Ева

Я рассказал о своих духовных открытиях Николаю. Он ответил, что да, неподготовленные люди часто цепляют чей-нибудь метафизический бред, поначалу. Но ничего. Скоро пройдёт.

Записался в больничный театр, пианистом. Ставим Эдуардо Скарпетто. Комедии положений. Руководитель драмкружка называет меня Мотенькой. В марте премьера. Волнуюсь. Буду играть один за весь оркестр. Актёры не разбираются в бельканто, трубят серенады похоронными голосами. Заучили итальянский, как тарабарщину. Я сижу в кулисах, пианино называется Рига. Несколько клавиш врут на четверть тона, заклеил их скетчем. Чтобы не брякнуть случайно. Но всё равно брякал, пришлось фиксировать спичками. Зрелище, конечно, не академическое. Но если бы театры ценились за самоотречённость артистов, мы стали бы чемпионами не только в области фитодизайна.

* * *

Познакомился с тоненькой шатенкой Юлей. Она лежит в пятом корпусе, где богачи и богема. У них там заболел санитар. Я пришёл подменить — и словно в рай попал. Двери нараспашку, бежевые стены, цветы на подоконниках. Никаких тебе решёток. Из процедур — душ Шарко, отдельное меню и горный воздух из баллона. Пансионат Алупка. Вот только лица у гостей погасшие.

Она первая со мной заговорила. Собственно, я не сразу понял, что её речь не в пустоту. Ну, лежит, шепчет чего-то. В третьем корпусе больной однажды тоже шептал, повернувшись к стене. Никому не мешал. Оказалось, он производил резекцию кишечника, сам себе. Вскрылся и отпиливает по кусочку. Спокойный, как Будда. Поле такого выразительного поступка шёпот депрессивных дам вообще не интересен.

А потом я увидел её глаза. Ясный и разумный взгляд. Без параноидальной мути.

— Доктор, — шептала она, обращаясь скорее к белому халату, чем к его содержимому. — Я вам заплачу. Отравите меня.

Я ловко выкрутился.

— Отравить у нас стоит пять латов сорок сантимов. Через кассу в регистратуре. Но советую дождаться весенних скидок. Перед пасхой, всего за три лата, вы сможете получить стакан отличной цикуты. Или кураре. Только, чур, деньги вперёд.

Она не ответила. Подтянула колени к подбородку и закрыла глаза. Ей не хотелось шуток. Ей не хотелось жить.

Её зовут Юля. Если правильно запомнил, у неё реактивная депрессия, с элементами витальной депрессии. Внешней разницы нет. Лежит человек, тошнит его от самого себя. Но Коля сказал, разница большая. Витальная, значит несопоставимая с жизнью. Сил нет совсем, даже дышать. А термин «реактивная» объяснил так: это не «быстрая как самолёт». Это в значении «реакция на…» Человек сделал гадость и мается. К примеру, было у старушки шесть собачек, все любимые. И все сдохли под беспощадным трамваем. И она теперь считает, что могла бы их спасти, если бы отбросила трамвай в сторону. Или, если бы пошла другим путём, там бы её встретил бы не скрежещущий грубый трамвай, а тихий скоростной автобус. Это ж другое дело, куда элегантней.

Чувствует себя виноватой. Ей всё время чего-то хочется и жаль…

Коля в тот день много шутил. Он сдал сессию. И ещё, его пригласили в Германию на семинар санитаров. Две трети времени, небось, займут любимые Колины уроки рукопашного боя без нанесения вреда неразумному агрессору. В интерьерах лечебницы Колин юмор казался отдельным симптомом.

Мне же пришла в голову идея. Я напишу Юле смешное письмо. Выдумаю персонаж с историей, похожей на её. Он будет писать повести, будто бы из Юлиной жизни. Общение, говорят, лечит.

В тот же день я добрался до Юлиного анамнеза. Не скажу как, иначе меня разжалуют из санитаров обратно в музыканты. Если коротко, она разводилась. Немножко загуляла, влюбилась, будучи в браке. Неуравновешенный её супруг сотворил с собой что-то нехорошее. Не знаю, замешан ли тут грохочущий трамвай, но супруг оказался безвозвратно и окончательно испорчен.

Интересно, если б я сиганул с крыши, как собирался по одури, у Евы была бы депрессия?

Через пару дней, высвободив час, пришёл к Юле. На фоне других моих подшефных она казалась ангелом. Симпатичная. Может, будь она похожа на печёное яблоко, я бы не суетился. А тут захотелось раскрыть хрустальный гроб, поцеловать куда-нибудь, и пусть царевна оживёт. Когда красивое болеет, его жальче, чем если оно старое, хромое и покрыто немытой шерстью.

В моём кармане грелось от нетерпения письмо. Сочинял всю ночь, между прочим. История с терапевтической перепиской не выглядела достоверной, я надеялся добавить правдоподобия уверенным тоном.

Я сказал так:

— Добрый день, Юля. Мы решили подключить вас к экспериментальной программе. Что-то вроде групповой терапии. Общение происходит между больными разных клиник. Не напрямую, а по переписке. Пациенты со схожими проблемами делятся опытом преодоления недуга. Выздоравливающие помогают тем, кто только начинает свой путь к душевному равновесию. Раскрывают, так сказать, проблему изнутри. (Сам терпеть не могу канцелярский пафос). Я принёс вам письмо человека, пережившего потерю близких. Некоторое время он находился в тяжёлом состоянии, но сейчас ему лучше. Вот, возьмите.

И протянул конверт. Юля не пошевелилась. Даже не открыла глаза. Но я знал, она слышит меня. Отступать поздно. Я тут в роли врача. Понял, что ответа не будет. Спросил разрешения прочитать вслух. И стал декламировать собственный опус, иногда запинаясь, будто вижу его впервые.

«…Здравствуйте Юля. Меня зовут Алексей. Я пишу вам из Тверской психиатрической клиники. Я бы с радостью писал Вам из Парижа, но обстоятельства вынуждают наслаждаться природой именно в этой губернии. Под обстоятельствами я подразумеваю нашего санитара Борю. Он не пускает меня в Париж. Только в душ, в сортир и в столовую. Может отвести также на электрошок. Душ мне нравится, а электрошок ещё не пробовали. Слава богу. Говорят, после него почерк неразборчивый. Боря не настаивает на электрошоке. Только поэтому я и пишу Вам сейчас эти пронзительные строки. С другой стороны, писать из Парижа может всякий дурак, а из клиники — только настоящие проверенные дураки, со справкой.

У нас начался февраль. Много снега. Наш главврач верит в трудотерапию. Поэтому, всё что выпало, уже порезано на кирпичики и сложено возле кочегарки. Весной в этом месте разольётся море и кочегарка станет дымить из-под воды, как известный пароход „Титаник“.

Вчера привезли одну старушку. О ней рассказывают прекрасное. Она жила в обычной квартире, но её донимали инопланетяне. Пришельцы притворялись соседями, а сами светили сквозь розетку ядовитыми лучами. Не дожидаясь, пока по телу вырастут ложноножки, бабушка сама себе вызвала бригаду.

И вот приезжают санитары. Старушка сидит в постели. Пальто и сумочка при ней, собралась уже. Она согласилась спуститься вместе с медиками. Внизу ждал автобус. Причём шла по лестнице очень спокойно. Но лишь увидела „скорую помощь“ — стала драться сумкой и кричать.

Санитары поняли, у бабушки обострение. Хорошо, решили они, вовремя приехали. Больную замотали в одеяло. Она возмущалась, называлась чужим именем. Спрашивала, куда её везут. Вы, Юля, человек опытный, и понимаете, это самая настоящая дезориентация в пространстве и времени, очень важный, надёжный симптом. В пути „скорую“ остановила милиция. У нас в Твери все будки на колёсах проверяют. Полиция ищет взрывчатку. Кто найдёт взрывчатки больше других, получит премию и благодарность на полицейском собрании в клубе. Крикливую бабку тоже обнюхали собакой на предмет взрывчатки и поставили интересный диагноз — это не та бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала. Тут входит наша медицина и всё, говорят. Поехали.

