Ну что вам сказать.
Холодно — это слово из другого измерения. Здесь же просто гитлер-капут и всё. Поскольку вы сейчас читаете глубоко духовный рассказ, я не могу выразиться точнее, извините.
Помню, воздух замёрз в груди. Ругаться стало нечем. Я показал Володе глазами, что давай второе.
Второе ведро показалось горячим. Организм сошёл с ума, рецепторы транслировали в мозг какие-то случайные числа.
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, грешного, — вдруг сказал я на вдохе, совершенно искренне.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Володя. И вылил третье ведро. Даже уже как-то обыденно. И я пошёл, хрустя по снегу ногами белыми, как норвежский парафин. Одеваться. Помню ещё, мокрые носки смешно примерзали к тапкам.
Девушка моя, меж тем, купаться передумала. Зато прогрела машину и ждала меня, я б сказал, даже с волнением. Такая хорошая. И фигура. И очень надеюсь, ей нравится мой Мандельштам.
Вот этот:
Вернулись домой. Ева молчала, я не лез к ней с описанием мистических своих переживаний. Мы просто улеглись и до утра в темноте смотрели друг на друга.
Утром она заговорила, глядя в угол:
— Я знаю, ты любишь. Я верю тебе настоящему, но не верю тебе будущему. Пройдёт месяц, два, ты перестанешь меня смешить, станешь ленивым и недовольным. Твои глаза потемнеют. А я хочу, чтобы ты остался как сейчас, моим Каем. Я люблю тебя. Уезжай домой.
Потом поцеловала, немного картинно, взяла сумку и вышла. И всё. Я решил не брать в голову этот её странный способ начинать день. Перепады настроения составляют важную часть женского шарма. Я ждал её возвращения, готовился наговорить, наобещать всего, всего. Какая разница, граната она или целый склад снарядов. Что бы она там ни скрывала, она мне нужна.
До вечера сидел, набирал в компьютере новые тексты. Ева не пришла. К ночи занервничал, пошёл искать. На столе оставил записку:
В баре она не появилась. Охранник беседовал со мной сухо, будто я взял взаймы и не отдаю. Вернулся на чердак, записку никто не читал, лежит, где лежала. В прихожей на трюмо комплект её ключей. Как-то всё нехорошо, серьёзно.
Под утро пришёл Ужас. Её нет. Всё. Она не вернётся. Будто из спины вырвали позвоночник. Сидел на полу, потом лежал. Чувствовал себя лужей, никак не мог испариться.
Месяц назад я был бодрым холостяком, жил сам по себе. Счастлив не был, но был спокоен. Посягательство на свободу считал враждебным выпадом. Теперь сижу, сохну по случайной девочке. Если она войдёт вдруг, запою «Аллилуйя».
Я не знал, что делать. Какая там работа, лежал, ходил, кричал. Возбуждение сменялось апатией, потом приходила паника, сдавливала горло. Казалось, вот сейчас я сдохну. Вдруг всё менялось, я понимал, вот и славно, что сбежала. Это ж какое наказание, растить в своей квартире такую швабру. Потом опять смотрел в окно. Думал, что там, за краем крыши. Если под сугробами булыжник, можно выбраться и сигануть. Потому что, сколько ж можно издеваться.
Приступы отчаяния тянулись до первой спасительной мысли. Она звучала так: я не стану ломать ноги и шею. Я верну её. Эти её закидоны — неизбежный довесок к красивой фигуре. Есть ради чего терпеть. Я её дождусь.
Ждал неделю. Она не появилась ни в стрип-баре, ни на чердаке. На звонки не отвечала. Я трясся, не спал, бродил по каким-то скверами, ненавидел местную погоду и жителей. На седьмой день отправился на другой берег Двины, в край непуганных деревянных бараков. Елизавета Петровна встретила меня как родственника. Напоила чаем и снова настоятельно рекомендовала валить домой. Сказала, что с Евой всё в порядке, она здорова, просто прячется. Не в первый раз. А вот я, если промедлю, получу разом напрасные слёзы, дальнюю дорогу, казённый дом и какие ещё там бывают мерзости в гадальном деле. Моё астральное тело и так уже дырявое насквозь, дальше будет хуже.
У меня заканчивалась виза. Я должен был уехать. Чердак оказался съёмным. Приходила его хозяйка, строгая латышская мадам. Я представился братом Евы. Заплатил ей до конца января, сходил на вокзал, купил билет. Если Ева не объявится ещё три дня, решил я, — выброшу её из головы. Не сразу, конечно. Попрыгаю на стены, напишу мрачный стих о женском вероломстве. Выпью ящик водки, разругаюсь навсегда с каким-нибудь случайным собутыльником. Ввяжусь в драку, мне набьют рожу. В общем, всё наладится. В конце января я уеду.
Выходные просидел в «Белом Носороге». Ждал её. Зря, конечно. Журналист с «макинтошем», он же бухгалтер, оказался писателем. Знаменитый Марк Ильчин, между прочим. Один роман в год и номинация на Букер. Мне казалось, он в Америке живёт. Собственно, бар и ресторан принадлежат ему. И ещё квартира на третьем этаже. Купил на гонорары. Он рассказал пару баек из жизни рестораторов. Я, в обмен, — историю любви тапёра и стриптизёрши. Закончил словами «Так они и распрощались». Писатель отреагировал странно.
— Финал не может быть таким кислым. В нашем мире другие законы. Ваша история только начинается. Но не радуйся. Зима будет долгой и обильной на потрясения.
Странный дядька. Если он прав, у вселенной есть три дня, чтобы что-то изменить.
Уезжаю. Успокоился, смирился. Всё неплохо вышло, если подумать. Когда прощался с ней в Питере, и мечтать не мог, что будет хотя бы этот январь. Предложите всё сначала — вместе с её бегством — повторил бы ещё раз.
Пора. Ключи оставил в щели за дверным косяком, как просила хозяйка. Сходил к бабе Лизе, поболтали с Серафимой. У них до сих пор стоит ёлка, под ней приличных размеров дед мороз. Почему-то бронзовый. Редкостный урод. И раскрашен странно, будто ребёнок гуашью размалёвывал железного истукана. Надо будет подарить им приличного деда мороза. Если вернусь однажды.
Бабка с внучкой сварили мне курицу, насыпали яблок. Чтоб поел в дороге. На прощание все обнялись. Уверен, баба Лиза в окно перекрестила мою спину. Все бы меня так тепло недолюбливали. Зашёл в «Белого Носорога», на удачу. Удача плевать на меня хотела. Времени до поезда полно, пошёл прощаться с писателем, выпросил автограф. У него ничего не меняется. Так же сидит, стучит по клавиатуре. Кажется, он курил здесь и до Большого Взрыва. И останется, когда Энтропия прихлопнет вселенную.
Ему не хватает слушателей, он долго гундосил какую-то теорию, объясняющую все человеческие несчастья. Весь мир, говорит, вовсе не театр, но литература. Бесконечный роман с шестью миллиардами персонажей. А моральные дихотомии, правда-ложь, любовь-ненависть, лишь повод для конфликта. Или вот два полюса: справедливость — беззаконие. Тоже пшик. А сколько страсти!
Религии врут, миром управляет не баланс добра и зла. Бывает, добрые силы бьются сами с собой. Или злые самоуничтожатся, оставив добро в недоумении. Конфликт перетекает в конфликт — вот и весь принцип всемирного сюжета. Отсюда понятно, отчего вселенная не терпит стабильности. Звёзды вспыхивают и пропадают в чёрной дыре, потому что такой финал царапает нервы. А потом взрывают её изнутри, ведь развязка должна быть неожиданной. Постоянства и благополучия нет нигде и никогда. В самых тёплых и комфортных странах то землетрясения, то военные перевороты. Хорошо жить вредно. Покой недостижим. Богу скучно смотреть на нас, умиротворённых. И счастлив тот, кто сам не терпит однообразия.
И да, если хочешь узнать будущее, просто оцени, насколько выгорел конфликт персонажей.
Стало интересней, когда заговорили обо мне. Мой отъезд не согласуется с его картиной мира. Я никуда не уеду. Законы драмы против. Миром управляет великий маятник драматической коллизии. И он-то меня не отпустит.
У нас с Евой всё впереди, говорит Ильчин. Мы друг другу мало крови выпили. Скорей всего, я останусь, получу по башке, переберу вагон гороха, посажу сорок розовых кустов и в финале обрету что-то совершенно дурацкое, вроде хрустальной туфли. А скорее, она растолстеет до восьми пудов и родит семерых. Или сопьётся, а я буду страдать.
Если честно, хотел бы родить с ней семерых. Было бы весело.
Ильчин складно звонит. Его монолог занял час, я и не заметил. Чушь, разумеется. Зато красивая чушь.
Поезд в семь. Я пришёл на вокзал с намерением всё забыть. Этот город мне вреден. Ладно бы, он просто вытряс из меня сбережения. Так ведь ещё и укусил за зад.
Я вставил в телефон питерскую сим-карту и набрал номер доктора Саши. Мой прежний мир обязан был вспомнить меня, вытащить отсюда. Сейчас Саша начнёт шутить в своей любимой манере медика-идиота, и сразу станет легче. Я расскажу про непогоду, как из круглого окна виден был кусок крыши, как хорош бывает засохший сыр после недели секса и что стриптизёрши только делают вид, что пьют. На самом деле, трезвые и хитрые. И ужасно непостоянные. И что устал и хочу домой.
Саша слушал молча. Мне показалось, он уснул там, под мои страдания.
— Послушай, старик, — ответил он без того родного дебилизма, на который я рассчитывал. — Ты не можешь уехать. Я как раз собирался тебя искать. Такое дело. Мы брали у Евы анализы. Помнишь? Тебе нужно её найти. У неё заболевание крови. Редкая инфекция, мононуклеоз, в очень нехорошей форме. Конголезская мутация. Я говорил, с кровью что-то непонятное, вероятность была ничтожной. Думал, пронесёт. Дулю. Найди её и тащи сюда. Ей осталось от силы пара месяцев. Потом лечить будет поздно, только купировать симптомы. А потом — всё, деревянный крест. Этот её, с твоих слов, закидон, той же природы. Болезнь лупит по нервам.
— Саша, у тебя в мозгу засел страшный сериал. Я видел её неделю тому, она прыгала как антилопа. И что значит пара месяцев?
— Я не шучу. Она умирает. Пока ещё ситуация обратима, но к апрелю останется только считать дни.
У перрона стоял мой поезд. Серые в яблоках проводницы мяли снег. Можно войти в вагон, заказать их вонючего чаю. Будет тепло. Высплюсь. Завтра с утра навру Кате, что скучал, глаза проплакал. А вечером торжественно напьюсь с Фридманом. К весне забуду, какие дураки живут за милыми рижскими фасадами. Елизавете Петровне пошлю телеграмму, пусть сами ищут свою невменяемую.
Я подошёл к вагону, потоптался. Посмотрел в глаза проводнице. Для спального вагона бригадир подобрал работницу, похожую не похожую на шпалоукладчицу. У неё были человечьи глаза и улыбалась она обеими губами одновременно.
Но я развернулся и зашагал к выходу в город. В небе зазвучали военные марши. Стало легко и пусто. Отныне я вне закона. Без визы, без жилья, без денег. Если поймают, посадят, потом вышлют и запретят въезд на много лет. Но я должен её найти. Вот и хорошо.
Глава шестая
Искал всюду. Ездил в Юрмалу, напугал её родителей. Час трясся в электричке, потом бродил между ледяных дворцов каких-то рыбных магнатов. Думал, замёрзну. Если продать любую из таких дач, можно купить отличную виллу на Лазурном Берегу. Нравится же людям стучать зубами в этой лесотундре. Может быть, летом здесь исключительный парадиз? Не жарко, тихо. Иначе не объяснить любовь аборигенов к непогоде и промёрзшим соснам.
Родители смотрели исподлобья. Маму зовут Мария, папу Карлис. Отец здоровый, неловкий молчун. А мама такая красивая, только по дворцам и разгуливать с её ресницами. Посмотрела на меня пристально, смутила. Королева в расцвете. Если серьёзно целиться на Еву, придётся наворовать где-то деньжищ на подобные хоромы. Надо ж соответствовать. Надрываясь у Ашота и Гамлета и за пятьсот лет не наскребёшь на первый взнос.
Родители сказали, Ева у них не показывается. Она жила с дедушкой в Риге, дедушка души в ней не чаял. Так в Риге и осталась. Вышла замуж. Теперь разводится, снимает какой-то чердак в центре города.
Я рассказал об анализах, о болезни. Не очень внятно, всё-таки не врач. Сказал, Еву нужно найти и вылечить, срочно. Хоть бы и насильно. Мононуклеоз не шутка.
Мама Мария как-то сразу охладела. Не расстроилась, не разволновалась. Стала глядеть на меня, как на вокзального жулика. Она решила, я вру. Заговорила очень сухо. Может, сочла меня потерявшим разум ухажёром. Или заподозрила в корысти. Ева-то, завидная невеста, оказывается. Сказала, что сама позвонит Еве, накажет провериться в поликлинике. И всё, до свидания.
Я затараторил, стал суетливо уверять, что болезнь редкая, обычный специалист не справится с диагностикой, и только разжёг подозрения. Они переглянулись устало, будто я сегодня пятидесятый охотник за их принцессой. Предыдущие сорок девять сулили счастье в лотерее, графский клад и должность царицы Тринидада. Только выдайте им невесту. А я вот выдумал африканскую заразу, оригинал. Уехал ни с чем.
Никто мне не верит. Баба Лиза тоже не дрогнула. Посмотрела косо. Сказала, узнает по своим каналам, что за напасть. Представляю, что это за каналы. Прямая ментальная связь с Альфой Центавра. Или полководец Саша Македонский, вещающий посредством бегающего блюдца. Спрашивал у охранников в «Белом Носороге», они тоже ухмылялись. Полный город идиотов.
Лишь писатель, Марк Андреевич, оживился. Но он человек творческий, не вполне невменяемый. Как же, я подтвердил его теорию.
— Я же говорил! Я же говорил!
Думаю, у него беда с сюжетами. Через год накропает роман, в котором молодой скрипач сядет пьяным в поезд, вывалится где-то в Таллине и ну бегать по сугробам, спасать проститутку с добрым сердцем и бриллиантом в желудке. Марк единственный, кто обещал помочь. Сказал, что разыщет мужа. Хоть какая польза.
Гамлет Суренович прислал очень короткую эсэмэс — «Ты уволен». Второй раз за зиму увольняет, держиморда. Я отключил телефон, сказал: вот тебе!
Сыщик из меня чахлый. Не представляю за кем следить, кому бить морду, за какими окнами подглядывать. Сижу на чердаке, смотрю на небо. Наверное, стоит разыскать местных танцовщиц, чего-то вызнать. Показать фото сторожам в барах и дискотеках. Фото можно выкрасть у бабы Лизы. Хорошо бы ещё подружиться с каким-нибудь продажным полицейским, готовым за пятёрку взломать базу данных. Можно, в конце концов, ввязаться в опасные отношения с подозрительными личностями…
Но я, вместо всех этих полезных мероприятий, устроился в психушку санитаром. Это сосед бабы Лизы, Коленька, предложил подработать. Я похудел за месяц, он так решил, что от бедности. Правильно решил. Последние деньги отданы за аренду чердака. Зимой в Риге можно снять угол дешевле, за одни коммунальные платежи. Но мне без документов мельтешить опасно. И ещё — вдруг она вернётся. До апреля буду жить. Потом усохну от авитаминоза и бессонницы, как тот сыр. Очень романтично.
Так вот, в клинике есть лежачие больные, никто не хочет мыть им попы. Я согласился. На мою ставку оформят подставного деда, мне в конверте отслюнявят по 15 латов за смену. Это двадцать евро. Плюс больничная столовка, даждь нам днесь сардельку, макароны и кефир.
Работаю через сутки. От моего (нашего) чердака до бабы Лизы сорок минут пешком. Там меня встречает будущий гений психологии Николай. Мы садимся в звенящий от холода трамвай, кружим по Риге. До больницы час езды. Деревянные бараки сменяются аллеями и скверами респектабельного центра. Потом проплывают каменные громады, дома югендстиля. Здесь красиво и очень дорого. За ними начинается длинный парк, дальше идут портовые краны. Из заиндевевшего окна порт выглядит как один бесконечный бетонный забор. Устье реки делится на терминалы — пассажирский, лесной, угольный, контейнерный. Нефтеналивной можно угадать по запаху. Тут лучше не курить, даже на трамвайной остановке. За забором вышки, ангары, башни. Скучно. Психиатрическая клиника тут же, на острове в устье Двины. Обычно лечебницы строят в лесу. Шум сосен успокаивает порванные нервы, а бессистемное кружение облаков лишает мозг иллюзий, будто в суете есть смысл. Интересно, кому пришло в голову возводить больницу среди портового грохота и вони. Разве что основатель надеялся на бегство сумасшедших в иные страны. Благо, в трёхстах метрах ночуют ледоколы, сухогрузы и танкеры. Покинуть заведение очень просто. На проходной спит старушка, фигурой похожая на гриб. И такая же зоркая. А в заборе дырки размером с джип.
Николай буркнул вахтёрше: это со мной. Будто я мешок с капустой. Бабушке лень кивать всей головой, она махнула бровью.
Меня представили главврачу. Её зовут Даце, у неё дёргается глаз. Коля шепнул, у многих психиатров возникает странная симптоматика. Будто они переняли у пациентов тик или сверхценную идею.
Потом был инструктаж с экскурсией. Коля водил по больнице, объяснял вполголоса:
— Главное — безопасность. Громко не говорить, задом к больным не поворачиваться, в прыжки с крыши с ними не играть. Голых женщин не приводить.
Между прочим, предыдущий главврач погиб прямо в своём кабинете. Тестировал пациента. На секунду отвернулся, получил цветочным горшком в висок. Три года прошло, всего лишь.
Острые больные заперты в корпусе с решётками. Таких немного. Там видеокамеры и палаты с сигнализацией. Туда ходить мне не придётся. Разве что, бывает, расстроится какой-нибудь Илья Муромец, тогда все собираются, бегут крутить руки болезному. В период аффекта у них сила страшная. Раньше лежали два спецназовца, Саша-Молодой и Василь Василич. Саша служил наёмником во французском легионе. В Африке был, в Сербии. Потом повздорил с сослуживцами, кого-то пришиб, пришлось бежать. У него на теле следы сабельных ударов. Через всю Европу пешком пришёл в Латвию. Тогда ещё границы были. Саша переходил их по дну рек.
Поселился у мамы. Но нервы ни к чёрту, расшумелся, соседи вызвали полицию. Саша полицию выбросил в окно. «Войдите как положено», — сказал. Приехали антитеррористы, отряд «Альфа», их тоже в окно. Потом подтянулись мы с Вадиком, заболтали его, навалились, связали. Полгода Саша тихо ходил и вдруг опять разволновался. Не могли совладать. Дерётся, сволочь, очень ловко. Инструктор по рукопашному бою. Тут и отправился к нему Василь Василич. Тихо так вошёл в палату. Ни шума, ни лишних нервов. Через минуту вышел — забирайте, говорит. Саша лежит на койке, смотрит в потолок, не может пошевелиться. Я просил Василь Василича, покажи заклятие стеклянного глаза против спецназовцев. Он показал. У меня свет в очах потух — и всё. Ничего не помню.
Про Василь Василича знаем, что служил в секретной части. Диагноз — шизотипическая психопатия. Живёт в окружении мифических существ, рисует картины. Тихий. Думаю, он здоров на самом деле, просто прячется от коллег.
— Ты говоришь, «спецназовцы раньше были».
— Василь Василич, и сейчас здесь. В третьем корпусе. Руководит кружком живописцев. А Саша сломал шею. Сам себе. Сел на стул, крутанул руками голову — и готов. Они в Африке разнимали два племени. Поступил приказ оставить аборигенов как есть. Легион отступил, за следующую ночь племя номер один порубило племя номер два. Детей, старух, всех. Диких гусей вернули назад, а охранять уже некого. Мясо и тучи мух. Саша не выдержал сновидений. И все мы, со своей гуманистической психиатрией, помочь не смогли.
Зато наша больница — чемпион восточной Европы по ландшафтному дизайну. Среди психушек. Наши шизофреники самые прилежные. Семена ноготков сажают с миллиметровой линейкой. Ещё есть театральный кружок, в нём ставят итальянские комедии. Выходит живенько. Режиссёр приветствует импровизацию и нестандартные прочтения, у нас этого — завались.
Вот там, дальше, пятый корпус. В нём лечатся добровольцы. Сами пришли. Им здесь лучше, чем на воле. Три телеведущих с нервным истощением, математик, перестал понимать цифры, четверо проигравшихся богачей плачут об утратах, переживают экзистенциальный кризис.
И три десятка состоятельных домохозяек, жёны бизнесменов. Есть хорошенькие. У этих депрессия. Годы безделья выжигают в человеке радость жизни. Некоторые требуют, чтобы их выкинули в окно. Сами прыгнуть не могут, сил нет. Просят яду, предлагают денег. Это самые тяжёлые тётки, хоть и не опасные. Иногда с импульсивными кататониками легче, чем с ними. Тяжелы они не телом, характер дурной.
— Кататонии, которые воображают себя торшером?
— Если кататонический ступор, то да. Больные неделями не меняют позу. У нас есть один такой. Раз в три года приходит в себя, помнит всё что происходило. Кто как смотрел и кто издевался. Наговорил гадостей санитарке, которая с него пыль вытирала как-то небрежно. Сейчас опять считает себя мебелью.
А есть другой вид возбуждения, импульсивное кататоническое, там наоборот. Больной кидается, убить может. Обычно, буйных заговаривают бабушки-санитарки. Побормочут, попричитают. Глядишь — и успокоился человек. Иногда оборачиваем мокрой простынёй. В тяжёлых случаях прикручиваем к кровати. На два часа, не больше. Специальными такими вязками. Смирительные рубашки под запретом, не гуманное средство. Ну, а если видно, что кончится плохо, прописывают электросудорожную терапию. Это имитация эпилептического припадка. Эпилепсия противоположна шизофрении. Клин клином. Конечно, крайняя мера. От перенапряжения у больного рвутся мышцы и даже кости ломаются. Зато после неё любой тиранозавр становится не опасней помидора…
Вот этих помидоров мне и предстояло умывать. У Булгакова кот говорил, что нет работы худшей, чем кондуктором в трамвае. Он многого не знал о жизни.
Мне было проще, чем тем, кто жил здесь годы. Я мог сбежать в любой момент. Грязно, противно, страшно. Это место покинул Бог, оградив на прощание забором.
Больные, впрочем, не грустили. У каждого свой мир, в котором ужасно, но не скучно. Они не нуждались ни во мне, ни в еде, ни в самой жизни. И потому были свободней всех нас, зависимых от дурных жён, жадного начальства и невыполнимых обещаний, которых мы даже не давали.
Эта мысль меня потрясла. Я вертел её по-всякому. Повторял, что вот люди, которыми никто не дорожит. И они сами ни за что не цепляются. Зато, когда тебе никто не верит, ты даже ненароком не сможешь обмануть, расстроить, никто на тебя не обидится. Это ли не абсолютная свобода. Такая пропасть кружит голову.
Поделиться книгой: