Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Статьи из еженедельника «Профиль» - Дмитрий Львович Быков на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Теперь о Лужкове. Если бы президентские выборы были завтра, я бы за него проголосовал. Да, все пушкинские мероприятия сегодня — это Лужков. И запись на «ТВ-Центре» — тоже. Его усилиями спасены пушкинские места Москвы. Пусть ему иногда изменяет вкус: он и не обязан иметь образцовый вкус. Он человек заразительной энергии. Его на все хватает. И он все помнит. Вот мы с ним обсуждаем Пушкина, потом полтора года не видимся, а потом встречаемся снова — он берет меня за лацкан и говорит: «Я вчера ночью читал Фейнберга, „Незавершенные работы Пушкина“. Нескучная книга!»

И конечно, мне нравится, когда он ездит на велосипеде.

[Дмитрий Быков:]

— Вы одно время впали в депрессию относительно русского будущего, потом она вроде как прошла и сменилась подъемом, вернулся зритель, было множество проектов… Неужели вы и теперь сохраняете оптимизм — когда страна не выказывает никаких признаков выздоровления? И почему не уедете никуда — вас ведь отлично знают за границей?

[Сергей Юрский:]

— Представить себя живущим за границей — я не могу: здесь, и только здесь, моя аудитория. Я ловлю себя на том, что и смешить-то по-настоящему способен только здесь. Мы со зрителем понимаем друг друга. Не в языке дело, а в сумме общего прошлого, которая и есть высшая форма родства.

А никаких иллюзий насчет будущего страны у меня нет давно. Просто нельзя все время впадать в отчаяние. Я почти убежден, что в скором времени с Россией произойдет что-то весьма страшное. И что теперь, только ждать, не жить?

Если страна готова принять фашизм — а она к этому готова, — значит, худшее уже произошло. И спасти Россию может только диктатура — здесь у меня опять-таки нет иллюзий. Это единственная форма государственности, которая здесь возможна. По крайней мере сейчас. И одновременно с этой диктатурой — все больший развал, обвал, вот такой парадокс. Чтобы выжил народ, должно погибнуть государство. Я имею в виду все большую децентрализацию, федерализм, страна должна распасться хоть на удельные княжества — огромности своей Россия больше не выдерживает. В этих маленьких государствах, возможно, будет нормальная жизнь.

Не страну надо спасать, не империю, а народ. Я много езжу. Я вижу, что делают с людьми. Я читал в Омске, при сорокаградусном морозе, я видел этих людей — у нас нет более ценного достояния, чем народ. Вся наша нефть перед этим — тьфу! Народ — наш единственный ресурс, наша гордость, наша сокровище; и если для его спасения нужен полный обвал этого государства — пусть!

[Дмитрий Быков:]

— Говоря о диктатуре, вы имеете в виду диктатуру закона или конкретного лица?

[Сергей Юрский:]

— Хоть бы и конкретного — нескольких конкретных лиц, ведающих, что творят. Я практически никакой власти не боюсь, кроме фашистской. Чтобы противостоять нацизму, хороши все средства. Даже коммунистов я готов терпеть. А что такое коммунисты, чем они так уж страшны? Вот я наблюдаю за Литвой: там Бразаускас, он коммунист. И что такого? Я при коммунистах шестьдесят лет прожил, и ничего, не растаял… Сталинизм все равно уже никогда не повторится, это аксиома, история таких петель не делает. А коммунисты? — да Бог с ними, ишь испугали, видали мы коммунистов…

[Дмитрий Быков:]

— Ну ладно, вернемся к более радостным материям. В Театре имени Моссовета вы останетесь?

[Сергей Юрский:]

— Я бы и рад, но у меня ощущение, что я им не нужен. Что они обойдутся без меня. Я играю сейчас в трех театрах — «Школе современной пьесы», в «Моссовете» и во МХАТе. Во МХАТе чеховском продолжает идти наша семейная, так сказать, постановка — «После репетиции» Бергмана — и «Женитьба». «Женитьбой» я, правду сказать, недоволен. Как и театром в целом.

[Дмитрий Быков:]

— Но ведь Даша Юрская там сейчас из самых заметных молодых актрис?

[Сергей Юрский:]

— Даша занята во многих спектаклях и в отличных ролях — в «Тартюфе», в «Ундине»… была бы занята, я хочу сказать. Но театр не работает. И потому не вызывает у меня ничего, кроме раздражения. Я не хочу ругать Олега Николаевича Ефремова, потому что не в моих правилах ругаться заглазно. Но театр, в год своего юбилея закрывшийся в марте, опять закрывшийся сейчас… Театр загнивающий, не играющий, не ставящий, театр, который и свое столетие наверняка не встретит достойно… Это проказа какая-то.

[Дмитрий Быков:]

— Хочу спросить уже не как интервьюер, но как поклонник: Даша вышла замуж?

[Сергей Юрский:]

— О, уже три года назад. За одноклассника. Сейчас он в армии, в Театре Армии проходит службу. Но он не актер, а художник, компьютерный график.

[Дмитрий Быков:]

— Скажите, нет ли у вас вообще разочарования в актерской профессии? Вы столько сочинили и поставили — и наверняка сделали бы больше, хотя бы и как чтец, если бы не были заняты в театре. Зачем вам это сейчас, когда вы столько всего можете помимо?

[Сергей Юрский:]

— Вообще, после сорока лет на сцене можно было бы угомониться. Я иногда себе это говорю, но ничего не сделаешь — азарт остается. Только что мне позвонил Петер Штайн и предложил в своем «Гамлете» крошечную роль Первого актера. И я согласился.

[Дмитрий Быков:]

— Вот и Козаков не удержался — ему предложили Тень отца Гамлета…

[Сергей Юрский:]

— Вот не знал, что Миша там будет! Отлично… Жаль, что у нас не будет ни одной сцены вместе, надо бы что-нибудь придумать… Я, конечно, не смогу играть у Штайна ежедневно, как он задумал. Будет три состава, все ведь заняты еще где-то, и сам я почти ежедневно играю… Но отказаться от хорошей роли у хорошего режиссера до сих пор не могу. Так что, надо полагать, профессия выбрана правильно.

№ 31(103), 31 августа 1998 года

Лучше по-хорошему хлопайте в ладоши вы

Если бы режиссер метил в президенты, лучшего рекламного ролика и придумать невозможно. Правда, знающие люди утверждают обратное: Михалков специально дразнил публику возможным президентством, чтобы получше продать фильм.

На шестидесятилетии кинодраматурга Рустама Ибрагимбекова в Доме кино актерская гильдия Союза кинематографистов, нарядившись в кепки-аэродромы, спела ему на азербайджанский народный мотив: «И Михалков, похоже, имеет шансы тоже: стать президентом может он на своем веку. И сказка станет былью — лишь надо, чтоб любили его у вас в России, как мы тебя в Баку».

Это проблематично. Участие Никиты Сергеевича в «Золотом витязе», ультрапатриотическом фестивале славянского кинематографа, и утверждение, что клан Михалковых процветает при всех властях, потому что Волга тоже течет при любых режимах, явно не добавили ему очарования, а крайняя самоуверенность, с которой он взялся устанавливать в Союзе кинематографистов свои порядки и насаждать свои креатуры, ужаснула сторонних наблюдателей.

И тем не менее после «Цирюльника» любой гражданин России, если ему хоть сколько-нибудь дороги демократия, здравый смысл и национальная гордость, должен по идее проголосовать за Михалкова-президента.

Три этапа, три составные части

Трагедия нашей критики в том, что она упорно считает Михалкова глупее себя. Между тем не самые глупые люди вроде режиссеров Копполы и Скорсезе, продюсера Сейду и актера Харриса дарят его своей дружбой (если читателя не убедят отечественные Павел Финн, Рустам Ибрагимбеков, Павел Лебешев и Александр Адабашьян).

Многие режиссеры полагают, что в умении «разводить мизансцены» и работать с актером у Михалкова в мире соперников немного. Кино не литература, в нем есть вещи очевидные, о профессиональных критериях не поспоришь. Михалков на протяжении своей карьеры заметно эволюционировал, и «Цирюльника» следует рассматривать именно исходя из логики этой эволюции.

В творчестве Михалкова доселе были различимы два этапа. На первом он, собрав команду, с половиной которой был дружен еще в студенчестве, снял пять превосходных картин. Костяк команды составляли артист Юрий Богатырев, сценарист и художник Александр Адабашьян, оператор Павел Лебешев.

Богатырев умер, с остальными Михалков на время разошелся, переживая естественный «кризис среднего возраста». Последней работой этого коллектива стала отчетливо переломная «Родня» (1982), в которой сквозь спасительный фарс проглядывал ужас перед беспочвенностью, утратой корня, перед полной иллюзорностью таких понятий, как «народ» и «традиция».

Михалкова всегда отличали домашность, любовь к здоровым, позитивным ценностям, в его доме царил культ семьи. Именно по этим ценностям больнее всего ударила недавняя российская история, и неизвестно, что им больше повредило — долгий период загнивания страны или последовавшая за ним реформация.

Реформы свелись к тому, что на поверхность повылезали всякого рода подпольные типы, понимавшие свободу как отказ от любых ценностей, и с ними Михалкову было явно не по пути. Он демонстративно занял аутсайдерскую позицию, попытался на революционном Пятом съезде кинематографистов (1986) защитить Бондарчука, ушел освистанный и с тех пор коллег не жалует.

Второй период его работы в кино отмечен некоторой растерянностью. Наиболее показательна здесь «Урга» — странное для Михалкова обращение к монгольскому материалу. На самом деле все логично: не находя ценностей в идеологии, оставаясь во всех кланах чужаком, постановщик ищет их в жизни, в самом ее веществе и укладе.

Переломным стал «оскароносный» фильм 1994 года «Утомленные солнцем», в котором михалковская команда-2 сложилась в ее нынешнем виде: снова Лебешев, сценарист Рустам Ибрагимбеков (найденный еще в «Урге» и «Автостопе»), артисты Олег Меньшиков и Владимир Ильин, композитор Эдуард Артемьев.

Именно поэтому уход Михалкова в политику до 2004 года едва ли возможен: поскольку рассадить всю эту команду во власти представляется маловероятным, а коллектив подбирался долго и оказался жизнеспособным, Никита Сергеевич явно воспользуется им, чтобы снять еще пару-тройку картин.

С «Цирюльника», похоже, начинается третий этап михалковского творчества — более ироничный и вместе с тем более человечный. Всю жизнь Михалков осмысливает одни и те же коллизии: кризис и распад семьи, дома («Без свидетелей»), трагедию нереализованности («Неоконченная пьеса…»), конфликт собственного прагматизма с собственной сентиментальностью («Несколько дней из жизни И.И.Обломова»). К этим темам он и возвращается сегодня, сводя их воедино в «Цирюльнике», но без прежнего отчаяния.

«Цирюльник» — кино легкое и светлое, с чертами водевиля и оперы-буфф, что подчеркивается закадровой настройкой инструментов в прологе и театрально распахивающимся занавесом, за которым открывается сибирская тайга.

Разнузданная рекламная кампания фильму не повредила. Напротив, сработал контраст между картиной и рамой. Промоутер «Цирюльника» и сценарист программы «Русский стандарт» Геннадий Иозефавичус явно действовал по указаниям Михалкова: контраст между репутацией фильма и собственно «Цирюльником» вышел действительно разительный. Обещали показать национальное кино, а показали анекдот, водевиль, пусть и со щемяще печальной развязкой, но зато и с небывалым прежде обилием фарсовых ситуаций. Чего стоят юнкера, чистящие сапоги собачкой, или террористы с бомбой, перевязанной алой ленточкой.

Внимательный критик, несомненно, отследит и многочисленные иронические автоцитаты (вспомним хотя бы знаменитое «Маменька приехали!» из «Обломова» — в устах юнкера Толстого, возвращающегося домой). Но в каком-то высшем смысле Михалков прав, называя свой фильм «той Россией, которая должна быть». Если Россия будет такой же веселой, человечной и честной, да еще и хорошо организованной, — я «за» двумя руками.

Может ли Россия забеременеть от Америки

Михалков в фильме, смеясь, расстается и со своим российским прошлым, и со множеством славянофильских штампов. Он откровенно, хоть и беззлобно, смеется над сусальностью, над облегченным и поверхностным представлением о своей стране. В сущности, «Цирюльник» — фильм о том, с какой легкостью все смешное в России оборачивается страшным.

Только что веселилась Масленица — а через три минуты этот разгул выглядит уже стихийным бедствием и фейерверк кажется пожаром. Только что генерал Радлов (А.Петренко) уморительно изображал удалого русского медведя — и вот он со зверским рыком гонится за несчастным лилипутом, а потом грустно опохмеляется вместе с ним. Только что была любовь, счастье, розовые надежды — а теперь каторга, поселение, безнадежность и примирение с нею.

Михалков совершенно отчетливо говорит своей картиной: господа, все эти милые штампы, которыми мы себя тешили, обнаружили свою страшную подкладку. Идиллический царь ссорится с женой; он произносит тост за русского солдата — а в глазах у него смертельная усталость и предчувствие катастрофы. Недалекий и почти трогательный генерал вдруг железным голосом скажет: «Ко мне теперь надо обращаться „Ваше ВЫСОКОпревосходительство“!» — и лишит свою недавнюю возлюбленную всяких надежд. Террорист, в чью доброту совсем уж было поверил расчувствовавшийся зритель, честно скажет юнкеру Толстому: «А ведь я в вас потому не выстрелил, что у меня пистолет в штанах запутался!» И такими развенчаниями и пересмотрами полон весь михалковский фильм.

И тем не менее он пронизан любовью к России, только не сусальной, а подлинной. Приметами же такой России, по Михалкову, являются: дружество, «командность» (а не пресловутая «соборность»), самоирония, страстность и упрямство. О прелестях упрямства, о том, что жаль Полкана, а не Шавку, был снят и его предыдущий фильм, «Утомленные солнцем». Нынешний же — всей обрамляющей «американской» историей — наглядно доказывает, что иррациональное, бессмысленное русское упорство способно иногда победить не только логику, но и сам ход вещей.

Конечно, в этой картине есть и не менее важная тема — отношения России и Запада, своеобразное переосмысление конфликта Обломова и Штольца (если бы Штольц мог забеременеть от Обломова — схема их отношений довольно точно повторяла бы историю Джейн и Толстого).

Роман России и Америки закончился бесславно. Они попытались изменить наши традиционные ценности, но, что называется, не вписались — мы оказались отброшены на много лет назад. Но и они ушли не такие уж невредимые: их заразили наша иррациональность, наше истовое отношение ко всему, вследствие которого у нас «ничего нельзя слегка».

Главный же вопрос, на который пытается ответить сибирский цирюльник Толстой, когда смотрит вслед своей Джейн: зачем она приезжала? Значит, любила?

Выходит, любила. Но не судьба. Нам надо жить с нашими, преданными и вс? выносящими женщинами (горничная Дуняша в блистательном исполнении Анны Михалковой — новый для Михалкова женский образ, раба любви в сниженном и одновременно облагороженном варианте).

Что остается? Достоинство. Но не то достоинство, на которое так ополчились критики, не национальная гордость, но спокойное и мудрое примирение с судьбой. Демонстрируют его в фильме двое: постаревший, изуродованный юнкер и его возлюбленная, понявшая, что в ход вещей вмешиваться больше нельзя. Лично мне кажется, что в героине Джулии Ормонд михалковского больше, чем в герое Меньшикова. Но оба они подтверждают любимый михалковский тезис, обозначенный еще в «Утомленных»: будь собой, только собой. И — будь что будет. Вот и все достоинство.

Ода консерватизму

Почему я считаю, что Никита Сергеевич Михалков способен стать идеальным президентом? Ну, не только потому, что он первоклассный художник — хотя и это тоже существенно: политик обязан уметь подать себя и свою страну. Михалков на этот раз подал свой фильм очень талантливо: сыграл на обманутых ожиданиях, напугал рекламой, утешил картиной, потратил на проект очень много денег — но в массе своей не наших денег… Кстати, возглас: «На что ушли народные деньги?!» — особенно пикантен: деньги-то французские народные, как песенка про пастушку.

Один из михалковских соратников, работавший на массовых сценах картины, сказал автору этих строк: фильм можно было снять вдвое быстрее и в несколько раз дешевле. Но масштаб был бы не тот. И Михалков, одевая своих юнкеров в батистовое белье и широко всех об этом оповещая, отчасти прав: в России традиционно ценится не смысл, не польза, а размах. В этом и есть утешение наше. Иное дело, что размах этот должен быть веселым, поддразнивающим, а не мрачно-серьезным.

Но главное, почему я бы хотел видеть Михалкова президентом, — его консерватизм. Дело в том, что в России случилось ложное, глубоко порочное отождествление великодержавного патриотизма с фашизмом, и олицетворением этой путаницы стал генерал Макашов. На самом деле имперское сознание не только не тождественно фашистскому — оно прямо противоречит ему.

Консерватизм — это семейное чтение вслух, надушенные бороды, обеды в честь сорокалетия литературной деятельности какого-нибудь народника, это усадьба, походы по грибы, чай с клубникой и сливками и объяснение в росистом саду. Консерватизм — это введенная в некоторые рамки свобода слова и печати и несколько формализованное, но уютное православие. Это Александр III, удерживающий на плечах крышу вагона.

А фашизм — явление модернистское, всему этому уюту противоречащее. Это относительность любой морали, это сексуальная неудовлетворенность… Никакой сексуальной подоплеки у консерватизма нет: тут только целуются в беседках и на сеновалах. А фашизм — это Эрос в обнимку с Танатосом, черная, подпольная стихия. И русская демократия современного образца к фашизму была куда ближе, чем к здоровому русскому обществу второй половины прошлого века. Прежде всего потому, что бал у нас правило подпольное сознание, маргиналы, которые захватили и кинематограф.

Вот почему Никита Михалков так ополчился на малобюджетный проект студии Горького, на всякого рода «Упырей», на так называемые стильные и культовые фигуры, на весь этот бал мелкой нечисти. Там есть талантливые люди, но душевного здоровья нет. Фашизм — это сексуальная перверсия, садизм, экстаз, забвение здравого смысла. Консерватизм — это размеренная семейная жизнь в ее толстовском понимании, и юнкера своего Михалков так назвал не случайно.

Поэтому я и полагаю, что приход Михалкова к власти гарантирует нас от фашизма как макашовского, так и блатного толка. Ведь и фашисты, и блатные одинаково склонны к истерике и одинаково ненавидят любые нравственные законы, признавая лишь законы своего клана. Так что ни «пальцующие» бизнесмены в златых цепях, ни полунищие фанатики в лохмотьях не имеют при нем никакого шанса. А шанс получат те, кто и в наши перевернутые времена был верен себе — ходил на работу, растил детей, любил близких.

На идее дома легко примирить и демократов, и консерваторов — лишь бы не было пошлости. А пошлости у Михалкова нет: его ироничная, тонкая, легкая картина это лишний раз подтвердила. И то, что в последнее время наметился его не скажу «блок», но активный интерес к Григорию Явлинскому, в высшей степени показательно.

А уж та ярость, с какой набросилась на Михалкова значительная часть московской прессы, показательна вдвойне. Не хочет, ой, не хочет кое-кто такого конкурента! А ведь Михалков выгодно отличается еще и тем, что всей рекламной кампанией «Цирюльника» сумел весело и непринужденно развенчать культ собственной личности: ему нравится дразнить коллег, критиков и соперников. Для искусства такие дразнилки только благотворны: всегда лучше рассчитывать на сопротивление, а не на фальшивый восторг.

…На том же юбилее Ибрагимбекова в Доме кино один из сценаристов шутливо заметил: Ибрагимбеков в выигрыше потому, что он, как хорошая собака, спаривается с породистыми. Вот нашел себе бультерьера с неразжимающимися челюстями — и счастлив…

В финале вечера на сцену поднялся чрезвычайно веселый Михалков.

— Международное сообщество бультерьеров, — сказал он, обворожительно скалясь, — просило передать, что болонки могут не беспокоиться.

№ 7(129), 1 марта 1999 года

«Премия людей, которые заработали достаточно денег, чтобы подумать об искусстве»

Григорий Горин сделался председателем отборочного жюри новой актерской премии «Кумир». Эта должность была ему предложена после смерти другого превосходного кинодраматурга — Эмиля Брагинского. Особенность «Кумира» в том, что она задумана как премия деловых кругов. Естественно, все эмоции, вызываемые у российской интеллигенции словосочетанием «деловые круги», автоматически переносятся на премию и отчасти на Горина.

[Дмитрий Быков:]

— Григорий Израилевич, не смущает ли вас нечто в самом сочетании актерской премии с «деловыми кругами»? Боюсь, в интонации презентационных речей — и, увы, даже в вашей — благодарность этим кругам выглядит как реверанс в сторону партии родной, как благодарность за счастливое детство.

[Григорий Горин:]

— Прямой вопрос — прямой ответ. Словосочетание «деловые круги», когда речь заходит об искусстве, меня действительно смущает. И если бы наименование премии зависело от меня, она называлась бы, вероятно, так: «Премия людей, которые заработали достаточно денег, чтобы иметь возможность подумать об искусстве». Это было бы менее формально и более откровенно.

Насчет реверансов в сторону родной партии. Да, на ином собрании деятелей культуры о спонсоре говорят даже более подобострастно, чем когда-то — о секретаре горкома товарище Пупове, почтившем наше собрание своим присутствием… Восторга, как вы понимаете, это не вызывает. Но у деятелей искусства, коль скоро мы рискуем так называться, есть профессиональный интерес, художественная задача пробраться между двумя отвратительными крайностями.

Первая — подобострастие. Вторая — эстетский снобизм: «Я — художник, вы — быдло, и подите все прочь с вашими мобильными телефонами!» Мне эти самовлюбленность и априорное презрение к остальному миру вкупе с уверенностью, что художник обязан быть во всех смыслах бедным, нравится ничуть не больше.

[Дмитрий Быков:]

— А вообще не контактировать с деловыми кругами художнику никак нельзя?

[Григорий Горин:]

— Ежели бы я проводил все свое время за компьютером, мне бы никто не был нужен. Но моя личная форма реализации связана с деньгами. Спектакли в стол не ставятся. Если я хочу делать свое дело, я обязан договариваться с теми, у кого эти деньги есть. Найти язык для разговора, не унизиться самому и не унизить собеседника — хорошее драматургическое упражнение.

Нам все равно придется разговаривать с этими людьми, если мы не хотим полного распада общества. Мы должны научиться их понимать, чтобы вернуть слову «меценат» его изначальный — не брезгливый и не насмешливый — смысл.

[Дмитрий Быков:]

— А каково ваше общее впечатление от деловых кругов? Есть тут какой-нибудь прогресс? Или все их меценатство имеет такое же отношение к искусству, как пудовый набрюшный крест — к религиозности?

[Григорий Горин:]

— Я много езжу. Только за прошлый год был в нескольких сибирских и северных городах, где наблюдал российский бизнес в его, так сказать, становлении: там все виднее, Москва уже набрала лоску и ушла вперед.

Есть такая еврейская поговорка: «Бог знает, что он делает». Ничто не происходит просто так, и люди эти в России появились закономерно. Большинство здравомыслящих наших сограждан, кажется, уже поняли, что никакого особого русского пути нет — есть огромное русское отставание. Можно уже сейчас построить теорию «большого хапка», как принято называть первоначальное накопление в наших условиях.

Сначала происходят какие-то пароксизмы обладания, эйфория больших денег. Потом наступает пресыщение и появляются духовные запросы, то есть грубые развлечения вроде очередной оргии вызывают стойкую изжогу и хочется пойти в театр.

Некоторые простые натуры, в жизни не знавшие, что бывает какой-то театр, неожиданно втягиваются. И мы получаем так называемых цивилизованных предпринимателей — по крайней мере, во втором поколении.

Я не буду повторять банальности о Третьякове и Морозове. Они были не единственными — просто мы знаем немногих. Русский «серебряный век» стал возможен во многом благодаря тому, что у символистских журналов были издатели, у символистских театров — покровители. Это были потомки тех людей, которые когда-то выглядели олицетворением темного царства. Купцы Островского мало отличались от «новых русских» в главных своих чертах. Но их звериный облик остался где-то в шестидесятых годах прошлого века — уже к девяностым они покупали Врубеля и ходили во МХАТ.

[Дмитрий Быков:]

— Вам не жалко «олигархов», подвергающихся сейчас такой травле? И особенно одного, который глядится сущим воплощением интриганства и коррупции?



Поделиться книгой:

На главную
Назад