Ещё у меня сосед. Тоже сам приехал. Он долгое время считал, где-то в Аргентине у него тётка живёт. Богатая. Очень любит его и даже скучает. Что приятно, возраст перспективный, за семьдесят.

Под воздействием аргентинского бреда мужчина сорил деньгами, хамил начальству. Позволял себе таких женщин, каких вообще никто не может себе позволить.

За его разум психиатрия билась несколько лет. Наконец, галлюцинация рассосалась. Человек зажил нормально. Выучился завтракать сосисками по тридцать рублей полкило, ушел из большого секса к водительнице троллейбуса.

И тут приходит это проклятое завещание. Теперь он сам сюда приехал. Для проверки сигналов, присылаемых в мозг глазами. Он им не верит. Всё-таки наша психиатрия такая психиатрия.

Юля, доктор наказал делиться с вами опытом. У меня нет никакого опыта. Я долго лежал, прикрученный к койке, теперь смотрю в окно, там снег падает. Пишу Вам письмо. Если Вы ответите, буду очень признателен. Нарисуйте хотя бы крестик на листе. И отправьте. Начать переписку можно с небольшого крестика. Глядишь, он к апрелю пустит побеги, а летом начнёт плодоносить.

Искренне ваш, Алексей…»

Юля смотрела на меня. Я не заметил, когда она повернулась. Нет, она не вскочила и не стала кружиться по комнате, напевая от счастья мелодии композитора Тухманова. Но она открыла глаза. Может быть, я льщу себе, во взгляде был интерес. Это длилось несколько секунд, мы смотрели друг на друга.

Потом её глаза погасли, ресницы сомкнулись. Я засуетился, стал объяснять принцип переписки. «Всё происходит без участия почты, через Интернет. Когда пациент находит силы печатать, то сам. Но Вы, Юля, можете диктовать мне. Поначалу можно вовсе не отвечать. Если Вы не против, я стану зачитывать приходящие письма. А там — видно будет. Нужно просто согласиться. Общение лечит».

Я склонился к ней, спросил негромко, но твёрдо:

— Юля, вы согласны?

У неё не было сил на ответ. Клиническая депрессия высушивает человека, выпивает мотивы и стремления. Больным не хочется ни есть, ни дышать, ни переписываться с Алексеями из Твери. И всё-таки, она шепнула «ДА». Шевельнула губами. И мне стало так легко, будто я только за этим «ДА» и приехал в Ригу.

Глава седьмая

Дежурства в больнице меня спасали. Сидя один в своём скворечнике, я впадал в ступор. Город и чердак застывали вокруг, как смола. Будто муравей к сосне, я прилип к этим шпилям, чугуну, граниту, к потёртому стулу, к кровати и окну в крыше. Становилось страшно, я выбегал в рубашке на мороз, возвращался, пил кипяток, обжигался. Иссякнув, вдруг обнаруживал в себе бычье упрямство. Я её найду. Переверну город. Набью рожи каким-нибудь местным мерзавцам. Подхвачу, её растерянную, на руки, проскачу двенадцать вёрст до ближайшего умного профессора. Я представлял, как она заревёт от благодарности и раскаяния.

Конечно, всё это чушь. Мне её не найти. Детективные сюжеты, в которых негр-наркоман знает важную информацию (нужно всего лишь отрезать ему уши, он всё расскажет) это не про меня. Я снова проваливался в апатию, сидел неподвижно. Потом кричал, бегал, глотал кипяток. По кругу и без толку. Как-то раз пытался достать из ходиков кукушку, всё ей объяснить, чтоб она время назад отмотала.

Трезвонил Евиным родителям, бабе Лизе, Ильчину. Ходил наугад в ночные клубы. Единственным союзником стал Марк Андреевич. Он разыскал нашего красавца мужа. Узнал, отчего же он такой бесподобный. Его зовут Рома Яблоков. Разбогател, перепродавая дома и пароходы. Владеет зданиями в центре. Жемчужина его империи и основа процветания — знаменитый «Дом с лабиринтом». Это огромный, дорогущий особняк на «посольской улице». Архитектурный памятник, охраняется комиссией Юнеско.

В доме шесть этажей. Построен в конце девятнадцатого века, в самом дорогом районе. Причём, вырос как-то вдруг. Там уже и места-то не было, строить. Будто раздвинул соседей. Первый его хозяин точно так же нахально влез в высший свет. Он был простым шкипером. Вдруг отгрохал дворец в квартале, где жили одни миллионеры. Смутил местную элиту, стал знаменит. Всё равно что ваш сосед-электрик купит вдруг Спасскую башню.

Шептались, шкипер работал на пиратов и что-то у них упёр, ценное. Что он бастард русского князя. Что в дальних странствиях выкрал секрет превращения куриного дерьма в изумруды. Но самая достоверная версия его счастья — Троянская.

Его звали Роберт Хехт, он бредил Элладой. И в компании с Генри Шлиманом раскапывал холм в том месте, где когда-то Одиссей перехитрил Приама. Потом они и Микены разрыли. Хехт вполне мог ополовинить клад-другой. Отложить себе кувшин с монетами. Жизнь его вчерне повторяет историю самого Шлимана. Зная одного, можем вообразить биографию второго.

Марк Андреевич любит поболтать. Прочитал мне познавательную лекцию о пользе усердия. Один настырный мальчик из бакалейной лавки трудом настрогал себе миллионов и должность профессора археологии. Мать его была богата, но слаба здоровьем. Не перенесла инфлюэнции. Папаша служил священником. Духовный сан не помешал родителю просвистеть деньги, оставленные супругой на воспитание детей. История Генри Шлимана начинается, когда его, избитого, нашли на берегу моря. Это было недалеко от Амстердама. Ему было восемнадцать. Сам он утверждает, что плыл юнгой в Венесуэлу. Корабль попал в шторм и затонул. Но, скорей всего, юношу незатейливо ограбили и настучали по голове. Шлиман был энергичней павиана и въедливей терьера. Позже писал, что одержимо трудится, поскольку безделье сводит его с ума. Устроился курьером, дорос до приказчика. За три года выучил семь языков и в двадцать четыре года уже представлял интересы голландских торговцев в Петербурге. Открыл своё дело, продавал чилийскую селитру и всякую промышленную химию. Женился на Екатерине Лыжиной, дочери адвоката. Тихая девушка, выйдя за богача, вдруг обнаружила такой дикий норов, что Шлиман сбежал от неё в Калифорнию. Там он удвоил состояние, открыв банк для золотоискателей.

Потом промышлял переправкой оружия через Мемель. В Крыму шла война, царь покупал много и дорого. Шлиману везло, как везёт только настоящим трудоголикам. В 1853-м Мемель выгорел до головешек. Единственные уцелевшие здания оказались складами Шлимана.

Однажды проворовался так, что лично Александр III грозился его повесить. Шлиман плевал на законы и правила, промышлял контрабандой. Фальсифицировал документы. Чтобы развестись с мадам Лыжиной-Шлиман, нанял лжесвидетелей. Вторую жену он купил за 150 тысяч долларов. А в свой «античный период» подделывал клады и объявлял выкопанные черепки личными вещами то Агамемнона, то самого Ахиллеса. Фиктивный клад Приама его жена пыталась пронести через таможню в овощной корзине, но не справилась с весом золота.

Шлиман обогнул Землю, стал знаменит как полиглот и умер в Неаполе из-за нерасторопности врачей. В гроб ему положили томики «Илиады» и «Одиссеи». Последней его женой стала юная гречанка.

Наш шкипер Хехт, конечно, помельче и пожиже. Но он следовал за Шлиманом и во всём ему подражал. Участвовал в раскопках. Видимо, прихватил на память немного побрякушек. Потом вдруг появился в Риге. Отгрохал дорогущий дом с ахейско-минойскими репликами на фасаде. В архитекторы пригласил самого Михаила Эйзенштейна, классика ар-нуво. Архитектор, кстати, приходится папенькой знаменитому Сергею Эйзенштейну, снявшему ту самую, скачущую по ступеням коляску.

Суть ар-нуво, на всякий случай, — простые геометрические формы, но с богатым декором. Маски, барельефы, вензеля, каменная растительность на фасаде. В Германии его зовут югендстиль. По оформлению дома можно узнать, чем занимается хозяин. У архитектора будут циркули и тубусы, у губернатора орлы. На дом Хехта щедро налепили триер, женщин в хитонах и голых атлетов с копьями. И бычьи головы, разумеется. Назвали «Дом Минотавра». Второй и третий этажи отвели под ресторан. В центре спланировали огромный зал для танцев и представлений. По периметру здания, собственно, лабиринт. Сплетение коридоров и кабинеты в тупиках. Каждый закуток посвящался мифическому персонажу. В кабинете Геракла лежали львиные шкуры, в комнате Горгоны зеркала и светильники с рожами змей. Кроме основных дверей, в кабинетах были потайные, для обслуги. Официант появлялся из-за портьеры бесшумно, пугая посетителей. И так же исчезал — будто сквозь стену. В этом был особый шик. Халдеи ходили в красно-чёрном, с рогатыми шапочками.

Лестницы за потайными дверьми вели на третий этаж, там располагались кухня и всякие запасники. Человек в бычьей маске встречал посетителей у входа и провожал через лабиринт до нужной комнаты. Это был как бы лично Минотавр. После ужина выводил обратно. Полный список кабинетов не знал никто. Персонал закрепляли за разными крылами здания и запрещали меняться. Более того, с некоторой периодичностью комнаты переоформляли. Клиент, желающий посетить непременно все кабинеты, ходил в ресторан, как на работу. Заведение было популярно, рижане записывались за полгода.

И ещё, Хехт пустил слух, будто в одном из помещений хранится ковчег с прахом знаменитого человеко-быка. Выглядит как декоративная фигура. Алчные клиенты наудачу воровали из ресторана атрибутику — скульптурки, кувшинчики, шкатулки. Хехт считал это презент-рекламой. Обыскивать клиентов запрещал. Посетители тащили мелочёвку, насколько совесть позволяла. Ещё он врал, будто ему удалось искривить пространство. Его лабиринт, якобы, бесконечен. Но вы же понимаете.

Потом случились Первая мировая и революция, общепит для буржуев заглох. Хехт пропал. Да он и старый уже был. В двадцатых года его наследники пробовали восстановить заведение. Не обладая нужной фантазией, прогорели. Бизнес развалился.

Сейчас в здании офисы. На всех этажах, кроме второго и третьего. На месте ресторана, скорей всего, пыль и паутина. Тёмные коридоры и ржавые механизмы потайных дверей. В городе шепчут, по лабиринту бродит дух Минотавра. Кто-то даже видел его в окне. Живёт он там, дескать. Выбрался из урны с прахом. Народ с радостью развивает фантазии, запущенные Хехтом.

Аренда в доме дорогущая. Завести контору в нём для многих дело престижа. Сейчас дворцом владеет фирма «Versis». Директор, на секундочку, наш дорогой муж, Рома Яблоков. Кем он приходится Хехту — непонятно. Нам он интересен только тем, что его жену зовут Ева Упите. Надеюсь, он не скормил её призраку быка. Адрес дома: улица Альберта, 7-а. Рядом с посольством Бельгии. Можно хоть сейчас пойти и спросить, не скучно ли ему без супруги зимними вечерами. И что он думает о её здоровье…

Подъезд дома под вывеской «Улица Альберта, 7-а» оказался закрыт. Я сквозь домофон убеждал какого-то робота, что Роман Яблоков просто взорвётся от гнева, если немедленно меня не выслушает. Вышел вежливый охранник в блестящем пиджаке, проводил меня в комнату без окон. Спросил в чём дело. Я представился врачом. Рассказал про опасность конголезской формы мононуклеоза. Сказал, что буду признателен за любую помощь в поисках Евы Упите. Хотел добавить, что она социально опасна и кусается, но сдержался. Учтивый охранник казался взволнованным. В его жизни редко происходят такие важные события, как снисхождение чумы на жену шефа. Обещал немедленно доложить. Вернулся скоро, с помощником. Ни слова не говоря, ребята взяли меня за штаны и воротник, выставили на крыльцо и отвесили такой изумительный пендель, каких я не получал с третьего класса. Ушлёпки. Тупиковая ветвь эволюции. Каждый из них был в полтора раза крупней меня. Я решил, что поубиваю их позже, когда вырасту.

Вылез из сугроба и пошёл домой, от души желая предприятию «Versis» и лично его директору Р. Яблокову нескончаемого поноса. Пройдя десяток шагов, обернулся на нехороший дом. Мне отчётливо не нравился югендстиль. Какой-то он вычурный. И водятся в нём грубые, невоспитанные люди. В окне второго этажа вдруг заметил движение, будто кто-то быстро отошёл от окна. Марк говорил, этаж пустует. Это могли быть просто блики. А может прощальный пинок достал до мозга и запустил галлюцинации. Я покрутил башкой и пошёл прочь. По пути совершенно убедил себя, что никакие это не блики. Это Яблоков запер Еву в лабиринте. И она выглядывает в окна. Зачем это надо, я не мог придумать. Зачем угодно. Потому что он маньяк, сатрап, кретин и собственник. Почему она не сбежит — тоже не понятно. Может быть, боится. Версия не дружит с логикой, зато всё объясняет. Во всяком случае, больше искать негде. Мне нужно проникнуть в дом и поговорить с ней. Утром заступаю на смену. Очень хорошо, ночью высплюсь и завтра всё спланирую.

* * *

Планирование пришлось отложить. В больнице полно работы. Перемыл всех своих сирых и убогих. Отвёз на процедуры неходячих. Потом пошёл в пятый корпус, к Юле.

Психиатрическое лечение сводится к таблеткам. Строго говоря, это и не лечение. Приведение к растительному виду. Если мозг зачах, его поливают сахарным сиропом. Если гудит от напряжения, глушат седативной отравой. И сами психиатры признают, единственное настоящее лечение — разговор по душам. Вот только на разговоры у врачей нет времени. Поэтому буйные психи лопают бензодиазепин ложкой и грустят взаперти, а тихие изучают трещины на потолке. Оторвать их от дел невозможно, потому что дел у них не бывает.

На мои шаги Юля обернулась, уселась в кровати. Прогресс, однако. Я справился о самочувствии. Вскрыл конверт и принялся читать.

«…Здравствуйте, Юля. Вы не ответили на письмо. Но у меня богатое воображение, я могу сочинить Ваши вопросы и сам на них ответить. Вот, например, Вы не спросили, как складываются наши отношения с санитаром Борей. Отвечаю: он редкий болван. У него деревянный мозг и деревянные на ощупь руки. Раньше я был счастлив, потому что не знал о существовании такого санитара. В будущем тоже буду счастлив, потому что выйду и никогда больше с ним не встречусь.

Отвечая на второй Ваш незаданный вопрос, скажу, кормят нас тут не очень вкусно. Зато меня навещает старинный мой приятель по фамилии Иванов. Он носит всякие жирные, копчёные и вредные продукты. Я ему ужасно признателен за такое пренебрежение к моему здоровью. Мы сидим в холле. Я весело жру, а Иванов жалуется на семейное счастье.

Вчера, например, говорил о мужской манере поддержания в доме порядка. Я с ним согласен, женщины в уборке недопустимо хаотичны. Без предупреждения вскакивают, нелепо машут шваброй. В сравнении с ними мужчины безупречны. Мы всегда действуем рационально и продуманно.

Например, Иванову с утра вставляли новые окна, намусорили. Он взялся подмести, пока жена на работе. Иванов представил, как его Лена вернётся и грохнется в обморок, так всё будет сиять. И конечно, поймёт, на ком дом держится. Он согрел чаю, внимательно всё спланировал. Первым делом, следовало спрятать кота. Коты — источники беспорядка и мусорные параноики. В каждой куче им мерещится мышь.

Дальше были крики, визг. Всё как положено при ловле котов. Коты не переносят, чтоб их хватал огромный дядька. Может, они избегают встречать октябрь на балконе. А может, никто ещё не ловил их, чтобы просто пожелать счастья. Обычно тычут мордой в преступления. Отсюда почти паранояльная подозрительность.

Если Вы тоже считаете, что для успешной уборки не обязательно запирать кота — значит Вы женщина. Я Иванова поддерживаю. Он сломал стул и пролил кровь, но победил. Накрыл животное одеялом и вынес.

На устранение препятствий ушёл час. Зато теперь путь к сиянию и гигиене был открыт. Пылесос у Иванова прекрасный. На полной мощности отдирает паркет, или даже асфальт. Иванов проверил исправность на пиджаке. Засосал из кармана мелочь, разобрал пылесос, вернул мелочь в карман, увидел, что фильтр не идеален. Побежал в магазин за новым. Купил шоколад, помидоров, копчёную курицу. Фильтров не было. Вернулся, допил чай, вспомнил про кота. Пошёл спросить, как протекает его жизнь. Но животное сбежало. Ушло бродить по балконам, всё в слезах.

Кота зовут Юрий, и звать его бесполезно. Когда кричишь с балкона „Юра! Юра!“, отзывается кто попало. Розыск котов выливается в утомительную перебранку с прохожими. Иванов осмотрел окрестности, молча. Настроение ухудшилось.

Теперь о соседях Иванова. Это милые пенсионеры. У них везде вазочки, салфетки, на балконе кожаные кресла. Вечерами они пьют чай, глядя на закат. Зачем нужно гадить им в кресла на прощание — никто не знает. Кот так поступает всякий раз, когда уходит навсегда. Каждые полгода. Какие-то детские травмы испортили ему психику. Иванов не может объяснить. Когда он повстречал кота, оба были уже не дети. Теперь кот Юра известен как первое в Твери животное-геронтофоб.

Опасно перегнувшись через перила, Иванов заглянул на чужой балкон. В креслах лежали предпосылки к убийству на бытовой почве. Автора нигде не было.

Иванов взял мыло, тряпку, пошёл к соседям. Никто не открыл.

Иванов не настолько пацифист и миротворец, чтобы прыгать по балконам. Он стал бороться за честь кота с помощью длинной удочки. Привязал к леске удавку — не вышло. Добыча ускользала. Пробовал налепить дела на липкую ленту, поймать в чехол от мобильника как в сачок. Всё впустую. Пришлось смахнуть улики на пол, докатить до щели в полу, куда грех и провалился, с глаз долой.

Вечерело. Пошёл дождь. Мастера по стеклопакетам поставили отлив чудесным образом. Дождь стал затекать Иванову в чай, который внутри квартиры. Иванов опять побежал в магазин, за герметиком. Пока отсутствовал, дождь по потолку проложил ручеёк в комнату. Телевизор пыхнул адским дымом и погасил свет везде. Закат мира приближался.

Иванов зажёг свечи и сказал:

— А идите вы в Крыжопль, со своим порядком.

И сел писать стихи. В его потрясающих по накалу ямбах блистали такие красивые рифмы, как „не в дугу — курагу“, „в жопу — антилопу“ и „изнемог — больше не смог“.

Вернулась жена, Лена. В квартире темно, грязь болотная, стул сломан, с потолка течёт. Телевизор воняет как вулкан, кот сбежал. На комоде горят свечи, Иванов пишет стихи.

Если вам понадобится однажды повернуть вспять коней апокалипсиса, возьмите дочь майора ВВС, намусорьте ей в гостиной и залейте сверху водой. Вы удивитесь, насколько покорённые ею когда-то мужчины лучше всех готовят, стирают и моют пол. А если запрячь в телегу, как удивительно быстро бегут.

Известный психотерапевт Хеллингер советовал не копить раздражение. Претензии, по Хеллингеру, следует высказывать. Но с уважением к слушателю, мягко, обосновано. Нужно подчеркнуть важность каждого пункта. Лена так и поступила. Она взяла твёрдую на вид ножку от стула и мягко спросила, в каком возрасте Иванову хотелось бы умереть. И подчеркнула важность этого вопроса, сделав несколько шагов в сторону жертвы.