«Если б молодость знала и старость могла…»
Если б молодость знала и старость могла — Но не знает, не может; унынье и мгла, Ибо знать — означает не мочь в переводе. Я и сам еще что-то могу потому, Что не знаю всего о себе, о народе И свою неуместность нескоро пойму. Невозможно по карте представить маршрут, Где направо затопчут, налево сожрут. Можно только в пути затвердить этот навык Приниканья к земле, выжиданья, броска, Перебежек, подмен, соглашений, поправок,— То есть Господи Боже, какая тоска! Привыкай же, душа, усыхать по краям, Чтобы этой ценой выбираться из ям, Не желать, не жалеть, не бояться ни слова, Ни ножа; зарастая коростой брони, Привыкай отвыкать от любой и любого И бежать, если только привыкнут они. О сужайся, сожмись, забывая слова, Предавая надежды, сдавая права, Усыхай и твердей, ибо наша задача — Не считая ни дыр, ни заплат на плаще, Не любя, не зовя, не жалея, не плача, Под конец научиться не быть вообще. 1994 год
«Что-нибудь следует делать со смертью…»
Что-нибудь следует делать со смертью — Ибо превысили всякую смету Траты на то, чтоб не думать о ней. Как ни мудрит, заступая на смену, Утро, — а ночь все равно мудреней. Двадцать семь раз я, глядишь, уже прожил День своей смерти. О Господи Боже! Веры в бессмертие нет ни на грош. Нет ничего, что бы стало дороже Жизни, — а с этим-то как проживешь? Век, исчерпавший любые гипнозы, Нам не оставил спасительной позы, Чтобы эффектней стоять у стены. Отнял желания, высушил слезы И отобрал ореол у войны. Что-нибудь следует делать со смертью,— Много ли толку взывать к милосердью, Прятаться в блуде, трудах и вине? Все же мне лучше, чем дичи под сетью. Два утешенья оставлены мне. Первое — ты, моя радость, которой Я не служил ни щитом, ни опорой,— Но иногда, оставаясь вдвоем, Отгородившись засовом и шторой, Мы забывали о том, что умрем. Ты же — второе, мой недруг, который Гнал меня плетью, травил меня сворой, Мерил мне воздух и застил мне свет, Ты, порождение адской утробы, Ужас немыслимый мой, от кого бы Рад я сбежать и туда, где нас нет. 1995 год
«Все можно объяснить дурной погодой…»
Все можно объяснить дурной погодой. Эпохой. Недостаточной свободой. Перевалить на отческий бардак, Списать на перетруженный рассудок, На fin de siecle и на больной желудок… Но если все на самом деле так?! 1995 год
Муза
Прежде она прилетала чаще. Как я легко приходил в готовность! Стоило ей заиграть на лире, Стоило ей забряцать на цитре, Пальцами нежно перебирая — Струны, порочный читатель, струны. После безумных и неумелых (Привкус запретности!) торопливых Совокуплений она шептала: «О, как ты делаешь это! Знаешь, Н. (фамилия конкурента) Так не умеет, хоть постоянно Изобретает новые позы И называет это верлибром, Фантасмагорией и гротеском». О, синхронные окончанья Строк, приходящих одновременно К рифме как высшей точке блаженства! О, сладострастные стоны гласных, Сжатые губы согласных, зубы Взрывных, задыхание фрикативных, Жар и томленье заднеязычных! Как, разметавшись, мы засыпали В нашем Эдеме (мокрые листья, Кроткий рассвет после бурной ночи, Робкое теньканье первой птахи, Непреднамеренно воплотившей Жалкую прелесть стихосложенья)! И, залетев, она залетала. Через какое-то время (месяц, Два или три, иногда полгода) Мне в подоле она приносила Несколько наших произведений. Если же вдруг случались двойняшки «Ты повторяешься», — улыбалась, И, не найдя в близнецах различья, Я обещал, что больше не буду. Если я ей изменял с другими, Счастья, понятно, не получалось. Все выходило довольно грубо. После того как (конец известен) Снова меня посылали к Музе — Ибо такая формулировка Мне подходила более прочих,— Я не слыхал ни слова упрека От воротившейся милой гостьи. Я полагаю, сама измена Ей вообще была безразлична — Лишь бы глагольные окончанья Не рифмовались чаще, чем нужно. Тут уж она всерьез обижалась И говорила, что Н., пожалуй, Кажется ей, не лишен потенций. Однако все искупали ночи. Утром, когда я дремал, уткнувшись В клавиши бедной машинки, гостья, Письменный стол приведя в порядок, Прежде чем выпорхнуть, оставляла Рядом записку: «Пока! Целую!» Это звучало: пока целую — Все, вероятно, не так печально. Нынче она прилетает редко. Прежде хохочущая девчонка — Нынче тиха, холодна, покорна. Прежде со мной игравшая в прятки — Нынче она говорит мне «ладно», Как обреченному на закланье. Тонкие пальцы ее, печально Гладя измученный мой затылок, Ведают что-то, чего не знаю. Что она видит, устало глядя Поверх моей головы повинной, Ткнувшейся в складки ее туники? Близкую смерть? Бесполезность жизни? Или пейзаж былого Эдема? Там, где когда-то пруд с лебедями, Домик для уток, старик на лавке, Вечер, сирень, горящие окна,— Нынче пустое пространство мира. Метафизические обломки Сваленной в кучу утвари, рухлядь Звуков, которым уже неважно, Где тут согласный, где несогласный. Строчки уже не стремятся к рифме. Метры расшатаны, как заборы Сада, распертого запустеньем. Мысль продолжается за оградой Усиком вьющегося растенья, Но, не найдя никакой опоры, Ставши из вьющегося — ползучим Плющом, плутает бесплодной плетью. Ветер гоняет клочки бумаги. Мальчик насвистывает из Пруста, Да вдалеке, на пыльном газоне, Н., извиваясь и корчась в муке, Тщится придумать новую позу. 1991 год
Футурологическое
Когда в огне переворота Россия встанет на дыбы И постучит в мои ворота Костлявый перст моей судьбы, Когда от ярости горильей, От кирпича, от кумача Друзей кухонных камарилья Задаст, рыдая, стрекача, «Мы говорили, говорили!» — Нам, остающимся, крича; Когда мы слезы с губ оближем И напрощаемся сполна, Когда осядет по Парижам Уже четвертая волна — Что мне останется, осколку? Я, пребывая при своем, Не эмигрирую, поскольку Куда как тяжек на подъем: Я не умею жить в Париже. Разлука мне не по плечу. Я стану тише, глаже, ниже, Чтоб не продаться — замолчу. В стране дозволенной свободы, Переродившейся в вертеп, Я буду делать переводы, Чтоб зарабатывать на хлеб, И, отлучен от всех изданий, Стыдясь рыданий при жене, Искать дежурных оправданий Усевшимся на шею мне. Я сам себя переломаю И, слыша хруст своих хрящей, Внушу себе, что принимаю, Что понимаю ход вещей, Найду предлоги для расплаты, Верша привычный самосуд… Мы вечно были виноваты — За это нам и воздадут. И торжествующие стеньки С российской яростью родной Меня затеют ставить к стенке Какой-нибудь, очередной, И жертвой их чутья и злобы Я пропаду ни за пятак: Добро б за что-нибудь! Добро бы За что-нибудь — за просто так! Не дав минуты оклематься, Меня привычно пригвоздят, Хоть я бежал от прокламаций И ненавидел самиздат,— Но прирученная Фемида Привычно справит торжество, И то-то будет мне обида, Что я не сделал ничего, Когда в какой-то миг кошмарный Я успокоюсь в общем рву И даже гибелью бездарной Аплодисментов не сорву! Прощай, свободная Россия, Страна замков, оград, ворот! Прощай, немытая стихия — Так называемый народ! Опять взамен закона дышло, И вместо песни протокол, И вместо колокола слышно, Как в драке бьется кол о кол! Потом припомнят наши строки, Неизданные — до одной,— Во дни глобальной перестройки, Какой-нибудь, очередной, В стране безумного народа, Всегда готового вязать, Где есть последняя свобода — Свобода это предсказать. 1989 год
Эсхатологическое
Ты помнишь, мы сидели вчетвером. Пустынный берег был монументален. К Европе простирался волнолом. За ближним лесом начинался Таллин. Вода слегка рябила. Было лень Перемещать расслабленное тело. Кончался день, и наползала тень. Фигурная бутылка запотела. Федотовы еще не развелись. От Темы к Семе не сбежала Тома, Чьи близнецы еще не родились И не погнали Тому вон из дома. Бухтин не спился. Петя не погиб Под колесом неназванной машины. Марину не увел какой-то тип. Сергей и Леша тоже были живы. Тень наползала. Около воды Резвились двое с некрасивым визгом, Казавшимся предвестием беды. Федотов-младший радовался брызгам И водорослям. Смех и голоса Неслись на берег с ближней карусели. На яхтах напрягали паруса, Но ветер стих, и паруса висели. Эстония еще не развелась С империей. Кавказ не стал пожаром. Две власти не оспаривали власть. Вино и хлеб еще давали даром. Москва не стала стрельбищем. Толпа Не хлынула из грязи в квази-князи. Еще не раскололась скорлупа Земли, страны и нашей бедной связи. Тень наползала. Маленький урод Стоял у пирса. Жирная бабенка В кофейне доедала бутерброд И шлепала плаксивого ребенка. Пилось не очень. Я смотрел туда, Где чайка с криком море задевала, И взблескивала серая вода, Поскольку тень туда не доставала. Земля еще не треснула. Вода Еще не закипела в котловинах. Не брезжила хвостатая звезда, Безумцы не плясали на руинах, И мы с тобой, бесплотных две души, Пылинки две без имени и крова, Не плакали во мраке и тиши Бескрайнего пространства мирового И не носились в бездне ледяной, Стремясь нащупать тщетно, запоздало Тот поворот, тот винтик роковой, Который положил всему начало: Не тот ли день, когда мы вчетвером Сидели у пустынного залива, Помалкивали каждый о своем И допивали таллинское пиво? Нет, не тогда. Но даже этот день, Его необъяснимые печали, Бесшумно наползающая тень, Кофейня, лодки, карлик на причале, Неясное томление, испуг, Седой песок, пустующие дачи — Все было так ужасно, милый друг, Что не могло бы кончиться иначе. 1993 год
Постэсхатологическое
Владимиру Вагнеру
Наше свято место отныне пусто. Чуть стоят столбы, висят провода. С быстротой змеи при виде мангуста, кто могли, разъехались кто куда. По ночам на небе видна комета — на восточном крае, в самом низу. И стоит такое тихое лето, что расслышишь каждую стрекозу. Я живу один в деревянном доме. Я держу корову, кота, коня. Обо мне уже все позабыли, кроме тех, кто никогда не помнил меня. Что осталось в лавках, беру бесплатно. Сею рожь и просо, давлю вино. Я живу, и время течет обратно, потому что стоять ему не дано. Я уже не дивлюсь никакому диву. На мою судьбу снизошел покой. Иногда листаю желтую «Ниву», и страницы ломаются под рукой. Приблудилась дурочка из деревни: забредет, поест, споет на крыльце — Все обрывки песенки, странной, древней, о милом дружке да строгом отце. Вдалеке заходят низкие тучи, повисят в жаре, пройдут стороной. Вечерами туман, и висит беззвучье над полями и над рекой парной. В полдень даль размыта волнами зноя, лес молчит, травинкой не шелохнет, И пространство его резное, сквозное на поляне светло, как липовый мед. Иногда заедет отец Паисий, что живет при церковке, за версту,— Невысокий, круглый, с усмешкой лисьей, по привычке играющий в простоту. Сам себе попеняет за страсть к винишку, опрокинет рюмочку — «Лепота!» — Посидит на веранде, попросит книжку, подведет часы, почешет кота. Иногда почтальон постучит в калитку — все, что скажет, ведаю наперед. Из потертой сумки вынет открытку — непонятно, откуда он их берет. Все не мне, неизвестным; еры да яти; то пейзаж зимы, то портрет царя, К Рождеству, дню ангела, дню печати, с Валентиновым днем, с седьмым ноября. Иногда на тропе, что давно забыта и, не будь меня, уже заросла б, Вижу след то ли лапы, то ли копыта, а вглядеться — так, может, и птичьих лап, И к опушке, к темной воде болота, задевая листву, раздвинув траву, По ночам из леса выходит кто-то и недвижно смотрит, как я живу. 1991 год
Семейное счастие
Печорин женился на Вере, Устав от бесплодных страстей, Грушницкий женился на Мэри, Они нарожали детей. Семейное счастие кротко, Фортуна к влюбленным щедра: У Веры проходит чахотка, У Мэри проходит хандра. Как жаль, что такого исхода Безвременье нам не сулит! Судьба тяжела, как свобода, Беспомощна, как инвалид. Любовь переходной эпохи Бежит от кольца и венца: Финалы, как правило, плохи, И сын презирает отца. Должно быть, есть нечто такое И в воздухе нашем самом, Что радость тепла и покоя Не ладит с угрюмым умом. Терпите и Бога молите, Смиряя гордыню свою, Чтоб Левин женился на Кити И время вошло в колею! Когда бы меж листьев чинары Укрылся дубовый листок! Когда б мы разбились на пары, Забыв про бурлящий Восток, Дразнящий воинственным кликом! О Боже, мы все бы снесли, Когда бы на Севере диком Прекрасные пальмы росли! Но в Персию едет Печорин, И зря воровал Азамат, И воздух простуженный черен, И автор навек неженат. Грустить о своих половинах, Томиться привычной тоской,— Покамест на наших руинах Не вырастет новый Толстой. 1995 год
«Когда я вернусь назад…»
Когда я вернусь назад, мне будет уже не надо Ни сквера, где листопад, ни дома, где эстакада. И лестница, и окно, в котором цветет закат, Мне будут чужды равно, когда я вернусь назад. С какою тоской сейчас гляжу я на листья в лужах, На толстых, до самых глаз укутанных, неуклюжих Детей, на дверной косяк с объявкой «Куплю — сниму»… Кому это нужно так, как мне теперь? Никому. Подъезд, предзакатный свет, Эдем убогий и смрадный — С тоской ли глядят мне вслед? С гримасою ли злорадной? Нет, думаю, без гримас, без горечи и стыда. Они уже знают час, когда я вернусь сюда. И я вернусь, дотащусь. Вползу, как волна на отмель,— Не ради каких-то чувств, а лишь показать, что вот, мол: Чужой, как чужая боль, усохший, как Вечный жид, Отчетности ради, что ль, отметиться тут, что жив. Лет пять пройдет или шесть. А может, и двадцать с лишним. Но все это здесь как есть пребудет, клянусь Всевышним,— И сквер, и дитя, и мать, и окна, и листопад — Все будет покорно ждать, пока я вернусь назад. Да, вещи умнее нас. Я это прочту во взгляде Оконном, в сиянье глаз двухлетнего, в листопаде, И только слепая власть, что гонит домой стада, Чтоб участь мою допрясть, меня приведет сюда. О Боже, когда назад, сожженный, вернусь из ада,— Мне будет повсюду ад! Мне будет уже не надо! Мне надо теперь, сейчас: укрой меня, затаи! Но я потеряю вас, несчастные вы мои. Простимся же. Холода Москву облегают властно. Откуда я и куда — во сне, как всегда, неясно: Из комнаты ли твоей, как выставленный щенок, Из собственных ли дверей — в распахнутый воронок. 1999 год
Счастья не будет
«Олененок гордо ощутил Между двух ушей два бугорка, А лисенок притащил в нору Мышь, которую он сам поймал.» Г.Демыкина Музыка, складывай ноты, захлопывай папку, Прячь свою скрипку, в прихожей отыскивай шляпку. Ветер по лужам бежит и апрельскую крутит Пыль по асфальту подсохшему. Счастья не будет. Счастья не будет. Винить никого не пристало. Влажная глина застыла и формою стала, Стебель твердеет, стволом становясь лучевидным. Нам ли с тобой ужасаться вещам очевидным? Будет тревожно, восторженно, сладко, свободно, Будет томительно, радостно — все что угодно: Счастья не будет. Оставь ожиданья подросткам. Нынешний возраст подобен гаданию с воском: Жаркий, в воде застывает, и плачет гадалка. Миг между жизнью и смертью — умрешь, и не жалко — Больше не будет единственным нашим соблазном. Сделался разум стоглазым. Беда несогласным: Будут метаться, за грань порываться без толку — Жизнь наша будет подглядывать в каждую щелку. Воск затвердел, не давая прямого ответа. Счастья не будет. Да может, и к лучшему это. Вольному воля. Один предается восторгам Эроса; кто-то политикой, кто-то Востоком Тщится заполнить пустоты. Никто не осудит. Мы-то с тобой уже знаем, что счастья не будет. Век наш вошел в колею, равнодушный к расчетам. Мы-то не станем просить послаблений, — а что там Бьется, трепещет, не зная, не видя предела,— Страх ли, надежда ли, — наше интимное дело. Щебень щебечет, и чавкает грязь под стопою. Чет или нечет — не нам обижаться с тобою. Желтый трамвай дребезжанием улицу будит. Пахнет весной, мое солнышко. Счастья не будет. 1993 год
«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»
Все эти мальчики, подпольщики и снобы, Эстеты, умники, пижончики, щенки, Их клубы тайные, трущобы и хрущобы, Ночные сборища, подвалы, чердаки, Все эти девочки, намазанные густо, Авангардисточки, курящие взасос, Все эти рыцари искусства для искусства, Как бы в полете всю дорогу под откос, Все эти рокеры, фанаты Кастанеды, Жрецы Кортасара, курящие «Житан», Все эти буки, что почитывали Веды, И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан», Все эти мальчики, все девочки, все детство, Бродяги, бездари, немытики, врали, Что свинство крайнее и крайнее эстетство Одной косичкою беспечно заплели, Все эти скептики, бомжи-релятивисты, Стилисты рубища, гурманчики гнилья, С кем рядом правильны, бледны и неказисты Казались прочие — такие, как хоть я,— И где теперь они? В какой теперь богине Искать пытаются изъянов и прорех? Иные замужем, иные на чужбине, Иные вымерли — они честнее всех. Одни состарились, вотще перебродили, Минуя молодость, шагнув в убогий быт, Другие — пленники семейственных идиллий, Где Гессе выброшен и Борхес позабыт. Их соблазнители, о коих здесь не пишем, В элиту вылезли под хруст чужих костей И моду делают, диктуя нуворишам, Как надо выглядеть и чем кормить гостей. Где эти мальчики и девочки? Не слышно. Их ночь волшебная сменилась скукой дня, И ничегошеньки, о Господи, не вышло Из них, презрительно глядевших на меня. Се участь всякого поклонника распада, Кто верит сумраку, кому противен свет, Кому ни прочности, ни ясности не надо,— И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет, Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой На них я пялился, подспудно к ним влеком,— И то, в чем виделся когда-то путь особый, Сегодня кончилось банальным тупиком! Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной, Серьезной службою, — со всем, на чем стоял. А все же верилось, что некий неизвестный Им выход виделся, какой-то смысл сиял! Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой. Накрылась истина, в провал уводит нить. Грешно завидовать бездомной и отпетой Их доле сумрачной, грешней над ней трунить. Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом, Ни в отдалении. А все же и сейчас Они, мне кажется, меня буравят взглядом, Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас! С них спроса нет уже. В холодном мире новом Царит безвременье, молчит осенний свет, А ты, измученный, лицом к лицу со словом Один останешься за всех держать ответ. 1995 год
«На теневой узор в июне на рассвете…»
На теневой узор в июне на рассвете, На озаренный двор, где женщины и дети, На облачную сеть, на лиственную прыть Лишь те могли смотреть, кому давали жить. Лишь те, кому Господь отмерил меньшей мерой Страстей, терзавших плоть, котлов с кипящей серой, Ночевок под мостом, пробежек под огнем — Могли писать о том и обо всем ином. Кто пальцем задевал струну, хотя б воловью, Кто в жизни срифмовал хотя бы кровь с любовью, Кто смог хоть миг украсть — еще не до конца, Того прижала пясть верховного Творца. Да что уж там слова! Признаемся в итоге: Всем равные права на жизнь вручили боги, Но тысячей помех снабдили, добряки. Мы те и дети тех, кто выжил вопреки. Не лучшие, о нет! Прочнейшие, точнее. Изгибчатый скелет, уступчивая шея — Иль каменный топор, окованный в металл, Где пламенный мотор когда-то рокотал. Среди земных щедрот, в войне дворцов и хижин, Мы избранный народ — народ, который выжил. Один из десяти удержится в игре, И нам ли речь вести о счастье и добре! Те, у кого до лир не доходили руки, Извлечь из них могли божественные звуки, Но так как их давно списали в прах и хлам, Отчизне суждено прислушиваться к нам. А лучший из певцов взглянул и убедился В безумии отцов — и вовсе не родился, Не прыгнул, как в трамвай, в невинное дитя, Свой бессловесный рай за лучшее сочтя. 1999 год
II
Вариации-2
«Как всякий большой поэт, тему отношений с Богом он разворачивает как тему отношений с женщиной.»
А.Эткинд 1. Сказка
В общем, представим домашнюю кошку, выгнанную на мороз. Кошка надеялась, что понарошку, но оказалось — всерьез. Повод неважен: растущие дети, увеличенье семьи… Знаешь, под каждою крышей на свете лишние кошки свои. Кошка изводится, не понимая, что за чужие места: Каждая третья соседка — хромая, некоторые — без хвоста… В этом она разберется позднее. Ну, а пока, в январе, В первый же день она станет грязнее всех, кто живет во дворе. Коль новичок не прошел испытанья — не отскребется потом, Коль не сумеет добыть пропитанья — станет бесплатным шутом, Коль не усвоил условные знаки — станет изгоем вдвойне, Так что, когда ее травят собаки, кошки на их стороне. В первый же день она скажет дворовым, вспрыгнув на мусорный бак, Заглушена гомерическим ревом местных котов и собак, Что, ожиданием долгим измаян — где она бродит? Пора!— К ночи за нею вернется хозяин и заберет со двора. Мы, мол, не ровня! За вами-то сроду вниз не сойдет человек! Вам-то помойную вашу свободу мыкать в парадной вовек! Вам-то навеки — полы, батареи, свалка, гараж, пустыри… Ты, что оставил меня! Поскорее снова меня забери! Вот, если вкратце, попытка ответа. Спросишь, платок теребя: «Как ты живешь без меня, вообще-то?» Так и живу без тебя — Кошкой, обученной новым порядкам в холоде всех пустырей, Битой, напуганной, в пыльном парадном жмущейся у батарей. Вечер. Детей выкликают на ужин матери наперебой. Видно, теперь я и Богу не нужен, если оставлен тобой, Так что, когда затихает окраина в смутном своем полусне, Сам не отвечу, какого хозяина жду, чтоб вернулся ко мне. Ты ль научил меня тьме бесполезных, редких и странных вещей, Бросив скитаться в провалах и безднах нынешней жизни моей? Здесь, где чужие привычки и правила, здесь, где чужая возня,— О, для чего ты оставил (оставила) в этом позоре меня?! Ночью все кошки особенно сиры. Выбиты все фонари. Он, что когда-то изгнал из квартиры праотцев на пустыри, Где искривились печалью земною наши иссохшие рты, Все же скорее вернется за мною, нежели, милая, ты. 1994 год
2. Указательное
Сейчас, при виде этой, дикорастущей, И этой садовой, в складках полутеней, И всех, создающих видимость райской кущи, И всех-всех-всех, скрывающихся за ней,— Я думаю, ты можешь уже оставить Свои, так сказать, ужимки и прыжки И мне наконец спокойно предоставить Не о тебе писать мои стишки. Теперь, когда в тоннеле не больше света, Чем духа искусства в цирке шапито, Когда со мной успело случиться это, И то, и из-за тебя персонально — то, И я растратился в ругани, слишком слышной — В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть,— Я знаю, что даже игры кошки с мышкой Меня бы устроили больше, чем то, что есть. Несчастная любовь глядится раем Из бездны, что теперь меня влечет. Не любит, — эка штука! Плавали, знаем. Но ты вообще не берешь меня в расчет. И ладно бы! Не я один на свете Молил, ругался, плакал на крыльце,— Но эти все ловушки, приманки эти! Чтоб все равно убить меня в конце! Дослушай, нечего тут. И скажешь прочим, Столь щедрым на закаты и цветы, Что это всех касается. А впрочем, Вы можете быть свободны — ты и ты, Но это все. Какого адресата Я упустил из ложного стыда? А, вон стоит, усата и полосата,— Отчизна-мать; давай ее сюда! Я знаю сам: особая услада — Затеять карнавал вокруг одра. Но есть предел. Вот этого — не надо, Сожри меня без этого добра. Все, все, что хочешь: язва, война, комета, Пожизненный бардак, барак чумной,— Но дай мне не любить тебя за это — И делай, что захочется, со мной. 1998 год
Декларация независимости
1 След овальный, и точкой — каблук. Так сказать, восклицательный знак. Соблазнительна тема разлук С переходом в табак и кабак. Но не тронет меня этот снег, Этот снег и следы твоих ног. Не родился еще человек, Без которого я бы не мог. 2 Выйдешь в ночь — заблудиться несложно, Потому что на улице снежно, Потому что за окнами вьюжно. Я люблю тебя больше чем можно, Я люблю тебя больше чем нежно, Я люблю тебя больше чем нужно. Так люблю — и сгораю бездымно, Без печали, без горького слова, И надеюсь, что это взаимно, Что само по себе и не ново. 3 Все нам кажется, что мы Недостаточно любимы. Наши бедные умы В этом непоколебимы. И ни музыка, ни стих Этой грусти не избудет, Ибо больше нас самих Нас никто любить не будет. 4 Мне снилось, что ты вернулась, и я простил. Красивое одиночество мне постыло. Мы выпили чаю, а следом легли в постель, И я прошептал, задыхаясь, уже в постели: «А этот-то как же? Этот?» — во сне, и то Я помнил о нем, как вину не забыть давилен. «Ах, этот, который? — смеясь, отвечала ты. Да ну их всех. Закаялась. Ты доволен?» И долго, долго потом лежу на спине, Застигнутый августовским поздним рассветом И мыслью о том, что спишь не одна; во сне Не видишь меня, а если видишь, то не Напишешь вольным размером стихов об этом. 5 Блажен поэт, страдающий запоем! Небритая романтика — в чести. Его топтали — мнит себя героем, Его любили — он рычит «Прости»… Что до меня, то все мои потуги Примерить эти почести — смешны. Топтали. В этом нет моей заслуги. Любили. В этом нет моей вины. 6 Ладно б гений, пускай хоть изгой, Но с рожденья ни тот, ни другой, Обживаясь в своей подворотне, Жил как тысячи, думал как сотни — А не прячется шило в мешке! И жуешь на своем пятачке Черствый хлеб круговой обороны, Черной участи белой вороны. 8 Новые рады заморским гостям, Старые — только татарам. Старые люди идут по костям, Новые люди — по старым. В стае соратников холодно мне, В стаде противников — тесно… Нету мне места на этой земле. Это и есть мое место. 9 Что я делал? Орал на жену И за всей этой скукой и злобой, Проклиная себя и страну, Ждал какой-нибудь жизни особой. Не дождавшись, угрюмо подох, Как оно и ведется веками. Что поделать? Суди меня Бог, Разводя безнадежно руками. 10 Все меньше верится надежде, Все меньше значат письмена, И жизнь, казавшаяся прежде, Все больше смахивает на. Родной отряд не то что выбит, Но стыдно собственных знамен. Читатель ждет уж рифмы «выход», А выйти можно только вон. 11 К вечеру холодно. Скоро и лед. Утренник сед. Что-то все реже, все чище мелькнет Синий просвет. Что-то все больше бессолнечных дней, Тусклых ночей — Что-то становится все холодней, Все горячей. 12 От себя постепенно отвык: От каких-то привычек, словечек… Забываю, как отчий язык Забывает с годами разведчик. Машинально держусь на плаву. Жаль тонуть — выгребаю исправно. Без тебя же я как-то живу — Без себя проживу и подавно. 13 Осторожно, мучнисто светает. Неуверенный птичий галдеж. Мне с тобой-то тебя не хватает — Что же будет, когда ты уйдешь? Вид в окошко: труба водостока, Ветки, галки, белье на ветру… Мне и здесь-то уже одиноко — Что же будет, когда я умру? 14 Божественна Россия поздней ночью, Когда состав, кренящийся слегка, Промахивает светопись сорочью Широкошумного березняка. Как впору ей железная дорога — Изгибчатый, коленчатый костяк! Как все ништяк! Как не хватает Бога, Чтоб стало все совсем уже ништяк! 1989–1995 гг.
Песенка о моей любви
На закате меркнут дома, мосты И небес края. Все стремится к смерти — и я, и ты, И любовь моя. И вокзальный зал, и рекламный щит На его стене — Все стремится к смерти, и все звучит На одной волне. В переходах плачется нищета, Изводя, моля. Все стремится к смерти — и тот, и та, И любовь моя. Ни надежд на чье-нибудь волшебство, Ни счастливых дней — Никому не светит тут ничего, Как любви моей. Этот мир звучит, как скрипичный класс, На одной струне, И девчонка ходит напротив касс От стены к стене, И глядит неясным, тупым глазком Из тряпья-рванья, И поет надорванным голоском, Как любовь моя. 1996 год
Стихи о принцессе и свинопасе
Над пейзажем с почти прадедовской акварели — Летний вечер, фонтан, лужайка перед дворцом, На которой крестьяне, дамы и кавалеры Поздравляют героев с венцом и делу концом, Над счастливым финалом, который всегда в запасе У Творца в его поэтической ипостаси (Единение душ, замок отдался ключу),— Над историей о принцессе и свинопасе Опускается занавес раньше, чем я хочу. Поначалу принцессе нравится дух навоза, И привычка вставать с ранья, и штопка рванья — Так поэту приятна кондовая, злая проза И чужая жизнь, пока она не своя. Но непрочно, увы, обаянье свиного духа И стремленье интеллигента припасть к земле: После крем-брюле донельзя хороша краюха, Но с последней отчетливо тянет на крем-брюле. А заявятся гости, напьются со свинопасом — Особливо мясник, закадычнее друга нет,— Как нажрется муж-свинопас да завоет басом: «Показать вам, как управляться с правящим классом? Эй, принцесса! Валяй минет… пардон… менуэт! Потому я народ! У народа свои порядки! Никаких, понимаешь, горошин. А ну вперед!» Он заснет, а она втихаря соберет манатки, И вернется к принцу, и принц ее подберет. Или нет. Свинопас научится мыться, бриться, Торговать свининой, откладывать про запас — Свинопасу, в общем, не так далеко до принца, В родословной у каждого принца есть свинопас… Обрастет брюшком, перестанет считать доходы — Только изредка, вспоминая былые годы, Станет свинкой звать, а со зла отбирать ключи И ворчать, что народу и бабам вредны свободы. Принц наймется к нему приказчиком за харчи. Есть и третий путь, наиболее достоверный: Ведь не все ж плясать, не все голоском звенеть. Постепенно свыкаясь с навозом, хлевом, таверной, Свинопасом, стадом, — принцесса начнет свинеть. Муж разлегся на солнцепеке, принцессу чешет — Или щиплет, когда заявится во хмелю,— Та начнет обижаться, хрюкать, а он утешит: «Успокойся, милая, я ведь тебя люблю!» Хорошо мне бродить с тобою по кромке леса. Середины нет, а от крайностей Бог упас. Хорошо, что ты, несравненная, не принцесса, Да и я, твой тоже хороший, не свинопас. Вечно рыцарь уводит подругу у дровосека, Или барин сведет батрачку у батрака, И уж только когда калеку любит калека — Это смахивает на любовь, да и то слегка. 1992 год
«Вся любовь прошла в чужих жилищах…»
Вся любовь прошла в чужих жилищах, В хатах снисходительных коллег. Нас туда пускали, словно нищих На краю деревни на ночлег. Как ужасна комната чужая, Как недвижный воздух в ней горчит! В ней хозяин, даже уезжая, Тайным соглядатаем торчит. Мнится мне, в пустой квартире вещи Начинают тайную войну: Ящик шкафа щерится зловеще На торшер — ущербную луну; Хлебница стучит железной створкой, Требуя себе особых прав; Из сортира тянет свежей хлоркой — Газовой атакою на шкаф; Табуретки, выстроившись по три, Топают и стол теснят с торца, Позабыв о гнете и присмотре В гости отвалившего жильца… Но как только ключ в замке запляшет И войдем, дыханье притая, В комнату, в которой все не наше — Даже ты как будто не моя, Где окатит дрожью каждый шорох, Где за всем следит незримый глаз,— Позабыв о собственных раздорах, Вещи ополчаются на нас, И под их безжалостным надзором Обнаружит с кражею родство Наше счастье бедное, в котором Все и так с начала воровство. А когда в разгар, как по заказу, У дверей хозяин позвонит И за то, что отперли не сразу, Легкою усмешкой извинит, За ключом потянется привычно И почти брезгливо заберет — Дай мне, Боже, выглядеть прилично, Даже в майке задом наперед. Был я в мире, как в чужой квартире. Чуждый воздух распирал мне грудь. Кажется, меня сюда пустили, Чтобы я любил кого-нибудь. Солнце мне из милости светило, Еле разгоняя полумрак. Если б здесь была моя квартира — Вещи в ней стояли бы не так. Шкаф не смел бы ящика ощерить, В кухне бы не капала вода, И окно бы — смею вас уверить — Тоже выходило не туда! Господи! Пред тем, как взять обратно, Наклонись хозяином ко мне. Все, что я оставил, — это пятна На твоей бескрайней простыне. Боже, мы плохие работяги! Видишь, как бедны мои труды: Пятна слов на простыне бумаги, Как любви безвыходной следы. И когда твой ангел, встав у двери, Вдавит кнопку черного звонка И увижу, что любой потере, В сущности, цена невелика,— Прежде чем души моей объедок Вытряхнуть из плоти, сжать в горсти, Господи, помедли напоследок: Дай себя в порядок привести! 1993 год
Подражание древнерусскому
Нету прежней стати, ни прежней прыти. Клонюсь ко праху. Аще песнь хотяше кому творити — Еле можаху. Сердце мое пусто. Мир глядит смутно, Словно зерцало. Я тебя не встретил, хоть неотступно Ты мне мерцала. Ты была повсюду, если ты помнишь: То дымя «Шипкой», То в толпе мелькая, то ровно в полночь Звоня ошибкой. Где тебя я видел? В метро ли нищем, В окне горящем? Сколько мы друг друга по свету ищем — Все не обрящем. Ты мерцаешь вечно, сколько ни сетуй, Над моей жаждой, Недовоплотившись ни в той, ни в этой, Но дразня в каждой. …Жизнь моя уходит, обнажив русло, Как в песок влага. Сердце мое пусто, мир глядит тускло. Это во благо: Может, так и лучше — о тебе пети, Спати с любою… Лучше без тебя мне мучиться в свете, Нежли с тобою. 1993 год
«Он так ее мучит, как будто растит жену…»
Он так ее мучит, как будто растит жену. Он ладит ее под себя: под свои пороки, Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину. Муштрует, мытарит, холит, дает уроки. И вот она приручается — тем верней, Что мы не можем спокойно смотреть и ропщем; Она же видит во всем заботу о ней. Точнее, об их грядущем — понятно, общем. Он так ее мучит, жучит, костит, честит, Он так ее мучит — прицельно, умно, пристрастно,— Он так ее мучит, как будто жену растит. Но он не из тех, кто женится: это ясно. Выходит, все это даром: «Анкор, анкор, Ко мне, ко мне!» — переливчатый вопль тарзаний, Скандалы, слезы, истерики, весь декор, Приходы, уходы и прочий мильон терзаний. Так учат кутить обреченных на нищету. Так учат наследного принца сидеть на троне — И знают, что завтра трон разнесут в щепу, Сперва разобравшись с особами царской крови. Добро бы на нем не клином сошелся свет И все пригодилось с другим, на него похожим,— Но в том-то вся и беда, что похожих нет, И он ее мучит, а мы ничего не можем. Но что, если вся дрессура идет к тому, Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва Она взбунтовалась — и стала равна ему, А значит, непобедима, неуязвима? И все для того, чтоб, отринув соблазн родства, Давясь следами, пройдя километры лезвий, Она до него доросла — и переросла, И перешагнула, и дальше пошла железной? А он останется — сброшенная броня, Пустой сосуд, перевернутая страница. Не так ли и Бог испытывает меня, Чтоб сделать себе подобным — и устраниться, Да все не выходит? 1992 год
«Кое-что и теперь вспоминать не спешу…»
«Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом.»
Дафна Дюморье Кое-что и теперь вспоминать не спешу — В основном, как легко догадаться, начало. Но со временем, верно, пройдет. Заглушу Это лучшее, как бы оно ни кричало: Отойди. Приближаться опасно ко мне. Это ненависть воет, обиды считая, Это ненависть, ненависть, ненависть, не Что иное: тупая, глухая, слепая. Только ненависть может — права Дюморье — Разобраться с любовью по полной программе: Лишь небритая злоба в нечистом белье, В пустоте, моногамнее всех моногамий, Всех друзей неподкупней, любимых верней, Вся зациклена, собрана в точке прицела, Неотрывно, всецело прикована к ней. Получай, моя радость. Того ли хотела? Дай мне все это выжечь, отправить на слом, Отыскать червоточины, вызнать изъяны, Обнаружить предвестия задним числом, Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны И грозили подпортить блаженные дни. Дай блаженные дни заслонить мелочами, Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни Бесконечные пытки с чужими ключами, Ожиданьем, разлукой, отменами встреч, Запашком неизменных гостиничных комнат… Я готов и гостиницу эту поджечь, Потому что гостиница лишнее помнит. Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока Не подернется пеплом последняя балка, Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка, Ни тебя, ни себя — ничего мне не жалко. Через год приходи повидаться со мной. Так глядит на убийцу пустая глазница Или в вымерший, выжженный город чумной Входит путник, уже не боясь заразиться. 1995 год
«Как-то спокойно я вышел из ада…»
Как-то спокойно я вышел из ада, Ужас распада легко перенес. Только теперь заболело как надо. Так я и думал. Отходит наркоз. Выдержал, вынес — теперь настигает: Крутит суставы, ломает костяк… Можно кричать — говорят, помогает. Господи, Господи, больно-то как! Господи, разве бы муку разрыва Снес я, когда бы не впал в забытье, Если бы милость твоя не размыла, Не притупила сознанье мое! Господи Боже, не этой ли мукой Будет по смерти томиться душа, Вечной тревогой, последней разлукой, Всей мировою печалью дыша, Низко летя над речною излукой, Мокрой травой, полосой камыша? Мелкие дрязги, постылая проза, Быт — ненадежнейшая из защит,— Все, что служило подобьем наркоза, Дымкой пустой от нее отлетит. Разом остатки надежды теряя, Взмоет она на вселенский сквозняк И полетит над землей, повторяя: «Господи, Господи, больно-то как!» 1995 год
Элегия
Раньше здесь было кафе «Сосиски». Эта столовка — полуподвал — Чуть ли не первой значится в списке Мест, где с тобою я пировал. Помню поныне лик продавщицы, Грязную стойку… Входишь — бери Черного хлеба, желтой горчицы, Красных сосисок (в порции — три). Рядом, у стойки, старец покорный, Кротко кивавший нам, как родне, Пил неизменный кофе цикорный — С привкусом тряпки, с гущей на дне. Рядом был скверик — тополь, качели, Летом пустевший после шести. Там мы в обнимку долго сидели: Некуда больше было пойти. Нынче тут лавка импортной снеди: Датское пиво, манговый сок… Чахнет за стойкой первая леди — Пудреный лобик, бритый висок. Все изменилось — только остался Скверик напротив в пестрой тени. Ни продавщицы больше, ни старца. Где они нынче? Бог их храни! Помнишь ли горечь давней надсады? Пылко влюбленных мир не щадит. Больше нигде нам не были рады, Здесь мы имели вечный кредит. …Как остается нищенски мало Утлых прибежищ нашей любви — Чтобы ничто не напоминало, Ибо иначе хоть не живи! Помнить не время, думать не стоит, Память, усохнув, скрутится в жгут… Дом перестроят, скверик разроют, Тополь распилят, бревна сожгут. В этом причина краха империй: Им предрекает скорый конец Не потонувший в блуде Тиберий, А оскорбленный девкой юнец. Если ворвутся, выставив пики, В город солдаты новой орды,— Это Создатель прячет улики, Он заметает наши следы. Только и спросишь, воя в финале Между развалин: Боже, прости, Что мы тебе-то напоминали, Что приказал ты нас развести? Замысел прежний, главный из главных? Неутоленный творческий пыл? Тех ли прекрасных, тех богоравных, Что ты задумал, да не слепил? 1995 год
