Всё. Сложил листок, положил на тумбочку. Юля смотрела на меня серьёзно, но без той неподъёмной апатии, какая бывает в глазах при депрессии. Потом выбралась из-под одеяла, запахнула халат, нащупала тапки.
— Простите, я забыла. Как вас зовут?
Речь ей давалась тяжело. Говорила она чуть слышно, будто проталкивая слова сквозь закисшее горло. Я помог встать. Видимо, голова её кружилась. Мы подошли к окну. Смотреть было не на что.
Санитарка вела через двор группу печальных товарищей. Два медленных человека с лопатами курили под деревом, по ветвям ходила ворона. Воронье воспитание требовало нагадить на курящих, но птица всё не решалась потратить заряд, боялась промазать. Юля вернулась в постель, отвернулась к стене и больше не шевелилась. Может быть, уснула.
Я не знаю, зачем мне это надо. Я не вожу старушек через перекрёстки, не снабжаю салакой бездомных кошек. Наоборот, однажды огрел с плеча живую крысу, поварёшкой. И не жалею. Считаю, что отомстил ей за распространение чумы четырнадцатого века. Но вот жаль мне эту Юлю. Пишу для неё дурацкие тексты, сижу ночами. Только бы вытащить её из этого медленного чёрного ада.
Старушек мне не жалко. Они, конечно, несчастные, но им положено охать, ворчать и не понимать мысли сфетофора. Крест такой. Получивший сотрясение грызун тоже в законах жанра. Не думаю, что он обижается на меня. У него вся жизнь борьба. Каждый мучается сообразно своей социальной роли. А Юля не из этого мира. Тихая, умная, чего ей делать-то в психушке…
Помню, физичка в школе объясняла, что такое вакуум, через метафоры. Если выбросить лягушку в иллюминатор космического корабля, сказала она, животное тут же взорвётся. Очень переживал тогда за лягушку. Земноводное не планировало ведь осваивать космос, да ещё таким вычурным способом. Сидело себе в болоте, квакало на дождик. А её за лапу и в космос, межзвёздное ничто исследовать.
Ещё карпов жаль. Сколько раз покупал их, убить не мог, отпускал в реку. Они не сухопутные и у них такие растерянные рожи. Ты к нему тянешь хищные руки, а он так удивлённо из пакета смотрит…
И вот эта Юля, она как рыба в авоське, как лягушка в космосе, печальная и неприкаянная. Отчётливо не отсюда. Видимо, я узнал в ней себя. Я тоже не здешний. Сидел себе в Питере, строчил эстетские колонки, бряцал по клавишам. Носил галстук, между прочим. Нет же, любви подавай. Теперь бегаю с памперсами пятьдесят второго размера. Переживаю о порушенном здоровье заморских принцесс. Смотрю на себя из пыльных зеркал, как карась из аквариума.
Провинциальное общество взволновано историей питерского лабуха. Все уже знают, что приехал такой, Мотя Питерский. Полюбил Еву и мается. Охранник Паша из «Белого Носорога», на меня и не смотрел. Теперь выходит навстречу, спрашивает как дела. Марк Андреевич объяснил ему мою драму. Сам Ильчин стал позванивать. Переживает.
А здесь, в больнице, подошёл местный псих в законе, шизоид-спецназовец Василь Василич. Тоже интересуется. Ему Коля рассказал. У Василь Василича синие глаза, морщины южного человека и полированная лысина. Он сухой и очень серьёзный. Выспрашивает всё до мелочей, тонкие вопросы задаёт. Как-то незаметно я рассказал ему всё. Как живут Евины родители, что муж сволочь, красавец и дурак. Что баба Лиза сварила мне курицу в дорогу, я чуть не расплакался. А под ёлку вместо деда-мороза они ставят какого-то бронзового урода.
Мы играли с Василь Василичем в шахматы, у меня никаких шансов. Он похож на белого колонизатора, прожившего жизнь в Намибии. Не боится ни львов, ни шаманов. Рядом с ним очень спокойно. В случае организованной агрессии зулусов он возьмёт в руки тяпку и загонит аборигенов обратно на деревья.
Вчера сказал, мне надо идти внутрь. И посветил синим своим лазером даже не в глаза мне, а дальше, куда-то в желудок. Подвёл к углу третьего корпуса, объяснил, как вскарабкаться до второго этажа. Потом показал способ ножом и отвёрткой вскрыть стеклопакет. Занятные у них тут психопаты.
Идея штурмовать особняк родилась в психушке. И это очень символично. Весёлый задор здесь заменяет разум. В доме наверняка датчики движения. Почесаться не успеешь, прибегут мордовороты, почешут. Вероятность влезть в окно и оказаться в спальне принцессы равна нулю. Господи, что ж всё так нелепо-то…
Я пошёл в магазин поношеной одежды. Взял чёрную куртку, шапку, джинсы. На барахолке купил нож, отвёртку и фонарик. Как стемнело, отправился на дело. Дом с лабиринтом подсвечен снизу, синим и белым. Маски на фасаде напоминают лица пионеров, сочиняющих страшные истории. Здание похоже на сизый куб неясного погребального назначения. Одно хорошо, штукатурка отформована в виде больших кирпичей. Со слов Василь Василича, цепляясь ногтями за эти борозды можно легко взбежать наверх. Скалолазко, моё.
Обошёл квартал, приметил видеокамеры. Северная сторона меньше других защищена от нинзя-пианистов. Не сказать, чтоб всё сразу удалось. Во-первых, холодно. Во-вторых, снег белый, стена белая, я чёрный. Неудачно контрастный костюм. Такая графичность мне сейчас совсем не кстати.
Я обнял угол, медленно, медленно пополз вверх. С высоты полутора метров сорвался. Сказал очень много ярких слов в адрес латвийских красавиц, их мужей, питерских докторов и архитекторов начала прошлого века. Походил, помял пальцы, полез снова. До карниза на втором этаже метров семь. Строители не экономили на высоте стен. Если сорвусь оттуда, следующий год проживу в гипсе. Вернусь в Россию в позе высохшей морской звезды. Ну и ладно, надоело тут корячится. Дома всё само собой наладится.
Пальцы онемели. Я лез уже не за невестой, а из упрямства. Я не помнил про любовь, про ехидных её родственников. Просто всё, что мне осталось — упираться и ползти. Прыжок вниз был равносилен падению в бездонное Никуда.
И я лез. Из вредности. Потому что я настоящий, а этот чёртов город полон призраков и дураков. Вот найду, оттащу её к Пивоварову и брошу. А сам уеду в Бразилию. Там загорелые девки носят мини в январе, это ж какое лекарство для израненной души. И тепло. Можно на пляже ночевать.
Чёртов стеклопакет открываться не хотел. Я балансировал на подоконнике, возился, вспотел, разозлился. Стукнул фонариком в стекло, получилось громко. Если разобью, охрана услышит. Опять вставил нож, чуть выше отвёртку. Как учил Василь Василич. Нажал сильнее. Сломаю, и ладно. Рама хрустнула, окно раскрылось.
Внутри тепло, пахнет старой пылью. Не видно ни рожна. Красные глаза из углов не светят, значит датчиков движения здесь нет. Я закрыл окно, с фонарём обошёл комнату, вышел в коридор. Сейчас придёт человеко-бык и намажет меня на хлеб. Стены отремонтированы недавно. Видимо, господин Яблоков хочет восстановить фамильное предприятие.
Лабиринт оказался всамделишным. Коридор раздвоился без всяких указателей направления. Причём, под косыми углами. Я пошёл направо и упёрся в стену. Вернулся к развилке, стал пробираться в другую сторону. Опять развилка. Писать на стенах «Здесь был Мотя» помогло бы, но это уже вандализм. Поймают, заставят платить. На одни только обои придётся вкалывать лет тридцать, если санитаром.
Бродил и бродил. Нашёл десяток тупиков и потерял направление. Не понимал, откуда пришёл и не ползал ли уже по этим развилкам. Несколько раз выбирался в кабинеты, в некоторых были окна на улицу. Но ориентироваться по заоконному пейзажу не получалось, улица не знакомая. Здесь легко можно плутать до рассвета. Марк говорил, в каждом кабинете потайная дверь, за ней лестница на верхний этаж. Там кухня и более дружелюбная планировка. Выйдя в очередную комнату, я стал простукивать стены. И правда, узкая полоска в углу вдруг подалась, повернулась. За ней винтовая лестница. Я поднялся, вышел в просторное помещение. Из пола торчали огрызки кабелей, трубы. На потолке вытяжки. Белый кафель. Будущая кухня. Стал заглядывать в двери. Первая вела к лифту, вторая в холодильник, способный заморозить цельного слона. А третья дверь открылась на балкон. Или бельэтаж, вокруг огромного холла. Бесконечное, пустое пространство. Марк говорил, в центре здания зал, я не представлял, что он может быть таким необъятным. Здесь можно строить дирижабли. Очень высокие стены. Паркеты зала принадлежали второму этажу, а потолок был уже на четвёртом, наверное. Я же оказался в середине, на подвешенном по периметру балконе. И здесь был слабый свет. Видимо, где-то горели аварийные плафоны.
Собрался уходить, но вдруг возникла музыка. В центр зала вышла босая дева в неопределённой белой хламиде. Вряд ли платье, скорее ночнушка. Одна, белое пятно в чёрном пустом пространстве. Она подняла руки и стала кружиться. Лица не разобрать. Но я узнал её силуэт. Ева.
Женская пластика — моя слабость. Все эти места их сгибов… Красота не бывает статичной. Сводит с ума не форма глаз, не белые зубы. Не сами по себе ноги, а только лёгкость, с которой они ступают. Посмотрите на фотографии: чем яснее на снимке движение, тем фото живее. Или, к примеру, дерево красивее бревна лишь тем, что бревно — венец статичности. А изогнувшаяся сосна — единственный и лучший способ изобразить ветер, который иначе и не нарисуешь, он невидим.
Многие женщины знают, что смысл обаяния в движении. И никогда не встанут перед фотоаппаратом в позу бревна. Хоть чуть-чуть, но изогнутся упруго, чтобы зритель предчувствовал взмах, шаг или поворот головы.
Бывает, недурная вроде бы мадемуазель поворачивается и идёт прочь. И сразу видно, какая она корова. Тяжёлая и сутулая. А иногда наоборот, сидит, неприметная. Но поднимется тебе навстречу, и отрывается внутри какой-то пузырёк. И ты уже косишь в её сторону, и постоянно помнишь, где она.
Я бы стоял так и смотрел много лет. Язык не приспособлен описывать танцы, вяжется узлом. Пушкин рискнул писать танец Истоминой. Не в обиду поэту, вышло так себе. Из текста понятно лишь, Александр Сергеевич хотел бы изучить танцовщицу вблизи, притушив освещение. Я же подавно не справлюсь с пересказом Евиных кружений и перетеканий. Представьте себе сами что-нибудь прекрасное, умножьте на пять, получите примерно её танец.
Не знаю, как долго это длилось. Так по пробуждении сложно бывает понять, как долго ты спал. Музыка вдруг смолкла. Ева повернулась и деловито зашагала прочь. А я всё прятался за колонной. Опомнился, когда ей остался десяток шагов. Вот дверь, и сейчас она скроется. Вдруг очнулся, но чёрт меня дёрнул пошутить. Я был уверен, она узнает меня по голосу. И обрадуется, как в первый раз. Я перевесился через перила и заревел:
— Женщина в белом балахоне! Вернитесь!
Мне казалось, выйдет удачная шутка. Но, отражённый от стен, мой призыв превратился в звериный рык. Слов бы никто не разобрал. Эхо ещё не улеглось, а она уже неслась прочь, рассыпая на бегу какие-то бусы. Летела, подхватив подол. Я напугал её, дурак. Теперь нужно было догонять. Перелез через перила, повис на руках, до пола осталось метра четыре. Грохнулся как мешок с картошкой. Вряд ли кто-нибудь полюбит меня за изящество и пластику. Другое дело, за редкой силы разум. Побежал за ней — и тут в зале погас свет. Будто глаза высосали. Где-то в паутине коридоров, она повернула рубильник и теперь убегала всё дальше. Понятное дело, сейчас на её место примчится стража. Я позвал по имени, во всё горло — ничего не изменилось.
Свалившись с балкона, я разбил фонарь. Он оказался плоть от плоти этого тёмного города. Тоже враг. На ощупь добрёл до стены, подсветил телефоном дверной проём и вышел в лабиринт. Тут они меня искать замаются. И чёрт с ними. Главное, она здесь. Я вернусь сюда на танке. Буду проезжать сквозь стены. Проплутав минуты три, нашёл кабинет с окном на улицу. Открыл и спрыгнул в сугроб. Уже не заботясь, видят ли меня камеры и не зарыта ли под снегом засада. Я вам покажу, как связываться с выпускниками Питерской консерватории. Это только с виду мы задохлики. На самом деле, те ещё Тесеи.
Сугроб попался по грудь. Еле выполз. Домой пришёл мокрым. Никто за мной не гнался. Я развесил костюм преступника на стульях, придвинул к батарее. Час отмокал в душе и на следующее утро пришёл в больницу с опозданием. Проспал.
Глава восьмая
Сегодня Юля слушала сидя. Даже улыбнулась, два раза. Я воодушевился, стал жестикулировать, дочитал стоя. Потом вспомнил, что письмо не от меня и такая вовлечённость ни к чему. Ну и ладно. Мы вышли во двор. Последняя неделя февраля, на улице течёт и тает. По метеосводкам, с воскресенья вернутся морозы, но пока солнце, синицы скачут. Гуляли под руку, перемыли кости встречным санитаркам. Минут пятнадцать ходили, но всё равно. Я рад ужасно. Запатентую новый метод лечения. Со всего мира ко мне полетят караваны богатых женщин, грустных и красивых.
Объяснял себе происходящее. Не понимаю, зачем Ева прячется. Если её держат, сбежать проще простого. Значит, по своей воле. Но дело не в губительной для разума страсти, Яблокова она не любит. А если бы и любила, к чему запираться-то?
Вероятней прочих версия шантажа. Он ей угрожает. К примеру, она прознала что-то такое о его делишках. Тогда ему даже выгодна её болезнь. Помрёт и всё. А может, он сам её заразил. Тогда непонятна позиция родственников. Не могли же они настолько рассориться с дочкой-внучкой, чтобы плюнуть на её здоровье.
Или, они все вместе берегут Еву от некой внешней угрозы. Прячут. Но от кого здесь можно прятаться? Это же не Колумбия, где женщина стоит два мешка героина. Выглядит, будто она проглотила фамильный бриллиант и отказывается выплёвывать. А может, прознала рецепт их страшного молочного супа с овощами. Я пробовал, это же настоящее химическое оружие! Люди, умеющие такое готовить сами по себе угроза обществу. Их, правда, не следует выпускать на улицы.
Вечером мне позвонили. Номер не определился. Незнакомый дядька сказал загадочное:
— Матвей Станилевский? Меня зовут Юрий. У меня есть нужная вам информация. Приходите сегодня в девять вечера на перекрёсток улиц Элияс и Дзирнаву. И лучше будет, если придёте один.
И повесил трубку. Мадридский двор. Информация у него есть. Ну-ну. Если потребует денег за важные сведения, пообещаю ему рай после жизни. Платить мне нечем.
С другой стороны, звонивший мог быть той самой угрозой, от которой прячут Еву. Увидал её танцующей, теперь преследует. Проснулся в нём псих, мало ли. Пока ничего не натворил, с ним действительно ничего не сделаешь, можно только прятаться. Если это он меня нашёл, то мы его шишечкой по чайничку. Я снял с ходиков бронзовую шишку и положил в карман. На всякий случай.
Улица Элияс начинается в дебрях центрального рынка. Нужно переплыть гомонящую толпу и грязь торговых рядов. Киоски, павильоны и палатки долго тянутся, но всё-таки переходят в склады, потом в длинные заборы и тёмные дома. Машины по этой улице не ездят. Я прошёл несколько кварталов, нашёл нужный перекрёсток. Снега много, фонарей мало. Собственно, один на всю улицу светильник. Зато приятного медового цвета. Так себе место для деловых встреч. Девушку я бы сюда не повёл дышать кислородом. Заборы чёрные, в сугробах зимуют авто давно забытых марок. Из-за одного такого железно-снежного холма мне навстречу вышел человек.
— Здравствуйте, вы, Матвей?
Человек улыбнулся широко и радостно, совсем как Гагарин. Я почувствовал, что это хороший человек. У нас общая цель и, наверное, мы подружимся. И разжал в кармане ладонь, выпустил шишечку.
— Да, это я.
Мужчина улыбнулся ещё шире, как-то неловко нагнулся, взмахнул — и в моей голове взорвалась ртутная лампа.
Очнулся в белой пустоте. Болела башка, ныли рёбра, в груди нехорошо хлюпало. Гагарин неплохо меня отделал.
— Ну что, Бильбо Бэггинс, изучил город?
Голос был Колин, но неприятно резкий и с тройным эхо. Я разлепил глаза. Знакомая палата. Пятый корпус.
Коля рассказал: меня нашли прохожие. Вызвали «скорую». При мне был мобильный телефон, кошелёк и в нём три лата. В кармане бронзовая гирька от часов. Врачи выбрали в списке моих номеров бабу Лизу, позвонили, та прибежала к Николаю, заплакала: «нашего Мотю убили». Коля договорился с бригадой, «неотложка» отвезла меня сразу в психушку. С радостью, безымянные отбивные другим больницам ни к чему. А сотрясение и в нашей родной клинике прекрасно лечат.
— Что интересно, — сказал Коля, — пока ты спал, к тебе приходила эта, депрессивная из восьмой палаты. Юля Муравьёва. Сидела тут, чего-то шептала. Главврач удивлялась. Она ведь полгода не вставала. А тут вдруг эмпатия, спрашивала, что с тобой. Интерес к людям. Думали, она галлюцинирует, но нет, сознание ясное. У неё курс лечения долгий. Предполагался. Положительную динамику ожидали к осени, в лучшем случае. А тут вдруг встала, ходит… Скажи, ты чего полез-то в этот Гарлем? Ты же вроде не колешься?
— Почему Гарлем?
Коля рассказал о заповеднике, где мою бедную голову обогатили информацией методом вбивания. В Риге есть разные районы. Мой чердак — это центр, старый город. Бывшая крепость и окрестности. Романский стиль, готический. Здесь каждый сантиметр на счету, и страшно дорог. Гостиницы, банки, парламент местный, называется Сэйма. Дворец президента. В Домском соборе шпарят Баха для засыпающих туристов. Жилья здесь почти и нет. Разве что чердаки, вроде моего.
Вокруг крепости улицы, застроенные при русских царях. Тоже красиво всё и дорого. Наш Дом с лабиринтом как раз в таком квартале.
Самые богачи живут за городам, вокруг озёр, где сосновые леса и шикарные дачи. Там резиденции послов, дома писателей.
На периферии рассыпаны бесцветные панельные ульи. Скучные, как во всём мире.
Непросыхающая голытьба собрана в паре мест. Есть такая улица Лабораторная, например. Там веками селились дети и внуки уголовников. Отсидевшим уркам традиционно выдавали здесь углы в бараках. Вечерние прогулки в этом оазисе — аттракцион для настоящих самураев.
Поделиться книгой: