Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрий Быков
Статьи из журнала «Компания»
Как я был яппи
Я был им недолго — двадцать минут. Скажу больше: я был собственной таргет-группой. Получив в гламурном журнале гонорар, я шел по Чистопрудному бульвару и листал авторский экземпляр того самого издания, выданный мне в придачу к деньгам.
Только что прошел дождь, все сохло и пахло, в кармане у меня было много денег, впереди был час свободного времени — состояние чрезвычайно редкое в журналистской практике. Я зашел в одно из бесчисленных чистопрудных кафе, выбрал столик на открытой веранде, заказал клубничный чизкейк, которого давно почему-то хотел, кофе и еще какое-то ничтожное по размерам, но дорогостоящее баловство, — и стал читать журнал, в который написал чью-то очередную писательскую биографию. В журнале рассказывалось про особо дорогие и легендарные часы, про то, как приготовить лангустинов в клубничном соусе (чтоб я еще знал, кто такие лангустины!), а в конце было интервью с селф-мейд-вумэн, которая основала элитное турбюро и не знает теперь отбою от клиентов. Чизкейк был вкусен, кофе — бодрящ, а жизнь персонажей журнала настолько шикарна, что даже из моего биографического очерка убрали ряд деталей, свидетельствующих о бедной юности героя. Мир сверкал. Вокруг меня сидели, двигались, щебетали по мобильникам прекрасные, молодые, независимые люди. Они принадлежали к тому поколению, которое носит элитные аксессуары, свободно передвигается по всему свету, космополитично одевается в лучших бутиках Европы и Америки, столь же космополитично объясняется на всех европейских языках (и иногда на паре азиатских), ведет живые журналы и легко, без надрыва и напряжения, меняет таких же глянцевых и самодостаточных партнеров. Я смотрел на этих «офисных животных», и мне было хорошо.
То есть я не понимал, за что, собственно, я их ненавидел когда-то. Более того, я их в эту минуту любил. То ли меня заворожил журнал, то ли чизкейк, но я подумал: а вдруг, Господи! Вдруг это и есть счастливое новое поколение, которого столько ждали! А что они не производят ценностей — Бог мой, разве их тихая, доброжелательная жизнь, с мобильным щебетанием и взаимной предупредительностью, не есть ценность сама по себе? Может, правы были Гайдар с Чубайсом и прочие, ожидая, что этот-то средний класс и сделает наконец из России филиал рая?
И тут вся эта идиллия рухнула, дорогие товарищи, и я снова укрепился в своих воззрениях на российскую реальность. Дело в том, что мимо открытой веранды прошла женщина, которая только что получила очередной отлуп на платной бирже труда, расположенной поблизости. Видимо, женщина регулярно смотрит программу «Времечко». А я как раз ее веду. И вот она, узнав меня, устремилась ко мне с жалобами на биржу труда. И услышал я одну из тех историй, с какими на «Времечко» звонят ежедневно и регулярно. А потом и другие подошли, из мимоидущих, и стали рассказывать про свое.
Мне было невыносимо стыдно. Не за чизкейк, разумеется, — тоже мне роскошь, — но за временную мою капитуляцию. За то, что я поверил в безоблачный мир, в конструировании которого сам же за деньги участвую; за то, что на секунду поддался собственным чарам и позволил себя оболванить. Мир представился мне таким, каким его видят яппи — молодые, богатые и востребованные и поэтому легко, халявно добрые. Я понял, за что их ненавижу в обычное время. Они не хотят знать, что где-то есть страна, не желают признавать, что существует жизнь и ее трагедия и что трагедией этой может быть не только несчастная любовь, но и обычная социальная катастрофа, полный жизненный тупик, распад Родины при полном отсутствии альтернативы. Они живут в Риме времен упадка, не видя ни руин, ни варваров. А в общем я вышел из кафе с некоторым облегчением. И пошел по Москве в своем обычном тоскливо-раздраженном состоянии. Оно, конечно, невыносимо, но по крайней мере адекватно. Не получится из меня российского среднего класса. Я бы и купился по слабости своей, да жизнь не даст.
Опыт о крайностях
Недавно очень хороший публицист опубликовал на столь же хорошем сайте вполне вменяемую статью. Называть всех троих не стану только потому, что мнение, высказанное в статье, очень типично. Речь шла о двойной морали при освещении британских и российских терактов. Когда лондонская полиция и британские власти скрывают информацию о жертвах — это забота о населении и предупреждение паники. Когда то же самое делают русские власти — это ложь и цинизм. Когда лондонцы сохраняют спокойствие — это вызов террористам и стоическое мужество, а когда москвичи — это безразличие к судьбам сограждан и моральная опустошенность. Все так. То есть строить на этом интеллектуальные спекуляции действительно очень легко. Я сейчас как раз в Лондоне — не сочтите за хвастовство — в командировке: любимая моя британская романистка Сью Таунсенд, над чьими романами я хохочу с ранней юности, выкроила наконец время для интервью. Увы, стал свидетелем второй волны взрывов (на станции метро Warren Street и в районе Hackney). И вот хожу я по Лондону, сравниваю его с посттеррористической Москвой, где дежурил ночами в подъезде, — и вижу, что все именно так и обстоит. То есть у них забота и стоицизм, а у нас опустошенность и цинизм. Равнодушие к личной участи одинаково присуще и человеку, который страстно любит Родину, желая при первой возможности погибнуть за нее на поле боя, и усталому от всего изгою, которому эта Родина даром не нужна, потому что и сам он ей сто лет не нужен. Правду от населения скрывает и тот, кто не желает сеять панику, и тот, кто боится ответственности за очередное политическое поражение. То есть внешний параллелизм ситуаций только подчеркивает их внутреннюю полярность. Почему так? Потому что Британия — страна с принципами, и именно вокруг этих принципов она сплотилась в очередной раз, тогда как мы сплачиваемся исключительно вокруг личностей, которых потом сами же и обвиняем во всех грехах. У нас вовсю действует пятая колонна, использующая всякую национальную трагедию для сведения счетов с властью и готовая, если потребуется, пожертвовать страной как таковой ради торжества своей идеи. В Британии этого нет и не будет никогда. У нас власть тоже использует трагедию для ограничения свобод и отстраивания вертикалей — в Британии власть больше всего заботится о том, чтобы не набрать лишних полномочий и не ограничить свободу, «иначе террористы достигнут своей цели». Проще говоря, в Британии власть и народ не находятся в состоянии войны — у них есть почва для консенсуса. А у нас ее нет, кроме Великой Отечественной войны — да и к той отношение давно уже полярное: либо как к религиозному подвигу, либо как к бессмысленной бойне. Англичане ведут себя со спокойным достоинством, потому что от этого зависит сохранение их страны. А мы — с усталым безразличием, поскольку от нас давно уже ничего не зависит. Больной может спокойно улыбаться по нескольким причинам: либо ему лучше, либо он в коме и перестал понимать происходящее. Народ может быть инертен либо потому, что все хорошо, либо потому, что он под собою не чует страны. А чтобы ее почуять, надо сначала договориться, что она собой представляет. Но в условиях всеобщей трусости такой разговор немыслим. И не надо путать эту трусость со спокойным достоинством. Есть старый английский анекдот: мальчик молчал до восьми лет, а потом вдруг сказал, что кофе холодный. «Что же ты раньше рта не открывал?!» — «До сих пор претензий не было». Так вот, русский мальчик молчит по совершенно другой причине. Это не стоицизм и не особая сдержанность. Это страх, что даже и холодный кофе отберут.
Новые гаранты
Спорим это мы давеча на радио «Свобода» в прямом эфире: может в России случиться революция или нет? Ну ладно, пусть не революция, о необходимости которой так много говорят оранжевики всех цветов, пусть хотя бы серьезный всплеск молодежной политической активности по поводу отмены военных кафедр! Пусть хоть протестное движение дачников, недовольных тем, что у них отбирают их деревянные строения, стоящие в тридцати метрах от воды, а каменные особняки, въехавшие чуть не в самую воду на берегах Клязьмы и Пахры, никто и пальцем не трогает. Ну нельзя же, в самом деле, все терпеть молча, если нет никаких способов добиться правды через суд или прессу!
И тут раздается звонок — бархатный мужской голос с некоторой вальяжностью, как после хорошего обеда, заявляет:
— Никакой революции и никаких волнений в России в ближайшие годы не будет. Это мы вам гарантируем.
— Кто — мы? — спрашиваю я в испуге, а сам думаю: призывали-призывали зрителей и допросились до того, что бойцы невидимого фронта лично звонят!
— Мы — те, кто своим трудом заработал себе и своей семье на достойную жизнь.
— Достойная жизнь — это сколько? — уточняю я.
— Это от сорока до восьмидесяти тысяч долларов в год.
И тут я с небывалой ясностью вспоминаю стилистов, пиар-менеджеров и других продвинутых идеологов девяностых, которые учили нас — журналистов, литераторов, сценаристов и прочую творческую интеллигенцию — ориентироваться на новый класс.
«Это первое поколение свободных, по-настоящему ценящих свободу людей, — говорили они. — Эти люди уже никому не позволят покуситься на свои права. Потому что у них уже будут квартиры-машины-коттеджи, престижные должности и отдых на Канарах. А с этим человек расстается очень нелегко. Это важнее всякой политики. Поэтому про политику вы, пожалуйста, не пишите. И социалку тоже не трогайте. Пишите о том, что этих людей интересует: где им купить автомобиль или как приготовить барбекю».
Не надо врать, будто политика из наших печатных СМИ и из телевизионных ток-шоу испарилась по манию путинской руки. Все это случилось еще во второй половине 1990-х, когда двумя божествами всех пишущих, снимающих и рисующих людей стали Рейтинг и Рекламоемкость. Именно тогда мальгинская «Столица» превратилась в ту, другую, рассчитанную на новых, богатых, свободных, добрых и счастливых. Это был первый сигнал, а там понеслось. И вот они выросли, и накопили, и считают себя состоявшимися. И свободу у них можно отнять запросто — потому что не пойдут они ее защищать: у них на ногах гири весом в сорок — восемьдесят тонн ежегодно. Не нужна им свобода, если есть квартира-машина-дача.
Выросли те самые люди, в коих видели гарантию демократии. Гаранты ничего не гарантируют: пока разбираются с олигархами — они тешат себя надеждой на то, что за олигархами ведь и в самом деле водятся серьезные грешки, а наши грешки маленькие, чего там, сорок тысяч в год… (Что честных денег в условиях отсутствия закона не бывает, им еще только предстоит понять.) Дальше им начнут объяснять, что можно отнять все у всех. И они до последнего будут надеяться, что, по Бродскому, «смерть — это то, что бывает с другими».
Ах, не с того начали. Да и всегда начинали не с того. Сначала думали, что ежели все отнять да и поделить, то вырастут прекрасные новые люди нового мира. Потом — что ежели все поделят между собой те, кто лучше умеет биться за кусок, настанет царство свободы и справедливости. И никто так и не удосужился объяснить, что будущее настанет тогда, когда люди примут какие-никакие принципы и будут готовы их отстаивать. Тогда и история перестанет повторяться, и государство четко осознает границы своих полномочий. Гражданином свободной страны является не тот, кто имеет коттедж и проект, а тот, у кого есть твердое понятие о свободе, праве и законе.
Рваные люди
Оранжевые майки и ленточки — страшный симптом для любого общества. Оранжевый цвет нынче означает раскол, причем почти пополам. Как на Украине в прошлом году. Раскол на тех, кто считает, что жизнь частного человека выше любых принципов (и уж подавно выше государственной необходимости), и тех, кто консервативно полагает, что за высшие ценности никаких жизней не жаль. Не так давно Альфред Кох сказал, что в России два народа, и расколота страна именно по этому принципу. Тогда и ему, и, грешным делом, мне казалось, что это все-таки специфически российская драма: даже делясь на красношеих сторонников и яйцеголовых противников Буша, Америка сходится на общеамериканских ценностях вроде почтения к закону. Да и Украина, как видим, побурлила и не раскололась. Но тут случилось израильское «размежевание», и стало ясно, до какой степени мы не одиноки. Просто мы, как всегда, первые. Раньше мне представлялось, что только в России готовы жертвовать страной, народом, даже выгодой, чтобы одержать верх над оппонентом. Я думал, что только нашу страну можно развалить на патриотов и либералов, поскольку и патриоты, и либералы одинаково чужие здесь: так, два захватнических племени, которым совершенно не жалко рабочего коренного населения. Но ситуация в Израиле принципиально иная: перед нами нация-корпорация, идеальный пример государства, где — по крайней мере в замысле — не должно быть чужих и лишних, где национальная солидарность возведена в такой же принцип, каким в Америке стало законопослушание! Цель дьявола есть зло, и хорошо бы побольше. Так вот: «выбор дьявола», о котором часто говорил еще Аверинцев, есть выбор заведомо безнадежный. А чтобы расколоть людей, дьявол противопоставляет вещи, которые друг без друга невозможны. Например, свободу и порядок, личность и общество, закон и инициативу. Эти противопоставления, абсолютно ложные по своей природе, держались слишком долго. В результате успели воспитаться уже несколько поколений убогих, одномерных, половинчатых людей, одни из которых выше всего ставят свою (и иногда чужую) жизнь, а другие вечно рвутся помазать жертвенной кровью идол государства.
Обратите внимание, какие это скучные люди. С русским патриотом (как и с израильским крайне правым) двух минут не высидишь — они все талдычат про свои государственнические (религиозные) установки и про враждебное окружение; им весь мир чужбина, одни мы бедные и всеми попираемые, так соберемся же во единый кулак и покажем потрясенным врагам силу Божью! С русским либералом (и израильским крайне левым) еще скучней — они заводят шарманку про свои общечеловеческие ценности, а маскируют этими ценностями, как правило, обычную трусость и столь же обычное нежелание с открытым лицом встречать новые вызовы.
К сожалению, нерасколотых существ остается все меньше. А иммунитет к расколам — все слабее. Семьи распадаются, связи рвутся, дружбы трещат по швам. И даже в Израиле, как оказалось, нет вакцины против дьявольского вируса размежевания — евреи не удержались и разделились на оранжевых и синих, ровно как в Киеве. При этом постоянно раздаются разговоры о том, что человечество в целом должно определиться — какие ценности оно ставит выше, государственные или личные? Потому что скоро белому человеку предстоит столкнуться с арабским вызовом, и уж тогда… То есть кто-то хочет, чтобы уже и все человечество разделилось и самоистребилось, причем победит заведомо половинчатая идея. А на главный вопрос — надо ли было уходить из Газы — у меня ответа нет. Потому что это один из вопросов дьявола. И вина Шарона, если она есть, — не в том, что он на него ответил, а в том, что допустил его постановку.
Игнорируй род
В последнее время суперактуален запрос на ценности рода и семьи. Есть даже Русское Общественное Движение — аббревиатуру составьте сами. Фильм «Бедные родственники» — о том, как разрубленное тело народа срастается, невзирая на все жульничества, обломы и хитрости властей, — начинает триумфальное шествие по экранам. «Родственники» — обобщающее слово Павла Лунгина при длинном ряде однородных членов, которые наше кино выстраивает еще с насквозь фальшивой михалковской «Родни» (1982): «Мой американский дедушка» — «Американская дочь» — «Мама» — «Папа!» — «Брат» (1 и 2) — «Сестры» — «Свои». Как правильно писала Виктория Белопольская, инстинкт родства — последний, который вообще остается. Падают идеологические скрепы, исчезают интеллектуальные совпадения (поскольку интеллектуальная жизнь сходит на нет) — и правит бал дремучий, темный, древний корень: та самая родовая общность. Этот мне брат, а вон тот — не брат.
Почему русские националисты абсолютизируют род — понятно. Для них ведь главное — аморализм: чтобы никакой морали вообще не было. Данный человек близок мне не потому, что я думаю, как он, или мне нравятся его сочинения, нет: я должен любить его, не рассуждая, потому что он из моего города, моего этноса. Отношения «свой — чужой» строятся в этой системе на том, что своих не выбирают. Но любопытно, что этот родовой патриотизм национального извода, при котором понятие «свой» выше понятия «пристойный», а в основе любой оценки лежат архаичные ценности (знатность, возраст, лицевой угол), теперь постепенно распространяется и на прочие части идеологического спектра. Уже и либералы все чаще заговаривают о семейных ценностях, уже и уважение к старости считается непременной добродетелью молодости, уже и в литературе возобладал жанр семейной саги — и не только у какого-то там Вересова в «Черном вороне», но и у вполне мудрой Людмилы Улицкой в «Казусе Кукоцкого». Семья становится главной ячейкой общества, главной ареной борьбы, а хороший человек сегодня — прежде всего хороший семьянин. Тот, кто умеет заботиться о себе и ближних. Такой мировоззренческий поворот (а на деле — глубокий мировоззренческий кризис) понятен и логичен. У нации не осталось никаких ценностей, способных ее сплотить. Не зря сказал Альфред Кох, что у нас не один, а два народа, и никакой из них пока не может взять верх. А что у всех общее? Правильно, семейственность и дом, на которых так легко помирить либерала с государственником. Вот веду я недавно ток-шоу о том, хороша ли семейственность в политике. Большинство левых и правых гостей сходятся на том, что порадеть родному человечку — не грех, а первый долг. Вот и помирились; хорошо, да?
И невдомек изобретателям новой общероссийской идеологии, что любить семью (родню, брата, место рождения) — так же примитивно, как любить еду, которая тоже ведь нас всех объединяет. Это все физиология, инстинкты и рефлексы низшего порядка. А начинается человек там, где эту животную природу преодолевает. Где братом ему становится чужой, за которого он готов душу положить. Где ближе Родины ему становится страна, живущая по справедливости. Где он может внимательно и трезво взглянуть на свой город — и покинуть его навсегда, потому что от этого города отлетела душа.
Впрочем, до таких высот сверхчеловечества Россия вряд ли воспарит. Что сейчас, что позже. Потому что для принятия христианства надо сначала отказаться от язычества. А чтобы стать сверхчеловеком, надо сначала стать просто человеком. У которого в отличие от зверя есть не только родня, самка и нора, но еще и кое-какие принципы, не сводящиеся к урчанию в животе.
Советское = шампанское
Меня занимает вот какой парадокс: даже люди, родившиеся после советской власти, неохотно и не сразу привыкают говорить обо всем нашем «российское». Российское кино, российская нефть… В речи своих молодых коллег я постоянно слышу определение «советское». Или даже «советское, тьфу, российское» — вот так, в виде устойчивого трехчлена. И сам я никогда не назову новоприобретенный костюм или свежепросмотренный фильм российским — наверное, потому, что Россия, как она сейчас есть, еще более шаткое образование, чем СССР.
Я долго пытался разобраться в причинах этой бессознательной подмены — и не разобрался, честно признаюсь, до сих пор. Версий много. Самая лобовая и пошлая — что все советское было некачественным, а стало быть, данное прилагательное употребляется не как указание на место производства, а как оценка, что ли. Говоря филологически, прилагательное из относительного (или даже притяжательного, если речь идет о государственной символике) стало качественным. Тем не менее в этом смысле российское недалеко ушло от советского, а то и превзошло его в плохости: худо-бедно летаем мы до сих пор на советских самолетах, пользуемся советскими геологическими разработками и восхищаемся советскими кинозвездами. Так что, желая обругать что-нибудь, мы могли бы пользоваться словом «российский» с куда большим основанием. Возможна и другая версия: Россия остается безнадежным «совком». Но это полная чушь, ибо самое точное определение совка дал Пелевин: «Совок — человек, чья жизнь не ограничивается финансово-прагматическими интересами». Совершенно справедливо. Он живет в искусственном, пусть даже вымороченном, но все-таки идиллическом, очень головном пространстве. К нынешней России, где идеализму нет вообще никакого места, совок в принципе не имеет отношения: сейчас и представить трудно, что для целого поколения «Мастер и Маргарита» были важнейшим культурным событием, а Таганка — духовным светочем.
Несколько более правдоподобным мне кажется другое объяснение: все-таки, говоря о чем-то «советском», мы обычно сравниваем это наше, родное, с чем-то чужим. Россия действительно правопреемница «совка»: она по-прежнему всему миру абсолютно чужая. Она ему противопоставлена — и не в меньшей, а едва ли не в большей степени, нежели в эпоху железного занавеса. «Советский» — значит не такой, как остальные, не такой, как надо. Правда, инаковость эта стала принципиально новой: тогда мы отличались от всего мира тем, что жили по другому закону. Сегодня — тем, что живем без законов и принципов вообще. В этом смысле и товары наши, и фильмы, и сами мы — до сих пор неистребимо советские, то есть с точки зрения остального мира опасные и непонятные.
Есть наконец и еще одно объяснение. Его я и считаю наиболее вероятным. Называть себя «советским» — лестно. Потому что Советский Союз, хорош он был или плох, являлся все-таки результатом огромного целенаправленного усилия. Страна была задумана по принципиально новым лекалам — и осуществилась, хотя внутренняя энтропия и конкуренция с сильными соседями погубила ее довольно быстро. Однако ведь и Вавилонская башня, простояв недолго, вошла в легенду и пословицу. Кто сейчас помнит, что Вавилон находился на территории нынешнего Ирака? Помнят великий и неосуществимый замысел — построить башню до неба. И принадлежать к племени строителей этой башни — интереснее и почетнее, чем считаться гражданином одного из мелких племен, на которые разделились ее рассорившиеся, опустившиеся строители.
Глаза колет
Выступая на так называемом городском педсовете 25 августа, российский министр образования Андрей Фурсенко сказал дословно следующее:
И добавил:
Мама дорогая, что началось! В Интернете, в так называемых живых журналах, в форумах, в сетевой публицистике — все принялись обвинять Фурсенко в том, что он предлагает превратить Россию в страну невежд и неучей. Министр образования, пишут некоторые горячие молодые люди, окончательно превращает нас в банановую республику, в которой качественное образование, как и медпомощь, будет доступно верхним десяти тысячам. А остальные пусть спиваются и тупеют. И вымирают.
Господа, давайте абстрагируемся от медпомощи и от нашего личного отношения к нынешнему министру образования. Поверьте человеку, который не первый год преподает в частном университете: Фурсенко правду сказал. Наше высшее образование в плачевном положении. Открыта тьма частных вузов, чье единственное предназначение — спасать студентов от армии (вру, есть второе — выдавать сертификат о высшем образовании, на деле давая его грубый и плоский суррогат). Главное же — который год призываю опубликовать статистику: сколько процентов наших выпускников работают по специальности, полученной в вузе? По результатам моих личных опросов — меньше половины. Зачем нужно такое образование? Зачем миллионы молодых людей протирают штаны, обучаясь несуществующим дисциплинам? Ведь рекламного агента можно натаскать за месяц, журналиста — за год, к фундаментальной науке склонны и способны процентов десять будущих студентов… Ну что они там делают у себя в институтах — пиво продвинутое пьют? Это можно делать и без обязательного высшего образования… Посмотрите, кто из российской элиты хоть как-то использует полученное образование в повседневной практике. Они же у нас все кандидаты наук. В правительстве и Госдуме кандидатство так же престижно, как в среднем классе — высшее образование. И никто ведь не сомневается, что диссертации у них дутые! Так ведь и образование такое же — половина нужных сегодня специальностей приобретается без всякого вуза. Из-за патологических конкурсов (причем конкурируют не знания, а бабки) поступить в вуз не могут именно талантливые люди, прежде всего провинциалы, которым образование реально нужно! Спросите себя: зачем стране столько экономистов, дипломатов и менеджеров с высшим образованием? Ведь не в педагогические вузы рвутся наши дети (там хронический недобор), а на юридические и экономические факультеты, после которых все равно будут заниматься чем придется, немедленно забыв все, чему их учили…
А если уж говорить всю правду, которая, конечно, глаза колет, да что поделаешь, — страна в ее нынешнем положении не может позволить себе иметь столько же вузов, сколько империя. Наш Рим сжимается до масштабов Италии. И надо учить людей жить сейчас, а не давать им еще одну отсрочку перед началом настоящей жизни.
Впрочем, спросите меня — отдам ли я своих детей в вуз? Отдам. Потому что больше здесь молодому человеку делать нечего. Образование — фикция, оставшаяся нам в наследство от СССР, и потому еще хоть сколько-то работающая. А новых — даже фикций — мы так и не придумали. Кроме хунвейбинства, футбольного фанатства и киллерства.
Парадокс масштаба
Газета La Stampa описывает свадьбу Андрея Мельниченко в тонах, скорее, иронических, отечественная — в подобострастных. Один из самых молодых олигархов, тридцатитрехлетний выпускник физматлицея при МГУ, друг и в некоторых отношениях ученик Александра Мамута, угольный магнат Мельниченко считался одним из богатейших женихов России ($1,6 млрд, по оценкам Forbes). Его избранницей стала Александра Кокотович, экс-мисс Югославия и экс-фотомодель. Она красива тяжеловатой сербской красотой. Лицо у нее смуглое и по большей части надменное. В юности, наверное, она подпадала под описанный Лимоновым тип «Девочка-зверь» — для мужчин, любящих романтику, особенно неотразимы эти горячие и большие девочки со странным выражением лица: иногда злым и обиженным, порой злым и победительным, но всегда одинаково неприязненным.
Но дело, как вы понимаете, не в фотомодели с двусмысленной на русский слух фамилией. (Не подумайте плохого, грибы-кокот — такое блюдо). Парадоксально другое: на свадьбе олигарха гуляли российские министры. В лояльнейшую к власти ежедневную газету просочились потрясающие подробности: пела Агилера, публику разогревала Хьюстон, обошлось все в сорок миллионов баксов, наименее утонченной закуской была икра, а понравившаяся невесте подмосковная церквушка была разобрана, перевезена на мыс Антиб и лишь затем возвращена в родную деревню. Мельниченко всегда возвращает одолженное. Вся эта роскошь не вызывает у российских журналистов — да и читателей — ни малейшего отторжения, даром что время сейчас отнюдь не олигархическое, и широкие жесты не в моде. То ли ностальгия взыграла, — все ж лучше купечество, чем сплошная государственническая серость, — то ли имеет место один российский парадокс, который я назвал бы парадоксом Мельниченко: в России ненавидят средний класс, не любят богатых, но все прощают ОЧЕНЬ богатым. Такая страна: масштаб искупает собою все.
В самом деле: Грозному и Сталину прощали великие злодейства, Хрущеву не забыли мелких глупостей. Николаю Первому простили двадцать лет террора — Александру Второму не прощали вдесятеро слабейших репрессий (Александру Третьему опять простили, а уж при нем вешали безжалостно). Я уверен, что если бы хоть один представитель нынешней российской власти начал позволять себе эскапады вроде ельцинских — на него бы обрушилась лавина народного гнева, а ельцинским даже умилялись: как гудит мужик! весь мир а-фи-ге-ва-ет! Нашему среднему классу не прощают именно то, что он изо всех сил пыжится: орда имиджмейкеров, пиарщиков и журналистов учит менеджеров как выглядеть крутыми. Но какие же они крутые! Крутые — это братки. Или вот олигархи. Почему и Ходорковский обретает народное сочувствие, и Березовский народу не омерзителен, а забавен. Когда Карандышев тужится изо всех сил, изображая праздничный банкет, — хохочут все, невесте стыдно; когда кутят Паратовы с Вожеватовыми — ликуют даже те нищие, которых они-то, волжские магнаты, и пустили по миру. А все потому, что размах!
Свадьба Мельниченко приятно оживила затухшую было российскую светскую жизнь. Она же показала, почему Ксения Собчак отказалась от бракосочетания в Константиновском дворце: ей, вероятно, слабо было перевезти туда Исаакиевский собор. Но главное — дана важная отмашка. Если помаленьку, робко, с оглядкой — то нельзя. Если широко, вальяжно и на удивление миру — то ради Бога. Это равно касается зверств, воровства, растрат, террора и кутежей. И — страшно сказать — я начинаю понимать, почему погиб относительно цивилизованный Масхадов и до сих пор жив беспредельщик Басаев.
Шутка Господа
По нашему злосчастному 201-му избирательному округу будут избираться в Мосгордуму Михаил Ходорковский, Александра Иванникова и Владимир Квачков — три человека года, три главных героя и жертвы отечественной юриспруденции. Не знаю, кто надоумил политтехнологов выставить Иванникову против Ходорковского. Шаг рискованный и чрезвычайно показательный. Такое обычно приходит в голову только одному политтехнологу — Главному. И это не Павловский, а Господь, желающий наглядно продемонстрировать, как все запущено.
В округе столкнутся две России. Одна считает своим героем несломленного олигарха, вторая — женщину, убившую насильника, и силовика-отставника, чуть было не взорвавшего Чубайса. Впрочем, шансы Квачкова призрачны. Силовик-отставник привлекателен для сравнительно узкой электоральной прослойки. А вот Иванникова, которую хотел изнасиловать студент Багдасарян, превратилась усилиями своей группы поддержки чуть ли не в новую Жанну Д’Арк. И тот факт, что в этой группе поддержки преобладают весьма одиозные персонажи — вроде лидеров Движения против нелегальной миграции, — никого не останавливает. Иванниковой вручают денежные премии и цветы, Владимир Соловьев требует ее наградить, Генпрокуратура просит прекратить дело Иванниковой за отсутствием состава преступления, а женщины выходят на пикеты в ее защиту под лозунгом: «Нож, кастет и пистолет — наш ответ на ваш минет». Правда, в деле Иванниковой (как и в деле Ходорковского, причины ареста которого темны даже для него самого) есть ряд неясностей, они ведь неизбежны. Но важен вектор. Важно то, что насильник получил отпор. И сторонники смертной казни видят в действиях Иванниковой прекрасный прецедент.
Дела Ходорковского и Иванниковой поражают прежде всего симметрией. И там, и здесь включены серьезные силы, работают группы поддержки. И хотя ни олигарх, ни несчастная женщина, чуть не ставшая жертвой насилия, ни в чем не виноваты, за обоими стоит по России. Одна — якобы либеральная, а на деле предельно циничная. Вторая — с виду государственническая, патриотическая, а на деле людоедская. Такой вот выбор в Университетском округе Москвы, и компромиссной фигуры равного масштаба пока не предвидится. Разве что Квачков — но это уж для тех либералов, которым Чубайс представляется мировым злом.
Я не о том, кто победит. Это непредсказуемо. Я о том, что выбирать реально не из кого, потому что у обеих Россий нет ни малейшего желания сосуществовать. Их давно ничто не объединяет. Общечеловеческие ценности упразднены — и не может быть общечеловеческих ценностей у сторонников сильной руки и апологетов сильной личности. И те и другие дошли до абсурда. Они равно невыносимы. Жить при их власти нельзя. Орудием и символом они выбирают кого попало. Я не представляю в качестве парламентариев ни Ходорковского, ни Иванникову. Но выбирать приходится. Я ведь живу не просто в этой стране, но и в этом округе.
Конечно, я не пойду на эти выборы, дискредитирующие саму идею альтернативы, издевательски подменяющие нормальную политическую жизнь выбором между петлей и удавкой. Но другие пойдут — они-то в своем выборе уже определились. И мне с ними жить — в одной России, одном городе, одном округе. Становясь мишенью для обеих толп — потому что объединить их сегодня в некое подобие цельной страны может только ненависть к неприсоединившимся вроде меня.
ДРУГГ матерей
Григорий Грабовой — целитель, академик академии информатизации, предсказатель, победитель рака в четвертой стадии «и других заболеваний», как утверждается у него на сайте, — сделал то, что не удалось всему пропагандистскому аппарату России. Поэтому он вполне может выполнить свое обещание и стать ее президентом. Грабовой скомпрометировал «Матерей Беслана» — единственную общественную организацию в стране, имевшую моральное право говорить власти в глаза то, что думают о ней в России.
Это право было куплено дорогой ценой — слишком дорогой. Странно было бы думать, что матери, потерявшие своих детей (а большинство бесланских матерей были с ними там, в трехдневном аду, без воды, без надежды, без сна), сохранят психическую адекватность. Этой неадекватностью широко пользовались самые разные люди. И я не знаю еще, что хуже, — играть на трагедии бесланских матерей ради политических целей или из соображений личной корысти. Практика показывает, что второе циничнее, зато первое — опаснее для страны.
Некоторые СМИ уже запустили версию о том, что Грабовой действует с санкции Кремля. Мол, бесланские матери добились аудиенции у президента, вырвали у него покаяние, наговорили резкостей — вот Кремль и мстит им исподтишка, нарочно подпуская Грабового и ничем не ограничивая его откровенно шарлатанскую деятельность. И-и, милые, когда бы в Кремле умели так хорошо считать! Нету никакой санкции, ежу ясно: по России действуют десятки самородных целителей, провидцев, абсолютных магов и прочей шелупони, и все они приветствуются властями, ибо исправно платят аренду. Партия ДРУГГ (Добровольные Распространители Учения Григория Грабового) — еще цветочки по сравнению с Виссарионом и его адептами, не говоря уж про Белое Братство. Грабовой функционировал и до Беслана, и никого это не волновало. Интересно другое: неужели после обращения Сусанны Дудиевой и нескольких ее подруг к Грабовому, обещавшему воскресить их детей, авторитет бесланских матерей действительно подорван? Мол, если они такие идиотки, прости Господи, то чего же стоит весь их протест и их право требовать ответственности от власти… Но ведь по такой логике не будет рассуждать ни один нормальный человек.
Изменилось ли мое личное отношение к Дудиевой, которую я хорошо знаю как женщину умную и честную, после ее союза с Грабовым? Ни в малой степени. Мне стало ее только жальче. Я дружу со многими бесланчанами и представляю страшную кашу из оккультизма, православия и советского атеизма, которая выполняет сейчас роль официальной идеологии на Северном Кавказе. Немудрено, что там становятся популярны любые сектанты, в диапазоне от ДРУГГа до ваххабитов. Но союз с Грабовым для меня ни в коей мере не компрометирует бесланских матерей. Он доказывает только, что материнское чувство не признает логики, что горе не лечится пожертвованиями, что все бесланчане сегодня — в сущности, больные дети, и боль этих детей еще страшнее, чем страдания взрослого человека. И потому их претензии к власти, их реплики в суде, их свидетельские показания, противоречивые и путаные, — никак нельзя сбрасывать со счетов под предлогом всеобщей бесланской ненормальности. Для меня их доверие к Грабовому — в одном ряду с их требованиями к президенту. Ибо верить в воскрешение детей ничуть не более наивно, чем верить в готовность и желание власти доискаться до истины.
Это нормально, что они сошли с ума: ненормально было бы, если б после Беслана — и всего, что настало потом, — все они сохранили трезвый рассудок. Сегодня право голоса есть только у сумасшедших. Да только сумасшедшие еще и нуждаются в нем, если честно.
Ошибка Сталина
Это в общем не совсем про Сталина. Это про Есенина, чье 110-летие патриотическая Россия отмечает с таким воем и гиканьем. Я думаю, одну из главных своих ошибок лучший друг всех писателей совершил в 1935 году, когда посмертно назначил Маяковского «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Надо было, конечно, Есенина.
Маяковский — утопист, мечтатель, романтический мальчик, мечтавший жить «без Россий, без Латвий». Русский национализм ему смешон, как и украинский, и еврейский — на этот счет цитат достаточно. На него стоило делать ставку в периоды военного коммунизма и раннего НЭПа. Для времен имперской державности идеально годился Есенин — судя по тем категориям читателей, которые к нему наиболее восприимчивы. Апология хулиганства и бескультурия, ненависть к людям книги, к интеллигенции (хотя и сам он был далеко не лыком шит), отвратительная «почвенная гордость»… «Ведь этот хлеб, который жрете вы, — ведь мы его того-с… навозом…» — интересное «мы» в устах поэта, который после 1915 года в родное Константиново наезжал редко и без охоты, а о сельской жизни вспоминал с ужасом. Стихи Есенина не случайно так нравятся блатным — помимо настоящей, самоподзаводной блатной истерики в них есть родное сочетание сентиментальности и жестокости, столь характерное и для русского патриотизма в целом. Это надрывная жалость к себе и изуверская ненависть к остальным — «Мы самые бедные, но мы вам сейчас покажем!» — слишком знакомы всем, кто слушает русский шансон или читает публицистику «Нашего современника». Кстати, Есенину в высшей степени присуща и еще одна черта русского национал-сознания — установка на отрицательную селекцию (почему у нас начальство всегда оказывается сплошь некомпетентнее и тупее подчиненных). Есенин — поэт лозунга «Чем хуже, тем лучше». Апология скандала, хулиганства и падения — «Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей» — все это, увы, важный компонент «Москвы кабацкой». Этот самоубийственный восторг, сопровождающийся ломкой не только своей, но непременно и чужой жизни, страшно близок патриотам. Теоретики этого клана, правда, предпочитают не гибнуть сами, но заражать остальных гибельным восторгом, наблюдать за их саморастратой и обвывать несчастных в груде «заупокойного лома». Вот их главное садистское наслаждение. Есенин как раз за свои слова заплатил — а вот начальству такая поэзия сильно бы пригодилась. Она учит подчиненных не ценить жизнь — ценнейшее качество народа с точки зрения патриотической идеологии.
Есенин очень подошел бы им. Можно сказать, что это не его вина, — но, увы, поэт в ответе за тех, кто его присваивает; апологеты Бродского из числа либералов — ничуть не лучше, и не сказать, чтобы Бродский вовсе не был на них похож.
Если бы советская власть стояла не на космополитических утопиях, если бы вовремя отказалась от интернационализма и разыгрывала национальную карту не только во время великих испытаний, она была бы почти непобедима. Так что будущий генералиссимус в 1935 году поставил не на того. Он немного не рассчитал с поэтом. Наверное, потому, что Лиля Брик в 1935 году написала ему письмо с просьбой защитить память Маяковского от забвения и небрежения, а за Есенина попросить было некому. Бениславская застрелилась, Райх замужем за Мейерхольдом… Найдись достаточно смелости хоть у одной из бывших возлюбленных — сталинская модель СССР просуществовала бы вечно.
Значит ли все это, что Есенин слабый поэт? Нет, конечно. Он поэт очень сильный, но специальный. И нынешний его юбилей — горькое тому подтверждение. У него есть все шансы попасть в лучшие, талантливейшие поэты нашей постсоветской эпохи.
Поделиться книгой: