Помоги проекту - поделись книгой:
Неравное удаление
Равноудаление олигархов в современных условиях — рискованная вещь. Олигарх — идеальный ньюсмейкер. И отлучение его от государства превращается в сплошной журналистский репортаж о тех местах, куда отправлен равноудаленный. Едет в Лондон — читаем о Лондоне. А отправляется в тюрьму — и вся Россия следит за российской пенитенциарной системой, что куда как дурно сказывается на формировании нашего положительного образа. Прямо хоть не равноудаляй.
Куда легче было Грозному, удалявшему Курбского, или Петру Второму, при котором вытеснили Меншикова, да и Сталину, выпустившему Троцкого. Теперь не то. Удалился в Англию Березовский — и мы регулярно читаем в его интервью о том, как уважают там права человека, в какой он безопасности и как часто ходит на хороший балет. Возглавил Чукотку Абрамович — и пресса рассказала, каково жить на Чукотке. Сел Ходорковский — и русская тюремная жизнь стала главной газетной темой.
Это вранье, что наш народ традиционно сочувствует заключенным и униженным. В народе силен злорадный дух мести, и процентов шестьдесят населения, по разным опросам, полагали, что Ходорковский сидит правильно. Но тут пошли рассказы о том, как именно он сидит. О суде, где казуистика и крючкотворство в мелочах оттеняют продажность и несоблюдение элементарных норм в главном. О тюрьме, где заключенного не предупреждают об этапе — и сообщить о нем он может только по прибытии на место, а до той поры о его странствиях не знают ни семья, ни адвокат, и делать с ним можно, что угодно. Сейчас в одиссее Ходорковского и Лебедева наступил новый этап, простите за невольный каламбур, — они пошли по этапу. Адвокаты, может, и не сразу узнали, куда, а журналисты называли по крайней мере два возможных адреса: либо образцово-показательная колония в Энгельсе, где сидел Лимонов, либо Ямало-Ненецкий округ. И если Лимонов в своем «Торжестве метафизики» кое-что порассказал уже об ужасах так называемой «красной зоны», то теперь, когда Ходорковский проследует по этапу, можно не сомневаться: пресса будет наводнена подробностями. А подробности эти таковы, что — вне зависимости от нашего отношения к Ходорковскому — ему начнут сочувствовать, а властям — перестанут. Ибо эти власти — чьими заслугами считаются стабилизация, вертикализация и даже высокие цены на нефть, в которых они уж вовсе не виноваты, — продолжают усугублять ужасы российского правосудия и заключения. Опасно сажать знаменитостей, даже если они руководят отвязанной партией или как-то не так приватизировали ОАО «Апатит». Лучшим способом возбудить всенародную ненависть к Ходорковскому было бы изолировать его на острове вроде Святой Елены, в окружении одалисок и вышколенной прислуги, а после программы «Время» — желательно с честным рассказом о жизни русской провинции — транслировать ежедневные репортажи с олигархического ужина.
Теперь, когда адвокаты ждут от Ходорковского «малявы», а журналисты описывают его предэтапный шмон, интерес к этой стороне реальности обострится многократно. Стране как бы поставили банки — ведь цель этой операции в том и заключается, чтобы кровь прилила к больным легким. Внимание России опять приковано к самому больному, что у нее есть: к судьбе ее нищих, заключенных, бесправных. Нет лучшего способа учинить революцию, как заслать известного человека в социальные низы — и вытащить на всеобщее обозрение язвы, которых совсем было научились не замечать.
Хорошо, что они еще в армию никого из РСПП не призвали.
Детсад «Кавказ»
Перестроечные штампы живучи: тоталитарное насаждение лени и расслабленности — двойное растление. Попробуем отмыть хотя бы слово «колонизация», которым клеймили советскую национальную политику.
Слову этому не повезло еще в советские времена, когда пропесочивали британских или французских колонизаторов Индии и Алжира. Но кто бывал в бывших колониях, знает: выгоды захватов и присоединений не окупаются непрерывно усиливающейся головной болью, приобретаемой вместе с новыми землями. Киплинговское «Бремя белых» — не выдумка корыстного британца, прикрывающего хищничество маской миссионерства. Империя присоединяет территории не потому, что жаждет алмазов или чая. Иначе она не включала бы земли в свой состав, а разоряла бы и бросала. Присоединение колоний — форма экспансии, нормального состояния сильного государства. Оно хочет всех обратить в свою веру, научить жизни, добром или силой насадить свои ценности. «Запрещая себе приказывать детям, мы отнимаем у них детство», — вторил Киплингу Честертон. Колонизаторство — не только угнетение, равно как воспитание — не только насилие над личностью ребенка. То и другое — цивилизационный процесс, не обходящийся без конфликтов, но в конечном счете взаимовыгодный.
Средняя Азия и Кавказ были нашей Индией и Алжиром. Мы принесли туда не только и не столько штыки, сколько просвещение, письменность, промышленность, плюс советские ценности, не сплошь ужасные. Например, интернационализм. Или нехитрую мысль о том, что кровная месть — вредный пережиток. Правду сказать, в каменных пещерах Кавказа алмазов поменьше, чем в Индии, и выгод от этой колонизации Россия получала по минимуму, а головной боли — по полной. Конечно, массовое выселение чеченцев в Сибирь будет покруче, чем подавление восстания сикхов. Однако и сводить всю кавказскую политику России к этому выселению — глупая и подлая спекуляция.
«На службу к полудетям, а может быть, чертям», — в этой формуле Киплинга ничего оскорбительного нет: даже марксизм — советский аналог политкорректности — признавал, что разные нации пребывают на разных стадиях развития. В национальной психологии горцев много инфантильного: воинственность, жестокость, повышенное значение, придаваемое ритуалу, родству и другим имманентностям. После Нальчика ясно: не в силовиках дело, не спецслужбы виноваты. Проблема даже не в безработице, из-за которой кабардино-балкарская молодежь якобы начинает интересоваться радикальным исламом. Кавказской молодежи вообще не особенно свойственна любовь к труду, зато любовь ко всему радикальному и боевому у нее в крови. И если бы на Северном Кавказе рабочих мест было больше, чем на стройках Москвы, это не отбило бы интереса к учению Астемирова; рок-музыка — другое дело. В кабардино-балкарских событиях виновата не коррумпированность местных властей (чиновники в колониях всегда бессовестны, особенно если они из числа туземцев). Виноват духовный и культурный вакуум. Россия оставила горцам штыки и наместников — худшее, что у нее есть; но лучшее, ради чего и осуществляется колонизация, ушло давно. Без цивилизационной программы делать на Кавказе нечего. Только терять, что и предрек Козак. Если увести из школы всех учителей, оставив охранника, завхоза и военрука, — ждите погрома.
А тем, кто утверждает, что колонизировать Кавказ незачем и лучше бы России скукожиться в границах московского княжества, напоминаю, что британские колонии находились от Британии далеко. А Кавказ — вот он. Если мы не придем туда, он придет к нам, и отнюдь не с цивилизационными намерениями. А потому лучше вспомнить, как это делалось в СССР. И вовремя понять, что посылать туда учителей и культработников — лучше, чем отправлять солдат, которые могут ведь и не вернуться.
Дева Обида
Встала обида в силах Даждьбожа внука, вступила девою на землю Трояню. Кто не помнит древнерусского музыкального распева? Сегодня дева Обида — красивейший из образов «Слова о полку Игореве» — ходит широкими шагами по России, плещет крылами и затыкает рты. Слова нельзя сказать — все обидятся!
Надо мне, допустим, собрать комментарии российских деятелей культуры, имеющих кавказские корни либо много работавших в гостеприимных некогда горах: удержится ли Кавказ в составе России? Способны ли мы в нашем нынешнем состоянии на колонизаторскую, просветительскую, культуртрегерскую миссию? Кто виноват в кабардино-балкарской коррупции и осетинской безработице, служащих питательной средой для молодого кавказского экстремизма? Обзваниваю хороших сценаристов, любимых режиссеров, дагестанских писателей, грузинских художников: быть ли Кавказу русским? Одни немедленно сказались больными (грипп так и косит россиян, стоит спросить их о чем-нибудь актуальном). Другие срочно вылетают в Голливуд, у них там вдруг разморозился давно лелеемый проект. Третьи нехотя роняют несколько слов о том, что Россия сегодня себя-то не удерживает — где ей думать о проблемах Кавказа? Высказывается даже здравая мысль о том, что процесс колонизации окраин был двойственным, несли мы туда цивилизацию и культуру, причем цивилизация была не ахти какая, а вот культура отличная. Теперь Россия и сама ее лишилась — где уж Кавказ просвещать! «Себя мы теряем, а не окраины». Золотые слова! Назавтра собеседник требует текст и зарубает его: «Вы все записали правильно, но я тут подумал… Если сказать, что русские принесли культуру Дагестану или Грузии, — там же обидятся! А если сказать, что колонизация была напрасной и жестокой, — обидятся русские. Я здесь живу!»
Ужасно это — принадлежать к двум обидчивым нациям. Как только разговор заходит о сути дела, то есть прикасается к болевой точке, — все: либо глухое молчание, либо слезы негодования на честных глазах. Попробуй, скажи кавказским народам, что коррупция местного чиновничества — их собственная беда, чтобы не сказать — национальная традиция, и что Россия тут ни при чем! Попробуй, намекни русским, что это они поощряют беспредел местных царьков — как лагерная администрация поощряет блатных, чтоб поддерживали «порядок»… Или напиши, что российская помощь Чечне справедливо заставляет прочие кавказские народы ревновать и чувствовать себя брошенными — чеченцев-то не особо любят на Северном Кавказе, а нынешние чеченские милиционеры тоже не так давно переоделись в милицейскую форму — до этого они в боевиках числились — и ведут себя соответственно… Один хороший театральный режиссер сказал это, а потом спохватился: «Мне чеченцы поздравление к юбилею прислали! Нельзя, обидятся».
На обиженных воду возят, говорят на Руси. Это не так красиво, как в «Слове о полку», зато точно. Человек уходит в глухую обиженку, когда боится сказать правду. Когда ему страшно или стыдно прикасаться к своим язвам. И то, что народы Кавказа — да и русские — так полюбили обижаться на разговор об их реальных проблемах, свидетельствует об одном: в России нынче праздник инфантилизма. Внимательного ко всему внешнему, обрядовому, показному — и нетерпимого к любой попытке углубиться в суть вещей. Поп-звезды обижены на журналистов и друг на друга. Власть — на прессу. Пресса — на власть. Диалог исключен: в таком обидчивом обществе можно говорить только о погоде.
Вот и давайте о ней, авось не обидится. И сделать с ней все равно ничего нельзя — снег пойдет, хоть ты негодуй, хоть радуйся. Это и есть главная примета нашего времени: говорить можно только о том, чего нельзя изменить.
Русский Хэллоуин
Русская православная церковь выразила озабоченность Хэллоуином. Не вся, конечно, а священник Михаил Дудко, отвечающий за отношения Церкви и общества в Московской патриархии. Переход на сторону зла начинается с заигрывания, пояснил представитель патриархии, и дети вынуждены побеждать естественную брезгливость, наряжаясь колдунами и ведьмами. А ведь маски эти им всучили взрослые!
Ну, насчет преодоления естественной брезгливости Михаил явно хватил, поскольку дети во все времена с наслаждением играют в колдунов и ведьм, нимало не переходя при этом на сторону зла. Задолго до изобретения ролевых игр, в которых участвуют тысячи студентов, дошкольники играли в «Чапаева», «Казаков-разбойников» и войну, в которой всегда кому-то приходится быть врагом. Если девочка вырядится ведьмой, это развратит ее не больше, чем взрослого актера развращает роль Гитлера. Происхождение Дня всех святых — кельтское, дети и взрослые рядятся в страшные маски не для того, чтобы подражать злу, а чтобы отпугнуть духов, временно проникнувших с того света на этот и отыскивающих себе новое тело; если бы представитель РПЦ дал себе труд почитать соответствующую литературу, хоть в Интернете, он бы, конечно, не стал выражать озабоченности по поводу такой ерунды. У Церкви нашей и так репутация косной, консервативной организации, бегущей от юмора и от любой новизны, как черт от ладана. Если бы не умный Андрей Кураев, РПЦ и насчет Поттера выразила бы озабоченность. Ей бы озаботиться убийствами иностранных студентов и тем, что большинство националистических организаций активно используют православную символику и лексику, — нет, ей Хэллоуин покою не дает…
Однако насчет Хэллоуина, честно говоря, есть и у меня некие соображения. Мы тут все никак не определимся, что делать с 7 ноября: превратить его в День единства и согласия, вообще забыть, отмечать на три дня раньше, сделав из него День борьбы с поляками… Да зачем? Есть ведь у нас прекрасная возможность устроить свой, русский Хэллоуин — день, когда всякая нечисть рвется к власти. Своя мумия для этого случая у нас уже есть, никак не разберемся — хоронить или воскрешать; символики завались — у американцев тыква, у нас пусть будет помидор. Он красный. Можно будет друг в друга кидаться. Наряжаться по-всякому — колдуном, ведьмой, Лениным, Троцким, Дзержинским… Это будет, во-первых, исторично, а во-вторых, патриотично. А главное — позволит наконец посмеяться над своим прошлым, потому что все нормальные западные праздники выросли из трагедий. Тот же День всех святых был для кельтов серьезной и даже мрачноватой датой — кануном Нового года, когда открывается тоннель между мирами. А потом проходит время — и трагедия становится объектом осмысления; а еще столетие — и легкой иронии, которая вовсе не противоречит серьезности. Почему в России все время тужатся над тем, как бы выдумать новый государственный официоз — и превращают в него даже День города с его непременным сбитнем, плясками и пробками у всех вокзалов — и ни разу не попытались устроить веселый карнавал на почве своей мрачной, безнадежной, цикличной истории? Даешь Хэллоуин 7 ноября и День святой Клары 8 марта. А насчет возможного кощунства… Праздную же я свой день рождения 20 декабря, в день создания ВЧК, — и не особенно комплексую по этому поводу. Надо уметь ставить красную дату поверх черной, иначе при нашем-то календаре и рехнуться недолго.
Два процента
Еще три российских губернатора вступили в «Единую Россию» — Георгий Шпак (Рязанская область), Валерий Сердюков (Ленинградская, так и не переименованная) и Михаил Кузнецов (Псковская). Когда журналисты спросили откровенного десантника, 62-летнего генерал-полковника Шпака, зачем он вступает в партию, он с военной прямотой ответил, что меркантильные соображения тут ни при чем. Он просто полагает, что такое его решение поспособствует развитию области. Откровенность похвальная: оказывается, пока губернатор не распишется в лояльности, его область не сможет рассчитывать на развитие. Главное откровение генерал-полковника, однако, заключалось не в этом. На вопрос, что он может дать партии, Георгий Шпак рубанул: «Что я могу ей дать? Два процента зарплаты!»
Самооценка, конечно, скромна. Одной партии Шпак уже кое-что дал — «Родине», и не только два процента или сколько там «Родина» берет, а и некую долю мужественного обаяния. Все-таки военных, да еще десантников, у нас любят. Теперь, однако, выясняется главное: мы, наивные, думали, что «Единая Россия» — формальная партия начальства. Нет! Это тихий, но надежный способ сбора дани с госчиновников, и спасибо новому члену партии, что проговорился. Тут, понимаешь, сотни аналитиков гадают — зачем Кремлю партия без идеологии, внятного лидера и ярких инициатив; ларчик распахнулся! Борис Грызлов руководит сбором двух процентов с людей, поставленных на главные должности в стране. Вероятно, это у нас официальный откат: помните, Касьянову уже инкриминировали нечто подобное? Якобы он брал два процента то ли за инсайдерскую информацию, то ли за урегулирование долговых споров… Сам он наотрез отрицал, что имел когда-то такую кличку (и такую специализацию), но после Шпака отмазываться будет труднее. Выходит, все они после получения хлебной должности платят по два процента в госказну (а вовсе не в личный карман, как полагали недоброжелатели Касьянова). И это не жалкие отчисления с официальной зарплаты, а две сотых реального чиновничьего дохода — деньги, на которые средний гастарбайтер при его запросах мог бы кормить семью десять лет, да еще отсылать родителям в Среднюю Азию.
Больше того: я догадываюсь теперь, что «два процента» — у них нечто вроде пароля. Человек, упоминающий эту магическую цифру, — крепкий, надежный государственник. Заметьте, ведь и Касьянова назначили премьером вскоре после того, как всплыла эта якобы унизительная кличка! «Прошерстил» на этот предмет последние новости: в Германии собираются на два процента поднять налог на добавленную стоимость. Я всегда догадывался, что Меркель наша! Алексей Кудрин сообщает: чтобы пенсионная реформа заработала, гражданам России придется отчислять в Пенсионный фонд еще два процента сверх прежних: молодец Кудрин, государственно мыслит! Всего два процента россиян регулярно посещают церковь: видимо, именно такую разнарядку спустила партия власти. Если все уверуют в Христа, кто ж сможет терпеть нынешнее положение дел? А два процента — ничего, нормальненько. Наконец, смертность птиц от птичьего гриппа в мире выросла за истекший год на два процента: я и не знал, что это тоже наши регулируют. Наверное, так надо отечественному рынку курятины.
Я вот только думаю: сколько же населения должно остаться в России при таких губернаторах, откатах, партии власти, налогах и прочих особенностях текущего момента? Неужели те самые два… Молчу, молчу.
Как в Париже
Французские беспорядки оказались как нельзя на руку русским националистам. Это наводит на мысль о том, что миром правят никак не сионские мудрецы: какой тайный совет яйцеголовых умудрился бы так все предусмотреть, чтобы в России отменили интернациональный праздник 7 ноября и ввели национальный — 4-го, а во Франции в это время вспыхнул бунт мигрантов? Многие на знаменитом «правом марше» так и говорили: «Не примем мер против нелегальной миграции, будем и дальше терпеть жидов и хачей — будет, как в Париже и вокруг».
Мысль здравая: если государство само станет главным насильником, количество низового насилия резко уменьшится. Если бы во Франции вовремя перебили всех инородцев, ноябрьских событий, разумеется, не было бы. Правда, не было бы и самих инородцев: вряд ли им захотелось бы ехать в страну тотального арийского диктата. В Германию тридцатых никто особо не рвался — а оттуда, напротив, многие унесли ноги, чем и спаслись. Есть, правда, мнение, что бунт мигрантов во Франции был как раз реакцией на чересчур резкие заявления министра внутренних дел Николя Саркози, но одно дело — заявления, а другое — целенаправленная политика по уничтожению мигрантов. Если б их уничтожали, они бы, небось, не рыпнулись. Есть еще мнение, что толчком для бунта послужило убийство полицией двух цветных юношей — но если бы цветных юношей убивали регулярно, никто бы, конечно, не бунтовал. Террор парализует лучше всякого нервно-паралитического газа.
Разница между активистами «правого марша» и министром Николя Саркози, правда, все равно имеется. Николя Саркози лично принял вдову француза, погибшего во время беспорядков, и родителей тех самых юношей, из-за которых все началось. Цель Саркози — установление порядка, и если он называет наркоторговцев мерзавцами (что считается очень неполиткорректным и вызывает бучу в парламенте), то уж никак не потому, что они приезжие. Что до борцов с нелегальной миграцией, им никакого порядка устанавливать не хочется. Кроме так называемого «русского порядка», при котором они будут иметь право бить всех по роже и по паспорту. То есть цель Саркози — прекратить избиение, а цель активистов «правого марша» — сделать его постоянным. Им очень нравится бить жидов и хачей и самоутверждаться таким образом. Можно придумывать этому занятию разные названия — изучение истории родного края, празднование победы над поляками, осенняя бодрая разминка юных культуристов, борьба с засильем инородцев на московских рынках… Названий много, а суть и цель — одна, и она нам знакома.
Поэтому пусть они не врут, что стараются предотвратить Париж. Они хотят, чтобы Париж тут был всегда.
Правда, есть некоторое но. Гастарбайтеры в России живут гораздо беднее своих французских собратьев. И ведут себя намного тише. И о правах своих не заикаются. Так что если к нищенским зарплатам и хамству коренного населения прибавятся еще и избиения, к которым призывают скины всех мастей, — они ведь могут и не выдержать. И тогда французские беспорядки с поджогом машин и уличными драками покажутся детским садом — потому что перечень претензий, которые могут предъявить пришлые жители окраин к коренным жителям центра, в России много длинней.
Ох, погляжу я тогда на защитников русской державности и расовой чистоты. Сначала — на их беспомощные кулачки, годящиеся только для публичного «хайль». А потом — на их сверкающие пятки.
Без сожаления
Дело Иванниковой вроде как завершилось. Прокуратура окончательно отказалась от всех претензий. Сторонники жестких мер, защитники общественной морали и поборники смертной казни могут торжествовать: женщины вправе защищаться от насильника. В том числе ножом. И даже убивать насильника в превентивном порядке.
Честно говоря, мое отношение к делу Иванниковой менялось очень сильно. Поначалу, узнав о нем в пересказе друзей, я почувствовал горячее сочувствие к девушке, защитившейся от агрессивного ночного водителя. Мое поколение хорошо помнит очерк Ваксберга «Завтрак на траве» о том, как простой скромный совслужащий в порядке необходимой обороны случайно убил пьяного бандита, защищая себя и свою семью. И получил восемь лет. А когда его чудом оправдали (после вмешательства «Литературной газеты», тогда еще пристойной), он сказал корреспонденту: в другой раз я никогда бы уже не стал защищать свою семью!
Потом я увидел Иванникову. И тут, знаете, многое переменилось. Дело не в ней, не в ее поведении, не в поведении ее защитников. Не в сомнительных и спорных обстоятельствах дела. И даже не в том, что ее чуть не возвела в ранг национальной героини такая сомнительная организация, как Движение против нелегальной миграции. Все это побоку — я умею отделять мух от котлет. Для меня, опять-таки, не важна национальность несостоявшегося насильника — да, Иванникову согласно ее показаниям пытался изнасиловать армянин Сергей Багдасарян, так что у ситуации появился малоприятный национальный аспект. Пускай. Меня другое поразило. Александра Иванникова ни разу ни единым словом не выразила сожаления о том, что убила человека. Она ни на секунду не усомнилась в собственной правоте.
Пусть она даже десять раз права — ведь и православное русское воинство, разбив супостата, отправлялось на молебен и замаливало грехи. Убивали ведь, хоть и в честном бою. Значит, надо покаяться. А тут — пусть случайно, но убила ведь человека. С которым, по собственным показаниям, за десять минут перед тем распивала «отвертку». Более того: в разговоре с корреспондентом «Комсомольской правды» Иванникова… улыбалась! Там так и было написано: «Улыбка прячется в уголках губ Александры». Очень умилительно.
Если бы на месте Александры Иванниковой был кто-нибудь другой, хоть с тенью сомнения на лице, без «улыбки в уголках губ», без готовности принять букет роз и денежную премию от ДПНИ, я бы ни секунды не сомневался в правомочности решения, вынесенного прокуратурой. Я не очень люблю, когда говорят «убила и правильно сделала» — об убийстве, вообще говоря, всегда имеет смысл сожалеть. Но другие-то пусть говорят. А вот что сама Иванникова ни слова не произнесла о том, что сожалеет о случившемся, — это уже страшно.
Дело Иванниковой — столь же этапное событие в российской истории, как и «Правый марш» 4 ноября, сериал «Есенин» и многие другие ненавязчивые покамест признаки так называемого национального реванша. Пока еще идеологи этого реванша прячутся за лозунги «Очистим Москву от мигрантов» и «Защитим наших женщин». Но стесняются они все меньше. И очень мне жаль ни в чем не повинную Александру Иванникову, которой в истории, кажется, уготована примерно та же роль, что и ни в чем не повинной Лидии Тимашук.
«Родина» знает
История про ученика чародея, вызвавшего силы, которые он разбудить-то разбудил, да заклясть оказался не способен, известна человечеству столько же, сколько существует черная магия. И все еще никого ничему не учит. Всем кажется, что уж они-то — способные ученики, и дух у них вызовется правильный, неагрессивный, и управлять им они смогут мягко, необидно — он напугает, кого надо, исполнит пару желаний и нырнет обратно в лампу.
Наверное, Гитлер был зачем-то нужен Гинденбургу. Очень многим казалось, что хуже красных нет ничего — а потому потерпим коричневых. Страх перед красными до сих пор так силен именно потому, что у них все получилось. Они взяли власть в самой большой стране на свете. Поэтому кое-кто боится коммунистов до сих пор. Между тем, к сожалению, коммунисты — далеко не худшее, что может случиться. Они, конечно, ужасно примитивные люди, ибо делить землян по имущественному признаку или по социальному происхождению может только тупой ученик Маркса, мелкий материалист, лавочник. Но есть принципы более низменные — например, расовый. Потому что имущественное наше положение еще хоть в какой-то степени зависит от нас, а раса — голая имманентность, голос крови. Можно стать богатым, но нельзя стать негром. Правда, у Майкла Джексона получилось наоборот, но ничего хорошего все равно не вышло. Коммунизм — предпоследняя стадия массового безумия. На классовую утопию найдется расовая. Побеждать коммунистов еще большей простотой — занятие сомнительное. У Гинденбурга получилось — и Германия, счастливо избавившись от коммунизма, влипла в такое, чем до сих пор пугают детей. Сегодняшняя Россия тоже очень боится коммунистов — вероятно, потому, что они все еще напоминают о социальной справедливости, требуют какого-то там бесплатного образования и пристойной медицины… Их уже, конечно, мало кто слушает, но Кремлю они кажутся очень грозной силой. И тогда Кремль выдумал «Родину». Подсадил в организм раковую клетку — пусть, мол, она уничтожит лишние органы. Лишних органов, положим, не бывает, ну да ладно — с таким проектом еще можно бы мириться. Раковые клетки, однако, быстро дают метастазы по всему организму — и скоро бороться с болезнью не может даже тот, кто ее инспирировал.
Это я к тому, что «Родину» сейчас можно отлучить от телеэфира, ошельмовать, замучить судами — метаться уже поздняк. «Родина» знает, что любой отрицательный пиар идет ей в плюс. К ореолу защитников коренного населения прибавился нимб гонимых. Партия, еще вчера считавшаяся кремлевской марионеткой, сорвалась с руки и пошла гулять сама, подхваченная настроениями куда более мощными и опасными, чем любые коммунистические симпатии. И если Рогозин поведет себя правильно — он на это не очень-то способен, но кто сказал, что его некем заменить? — скоро у «Родины» соперников не останется.
Впрочем, вряд ли кремлевские политтехнологи в 2003 году этого не учитывали. Не такие же они болваны в конце концов. Видимо, они с самого начала понимали, что такая партия рано или поздно в России возникнет. Не зря наше развитие столь циклично и предсказуемо. Вот им и показалось, что лучше создать ее самим. Тогда есть шанс, что когда освобожденный демон перестанет быть управляемым и сожрет все вокруг себя, он пощадит хотя бы того ученика чародея, который столь дальновидно выпустил его на свободу.
Запах жизни
К Новому году японцы освоили выпуск новых освежителей воздуха. Названия у них длинные и печальные. Например: «Первый поцелуй на чертовом колесе в городском парке культуры и отдыха в районе Тенпозан (Токио)». Или: «Запах шеи официантки в портовом кабаке (Осака)».
Дело хорошее. Я, правда, не думаю, что попадание будет стопроцентным, — в конце концов, даже цвета воспринимаются двумя людьми неодинаково, что уж говорить о такой тонкой материи, как запах… Блок считал, что девятисотые годы вначале были розовыми, а потом стали лиловыми; Белому они виделись сначала багряными, а потом типа золото в лазури… Однако запах первого поцелуя на чертовом колесе в парке культуры и отдыха имени Горького (Москва) я, пожалуй, разложил бы на составляющие: запах дешевеньких духов, которыми пользовались наши девушки («Клима» — это был потолок, они редко встречались, чаще — какая-нибудь «Ночная фиалка»), запах тополей — дело ведь происходит где-нибудь в мае, и немного еще пахнет водой и тиной от прудика внизу, и с прудика доносится визг и стук — катамараны сталкиваются с лодками… Что это были бы за освежители воздуха, вобравшие в себя главные запахи жизни? «Запах сентябрьских кленовых листьев по дороге из школы через сквер на улице Дружбы, Москва» (хорошо бы с шуршанием. Как они шуршали!). «Первая после зимы поездка на дачу на излете эпохи застоя» — с вкраплениями сосисок и картошки на свежем воздухе. «Первая ночь с любимой после страшного количества бухла в гостях у друга» — помнится, пили калгановую настойку, оказавшуюся сильным слабительным. Запах калгановой настойки, что сымитирует тебя?!
Японцы, как всегда, мудры — зря, что ли, они впереди планеты всей в смысле технологий? От жизни остаются не свершения, не тома, не политика (которая вся сводится к повторениям давно известных ситуаций), а вот именно запахи. Страшно, конечно, если нечего вспомнить, кроме запаха шеи официантки в портовом кабаке. Никогда не нюхал портовых официанток. Но вот шапка ребенка, вернувшегося с мороза… или разгоряченная дочь, прибежавшая со свидания и пахнущая духами, легким алкоголем и чужим табаком… хорошо, подчеркиваю, если чужим… Нет, что вы ни говорите, а жизнь все-таки состоялась. От всего Пруста остался один вкус печенья, размоченного в липовом чае, — но это, как выясняется, не так мало. Кто там сейчас помнит злоключения Альбертины и его метания по этому поводу? А липовый чай с печеньем — это навеки.
С Новым годом, господа. Нет никаких итогов уходящего года — ушел, и ладно, и спасибо за все, и дай Бог, чтобы следующий был не хуже. Но вот запах искусственной елки, доставаемой с антресолей, и мандаринов (куда без мандаринов?!), и хлопушечного пороха, и студня, и духов, естественно, потому что какой праздник без женщины… все это, в общем, и есть смысл. Поздравляю всех с возвращением самого эфемерного запаха и самого грустного праздника. Подозреваю, что так пахнет само время — советским шампанским с легким оттенком дрожжей, духами, порохом; и морозным ветром из форточки, открываемой ровно в полночь, чтобы выпустить все старые запахи и впустить новые.
Город Кроткий
Известие о переименовании Грозного (предположительно — в Ахмадкалу) вызвало у российской молодежи неоднозначную и непредсказуемую реакцию. Говорю именно о молодежи, поскольку передачу на эту тему вел вместе со своими студентами на радио «Юность». Думал, что идея сделать из чеченской столицы город-мемориал Ахмада Кадырова вызовет понятную иронию в наименее гипнабельной и наиболее веселой прослойке российского общества. Ничего похожего: все понимают, что происходящее закономерно.
«А как вы сами относитесь к переименованию Сталинграда в Волгоград? — спрашивает меня один тихий ядовитый мальчик. — Оно вам нравится, наверное?»
Что тут скажешь? Не нравится. Переименование Царицына в Сталинград — холуйство. Переименование Сталинграда в Волгоград — тоже холуйство. Пожелание отдельных персонажей переименовать Волгоград обратно в Сталинград — холуйство в квадрате.
И тут я понимаю, что мне на самом деле не нравится. Дело не в Ахмаде Кадырове, к которому я отношусь в высшей степени неоднозначно. Дело в принципе. В языческом принципе, который, кстати, сохранился и в иудаизме: когда ребенок заболевает, ему меняют имя, чтобы отпугнуть демонов. Когда некоей вещи очень боятся, ее избегают называть по имени, чтобы она не появилась. Язычество, да и иудаизм, — в отличие от храброго, безбашенного христианства, слишком даже любящего называть вещи своими именами, — очень осторожно работают с реальностью. Они меняют не ее, а свое восприятие этой реальности. Если вслух сказать «медведь», придет очень страшный зверь. Поэтому ему придумывают кучу эвфемистических названий — Михайло Потапыч, Толстолапый, еще какие-то… Я слышал, что и сравнительно невинное обозначение «медведь» — подумаешь, мед ведает, что страшного? — эвфемизм не сохранившегося, очень страшного и настоящего имени главного владыки русского леса. Чистое язычество, зависящее от ритуалов, имен, условностей — и никак не желающее принять реальность в чистом виде.
Что изменилось оттого, что последователи Джохара Дудаева перестали называть свою республику Чечней? Что принципиального случилось, когда они предпочли гордое имя Ичкерия? Жизнь лучше стала? Боевого духа прибавилось? Это тоже рудимент древнего, языческого отношения к миру — на Кавказе этого много, там вообще первобытно ценят ритуал, обряд… Почему надо непременно стирать с карты России слово «Грозный», данное еще Ермоловым? Потому, что город этот оказался в свое время слишком грозным, и не для кавказцев, как предполагал Ермолов, а для русских? Так это как раз достойная причина не забывать страшный урок истории. Переименовать Сталинград — не значит избавиться от холуйства, а переименовать Ленинград — вообще чудовищная пошлость: ну не станет этот город Санкт-Петербургом, не монтируется с ним это название в его нынешнем облике! Питер — это я бы еще понял… В пятнадцати главных городах Чечни главная улица (бывшая, вероятно, Ленина) будет названа в честь Кадырова-старшего — человека, чьи методы даже в Кремле не считают образцовыми. Есть ли лучший способ привить детям ненависть к нему? Когда чего-то слишком много — хорошо не бывает, вспомните отношение школьников моего поколения хотя бы к Ленину или к пионерам-героям, над которыми издевались, почти не стесняясь… Ладно, допустим, что вам невыносима сама мысль о прежней Чечне и желательно поскорее забыть все, что в ней творилось. Назовите город Грозный Кротким, Мирным, Плодородным — вон в Крыму селений с такими названиями не меньше десятка, — но почему взамен культа войны надо непременно насаждать культ личности? Или в России уже привыкли, что плохое побеждается только худшим?
Да, привыкли. А вернее сказать, и не отвыкали.
Пахать подано
Внимание, анонсируется новая примета времени. Полярное расслоение населения — когда на полюсах очень много народу, а в середине практически никого, — проникло в новую сферу. Раньше, например, у нас были очень богатые и очень бедные, а средний класс существовал все больше в воображении газетных менеджеров. Теперь аналогичная ситуация в сфере занятости: есть люди, которые работают очень много, и люди, которые не работают вовсе. И не потому, что не могут, а потому, увы, что не хотят.
В этом году всем, кто что-нибудь делает, приходилось работать беспрерывно. Их видно, и они практически одни и те же. В кино это Хабенский, Миронов, Пореченков, Куценко, Безруков, Гармаш и Хаматова. В театре — те же самые актеры (из режиссеров — Чусова и Серебренников). На телевидении и в шоу-бизнесе — Заворотнюк и прочие ее коллеги по сериалу «Моя прекрасная няня», Галкины (оба), Петросян, Познер и клан Пугачевой, отчетливо сдающий позиции. Музыка — Земфира, «Ума2рман»… и все? (Это из новых, старый набор общеизвестен и неизменен, вон Кинчев новый альбом выпустил, вон Кашин — это все те же Кинчев и Кашин, невзирая на нюансы). Не буду касаться журналистики — сфера, чересчур близкая автору этих строк, так что пристрастность обеспечена; но и в критике, и в литературе, и в публицистике вы встретите один и тот же набор имен. Иногда создается впечатление, что на всю страну работают пятьдесят человек, которые всем опротивели.
Можно сетовать на засилье Хабенского или Гармаша, ужасаться вездесущести Заворотнюк, но люди реально работают: не спят, живут в поездах, со спектакля бегут на съемки, дают интервью, затем гастроли, автографы… не жалуются! Однако если бы кто-то пришел им не то что на смену, а на подмогу — они были бы только рады! Нет желающих, никто не рвется жить в таком темпе, столько вкалывать и столько негативных отзывов за это огребать. Да что шоу-бизнес! Вот у меня сейчас лежат заказы на двадцать — тридцать книг, которые надо написать немедленно — и я в свое время за эти заказы глотку бы перегрыз, на любые условия согласился, лишь бы мне дали об этом написать! Звоню десятку знакомых историков: не хотите написать серьезную книгу о феномене Ленина? — «А сколько денег? Нет, неинтересно». Звоню филологам: как насчет новой биографии Блока, востребованной в богатом и престижном издательстве? — «Работы много, да и скучно…» Хорошо: кто готов за деньги, быстро, написать хорошую детскую сказку? — «Нет, не надо, это не мое…» А что ваше? Затрудняются ответить, как пишется в анкетах.
Трагедия России не в том, что в стране толком работают лишь очень немногие (которыми в результате публика, конечно, объедается, но больше есть нечего, и не вина каши, что ее дают каждый день, — мяса не завезли). Трагедия в том, что большинство жителей страны совершенно разучились и расхотели работать — именно потому, что уже изначально готовы к обману, отъему результатов труда, издевательствам начальства и прочему. И так уж у нас девяносто процентов музыкальных, кинематографических и книжных бестселлеров — импортные, а свои сделаны по чужим лекалам. Даже честолюбие не спасает: люди реально ничего не хотят. Работа перестала быть смыслом и стала средством.
В девяностые, которые все мы так ругаем, ничего подобного не было. Так что, может, это не народ виноват? А те, кто окончательно и бесповоротно добил очередной его порыв пожить по-человечески? Во времена перемен хочется не только стрелять, но и думать, писать, снимать. Во времена застоев — только спать и ни о чем не думать.
Герои холода
Поделиться книгой: