На смерть А<ндрея Тургенева>*
О друг мой! неужли́ твой гроб передо мною! Того ль, несчастный, я от рока ожидал! Забывшись, я тебя бессмертным почитал… Святая благодать да будет над тобою! Покойся, милый прах; твой сон завиден мне! В сем мире без тебя, оставленный, забвенный, Я буду странствовать, как в чуждой стороне, И в горе слезы лить на пепел твой священный! Прости! не вечно жить! Увидимся опять; Во гробе нам судьбой назначено свиданье! Надежда сладкая! приятно ожиданье! — С каким веселием я буду умирать! К К.М. С<оковнин>ой*
Протекших радостей уже не возвратить; Но в самой скорби есть для сердца наслажденье. Ужели все мечта? Напрасно ль слезы лить? Ужели наша жизнь есть только привиденье И трудная стезя к ничтожеству ведет? Ах! нет, мой милый друг, не будем безнадежны; Есть пристань верная, есть берег безмятежный; Там все погибшее пред нами оживет; Незримая рука, простертая над нами, Ведет нас к одному различными путями; Блаженство наша цель; когда мы к ней придем — Нам провидение сей тайны не открыло. Но рано ль, поздно ли, мы радостно вздохнем: Надеждой не вотще нас небо одарило. К поэзии*
Чудесный дар богов! О пламенных сердец веселье и любовь, О прелесть тихая, души очарованье — Поэзия! С тобой И скорбь, и нищета, и мрачное изгнанье — Теряют ужас свой! В тени дубравы, над потоком, Друг Феба, с ясною душей, В убогой хижине своей, Забывший рок, забвенный роком, — Поет, мечтает и — блажен! И кто, и кто не оживлен Твоим божественным влияньем? Цевницы грубыя задумчивым бряцаньем Лапландец, дикий сын снегов, Свою туманную отчизну прославляет И неискусственной гармонией стихов, Смотря на бурные валы, изображает И дымный свой шалаш, и хлад, и шум морей, И быстрый бег саней, Летящих по снегам с еленем быстроногим. Счастливый жребием убогим, Оратай, наклонясь на плуг, Влекомый медленно усталыми волами, — Поет свой лес, свой мирный луг, Возы, скрипящи под снопами, И сладость зимних вечеров, Когда, при шуме вьюг, пред очагом блестящим, В кругу своих сынов, С напитком ценным и кипящим, Он радость в сердце льет И мирно в полночь засыпает, Забыв на дикие бразды пролитый пот… Но вы, которых луч небесный оживляет, Певцы, друзья души моей! В печальном странствии минутной жизни сей Тернистую стезю цветами усыпайте И в пылкие сердца свой пламень изливайте! Да звуком ваших громких лир Герой, ко славе пробужденный, Дивит и потрясает мир! Да юноша воспламененный От них в восторге слезы льет, Алтарь отечества лобзает И смерти за него, как блага, ожидает! Да бедный труженик душою расцветет От ваших песней благодатных! Но да обрушится ваш гром На сих жестоких и развратных, Которые, в стыде, с возвышенным челом, Невинность, доблести и честь поправ ногами, Дерзают величать себя полубогами! — Друзья небесных муз! пленимся ль суетой? Презрев минутные успехи — Ничтожный глас похвал, кимвальный звон пустой, — Презревши роскоши утехи, Пойдем великих по следам! — Стезя к бессмертию судьбой открыта вам! Не остыдим себя хвалою Высоких жребием, презрительных душою, — Дерзнем достойных увенчать! Любимцу ль Фебову за призраком гоняться? Любимцу ль Фебову во прахе пресмыкаться И унижением Фортуну обольщать? Потомство раздает венцы и посрамленье: Дерзнем свой мавзолей в алтарь преобратить! О слава, сердца восхищенье! О жребий сладостный — в любви потомства жить! Дружба*
Скатившись с горной высоты, Лежал на прахе дуб, перунами разбитый; А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый… О Дружба, это ты! Опустевшая деревня*
О родина моя, Обурн благословенный! Страна, где селянин, трудами утомленный, Свой тягостный удел обильем услаждал, Где ранний луч весны приятнее блистал, Где лето медлило разлукою с полями! Дубравы тихие с тенистыми главами! О сени счастия, друзья весны моей, — Ужель не возвращу блаженства оных дней, Волшебных, райских дней, когда, судьбой забвенный, Я миром почитал сей край уединенный! О сладостный Обурн! как здесь я счастлив был! Какие прелести во всем я находил! Как все казалось мне всегда во цвете новом! Рыбачья хижина с соломенным покровом, Крылатых мельниц ряд, в кустарнике ручей; Густой, согбенный дуб с дерновою скамьей, Любимый старцами, любовникам знакомый; И церковь на холме, и скромны сельски домы — Все мой пленяло взор, все дух питало мой! Когда ж, в досужный час, шумящею толпой Все жители села под древний вяз стекались — Какие тьмы утех очам моим являлись! Веселый хоровод, звучащая свирель, Сраженья, спорный бег, стрельба в далеку цель, Проворства чудеса и силы испытанье, Всеобщий крик и плеск победы в воздаянье, Отважные скачки, искусство плясунов, Свобода, резвость, смех, хор песней, гул рогов, Красавиц робкий вид и тайное волненье, Старушек бдительных угрюмость, подозренье, И шутки юношей над бедным пастухом, Который, весь в пыли, с уродливым лицом, Стоя в кругу, смешил своею простотою, И живость стариков за чашей круговою — Вот прежние твои утехи, мирный край! Но где они? Где вы, луга, цветущий рай? Где игры поселян, весельем оживленных? Где пышность и краса полей одушевленных? Где счастье? где любовь? Исчезло все — их нет!.. О родина моя, о сладость прежних лет! О нивы, о поля, добычи запустенья! О виды скорбные развалин, разрушенья! В пустыню обращен природы пышный сад! На тучных пажитях не вижу резвых стад! Унылость на холмах! В окрестности молчанье! Потока быстрый бег, прозрачность и сверканье Исчезли в густоте болотных диких трав! Ни тропки, ни следа под сенями дубрав! Все тихо! все мертво! замолкли песней клики! Лишь цапли в пустыре пронзительные крики, Лишь чибиса в глуши печальный, редкий стон, Лишь тихий вдалеке звонков овечьих звон Повременно сие молчанье нарушают! Но где твои сыны, о край утех, блуждают? Увы! отчуждены от родины своей! Далеко странствуют! Их путь среди степей! Их бедственный удел — скитаться без покрова!.. Погибель той стране конечная готова, Где злато множится и вянет цвет людей! Презренно счастие вельможей и князей! Их миг один творит и миг уничтожает! Но счастье поселян с веками возрастает; Разрушившись, оно разрушится навек!.. Где дни, о Альбион, как сельский человек, Под сенью твоего могущества почтенный, Владелец нив своих, в трудах не угнетенный, Природы гордый сын, взлелеян простотой, Богатый здравием и чистою душой, Убожества не знал, не льстился благ стяжаньем И был стократ блажен сокровищей незнаньем? Дни счастия! Их нет! Корыстною рукой Оратай отчужден от хижины родной! Где прежде нив моря, блистая, волновались, Где рощи и холмы стадами оглашались, Там ныне хищников владычество одно! Там все под грудами богатств погребено! Там муками сует безумие страдает! Там роскошь посреди сокровищ издыхает! А вы, часы отрад, невинность, тихий сон! Желанья скромные! надежды без препон! Златое здравие, трудов благословенье! Беспечность! мир души! в заботах наслажденье! — Где вы, прелестные? Где ваш цветущий след? В какой далекий край направлен ваш полет? Ах! с вами сельских благ и доблестей не стало!.. О родина моя, где счастье процветало! Прошли, навек прошли твои златые дни! Смотрю — лишь пустыри заглохшие одни, Лишь дичь безмолвную, лишь тундры обретаю! Лишь ветру, в о́соке свистящему, внимаю! Скитаюсь по полям — все пусто, все молчит! К минувшим ли часам душа моя летит? Ищу ли хижины рыбачьей под рекою Иль дуба на холме с дерновою скамьею — Напрасно! Скрылось все! Пустыня предо мной! И вспоминание сменяется тоской!.. Я в свете странник был, певец уединенный! — Влача участок бед, творцом мне уделенный, Я сладкою себя надеждой обольщал Там кончить мирно век, где жизни дар принял! В стране моих отцов, под сенью древ знакомых, Исторгшись из толпы заботами гнетомых, Свой тусклый пламенник от траты сохранить И дни отшествия покоем озлатить! О гордость!.. Я мечтал, в сих хижинах забвенных, Слыть чудом посреди оратаев смиренных; За чарой, у огня, в кругу их толковать О том, что в долгий век мог слышать и видать! Так заяц, по полям станицей псов гонимый, Измученный бежит опять в лесок родимый! Так мнил я, переждав изгнанничества срок, Прийти, с остатком дней, в свой отчий уголок! О, дни преклонные в тени уединенья! Блажен, кто юных лет заботы и волненья Венчает в старости беспечной тишиной!.. Послание Элоизы к Абеляру*
В сих мрачных келиях обители святой, Где вечно царствует задумчивый покой, Где, умиленная, над хладными гробами, Душа беседует, забывшись, с небесами, Где вера в тишине святые слезы льет И меланхолия печальная живет, — Что сердце мирныя весталки возмутило? Что в нем потухший огнь опять воспламенило? Какой волшебный глас, какой прелестный вид Увядшую в тоске опять животворит? Увы! еще люблю!.. Исчезни, заблужденье! Сей трепет внутренний, сие души волненье При виде милых строк знакомыя руки, Сие смешение восторга и тоски — Не суть ли признаки любви непобежденной? Супруг мой, Абеляр! О имя незабвенно! Дерзну ль священный храм тобою огласить? Дерзну ли с Творческим тебя совокупить, Простертая в пыли, молясь пред алтарями? О страшные черты! да смою их слезами! Преступница! к кому, что смеешь ты писать? Кого в обителях святыни призывать? Небесный твой супруг во гневе пред тобою! Творец, творец! смягчись! вотще борюсь с собою! Где власть против любви? Чем сердце укротить? Каким могуществом сей пламень потушить? О стены мрачные! о скорбных заточенье! Пустыней страшный вид! лесов уединенье! О дикие скалы́, изрытые мольбой! О храм, где близ мощей, с лампадой гробовой, И юность и краса угаснуть осужденны! О лики хладные, слезами орошенны! Могу ль, подобно вам, в душе окаменеть? Могу ль, огнем любви сгорая, охладеть? Ах, нет! не божество душой моей владеет! Она тобой, тобой, супруг мой, пламенеет! К тебе, мой Абеляр, с молитвами летит! Тебя в жару, в тоске зовет, боготворит!.. Ах, тщетно рвать себя, вотще томить слезами! Когда руки твоей столь милыми чертами Мой взор был поражен — вся сладость прежних дней, Все незабвенные часы любви твоей Воскресли предо мной! О чувств очарованье! О невозвратного блаженства вспоминанье! О дни волшебные, которых больше нет! Вотще, мой Абеляр, твой глас меня зовет — Простись — навек, навек! — с погибшей Элоизой! Во мгле монастыря, под иноческой ризой, В кипенье пылких лет, с толь пламенной душой, Томиться, увядать, угаснуть — жребий мой! Здесь вера грозная все чувства умерщвляет! Здесь славы и любви светильник не пылает! Но нет!.. пиши ко мне! пиши! Соединим Мучение мое с мучением твоим! О мысль отрадная! о сладкое мечтанье! С тобою духом жить! с тобой делить страданье! Делить? Почто ж делить? Пусть буду я одна, Мой друг, мой Абеляр, страдать осуждена! Пиши ко мне! Писать — небес изобретенье! Любовница в тоске, любовник в заточенье, — Быть может, некогда нашли блаженство в нем! Как сладко, разлучась, беседовать с пером! Черты волшебные, черты одушевленны! Черты, святым огнем любви воспламененны! Им страстная душа вверяет жребий свой! В них дева робкая с сердечной простотой Все тайны пылких чувств, весь жар свой изливает! В них все протекшее для сердца оживает! Почто ж протекших дней ничто не возвратит? Когда любовь твоя, принявши дружбы вид, В небесной красоте очам моим явилась — С какой невинностью душа моя пленялась! Ты мне представился несмертным существом! Каким твой взор сиял пленительным лучом! Сколь был красноречив, любовью озаренный! Земля казалась мне со мною обновленной! Я в сладкой неге чувств, с открытою душой, Без страха, все забыв, стояла пред тобой; Ты с силой божества, с небесным убежденьем, Любовь изображал всех благ соединеньем! Твой глас доверенность во грудь мою вливал! Ах! как легко меня сей глас очаровал! В объятиях твоих, в сладчайшем исступленье, В непостигаемом блаженства упоенье, Могла ль я небесам не предпочесть тебя! Могла ли не забыть людей, творца, себя! Песня («Когда я был любим…»)*
Когда я был любим, в восторгах, в наслажденье, Как сон пленительный, вся жизнь моя текла. Но я тобой забыт, — где счастья привиденье? Ах! счастием моим любовь твоя была! Когда я был любим, тобою вдохновенный, Я пел, моя душа хвалой твоей жила. Но я тобой забыт, погиб мой дар мгновенный: Ах! гением моим любовь твоя была! Когда я был любим, дары благодеянья В обитель нищеты рука моя несла. Но я тобой забыт, нет в сердце состраданья! Ах! благостью моей любовь твоя была! Сафина ода*
Блажен, кто близ тебя одним тобой пылает, Кто прелестью твоих речей обворожен, Кого твой ищет взор, улыбка восхищает, — С богами он сравнен! Когда ты предо мной, в душе моей волненье, В крови палящий огнь! в очах померкнул свет! В трепещущей груди и скорбь и наслажденье! Ни слов, ни чувства нет! Лежу у милых ног, горю огнем желанья! Блаженством страстныя тоски утомлена! В слезах, вся трепещу без силы, без дыханья! И жизни лишена! Идиллия*
Когда она была пастушкою простой, Цвела невинностью, невинностью блистала, Когда слыла в селе девичьей красотой И кудри светлые цветами убирала — Тогда ей нравились и пенистый ручей, И луг, и сень лесов, и мир моей долины, Где я пленял ее свирелию моей, Где я так счастлив был присутствием Алины. Теперь… теперь прости, души моей покой! Алина гордая — столицы украшенье; Увы! окружена ласкателей толпой, За лесть их отдала любви боготворенье, За пышный злата блеск — душистые цветы; Свирели тихий звук Алину не прельщает; Алина предпочла блаженству суеты; Собою занята, меня в лицо не знает. Вечер*
(элегия)
Ручей, виющийся по светлому песку, Как тихая твоя гармония приятна! С каким сверканием кати́шься ты в реку! Приди, о муза благодатна, В венке из юных роз, с цевницею златой; Склонись задумчиво на пенистые воды И, звуки оживив, туманный вечер пой На лоне дремлющей природы. Как солнца за горой пленителен закат, — Когда поля в тени, а рощи отдаленны И в зеркале воды колеблющийся град Багряным блеском озаренны; Когда с холмов златых стада бегут к реке И рева гул гремит звучнее над водами; И, сети склав, рыбак на легком челноке Плывет у брега меж кустами; Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам, И веслами струи согласно рассекают; И, плуги обратив, по глыбистым браздам С полей оратаи съезжают… Уж вечер… облаков померкнули края, Последний луч зари на башнях умирает; Последняя в реке блестящая струя С потухшим небом угасает. Все тихо: рощи спят; в окрестности покой; Простершись на траве под ивой наклоненной, Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой, Поток, кустами осененный. Как слит с прохладою растений фимиам! Как сладко в тишине у брега струй плесканье! Как тихо веянье зефира по водам И гибкой ивы трепетанье! Чуть слышно над ручьем колышется тростник; Глас петела вдали уснувши будит селы; В траве коростеля я слышу дикий крик, В лесу стенанье филомелы… Но что?.. Какой вдали мелькнул волшебный луч? Восточных облаков хребты воспламенились; Осыпан искрами во тьме журчащий ключ; В реке дубравы отразились. Луны ущербный лик встает из-за холмов… О тихое небес задумчивых светило, Как зыблется твой блеск на сумраке лесов! Как бледно брег ты озлатило! Сижу задумавшись; в душе моей мечты; К протекшим временам лечу воспоминаньем… О дней моих весна, как быстро скрылась ты С твоим блаженством и страданьем! Где вы, мои друзья, вы, спутники мои? Ужели никогда не зреть соединенья? Ужель иссякнули всех радостей струи? О вы, погибши наслажденья! О братья! о друзья! где наш священный круг? Где песни пламенны и музам и свободе? Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг? Где клятвы, данные природе, Хранить с огнем души нетленность братских уз? И где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою, Лишенный спутников, влача сомнений груз, Разочарованный душою, Тащиться осужден до бездны гробовой?.. Один — минутный цвет — почил, и непробудно,* И гроб безвременный любовь кропит слезой. Другой… о небо правосудно!..* А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть? Ужель красавиц взор, иль почестей исканье, Иль суетная честь приятным в свете слыть Загладят в сердце вспоминанье. О радостях души, о счастье юных дней, И дружбе, и любви, и музам посвященных? Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей, Но в сердце любит незабвенных… Мне рок судил: брести неведомой стезей, Быть другом мирных сел, любить красы природы, Дышать под сумраком дубравной тишиной И, взор склонив на пенны воды, Творца, друзей, любовь и счастье воспевать. О песни, чистый плод невинности сердечной! Блажен, кому дано цевницей оживлять Часы сей жизни скоротечной! Кто, в тихий утра час, когда туманный дым Ложится по полям и хо́лмы облачает И солнце, восходя, по рощам голубым Спокойно блеск свой разливает, Спешит, восторженный, оставя сельский кров, В дубраве упредить пернатых пробужденье И, лиру соглася с свирелью пастухов, Поет светила возрожденье! Так, петь есть мой удел… но долго ль?.. Как узнать?.. Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой Придет сюда Альпин в час вечера мечтать Над тихой юноши могилой! Песнь барда над гробом славян-победителей*
«Ударь во звонкий щит! стекитесь, ополченны! Умолкла брань — враги утихли расточенны! Лишь пар над пеплом сел густой; Лишь волк, сокрытый нощи мглой, Очами блещущий, бежит на лов обильный; Зажжем костер дубов; изройте ров могильный; Сложите на щиты поверженных во прах: Да холм вещает здесь векам о бранных днях, Да камень здесь хранит могущих след священной!» Гремит… раздался гул в дубраве пробужденной! Стеклись; вождей и ратных сонм; Глухой полнощи тьма кругом; Пред ними вещий бард, венчанный сединою, И падших страшный ряд, простертых на щитах. Объяты думою, с поникнутой главою; На грозных лицах кровь и прах; На копья оперлись; средь них костер пылает, И с свистом горный ветр их кудри воздымает. И се! воздвигся холм, и камень водружен; И дуб, краса полей, воспитанный веками, Склонил главу на дерн, потоком орошен; И се! могущими перстами Певец ударил по струнам — Одушевленны забряцали! Воспел — дубравы застенали, И гул помчался по горам: «О сладких песней мать, певица битв священна, О бардов лира вдохновенна! Проснись — да оживет хвала в твоих струнах! Да тени бранные низринутых во прах, Скитаясь при луне по тучам златорунным, Сойдут на мрачный дол, где мир над пеплом их, Обвороженные бряцаньем тихострунным. Как пали сильные? Как сильных гром утих? Где вы, сыны побед? Где славных воев сила? Ответствуй, мрачная бестрепетных могила!.. Как орлий со скалы пустившийся птенец, Впервые восшумев отважными крылами, Близ солнца зря трудов и поприща конец, Парит, превыспренний, и вдруг, небес громами Сожженный посреди стремленья к высотам, В гремящих тучах исчезает… Так пал с победой росс! паденье — страх врагам. О битвы грозный вид! смотри! перун сверкает! Се мчатся! грудь на грудь! дружин сомкнутых сонм! Средь дымных вихрей бой и гром; По шлемам звук мечей; коней пронзенных ржанье И труб стозвучный треск. От топота копыт, От прения бойцов, от кликов и стенанья Смятенный воет бор и дол, гремя, дрожит. О страшный вид попранных боем! Тот зыблется в крови, с глухим кончаясь воем! Тот, вихрам мчась, погиб бесстрашных впереди; Тот, шуйцей рану сжав, десной изнеможенной Оторванну хоругвь скрывает на груди; Тот страшно восстенал, на копья восхищенной, И, сверженный во прах, дымясь, оцепенел… О мужество славян! о витязей предел! Хвала на жертву принесенным За родших, братий и супруг; Хвала отечества хранителям священным! Хвала, хвала тебе, о падший славы друг! Пускай безвестный погибает, Сей житель праха — червь душой; Пусть в дольном мраке жизнь годами исчисляет… Бессмертья сын, твой рок громовой течь стезей; Пари, блистай, превознесенный; Погибнешь в высоте — весь мир твой мавзолей; Бесславный ждет, томясь, кончины вялых дней, До времени во мгле могилы погребенный; Равны концом и час и век; Разлука с жизнью миг, заутра или ныне; Перуном ли угас, незримый ли протек; Царем или рабом судьбине. Блажен почивший на громах В виду отчизны благодарной, И в гробе супротивным страх, И в гробе озарен денницей лучезарной; Блажен погибший в цвете лет… О юноша, о ты, бессмертью приобщенный! Коль быстро совершен твой выспренний полет; Вот он, низринутый на щит окровавленный, Поник геройскою главой; Над ним кончины час; уж взор недвижный тмится… Но к кровным, но к друзьям, но к родине святой Еще с лучом любви, еще с тоской стремится; Не сетуй, славы сын; оставь сей жизни брег; Ты смерть предупредил, на одр честей возлег; Ты спутник в гроб неустрашимых. Увы! завидна ль часть веригой лет томимых? Герой, одряхший под венком, Приникший к костылю израненным челом, Могущих пережив, оставленный друзьями, Отвсюду окружен возлюбленных гробами, Усталый ждет конца — и смерть ему покой: Блажен, кто славный путь со славой довершает; Когда венки и честь берет во прах с собой И, в лаврах поседев, на лаврах угасает! Здесь, братья, вечно мирны вы! Почийте сладко, незабвенны! О вы — ловца пожрав, в сетях погибши львы! О спутники побед, коварством низложенны! Бесстрашных персть — потомству дар. О вас сей будет холм беседовать с веками: Он сильным возвестит, как пали вы с громами; Он в чадах ваших чад родит ко славе жар. Здесь бард грядущих лет, объят глубокой думой, В тот час, как всюду мрак полунощи угрюмой, Когда безмолвен дол, и месяц из-за туч Повременно свой лик задумчивый являет, И серна, прискакав на шумный в камнях ключ, Недвижно, робкая, журчанью струй внимает, — К протекшим воспарит векам, Пробудит звоном струн насупленну дубраву И, мыслию стремясь великих по следам, Из персти воззовет давно почивших славу. Здесь, в сумраке воссев, Пришед из края дальна, Краса славянских дев, Задумчива, печальна, Тоску прольет в слезах И, грудью воспаленной Припав на хладный прах, Могилы мир священной Рыданьем возмутит. Увы! здесь в сонме падших Герой прелестный спит; Здесь радостей увядших Ее последний след. Воскреснут вспоминанья О благах прежних лет, О днях очарованья, О днях любви святой; Воскреснет, час разлуки, Когда, летящий в бой, Приемля громы в руки, Друг сердца, сильным страх, Красою образ Дида, С унынием в очах, С блистаньем Световида, Сказал: прости навек! Шелом надвинул бранный, Вздохнул, как вихрь потек, И с сонмом ратных сил исчез в дали туманной. Сюда придет отчизны сын, Героев племя, славянин, Делами предков распаленный; Обымет падших гроб и во́нмет глас священный, К нему из глубины рекущий: будь велик! Предстанут пред него протекших ратей бои И в молнийных браздах вождей победы лик! Почийте! мирный сон, о братья, о герои!..» Умолк… и струн исчез в пустынном небе звон, И отзыв по горам и дебри усыпились; Сонм бранных скорбью осенен: Их взоры на курган недвижные вперились; Безгласны, в грозной тишине; На лицах мщенья жар — их груди гнев спирает, И ярости немой в зеницах огнь пылает. Молчат — окрест покой, — над ними в вышине, Из туч, влекущихся грядою, Бросая тихий блеск на дебрь, и дол, и лес, Луна невидимой стезею Среди полунощных небес Свершает, мирная, свой ток уединенный. Но се! таинственным видением во мгле Певец воспрянул пораженный; Седины дыбом на челе; Смятение в очах и в членах трепетанье; Как вихорь на курган он с лирой возлетел… Волшебной раздалось бряцанье… И снова мощный глас пророка загремел: «Не вы ль, низверженных полунощные лики, Не вы ли, призраки могущих, предо мной? Они! средь бурных туч! сплелись рука с рукой! О страшный сонм! о страшны клики! Куда их строгий взор столь грозно устремлен? Над кем воздушный меч вождя их вознесен? Над кем гремят цепями? Внимай! внимай! горе́ песнь гибели поют. Отмщенья! крови! — вопиют, Сверкая из-за туч ужасными очами. Отмщенья, витязи, отмщенья! гром во длань! Воздвигнись, дух славян! воздвигнись, месть и брань! Се ярый исполин, победами надменный! Постигну! поражу! рассыплю их полки! Им рабство — дар моей руки! — Гремит, на гибель ополченный! Друзья! се час побед! славяне, возгремим! Прострите взор окрест: лишь дебри запустелы. Где пышный вид полей? где радостные селы? И где тевтонов мощь, низринувшая Рим? Там матерь гладная иссякшими сосцами, Простертая на прах, в младенца кровь лиет; Там к пеплу хижины приникший сединами, Недугом изнурен, кончины старец ждет; Там чада нищеты — убийство и хищенье; Там рабства первенец, неистовый разврат. О ясный мир семей! о нравов оскверненье! О доблесть прежних лет! Лишь цепи там звучат; Лишь хищников бичи подъяты над рабами; Сокрылись Германа последние сыны; Сокрылись сил вожди, парившие орлами; В пустынях, очеса к земле преклонены, Над прахом падшего отечества рыдают. О братья, о сыны возвышенных славян, Воспрянем! вам перун для мщенья свыше дан. Отмщенья! — под ярмом народы восклицают, — Да в прах, да в прах падут погибели творцы!.. Воззрите вспять… там сонм священный, Там счастья наших дней залоги драгоценны, Там матери в слезах, там чада и отцы, Там лавроносная отчизна в ожиданье. О витязи! за вами вслед Славянских дев любовь, возлюбленных желанье: Да боги их души с трофеями побед По бранях притекут, отметив, непосрамленны. За вами их мольбы летят воспламененны. Вонмите и супруг, и чад, и юных дев, Вонмите, воины, моленье; Воззрите на отцев коленопреклоненье; Во славе, посреди могущих поседев, Подъемлют к небесам трепещущие длани И молят: царь судеб, за них, за них во брани! О, сколь возвышенны спасающие нас! (В восторге сердца восклицают Возлюбленны, узрев на бой текущих вас.) Какие молнии во взоре их блистают! Коль грозен ополченных сонм! О, сколь пленительны, неся во дланях гром! Они ль не полетят на крыльях мести к бою, Они ль, оставивши все блага за собою? О незабвенные, о слава наших дней, Грядите — благодать самих небес над вами; Враги да будут снедь мечей; Да вскоре бранными венками Священные главы отмстивших обовьем, О час блаженнейший свиданья! Летят — в крови, в пыли, теснятся в отчий дом! Благословенья, лобызанья! Восторг души, лишенной слов! Супруги, в божий храм; встречайте женихов В одежде брачной, обрученны; Да льется слез бальзам на раны их священны; Отрем с ланит геройских прах; Да видом не страшат, ни грозными бронями Отцы, на колыбель склоненны над сынами. А вы, недвижные пред нами на щитах, Безгласные среди молитв и ликований, О падшие друзья, о прах полубогов, Примите скорбный дар и стонов и лобзаний От жен рыдающих, от родших и сынов. Могущественный глас, мы ль хладны пред тобою? Копье во длань! воздвигни щит! Вперед на огнь и меч громовою стеною! Уж горний наш орел перунами гремит; Уж гордо распростер крыла перед полками. Внимайте… Супостат с погибелью течет; Земля трясется под конями: „Попру стопою!“ — вопиет. Ударим! упредим! не россу посрамленье! Кто смерти предпочесть дерзнет порабощенье? Кто сограждан и стыд и плен? От родины святой беглец отриновен; Страшись он отческия сени; Ему ли осязать родителя колени? Ему ли старца грудь священную лобзать? Он враг своих друзей; он низкий жизни тать. Нет! нет! всей мощью пораженье Низринем, россы, на врагов! Не нам, не нам стенать под бременем оков! Не нам предать и жен и чад на развращенье! Отчизне ль нашей быть добычей их когтей? Иль диво нам карать надменных? О росс, о ужас дерзновенных! Пусть смеют испытать, где мощь руки твоей, Уснули ль полчища орлины, Которых гром возжег эвксинские пучины И скандинавского на прах повергнул льва? Явись, сразившая сарматов булава!» Умолк… и сонмы всколебались… Щитами грянули… чрез холм, сквозь дебрь и лес, Воспламененные помчались… И праха черный вихрь вознесся до небес. Старик к молодой и прекрасной девушке*
(мадригал)
Как сладостно твоим присутствием пленяться! И как опасно мне словам твоим внимать! Ах, поздно старику надеждой обольщаться, Но поздно ль, не имев надежды, обожать? Басни*
Мартышка, показывающая китайские тени*
Творцы и прозой и стихами, Которых громкий слог пугает весь Парнас, Которые понять себя не властны сами, Поймите мой рассказ! Один фигляр в Москве показывал мартышку С волшебным фонарем. На картах ли гадать, Взбираться ль по шнуру на крышку, Или кувы́ркаться и впри́сядку плясать По гибкому канату, Иль спичкой выпрямись, под шляпою с пером, На задни лапки став, ружьем, Как должно прусскому солдату, Метать по слову артикул: Потап всему горазд. Не зверь, а утешенье Однажды в воскресенье Хозяин, подкурив, на улице заснул. Потапке торжество. «Уж то-то погуляю! И я штукарь! И я народ как тешить знаю!» Бежит, зовет гостей: Индюшек, поросят, собак, котят, гусей! Сошлись. «Сюда! Сюда! скорей скамьи, подушки В закуту господам! Добро пожаловать; у входа ни полушки, Из чести игрище!» Уж гости по местам, Приносится фонарь, все окна затворились, И свечи потушились. Потап, в суконном колпаке, С указкою в руке, С жеманной харею, явился пред собором; Пренизкий всем поклон; Потом с кадушки речь, как Цицерон: Заставил всех зевать и хлопать целым хором! Довольный похвалой, С картинкою стекло тотчас в фонарь вставляет! «Смотрите: вот луна, вот солнце! — возглашает. — Вот с Евою Адам, скоты, ковчег и Ной! Вот славный царь-горох с морковкою-царицей! Вот журка-долгонос обедает с лисицей! Вот небо, вот земля… Что? видно ли?» Глядят, Моргают, морщатся, кряхтят! Напрасно! Нет следа великолепной сцены! «По чести, — кот шепнул, — кудрявых много слов! Но, бог с ним, где он взял царей, цариц, скотов! Зги божьей не видать! одни в потемках стены!» «Темно, соседушка, скажу и я, — Примолвила свинья. — Мне видится! вот!.. вот!.. я, правда, близорука! Но что-то хорошо! Ой старость! то-то скука! Уж было бы о чем с детьми поговорить!» Индейка крякала, хлоп-хлоп сквозь сон глазами. А наш Потап? Кричит, гремит, стучит ногами! Одно лишь позабыл: фонарь свой осветить! Сокол и голубка*
Голубку сокол драл в когтях. «Попалась! ну, теперь оставь свои затеи! Плутовка! знаю вас! ругательницы, змеи! Ваш род соколью вечный враг! Есть боги-мстители!» — «Ах, я б того желала!» — Голубка, чуть дыша, измятая стенала. «Как! как! отступница! не веровать богам! Не верить силе провиденья! Хотел тебя пустить; не стоишь; вижу сам. Умри! безбожным нет прощенья!» Мартышки и лев*
Мартышки тешились лаптой; Вот как: одна из них, сидя на пне, держала В коленях голову другой; Та, лапки на спину, зажмурясь, узнавала, Кто бил. — Хлоп-хлоп! «Потап, проворней! Кто?» — «Мирошка!» — «Соврал!» — И все, как бесы, врозь! Прыжки; кувы́рканье вперед, и взад, и вкось; Крик, хохот, писк! Одна мяукает, как кошка, Другая, ноги вверх, повисла на суку; А третья ну скакать сорокой по песку! Такого поискать веселья! Вдруг из лесу на шум выходит лев, Ученый, смирный принц, брат внучатный царев: Ботанизировал по роще от безделья. Мартышкам мат; Ни пикнут, струсили, дрожат! «Здесь праздник! — лев сказал. — Что ж тихо? Забавляйтесь! Играйте, детушки, не опасайтесь! Я добр! Хотите ли, и сам в игру войду»! — «Ах! милостивый князь, какое снисхожденье! Как вашей светлости быть с нами наряду! С мартышками играть! ваш сан! наш долг! почтенье!..» — «Пустое! что за долг! я так хочу! смелей! Не все ли мы равны! Вы б сами то ж сказали, Когда бы так, как я, философов читали! Я, детушки, не чван! Вы знатности моей Не трусьте! Ну, начнем!» Мартышки верть глазами И, веря (как и все) приветника словам, Опять играть; гвоздят друг друга по рукам. Брат царский хлоп! и вдруг под царскими когтями Из лапки брызжет кровь ключом! Мартышка — ой! — и прочь, тряся хвостом, Кто бил, не думав, отгадала; Однако промолчала. Хохочет князь; другие, рот скривя, Туда ж за барином смеются, Хотя от смеха слезы льются; И задом, задом, в лес! Бегут и про себя Бормочут: не играй с большими господами! Добрейшие из них — с когтями! Кот и зеркало*
Невежды-мудрецы, которых век проходит В искании таких вещей, Каких никто никак в сем мире не находит, Последуйте коту и будьте поумней! На дамском туалете Сидел Федотка-кот И чистил морду… Вдруг, глядь в зеркало: Федот И там. Точь-в-точь! сходней двух харей нет на свете. Шерсть дыбом, прыг к нему и мордой щелк в стекло, Мяукнул, фыркнул!.. «Понимаю! Стекло прозрачное! он там! поймаю!» Бежит… О чудо! — никого. Задумался: куда б так скоро провалиться? Бежит назад! Опять Федотка перед ним! Постой, я знаю как! уж быть тебе моим! Наш умница верхом на зеркало садится, Боясь, чтоб, ходя вкруг, кота не упустить Или чтоб там и тут в одну минуту быть! Припал, как вор, вертит глазами; Две лапки здесь, две лапки там; Весь вытянут, мурчит, глядит по сторонам; Нагнулся… Вот опять хвост, лапки, нос с усами. Хвать-хвать! когтями цап-царап! Дал промах, сорвался и бух на столик с рамы; Кота же нет как нет. Тогда, жалея лап (Заметьте, мудрецы упрямы!) И ведать не хотя, чего нельзя понять, Федот наш зеркалу поклон отвесил низкий; А сам отправился с мышами воевать, Мурлыча про себя: «Не все к нам вещи близки! Что тягостно уму, того не нужно знать!» Смерть («Однажды Смерть послала в ад указ…»)*
Однажды Смерть послала в ад указ, Чтоб весь подземный двор, не более как в час, На выбор собрался в сенате, А заседанью быть в аудиенц-палате. Ее величеству был нужен фаворит, Обычнее — министр. Давно уж ей казалось, — Как и история то ясно говорит, — Что адских жителей в приходе уменьшалось. Идут пред страшный трон владычицы своей — Горячка бледная со впалыми щеками, Подагра, чуть тащась на паре костылей, И жадная Война с кровавыми глазами. За ловкость сих бояр поруки мир и ад, И Смерть их приняла с уклонкой уваженья! За ними, опустив смиренно-постный взгляд, Под мышкою таща бичи опустошенья, Является Чума; Грех молвить, чтоб и в ней достоинств не сыскалось: Запас порядочный ума! Собранье всколебалось. «Ну! — шепчут. — Быть министром ей!» — Но сценка новая: полсотни лекарей Попарно, в шаг идут и, став пред Смертью рядом, Поклон ей! «Здравствовать царице много лет!» Чтоб лучше видеть, Смерть хватилась за лорнет. Анатомирует хирургов строгим взглядом. В сомненье ад! как вдруг пороков шумный вход Отвлек монархини вниманье. «Как рада! — говорит. — Теперь я без хлопот!» И выбрала Невоздержанье. Сон могольца*
Однажды доброму могольцу снился сон, Уж подлинно чудесный: Вдруг видит, будто он, Какой-то силой неизвестной, В обитель вознесен всевышнего царя И там — подумайте — находит визиря. Потом открылася пред ним и пропасть ада. Кого ж — прошу сказать — узнал он в адской мгле? Дервиша… Да, дервиш, служитель Орозмада, В котле, В клокочущей смоле На ужин дьяволам варился. Моголец в страхе пробудился; Скорей бежать за колдуном; Поклоны в пояс; бьет челом: «Отец мой, изъясни чудесное виденье». — «Твой сон есть божий глас, — колдун ему в ответ. — Визирь в раю за то, что в области сует, Средь пышного двора, любил уединенье. Дервишу ж поделом; не будь он суесвят; Не ползай перед тем, кто силен и богат; Не суйся к визирям ходить на поклоненье». Когда б, не бывши колдуном, И я прибавить мог к словам его два слова, Тогда смиренно вас молил бы об одном: Друзья, любите сень родительского крова; Где ж счастье, как не здесь, на лоне тишины, С забвением сует, с беспечностью свободы? О блага чистые, о сладкий дар Природы! Где вы, мои поля? Где вы, любовь весны? Страна, где я расцвел в тени уединенья, Где сладость тайная во грудь мою лилась. О рощи, о друзья, когда увижу вас? Когда, покинув свет, опять без принужденья Вкушать мне вашу сень, ваш сумрак и покой? О! кто мне возвратит родимые долины? Когда, когда и Феб и дщери Мнемозины Придут под тихий кров беседовать со мной? При них мои часы весельем окрыленны; Тогда постигну ход таинственных небес И выспренних светил стези неоткровенны. Когда ж не мой удел познанье сих чудес, Пусть буду напоен лесов очарованьем; Пускай пленяюся источников журчаньем, Пусть буду воспевать их блеск и тихий ток! Нить жизни для меня совьется не из злата; Мой низок будет кров, постеля не богата; Но меньше ль бедных сон и сладок и глубок? И меньше ль он души невинной услажденье? Ему преобращу мою пустыню в храм; Придет ли час отбыть к неведомым брегам — Мой век был тихий день, а смерть успокоенье. Старый кот и молодой мышонок*
Один неопытный мышонок У старого кота под лапою пищал И так его, в слезах, на жалость преклонял: «Помилуй, дедушка! Ведь я еще ребенок! Как можно крошечке такой, как я, Твоим домашним быть в отягощенье? Твоя хозяюшка и вся ее семья Придут ли от меня, малютки, в разоренье? И в чем же мой обед? Зерно, а много два! Орех мне — на неделю! К тому ж теперь я худ! Едва-едва Могу дышать! Вчера оставил лишь постелю; Был болен! Потерпи! Пусти меня пожить! Пусть деточки твои меня изволят скушать!» — «Молчи, молокосос! тебе ль меня учить? И мне ли, старику, таких рассказов слушать! Я кот и стар, мой друг! прощения не жди, А лучше, без хлопот, поди К Плутону, милости его отведать! Моим же деточкам всегда есть что обедать!» Сказал, мышонка цап; тот пискнул и припал. А кот, покушавши, ни в чем как не бывал! Ужель рассказ без поученья? Никак, читатель, есть! Всем юность льстит себя! все мыслить приобресть! А старость никогда не знает сожаленья! Каплун и сокол*
Приветы иногда злых умыслов прикраса. Один Московский гражданин, Пришлец из Арзамаса, Матюшка-долгохвост, по промыслу каплун, На кухню должен был явиться И там на очаге с кухмистером судиться. Вся дворня взбегалась: цыпь! цыпь! цыпь! цыпь! — Шалун Проворно, Смекнувши, что беда, Давай бог ноги! «Господа, Слуга покорный! По мне, хотя весь день извольте горло драть, Меня вам не прельстить учтивыми словами! Теперь: цыпь! цыпь! а там меня щипать, Да в печку! да, сморчами Набивши брюхо мне, на стол меня! а там И поминай как звали!» Тут сокол-крутонос, которого считали По всей окружности примером всем бойцам, Который на жерди, со спесью соколиной, Раздувши зоб, сидел И с смехом на гоньбу глядел, Сказал: «Дурак каплун! с такой, как ты, скотиной Из силы выбился честной народ! Тебя зовут, а ты, урод, И нос отворотил, оглох, ко всем спиною! Смотри пожалуй! я тебе ль чета? но так Не горд! лечу на свист! глухарь, дурак, Постой! хозяин ждет! вся дворня за тобою!» Каплун, кряхтя, пыхтя, советнику в ответ: «Князь сокол, я не глух! меня хозяин ждет? Но знать хочу, зачем? а этот твой приятель, Который в фартуке, как вор с ножом, Так чванится своим узорным колпаком, Конечно, каплунов усердный почитатель? Прогневался, что я не падок к их словам! Но если б соколам, Как нашей братье каплунам, На кухне заглянуть случилось В горшок, где б в кипятке их княжество варилось, Тогда хозяйский свист и их бы не провел; Тогда б, как скот каплун, черкнул и князь сокол!» Кот и мышь*
Случилось так, что кот Федотка-сыроед, Сова Трофимовна-сопунья, И мышка-хлебница, и ласточка-прыгунья, Все плу́ты, сколько-то не помню лет, Не вместе, но в одной дуплистой, дряхлой ели Пристанище имели. Подметил их стрелок и сетку — на дупло. Лишь только ночь от дня свой сумрак отделила (В тот час, как на полях ни темно, ни светло, Когда, не видя, ждешь небесного светила), Наш кот из норки шасть и прямо бряк под сеть. Беда Федотушке! приходит умереть! Копышется, хлопочет, Взмяукался мой кот, А мышка-вор — как тут! ей пир, в ладоши бьет, Хохочет. «Соседушка, нельзя ль помочь мне? — из сетей Сказал умильно узник ей. — Бог добрым воздаянье! Ты ж, нещечко мое, душа моя, была, Не знаю почему, всегда мне так мила, Как свет моих очей! как дне́вное сиянье! Я нынче к завтрене спешил (Всех набожных котов обыкновенье), Но, знать, неведеньем пред богом погрешил, Знать, окаянному за дело искушенье! По воле вышнего под сеть попал! Но гневный милует: несчастному в спасенье Тебя мне бог сюда послал! Соседка, помоги!» — «Помочь тебе! злодею! Мышатнику! Коту! С ума ли я сошла! Избавь его себе на шею!» — «Ах, мышка! — молвил кот. — Тебе ль хочу я зла? Напротив, я с тобой сейчас в союз вступаю! Сова и ласточка твои враги: Прикажешь, в миг их уберу!» — «Я знаю, Что ты сластёна-кот! но слов побереги: Меня не обмануть таким красивым слогом! Глуха я! оставайся с богом!» Лишь хлебница домой, А ласточка уж там: назад! на ель взбираться! Тут новая беда: столкнулася с совой. Куда деваться? Опять к коту; грызть, грызть тенета! удалось! Благочестивый распутлялся; Вдруг ловчий из лесу с дубиной показался, Союзники скорей давай бог ноги, врозь! И тем все дело заключилось. Потом опять коту увидеть мышь случилось, «Ах! друг мой, дай себя обнять! Боишься? Постыдись; твой страх мне оскорбленье! Грешно союзника врагом своим считать! Могу ли позабыть, что ты мое спасенье, Что ты моя вторая мать?» — «А я могу ль не знать, Что ты котище-объедало? Что кошка с мышкою не ладят никогда! Что благодарности в вас духу не бывало! И что по ну́жде связь не может быть тверда?» Сокол и филомела*
Летел соко́л. Все куры всхлопотались Скликать цыплят; бегут цыпляточки, прижались Под крылья к маткам; ждут, чтобы напасть прошла, Певица филомела, Которая в лесу пустынницей жила И в тот час, на беду, к подружке полетела В соседственный лесок, Попалась к соколу. «Помилуй, — умоляет, — Ужели соловьев соколий род не знает! Какой в них вкус! один лишь звонкий голосок, И только! Вам, бойцы, грешно нас, певчих, кушать! Не лучше ль песенки моей послушать? Прикажешь ли? спою Про ласточку, сестру мою… Как я досталася безбожнику Терею…» — «Терей! Терей! я дам тебе Терея, тварь! Годится ль твой Терей на ужин?» — «Нет, он царь! Увы! сему злодею Я вместе с Прогною сестрой На жертву отдана безжалостной судьбой! Склони соколий слух к несчастной горемыке! Гармония мила чувствительным сердцам!..» — «Конечно! натощак и думать о музы́ке! Другому пой! я глух!» — «Я нравлюсь и царям!» — «Царь дело, я другое! Пусть царь и тешится музы́кою твоей! Для нас, охотников, она — пустое! Желудок тощий — без ушей!» Похороны львицы*
В лесу скончалась львица. Тотчас ко всем зверям повестка. Двор и знать Стеклись последний долг покойнице отдать. Усопшая царица Лежала посреди пещеры на одре, Покрытом кожею звериной; В углу, на алтаре Жгли ладан, и Потап с смиренной образиной — Потап-мартышка, ваш знакомец, — в нос гнуся, С запинкой, заунывным тоном, Молитвы бормотал. Все звери, принося Царице скорби дань, к одру с земным поклоном По очереди шли, и каждый в лапу чмок, Потом поклон царю, который, над женою Как каменный сидя и дав свободный ток Слезам, кивал лишь молча головою На все поклонников приветствия в ответ. Потом и вынос. Царь выл голосом, катался От горя по земле, а двор за ним вослед Ревел, и так ревел, что гулом возмущался Весь дикий и обширный лес; Еще ж свидетели с божбой нас уверяли, Что суслик-камергер без чувств упал от слез И что лисицу с час мартышки оттирали! Я двор зову страной, где чудный род людей: Печальны, веселы, приветливы, суровы; По виду пламенны, как лед в душе своей; Всегда на все готовы; Что царь, то и они; народ — хамелеон, Монарха обезьяны; Ты скажешь, что во всех единый дух вселен; Не люди, сущие органы: Завел — поют, забыл завесть — молчат. Итак, за гробом все и воют и мычат. Не плачет лишь олень. Причина? Львица съела Жену его и дочь. Он смерть ее считал Отмщением небес. Короче, он молчал. Тотчас к царю лиса-лестюха подлетела И шепчет, что олень, бессовестная тварь, Смеялся под рукою. Вам скажет Соломон, каков во гневе царь! А как был царь и лев, он гривою густою Затряс, хвостом забил, «Смеяться, — возопил, — Тебе, червяк? Тебе! над их стенаньем! Когтей не посрамлю преступника терзаньем; К волкам его! к волкам! Да вмиг расторгнется ругатель по частям, Да казнь его смирит в обителях Плутона Царицы оскорбленной тень!» Олень, Который не читал пророка Соломона, Царю в ответ: «Не сетуй, государь, Часы стенаний миновались! Да жертву радости положим на алтарь! Когда в печальный ход все звери собирались И я за ними вслед бежал, Царица пред меня в сиянье вдруг предстала; Хоть был я ослеплен, но вмиг ее узнал. — Олень! — святая мне сказала, — Не плачь, я в области богов Беседую в кругу зверей преображенных! Утешь со мною разлученных! Скажи царю, что там венец ему готов! — И скрылась». — «Чудо! откровенье!» — Воскликнул хором двор. А царь, осклабя взор, Сказал: «Оленю в награжденье Даем два луга, чин и лань!» Не правда ли, что лесть всегда приятна дань? Эпиграммы*
«Ты драму, Фефил, написал…»*
«Ты драму, Фефил, написал?» — «Да! как же удалась! как сыграна! не чаешь! Хотя бы кто-нибудь для смеха просвистал!» — «И! Фефил, Фефил! как свистать, когда зеваешь?» Эпитафия лирическому поэту*
Здесь кончил век Памфил, без толку од певец! Сей грешный человек — прости ему творец! — По смерти жить сбирался, Но заживо скончался! «С повязкой на глазах за шалости Фемида…»*
С повязкой на глазах за шалости Фемида! — Уж наказание! уж подлинно обида! Когда вам хочется проказницу унять, Так руки ей связать. Новопожалованный*
«Приятель, отчего присел?» — «Злодей* корону на меня надел!» — «Что ж, я не вижу в этом зла!» — «Ох, тяжела!» «Не знаю почему, по дружбе или так…»*
Не знаю почему, по дружбе или так, Папуре вздумалось меня визитом мучить; Папура истинный чудак, Скучает сам, чтоб мне наскучить! «Для Клима все как дважды два…»*
Для Клима все как дважды два! Гораций, Ксенофонт, Бова, Лаланд и Гершель астрономы, И Мирамонд[47] и Мушенброк Ему, как нос его, знакомы. О всем кричит, во всем знаток! Судить о музыке начните: Наш Клим первейший музыкант! О торге речь с ним заведите: Он вмиг торгаш и фабрикант! Чeгo в нем нет? Он метафизик, Платоник, коновал, маляр, Статистик, журналист, бочар, Хирургус, проповедник, физик, Поэт, каретник, то и то, Клим, словом, все! И Клим — ничто! «Трим счастия искал ползком и тихомолком…»*
Трим счастия искал ползком и тихомолком; Нашел — и грудь вперед, нос вздернул, весь иной! Кто втерся в чин лисой, Тот в чине будет волком. «Румян французских штукатура…»*
Румян французских штукатура, Шатер — не шляпа на плечах; Под шалью тощая фигура, Вихры на лбу и на щеках, Одежды легкой подозренье; На перстне в десять крат алмаз — Все это, смертным в удивленье, По свету возят напоказ В карете модно золоченой И называют — Альцидоной! «Сей камень над моей возлюбленной женой…»*
Сей камень над моей возлюбленной женой! Ей там, мне здесь покой! Новый стихотворец и древность*
Едва лишь что сказать удастся мне счастливо, Как Древность заворчит с досадой: «Что за диво! Я то же до тебя сказала, и давно!» Смешна беззубая! Вольно Ей после не прийти к невежде! Тогда б сказал я то же прежде. «Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе…»*
Барма, нашед Фому чуть жива, на отходе, «Скорее! — закричал, — изволь мне долг платить! Уж завтраков теперь не будешь мне сулить!» — «Ох! брат, хоть умереть ты дай мне на свободе!» — «Вот, право, хорошо: хочу я посмотреть, Как ты, не заплатив, изволишь умереть!» «Ты сердишься за то, приятель мой Гарпас…»*
Ты сердишься за то, приятель мой Гарпас, Что сын твой по ночам сундук твой посещает! И философия издревле учит нас, Что скупость воровство рождает. «О непостижное злоречие уму…»*
О непостижное злоречие уму! Поверю ли тому, Чтобы, Морковкина, ты волосы чернила? Я знаю сам, что ты их черные купила. «Скажи, чтоб там потише были…»*
«Скажи, чтоб там потише были! — Кричал повытчику судья. — Уже с десяток дел решили, А ни единого из них не слышал я!» «У нас в провинции нарядней нет Любови….»*
У нас в провинции нарядней нет Любови! По моде с ног до головы: Наколки, цвет лица, помаду, зубы, брови — Все получает из Москвы! Тоска по милом*
(песня)
Дубрава шумит; Сбираются тучи; На берег зыбучий Склонившись, сидит В слезах, пригорюнясь, девица-краса; И полночь и буря мрачат небеса; И черные волны, вздымаясь, бушуют; И тяжкие вздохи грудь белу волнуют. «Душа отцвела; Природа уныла; Любовь изменила, Любовь унесла Надежду, надежду — мой сладкий удел. Куда ты, мой ангел, куда улетел? Ах, полно! я счастьем мирским насладилась: Жила, и любила… и друга лишилась. Теките струей Вы, слезы горючи; Дубравы дремучи, Тоскуйте со мной. Уж боле не встретить мне радостных дней; Простилась, простилась я с жизнью моей: Мой друг не воскреснет; что было, не будет… И бывшего сердце вовек не забудет. Ах! скоро ль пройдут Унылые годы? С весною — природы Красы расцветут… Но сладкое счастье не дважды цветет. Пускай же драгое в слезах оживет; Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась; Одна о минувшем тоска мне осталась». К Филалету*
(послание)
Где ты, далекий друг? Когда прервем разлуку? Когда прострешь ко мне ласкающую руку? Когда мне встретить твой душе понятный взгляд И сердцем отвечать на дружбы глас священный?.. Где вы, дни радостей? Придешь ли ты назад, О время прежнее, о время незабвенно? Или веселие навеки отцвело И счастие мое с протекшим протекло?.. Как часто о часах минувших я мечтаю! Но чаще с сладостью конец воображаю, Конец всему — души покой, Конец желаниям, конец воспоминаньям, Конец борению и с жизнью и с собой… Ах! время, Филалет, свершиться ожиданьям. Не знаю… но, мой друг, кончины сладкий час Моей любимою мечтою станови́тся; Унылость тихая в душе моей хранится; Во всем внимаю я знакомый смерти глас. Зовет меня… зовет… куда зовет?.. не знаю; Но я зовущему с волнением внимаю; Я сердцем сопряжен с сей тайною страной, Куда нас всех влачит судьба неодолима; Томящейся душе невидимая зрима — Повсюду вестники могилы предо мной. Смотрю ли, как заря с закатом угасает, — Так, мнится, юноша цветущий исчезает; Внимаю ли рогам пастушьим за горой, Иль ветра горного в дубраве трепетанью, Иль тихому ручья в кустарнике журчанью, Смотрю ль в туманну даль вечернею порой, К клавиру ль преклонясь, гармонии внимаю — Во всем печальных дней конец воображаю. Иль предвещание в унынии моем? Или судил мне рок в весенни жизни годы, Сокрывшись в мраке гробовом, Покинуть и поля, и отческие воды, И мир, где жизнь моя бесплодно расцвела?.. Скажу ль?.. Мне ужасов могила не являет; И сердце с горестным желаньем ожидает, Чтоб промысла рука обратно то взяла, Чем я безрадостно в сем мире бременился, Ту жизнь, в которой я столь мало насладился, Которую давно надежда не златит. К младенчеству ль душа прискорбная летит, Считаю ль радости минувшего — как мало! Нет! счастье к бытию меня не приучало; Мой юношеский цвет без запаха отцвел. Едва в душе своей для дружбы я созрел — И что же!.. предо мной увядшего могила; Душа, не воспылав, свой пламень угасила. Любовь… но я в любви нашел одну мечту, Безумца тяжкий сон, тоску без разделенья И невозвратное надежд уничтоженье. Иссякшия души наполню ль пустоту? Какое счастие мне в будущем известно? Грядущее для нас протекшим лишь прелестно. Мой друг, о нежный друг, когда нам не дано В сем мире жить для тех, кем жизнь для нас священна, Кем добродетель нам и слава драгоценна, Почто ж, увы! почто судьбой запрещено За счастье их отдать нам жизнь сию бесплодну? Почто (дерзну ль спросить?) отъял у нас творец Им жертвовать собой свободу превосходну? С каким бы торжеством я встретил мой конец, Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем Я мог — о сладкий сон! — той счастье искупить, С кем жребий не судил мне жизнь мою делить!.. Когда б стократными и скорбью и мученьем За каждый миг ее блаженства я платил: Тогда б, мой друг, я рай в сем мире находил И дня, как дара, ждал, к страданью пробуждаясь; Тогда, надеждою отрадною питаясь, Что каждый жизни миг погибшия моей Есть жертва тайная для блага милых дней, Я б смерти звать не смел, страшился бы могилы. О незабвенная, друг милый, вечно милый! Почто, повергнувшись в слезах к твоим ногам, Почто, лобзая их горящими устами, От сердца не могу воскликнуть к небесам: «Все в жертву за нее! вся жизнь моя пред вами!» Почто и небеса не могут внять мольбам? О безрассудного напрасное моленье! Где тот, кому дано святое наслажденье За милых слезы лить, страдать и погибать? Ах, если б мы могли в сей области изгнанья Столь восхитительно презренну жизнь кончать — Кто б небо оскорбил безумием роптанья! К Нине*
(романс)
О Нина, о мой друг! ужель без сожаленья Покинешь для меня и свет и пышный град? И в бедном шалаше, обители смиренья, На сельский променяв блестящий свой наряд, Не украшенная ни златом, ни парчою, Сияя для пустынь невидимой красою, Не вспомнишь прежних лет, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? Ужель, направя путь в далекую долину, Назад не обратишь очей своих с тоской? Готова ль пренести убожества судьбину, Зимы жестокий хлад, палящий лета зной? О ты, рожденная быть прелестью природы! Ужель, затворница, в весенни жизни годы Не вспомнишь сладких дней, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? Ах! будешь ли в бедах мне верная подруга? Опасности со мной дерзнешь ли разделить? И, в горький жизни час, прискорбного супруга Усмешкою любви придешь ли оживить? Ужель, во глубине души тая страданья, О Нина! в страшную минуту испытанья Не вспомнишь прежних лет, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? В последнее любви и радостей мгновенье, Когда мой Нину взор уже не различит, Утешит ли меня твое благословенье И смертную мою постелю усладит? Придешь ли украшать мой тихий гроб цветами? Ужель, простертая на прах мой со слезами, Не вспомнишь прежних лет, как в городе цвела И несравненною в кругу Прелест слыла? Песня («Мой друг, хранитель-ангел мой…»)*
Мой друг, хранитель-ангел мой, О ты, с которой нет сравненья, Люблю тебя, дышу тобой; Но где для страсти выраженья? Во всех природы красотах Твой образ милый я встречаю; Прелестных вижу — в их чертах Одну тебя воображаю. Беру перо — им начертать Могу лишь имя незабвенной; Одну тебя лишь прославлять Могу на лире восхищенной: С тобой, один, вблизи, вдали. Тебя любить — одна мне радость; Ты мне все блага на земли; Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость. В пустыне, в шуме городском Одной тебе внимать мечтаю; Твой образ, забываясь сном, С последней мыслию сливаю; Приятный звук твоих речей Со мной во сне не расстается; Проснусь — и ты в душе моей Скорей, чем день очам коснется. Ах! мне ль разлуку знать с тобой? Ты всюду спутник мой незримый; Молчишь — мне взор понятен твой, Для всех других неизъяснимый; Я в сердце твой приемлю глас; Я пью любовь в твоем дыханье… Восторги, кто постигнет вас, Тебя, души очарованье? Тобой и для одной тебя Живу и жизнью наслаждаюсь; Тобою чувствую себя; В тебе природе удивляюсь. И с чем мне жребий мой сравнить? Чeгo желать в толь сладкой доле? Любовь мне жизнь — ах! я любить Еще стократ желал бы боле. Мальвина*
(песня)
С тех пор, как ты пленен другою, Мальвина вянет в цвете лет; Мне свет прелестен был тобою; Теперь — прости, прелестный свет! Ах! не отринь любви моленья: Приди… не сердце мне отдать, Но взор потухший мой принять В минуту смертного томленья. Спеши, спеши! близка кончина; Смотри, как в час последний свой Твоя терзается Мальвина Стыдом, любовью и тоской; Не смерти страшной содроганье, Не тусклый, безответный взгляд Тебе, о милый, возвестят, Что жизни кончилось страданье. Ах, нет!.. когда ж Мальвины муку Не услаждает твой приход; Когда хладеющую руку Она тебе не подает; Когда забыт мой друг единый, Мой взор престал его искать, Душа престала обожать: Тогда — тогда уж нет Мальвины! Гимн*
О боге нам гласит времен круговращенье, О благости его — исполненный им год. Творец! весна — твоей любви изображенье: Воскреснули поля; цветет лазурный свод; Веселые холмы одеты красотою; И сердце растворил желаний тихий жар. Ты в лете, окружен и зноем и грозою, То мирный, благостный, несешь нам зрелость в дар, То нам благотворишь, сокрытый туч громадой. И в полдень пламенный и ночи в тихий час, С дыханием дубрав, источников с прохладой, Не твой ли к нам летит любови полный глас? Ты в осень общий пир готовишь для творенья; И в зиму, гневный бог, на бурных облаках, Во ужас облечен, с грозой опустошенья, Паришь, погибельный… как дольный гонишь прах, И вьюгу, и метель, и вихорь пред собою; В развалинах земля; природы страшен вид; И мир, оцепенев пред Сильного рукою, Хвалебным трепетом творца благовестит. О та́инственный круг! каких законов сила Слияла здесь красу с чудесной простотой, С великолепием приятность согласила, Со тьмою — дивный свет, с движением — покой, С неизменяемым единством — измененье? Почто ж ты, человек, слепец среди чудес? Признай окрест себя Руки напечатленье, От века правящей течением небес И строем мирных сфер из тьмы недостижимой. Она весной красу низводит на поля; Ей жертва дым горы, перунами дробимой; Пред нею в трепете веселия земля. Воздвигнись, спящий мир! внуши мой глас, созданье! Да грянет ваша песнь Чудесного делам! Слиянные в хвалу, слиянны в обожанье, Да гимн ваш потрясет небес огромных храм!.. Журчи к нему любовь под тихой сенью леса, Порхая по листам, душистый ветерок; Вы, ели, наклонясь с седой главы утеса На светлый, о скалу биющийся поток, Его приветствуйте таинственною мглою; О нем благовести, крылатых бурей свист, Когда трепещет брег, терзаемый волною, И, сорванный с лесов, крути́тся клубом лист; Ручей, невидимо журчащий под дубравой, С лесистой крутизны ревущий водопад, Река, блестящая средь дебрей величаво, Кристаллом отразив на бреге пышный град, И ты, обитель чуд, бездонная пучина, Гремите песнь тому, чей бурь звучнейший глас Велит — и зыбь горой; велит — и зыбь равнина. Вы, злаки, вы, цветы, лети к нему от вас Хвалебное с полей, с лугов благоуханье: Он дал вам аромат, он вас кропит росой, Из радужных лучей соткал вам одеянье; Пред ним утихни, дол; поникни, бор, главой; И, жатва, трепещи на ниве оживленной, Пленяя шорохом мечтателя своим, Когда он, при луне, вдоль рощи осребренной, Идет задумчивый, и тень вослед за ним; Луна, по облакам разлей струи златые, Когда и дебрь, и холм, и лес в тумане спят; Созвездий лик, сияй средь тверди голубыя, Когда струнами лир превыспренних звучат Воспламененные любовью серафимы; И ты, светило дня, смиритель бурных туч, Будь щедростию лик творца боготворимый, Ему живописуй хвалу твой каждый луч… Се гром!.. Владыки глас!.. Безмолвствуй, мир смятенный, Внуши… Из края в край по тучам гул гремит; Разрушена скала; дымится дуб сраженный; И гимн торжественный чрез дебри вдаль парит… Утих… красуйся, луг… приветственное пенье, Изникни из лесов; и ты, любовь весны — Лишь полночь принесет пернатым усыпленье И тихий от холма восстанет рог луны — Воркуй под сению дубравной, филомела. А ты, глава земли, творения краса, Наследник ангелов бессмертного удела, Сочти бесчисленны созданья чудеса И в горнее пари, хвалой воспламененный. Сердца, слиянны в песнь, летите к небесам; Да грады восшумят, мольбами оглашенны; Да в храмах с алтарей восстанет фимиам; Да грянут с звоном арф и с ликами органы; Да в селах, по горам и в сумраке лесов И пастыря свирель, и юных дев тимпаны, И звучные рога, и шумный глас певцов Один составят гимн и гул отгрянет: слава! Будь, каждый звук, хвала; будь, каждый холм, алтарь; Будь храмом, каждая тенистая дубрава, — Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы царь, И веют в ветерках душистых серафимы, И где, возведши взор на светлый неба свод, Сквозь зыблемую сеть ветвей древесных зримый, Певец в задумчивом восторге слезы льет. А я, животворим созданья красотою, Забуду ли когда хвалебный глас мольбы? О Неиспытанный! мой пламень пред тобою! Куда б ни привела рука твоей судьбы, Найду ли тишину под отческою сенью, Беспечный друг полей, возлюбленных в кругу — Тебя и в знойный день, покрытый рощи тенью. И в ночь, задумчивый, потока на брегу, И в обиталищах страдания забвенных, Где бедность и недуг, где рок напечатлел Отчаянья клеймо на лицах искаженных, Куда б, влеком тобой, с отрадой я летел, И в час торжественный полночного виденья, Как струны, пробудясь, ответствуют перстам И дух воспламенен восторгом песнопенья — Тебя велю искать и сердцу и очам. Постигнешь ли меня гонения рукою — Тебя ж благословит тоски молящий глас; Тебя же обрету под грозной жизни мглою. Ах! скоро ль прилетит последний, скорбный час, Конца и тишины желанный возвеститель? Промчись, печальная неведения тень! Откройся, тайный брег, утраченных обитель! Откройся, мирная, отеческая сень! Расстройка семейственного согласия*
Жил муж в согласии с женой, И в доме их ничто покоя не смущало! Ребенок, моська, кот, сурок и чиж ручной В таком ладу, какого не бывало И в самом Ноевом ковчеге никогда! Но вот беда! Случился праздник! муж хлебнул — и в спор с женою! Что ж вышло? За язык вступилася рука! Супруг супруге дал щелчка! Жена сечь сына, сын бить моську, моська с бою Душить и мять кота, кот лапою сурка, Сурок перекусил чижу с досады шею. Нередко целый край один глупец смущал! И в наказание могущему злодею* Нередко без вины бессильный погибал. Брутова смерть*
Бомбастофил, творец трагических уродов, Из смерти Брутовой трагедию создал. «Не правда ли, мой друг, — Тиманту он сказал, — Что этот Брут дойдет и до чужих народов?» — «Избави бог! Твой Брут — примерный патриот — В отечестве умрет!» К Нине*
(послание)
О Нина, о Нина, сей пламень любви Ужели с последним дыханьем угаснет? Душа, отлетая в незнаемый край, Ужели во прахе то чувство покинет, Которым равнялась богам на земле? Ужели в минуту боренья с кончиной — Когда уж не буду горящей рукой В слезах упоенья к трепещущей груди, Восторженный, руку твою прижимать, Когда прекратятся и сердца волненье, И пламень ланитный — примета любви, И тайныя страсти во взорах сиянье, И тихие вздохи, и сладкая скорбь, И груди безвестным желаньем стесненье — Ужели, о Нина, всем чувствам конец? Ужели ни тени земного блаженства С собою в обитель небес не возьмем? Ах! с чем же предстанем ко трону Любови? И то, что питало в нас пламень души, Что было в сем мире предчувствием неба, Ужели то бездна могилы пожрет? Ах! самое небо мне будет изгнаньем, Когда для бессмертья утрачу любовь; И в области райской я буду печально О прежнем, погибшем блаженстве мечтать; Я с завистью буду — как бедный затворник Во мраке темницы о нежной семье, О прежних весельях родительской сени, Прискорбный, тоскует, на цепи склонясь, — Смотреть, унывая, на милую землю. Что в вечности будет заменой любви? О! первыя встречи небесная сладость — Как тайные, сердца созданья, мечты, В единый слиявшись пленительный образ, Являются смутной весельем душе — Уныния прелесть, волненье надежды, И радость и трепет при встрече очей, Ласкающий голос — души восхищенье, Могущество тихих, таинственных слов, Присутствия сладость, томленье разлуки, Ужель невозвратно вас с жизнью терять? Ужели, приближась к безмолвному гробу, Где хладный, навеки бесчувственный прах Горевшего прежде любовию сердца, Мы будем напрасно и скорбью очей И прежде всесильным любви призываньем В бесчувственном прахе любовь оживлять? Ужель из-за гроба ответа не будет? Ужель переживший один сохранит То чувство, которым так сладко делился; А прежний сопутник, кем в мире он жил, С которым сливался тоской и блаженством, Исчезнет за гробом, как утренний пар С лучом, озлатившим его, исчезает, Развеянный легким зефира крылом?.. О Нина, я внемлю таинственный голос: Нет смерти, вещает, для нежной любви; Возлюбленный образ, с душой неразлучный, И в вечность за нею из мира летит — Ей спутник до сладкой минуты свиданья. О Нина, быть может, торжественный час, Посланник разлуки, уже надо мною; Ах! скоро, быть может, погаснет мой взор, К тебе устремляясь с последним блистаньем; С последнею лаской утихнет мой глас, И сердце забудет свой сладостный трепет — Не сетуй и верой себя услаждай, Что чувства нетленны, что дух мой с тобою; О сладость! о смертный, блаженнейший час! С тобою, о Нина, теснейшим союзом Он страстную душу мою сопряжет. Спокойся, друг милый, и в самой разлуке Я буду хранитель невидимый твой, Невидимый взору, но видимый сердцу; В часы испытанья и мрачной тоски Я в образе тихой, небесной надежды, Беседуя скрытно с твоею душой, В прискорбную буду вливать утешенье; Под сумраком ночи, когда понесешь Отраду в обитель недуга и скорби, Я буду твой спутник, я буду с тобой Делиться священным добра наслажденьем; И в тихий, священный моления час, Когда на коленах, с блистающим взором, Ты будешь свой пламень к творцу воссылать, Быть может тоскуя о друге погибшем, Я буду молитвы невинной души Носить в умиленье к небесному трону. О друг незабвенный, тебя окружив Невидимой тенью, всем тайным движеньям Души твоей буду в веселье внимать; Когда ты — пленившись потока журчаньем, Иль блеском последним угасшего дня (Как холмы объемлет задумчивый сумрак И, с бледным вечерним мерцаньем, в душе О радостях прежних мечта воскресает), Иль сладостным пеньем вдали соловья, Иль веющим с луга душистым зефиром, Несущим свирели далекия звук, Иль стройным бряцаньем полуночной арфы — Нежнейшую томность в душе ощутишь, Исполнишься тихим, унылым мечтаньем И, в мир сокровенный душою стремясь, Присутствие бога, бессмертья награду, И с милым свиданье в безвестной стране Яснее постигнешь, с живейшею верой, С живейшей надеждой от сердца вздохнешь… Знай, Нина, что друга ты голос внимаешь, Что он и в веселье и в тихой тоске С твоею душою сливается тайно. Мой друг, не страшися минуты конца: Посланником мира, с лучом утешенья Ко смертной постели приникнув твоей, Я буду игрою небесныя арфы Последнюю муку твою услаждать; Не вопли услышишь грозящие смерти, Не ужас могилы узришь пред собой: Но глас восхищенный, поющий свободу, Но светлый ведущий к веселию путь И прежнего друга, в восторге свиданья Манящего ясной улыбкой тебя. О Нина, о Нина, бессмертье наш жребий. Моя богиня*
Какую бессмертную Венчать предпочтительно Пред всеми богинями Олимпа надзвездного? Не спорю с питомцами Разборчивой мудрости, Учеными, строгими; Но свежей гирляндою Венчаю веселую, Крылатую, милую, Всегда разновидную, Всегда животворную, Любимицу Зевсову, Богиню Фантазию. Ей дал он те вымыслы, Те сны благотворные, Которыми в области Олимпа надзвездного С амврозией, с не́ктаром Подчас утешается Он в скуке бессмертия; Лелея с усмешкою На персях родительских, Ее величает он Богинею-радостью. То в утреннем веянье С лилейною веткою, Одетая ризою, Сотканной из нежного Денницы сияния, По долу душистому, По холмам муравчатым, По облакам утренним Малиновкой носится; На ландыш, на лилию, На цвет-незабудочку, На травку дубравную Спускается пчелкою; Устами пчелиными Впиваяся в листики, Пьет ро́су медвяную; То, кудри с небрежностью По ветру развеявши, Во взоре уныние, Тоской отуманена, Глава наклоненная, Сидит на крутой скале, И смотрит в мечтании На море пустынное, И любит прислушивать, Как волны плескаются, О камни дробимые; То внемлет, задумавшись, Как ветер полу́ночный Порой подымается, Шумит над дубравою, Качает вершинами Дерев сеннолиственных, То в сумраке вечера (Когда златорогая Луна из-за облака Над рощею выглянет И, сливши дрожащий луч С вечерними тенями, Оденет и лес и дол Туманным сиянием) Играет с наядами По гладкой поверхности Потока дубравного И, струек с журчанием Мешая гармонию Волшебного шепота, Наводит задумчивость, Дремоту и легкий сон; Иль, быстро с зефирами По дремлющим лилиям, Гвоздикам узорчатым, Фиалкам и ландышам Порхая, питается Душистым дыханием Цветов, ожемчуженных Росинками светлыми; Иль с сонмами гениев, Воздушною цепию Виясь, развиваяся, В мерцании месяца, Невидима-видима, По облакам носится И, к роще спустившися, Играет листочками Осины трепещущей. Прославим создателя Могущего, древнего, Зевеса, пославшего Нам радость — Фантазию; В сей жизни, где радости Прямые — луч молнии, Он дал нам в ней счастие, Всегда неизменное, Супругу веселую, Красой вечно юную, И с нею нас цепию Сопряг нераздельною. «Да будешь, — сказал он ей, — И в счастье и в горести Им верная спутница, Утеха, прибежище». Другие творения, С очами незрящими, В слепых наслаждениях, С печалями смутными, Гнетомые бременем Нужды непреклонныя, Начавшись, кончаются В кругу, ограниченном Чертой настоящего, Минутною жизнию; Но мы, отличенные Зевесовой благостью!.. Он дал нам сопутницу Игривую, нежную, Летунью, искусницу На милые вымыслы, Причудницу резвую, Любимую дщерь свою Богиню Фантазию! Ласкайте прелестную; Кажите внимание Ко всем ее прихотям Невинным, младенческим! Пускай почитается Над вами владычицей И дома хозяйкою; Чтоб вотчиму старому, Брюзгливцу суровому, Рассудку, не вздумалось Ее переучивать, Пугать укоризнами И мучить уроками. Я знаю сестру ее, Степенную, тихую… Мой друг утешительный, Тогда лишь простись со мной, Когда из очей моих Луч жизни сокроется; Тогда лишь покинь меня, Причина всех добрых дел, Источник великого, Нам твердость, и мужество, И силу дающая, Надежда отрадная!.. Песня («Счастлив тот, кому забавы…»)*
Счастлив тот, кому забавы, Игры, майские цветы, Соловей в тени дубравы И весенних лет мечты В наслажденье — как и прежде; Кто на радость лишь глядит, Кто, вверяяся надежде, Птичкой вслед за ней летит. Так виляет по цветочкам Златокрылый мотылек; Лишь к цветку — прильнул к листочкам, Полетел — забыл цветок; Сорвана его лилея — Он летит на анемон; Что его — то и милее, Грусть забвеньем лечит он. Беден тот, кому забавы, Игры, майские цветы, Соловей в тени дубравы И весенних лет мечты Не в веселье — так, как прежде; Кто улыбку позабыл; Кто, сказав: «прости!» надежде, Взор ко гробу устремил. Для души моей плененной Здесь один и был цветок, Ароматный, несравненный; Я сорвать!.. но что же Рок? «Не тебе им насладиться; Не твоим ему доцвесть!» Ах, жестокий! чем же льститься? Где подобный в мире есть?
