Помоги проекту - поделись книгой:
(2) Таким же образом набрасывались со злословием и позорящими упреками на Квинта Гортензия [96] — более славного, чем почти все ораторы его века, кроме Марка Туллия, — поскольку он одевался и драпировался [в тогу] с большим изяществом и весьма продуманно и аккуратно, а во время выступления очень выразительно и сильно жестикулировал руками, [97] и много говорили, будто они при рассмотрении дел и судебных разбирательствах [ведет себя] подобно лицедею. (3) Но когда на судебном заседании по делу Суллы [98] Луций Торкват, [99] человек довольно грубый и неотесанный, весьма сурово и язвительно стал говорить, что он даже не актер, а танцовщица и называть его Дионисией — по имени знаменитой плясуньи, тогда Гортензий мягким и тихим голосом сказал: «Дионисией предпочитаю быть, Дионисией, нежели подобным тебе, Торкват, чуждый музам (ά̉μουσος), чуждый Афродите (α̉ναφρόδιτος), чуждый Дионису (α̉προσδιόνιχτος)».
Слова из речи Метелла Нумидийского, которую он в бытность свою цензором произнес перед народом, побуждая людей к вступлению в брак; и по какой причине эту речь осуждают и каким образом ее, наоборот, можно защитить
(1) В присутствии многих образованных мужей читалась речь Метелла Нумидийского, [100] мужа сурового и красноречивого, которую он, будучи цензором, произнес перед народом о необходимости брать жен, призывая его к заключению браков. (2) В этой речи говорилось так: «Если бы мы могли [обойтись] без жен, [101] о квириты, то все мы избегали бы этой напасти, но поскольку природа так распорядилась, что и с ними не вполне удобно, и без них жить никак нельзя, то следует заботиться скорее о постоянном благе, чем о кратком удовольствии». [102]
(3) Некоторым казалось, что цензор Квинт Метелл, целью которого было призывать народ к заключению браков, не должен был открыто заявлять о тягости и постоянных неудобствах супружеской жизни, и что это не столько побуждает, сколько разубеждает и отпугивает; но они говорили, что, наоборот, следовало, скорее, вести [такую] речь, чтобы доказать, будто в браке и нет по большей части никаких тягостей, и сказать, что если все же некоторые, как кажется, иногда случаются, то они мелкие, незначительные и легко переносятся и сглаживаются более весомыми благами и удовольствиями, и что сами они бывают не у всех и не по изъяну природы, но по вине и несправедливости некоторых супругов. (4) Однако Тит Кастриций [103] считал, что Метелл сказал правильно и вполне достойно. «По-разному, — утверждает он, — должны говорить цензор и ритор. Ритору позволительно использовать суждения ложные, дерзкие, хитрые, обманчивые, лукавые, если только они подобны истинным и могут неким хитрым способом проникнуть во взволнованные души людей». [104] Кроме того, он говорит, что позорно для ритора, если в дурном деле он оставит что-либо брошенным на произвол судьбы и незащищенным. (5) «Но ведь совершенно не подобает, — продолжает он, — чтобы Метелл, безупречный муж, наделенный таким влиянием и доверием, обладающий таким достоинством почета и образа жизни, обращаясь к римскому народу, стал утверждать иное, чем то, что казалось истинным ему самому и всем, особенно, когда он говорил о том деле, которое постигается при повседневном восприятии и во всеобщем, общепринятом жизненном опыте. (6) Поэтому только открыто заявив о хорошо известной всем людям тягости и заслужив этим признанием веру в рвение свое и искренность, он легко и быстро убедил, что было из всех дел самым верным и истинным, [в том], что государство не может быть здоровым без постоянного заключения браков».
(7) Также другое место из этой же речи Квинта Метелла мы сочли не менее достойным постоянного чтения, клянусь Геркулесом, чем то, что написано самыми значительными философами. (8) Слова Метелла суть следующие: «Боги бессмертные могут многое; но они должны обращаться с нами не лучше, чем родители. А родители, если дети продолжают совершать проступки, лишают их наследства. Так чего же другого мы будем ожидать от бессмертных, если не положим конец дурным замыслам? Воистину справедливо, чтобы боги были благосклонны только к тем, кто не являются врагами сами себе. Бессмертные боги должны одобрять добродетель, а не доставлять ее». [105]
О том, что в следующих словах Цицерона из пятой речи против Верреса «hanc sibi rem praesidio speranl futurum» (они надеются, что это обстоятельство будет им защитой) нет ни погрешности, ни ошибки; и заблуждаются те, кто портят хорошие книги и пишут juturam; и о некоем другом слове Цицерона, которое, [хотя] оно написано правильно, неверно изменяют; и добавлено немного о ритме и благозвучии речи, которым Цицерон постоянно следовал
(1) В пятой речи Цицерона против Верреса, [106] в книге, замечательной своей основательностью и записанной благодаря тироновской [107] заботе и учености, было написано: (2) «Простые люди незнатного происхождения, путешествуя по морям, прибывают в ту местность, куда никогда раньше не приезжали. При этом они неизвестны тем, к кому приехали, и не всегда могут встретить тех, кто удостоверит их личность; однако благодаря уверенности в праве римского гражданства, они полагают, что не только перед нашими должностными лицами, которых сдерживает страх и перед законом, и перед общественным мнением, и не единственно перед римскими гражданами, которых объединяет общность языка, права и многих интересов, будут в безопасности, но куда бы [вообще] не приехали, надеются, что это обстоятельство будет им защитой (hanc sibi rem sperant гиЛигит)». [108]
(3) Многим казалось, что в последнем слове есть ошибка. Ведь они считали, что должно быть написано не futurum, a futuram и не сомневались, что книгу следует исправить, [109] чтобы в речи Цицерона солецизм [110] не был так очевиден (manifestarius) как прелюбодей в комедии Плавта, [111] ибо так они насмехались над его ошибкой. [112]
(4) Случайно там присутствовал наш друг, человек, весьма опытный в чтении, который исследовал, обдумал и проработал почти все из древних сочинений. (5) Он, ознакомившись с книгой, сказал, что в этом слове нет ни ошибки, ни погрешности и что Цицерон сказал правильно и по-старинному. (6) «Ведь futurum, — сказал он, — не относится к [слову] rem, как кажется тем, кто читает необдуманно и небрежно, и поставлено не вместо причастия, но является глаголом в неопределенной форме (который греки называют α̉παρέμφατον), не подчиняющимся ни числам, ни родам, но во всех отношениях свободным и без примесей; [113] (7) этот глагол использовал Гай Гракх [114] в речи под названием „О Публии Попилии относительно сборищ“, [115] в которой написано так: „Я уверен, что мои недруги это скажут“ (Credo ego inimicos meos hoc dicturum). [116] (8) Он говорит inimicos dicturum, а не dicturos; не кажется ли, что у Гракха dicturum поставлено таким же образом, как у Цицерона futurum? Так, в греческом языке без какого бы то ни было подозрения на ошибку во всех числах и родах без различия ставятся глаголы такого вида: ε̉ρει̃ν (говорить), ποιήσειν (делать), έ̉σεσθαι. (быть) [117] и тому подобные. (9) Он сказал, что и в третьей [книге] „Анналов“ Клавдия Квадригария [118] есть такие слова: „Пока они не погибнут, войско врагов будет там задержано (hostium copias ibi occupatas futurum)“; [119] в начале восемнадцатой книге „Анналов“ того же Квадригария написано так: „Если благодаря твоей доброте и нашему желанию ты здоров, это означает, что мы можем надеяться на то, что боги благоволят к добрым [людям] (speremus deos bonis bene facturum)“; [120] (10) также в двадцать четвертой книге Валерия Анциата [121] сходным образом написано: „Если бы эти жертвы были принесены и счастливо приняты богами, гаруспики могли сказать, что все пойдет согласно решению (omnia ex sententia processurum esse)“. [122] (11) Также Плавт в „Казине“, хотя речь идет о девочке, сказал occisurum, а не occisuram в следующих словах: [123]
(12) Также Лаберий [125] в „Близнецах“: [126]
Следовательно, все они не были в неведении относительно того, что такое солецизм, но и Гракх [слово] dicturum, и Квадригарий — futurum и facturum, и Анциат — processurum, и Плавт — occisurum, и Лаберий — facturum употребили в неопределенной форме, (14) каковая форма ни на числа, ни на лица, ни на времена, ни на роды не разделяется, но все заключено именно в одной этой одинаковой форме, (15) подобно тому как Марк Цицерон употребил futurum не в мужском роде и не в среднем (ибо это, действительно, был бы солецизм), но воспользовался формой глагола, свободной от всякой необходимости [изменения] по родам».
(16) С другой стороны, этот наш друг говорил, что в речи того же Марка Туллия под названием «Об империи Гнея Помпея» Цицероном так написано, и сам так зачитывал вслух: «Когда ваши гавани — причем те гавани, благодаря которым вы живете и дышите, — были, как вам известно, во власти разбойников (in praedonum fuisse potestatem)», [127] и говорил, что in potestatem fuisse не является солецизмом, как полагает толпа недоучек, но утверждал, что сказано это по твердо установленному и испытанному правилу, которое таким же образом используется и у греков, [128] и Плавт, самый изысканный в латинской словесности [автор], в «Амфитрионе» сказал:
(18) Но ведь кроме Плавта, примером которого он в данном случае воспользовался, мы нашли множество подобного рода высказываний и у древних писателей и рассеяли повсюду эти замечания. (19) Даже если опустить и само правило и примеры, все же звучание и само расположение слов ясно обнаруживает, что это больше соответствует «заботе о выражениях» (ε̉πιμέλεια τω̃ν λέξεων) и мелодичности речи Марка Туллия, поскольку, притом что он мог сказать по-латински и тем и другим способом, он предпочитает говорить potestatem, а не potestate. (20) Ведь первое сочетание [звучит] куда слаще для слуха и совершеннее, а второе куда более неблагозвучно и незаконченно, если только у человека изощренный слух, а не невосприимчивый и грубый; что относится, клянусь Геркулесом, и к тому, что он предпочел сказать explicavit, а не explicuit, [130] которое уже стало более употребительным.
Слова из его речи «О власти Гнея Помпея», суть следующие: «Свидетельница Сицилия, которую, окруженную со всех сторон многочисленными опасностями, он спас (explicavit) не устрашением войны, а быстротой решений». [131]
Но если бы он сказал explicuit, то звучание оказалось бы неудовлетворительным из-за незавершенной и слабой соразмерности слов. [132]
История, найденная в книгах философа Сотиона о блуднице Лаиде и ораторе Демосфене
(1) Сотион [133] был далеко не последним человеком в перипатетическом философии. Он сочинил книгу, полную множества различных историй и озаглавил ее «Рог Амалтеи». (2) Это выражение значит примерно то же, что «рог изобилия».
(3) В этой книге [134] об ораторе Демосфене и блуднице Лаиде [135] приведена такая история: «Коринфянка Лаида, — говорит [Сотион], - благодаря изяществу и прелестной внешности зарабатывала огромные деньги, и к ней толпами стекались со всей Греции богатые люди, и допускался только тот, кто давал то, что она попросила; просила же она чрезмерно много». (4) Отсюда, по его словам, родилась у греков общеизвестная поговорка:
потому что напрасно прибыл бы в Коринф к Лаиде тот, кто не мог дать то, что она просила. (5) К ней тайком входит известный Демосфен и просит, чтобы она отдалась ему. А Лаида потребовала десять тысяч драхм — на наши деньги это составляет десять тысяч денариев. [137] (6) Пораженный и напуганный такой дерзостью женщины и величиной суммы, Демосфен поворачивается и, уходя, говорит: «Я не покупаю раскаяние столь дорого». [138] Но сами греческие [слова], которые он, как передают, произнес, более изящны: «Не покупаю, — сказал он, — раскаяние за десять тысяч драхм». [139]
О том, каково было устроение и система пифагорейского учения, и сколько времени требовалось и соблюдалось для обучения и равным образом для молчания
(1) Передают, что порядок и система Пифагора, [140] затем [сохранившиеся] в школе <и> у его преемников при принятии и наставлении учеников были такими: (2) с самого начала юношей, отдавших себя в обучение, он «физиогномировал». [141] Это слово означает распознавание нрава и природных свойств людей на основании некоего предположения об особенностях лица и его выражения, а также внешнего вида и облика всего тела. (3) Тогда он приказывал, чтобы тот, кто был им испытан и оказался подходящим, тотчас был взят в обучение и определенное время молчал: не все одинаково, но каждый — свой срок в соответствии с оцененной способностью восприятия. [142] (4) Молчащий же слушал то, что говорили другие, и нельзя было ни спросить, если не вполне понял, ни записывать то, что услышал; однако каждый молчал не меньше, чем два года: в период молчания и слушания они так и назывались «акустиками» (α̉κουστικοί). (5) И только после того как они обучились вещам самым трудным — молчать и слушать — и уже становились опытными в молчании, название чему ε̉χεμυθία (молчаливость, сдержанность в словах), [только] тогда получали возможность произносить речи, спрашивать, записывать то, что услышали, и высказывать то, что думают сами; (6) в это время они именовались «математики» (μαθηματικοί), видимо, от тех наук, которые они уже начали изучать и обдумывать, поскольку геометрию, гномонику, [143] музыку, а также прочие возвышенные дисциплины древние греки называли μαθήματα (науки); [144] простой же народ именует математиками тех, кого надлежит называть родовым именем халдеи. [145] (7) Затем, вышколенные этими учеными занятиями, они переходили к постижению мироздания и начал природы, и лишь тогда именовались φυσικοί (физики).
(8) Наш Тавр, [146] рассказав это о Пифагоре, заметил: «Теперь же те, кто вдруг, без надлежащей подготовки [147] обращаются к философам, мало того, что оказываются совершенно α̉θεώρητοι (не имеющими знаний), ά̉μουσοι (чуждыми музам), α̉γεωμέτρητοι (не знакомыми с геометрией), но даже устанавливают правило, в соответствии с которым учат, как заниматься философией. (9) Один говорит: „научи меня сначала этому“, другой тоже: „этому хочу, — говорит, — учиться, а вот этому не хочу“; этот страстно желает начинать с „Пира“ Платона из-за алкивиадовой пирушки, тот — с „Федра“ ради речи Лисия. [148] (10) Есть, клянусь Юпитером, даже тот, — продолжил он, — кто еще и потребует читать Платона не ради украшения жизни, но для прихорашивания языка и речи, и не для того, чтобы сделаться рассудительнее, но чтобы [стать] изящнее». (11) Вот что обычно говорил Тавр, сравнивая новых последователей философов с древними пифагорейцами.
(12) Но нельзя не упомянуть также то, что всякий, как только был принят Пифагором в эту школу наук, отдавал в общее пользование то, что имел из родового имущества и денег, и собиралось неразделимое сообщество наподобие древнего товарищества, которое, согласно римскому праву, называлось erecto поп cito (не прибегая к разделению наследства). [149]
Какими словами философ Фаворин выбранил юношу, говорящего слишком архаично и старомодно
(1) Философ Фаворин [150] сказал юноше, страстному до старинных древних выражений и изъясняющемуся по большей части слишком архаичными и неизвестными в повседневной обыденной речи словами: [151] «Курий, [152] Фабриций [153] и Корунканий, [154] весьма древние мужи, и знаменитые близнецы Горации, [155] еще более древние, чем те, легко и понятно беседовали со своими и изъяснялись не словами аврунков, сиканов или пеласгов, [156] которые, как передают, первыми заселили Италию, но [говором] своего века; (2) ты же так, будто разговариваешь теперь с матерью Эвандра, [157] пользуешься речью, замолкнувшей уже много лет назад, так как не хочешь, чтобы кто-либо понял и осознал то, что ты говоришь. Не следует ли тебе, глупый человек, молчать, чтобы вполне следовать тому, что желаешь? (3) Но ты утверждаешь, что старина приятна тебе тем, что она честна, добродетельна, умеренна и скромна. (4) Так живи согласно минувшим нравам, говори нынешними словами и всегда держи в памяти и в сердце то, что было написано Гаем Цезарем, [158] мужем выдающегося ума и рассудительности в первой книге „Об аналогии“, а именно: „Словно подводной скалы избегай неслыханного и неупотребительного слова“.» [159]
О том, что прославленный писатель Фукидид говорит, что лакедемоняне в сражении пользовались не трубой, но флейтами, с приведением его слов; и о том, что Геродот передает, будто царь Алиатт держал на поле сражения кифаристок; и здесь же кое-какие замечания относительно свирели Гракха, употребляемой на народных собраниях
(1) Фукидид, самый серьезный создатель истории Греции, сообщает, что лакедемоняне, величайшие воины, пользовались в сражениях не сигналами рогов и труб, но мелодиями флейт — не из-за какого-либо священного обряда, и не ради богослужения, и даже не для того, чтобы возбуждать и волновать души, [каковое действие] производят горны и рожки, но, напротив, чтобы сделать их более сдержанными и подчиненными ритму, так как напевы флейт смягчают. (2) Они полагали, что в столкновениях с врагами и при начале сражения нет ничего столь полезного для спасения и доблести, чем то, когда многие не впадают в чрезмерную ярость благодаря столь нежным звукам. (3) Поэтому, после того как войска были подготовлены, боевой порядок выстроен и начато наступление на врага, флейтисты, расставленные среди войска, начинали играть. (4) Тогда этим вступлением — спокойным, услаждающим и столь подходящим к некоему искусству, если так выразиться, военной музыки, — сдерживались сила и натиск воинов, чтобы они не устремлялись [на врага] разрозненно и в беспорядке. (5) Однако желательно воспользоваться словами самого славного писателя, более весомыми и достоинством и достоверностью: «И после этого началось сражение: аргосцы и союзники выступили вперед стремительно и яростно, лакедемоняне же медленно и под музыку множества расставленных [в строю] флейтистов — не ради священнодействия, но чтобы выступать, шествуя согласно с ритмом, и чтобы не ломать строй, как обыкновенно случается при наступлении большого войска». [160]
(6) Критяне также, как помнится, обыкновенно шли в бой, шагая по звуку и ритму кифары; [161] (7) У Алиатта же, царя Лидийской земли, [162] проникнутой духом варварства и роскоши, во время войны с милетянами, как сообщает Геродот в «Истории», были аккомпанирующие флейтисты и кифареды, и он даже держал при войске и на поле сражения женщин-флейтисток, усладу веселых пирушек. [163] (8) Но Гомер говорит, что ахеяне начинали сражение под созвучие не струнных инструментов и флейт, но умов и душ, находя опору в молчаливом единении:
(9) Что же означает тот исполненный ярости крик римских воинов, который, как сообщают авторы летописей, обыкновенно раздается в начале сражений? [165] Не происходило ли это вопреки древней дисциплине, столь достойной одобрения? Или спокойный шаг и молчание уместны тогда, когда идут на врага, находящегося в дальней видимости, но когда уже действительно дошло до рукопашной, тогда врага нужно отражать натиском и устрашать криком?
(10) И вот по аналогии с лаконскими флейтами пришла мне на ум также та флейта, задававшая тон на народном собрании, которая, как передают, когда Гай Гракх выступал перед народом, предводила и задавала ритм. (11) Но совершенно не так, как рассказывают в народе, а именно будто обыкновенно играл на флейте тот, кто стоял позади него во время выступления, <и> [166] различными мелодиями то успокаивал его душу и речь, то делал более напряженными. (12) Ведь что было бы нелепее того дела, если бы Гаю Гракху, выступающему в собрании, будто он танцор-босоножка, флейтист наигрывал бы мелодии, ритмы и всякие разные повторяющиеся наигрыши. (13) Но те, кто оставили более достоверные записи, говорят, что среди толпы тайно стоял тот, кто с помощью короткой свирели издавал едва заметно довольно низкий звук для сдерживания и усмирения яростного натиска его речи; (14) ведь и я полагаю, что знаменитая природная страстность Гракха не нуждалась во внешнем побуждении и воодушевлении. (15) Однако Марк Цицерон считает, что этот флейтист использовался Гракхом и для того, и для другого: чтобы звуками, то спокойными, то стремительными, либо воодушевлять его ослабевшую и унылую речь, либо укрощать [речь] яростную и необузданную. (16) Привожу слова самого Цицерона: «Поэтому тот самый Гракх, как ты можешь услышать, Катул, от своего клиента Лициния, образованного человека, бывшего у него в рабстве, обыкновенно тайно ставил за собой опытного человека с флейтой из слоновой кости, быстро наигрывавшего тот звук, который либо воодушевлял бы его, когда он ослабевает, либо удерживал от напряжения». [167]
(17) Аристотель же в книгах [под названием] «Проблемы» написал, что этот обычай вступления в бой под звуки флейт был введен лакедемонянами для того, чтобы более ясно и несомненно проявилось душевное спокойствие и рвение воинов. (18) «Ведь неуверенность и страх, — говорит он, — менее всего согласуется с такого рода выступлением, и унылые и робкие чужды этому столь спокойному и благородному воодушевляющему ритму». [168] (19) Привожу несколько слов Аристотеля по этому поводу: «Почему, когда предстоит опасное дело, выступают под флейту? Чтобы распознать ведущих себя недостойно трусов ***». [169]
Какого возраста, из какой семьи, по какому ритуалу, с какими церемониями и обрядами и на каком основании берется великим понтификом весталка, и в каком статусе она оказывается тотчас же, как только взята: и о том, что, как говорит Лабеон, ни она кому-либо, не оставившему завещания [не может наследовать], ни ей, не сделавшей завещания, по закону никто не может быть наследником
(1) Писавшие о выборе девы, [170] из которых наиболее подробное изложение у Антистия Лабеона, [171] утверждали, что нельзя брать девочку моложе шести лет и старше десяти лет от роду; (2) а также ту, у которой не было бы в живых отца и матери; (3) а также ту, которая имела бы изъян в речи, либо слабый слух, или была бы отмечена каким-либо другим телесным пороком; (4) а также ту, которая сама или отец ее были бы эмансипированы, [172] даже если бы она при живом отце находилась под властью деда; (5) а также ту, родители которой, один или оба, находились в рабстве или принадлежали к позорной профессии. [173] Но говорят, что следует отказать и той, сестра которой была выбрана на эту должность; а также той, отец которой фламин, [174] или авгур, [175] или квиндецемвир для совершения священнодействий, [176] либо септемвир для устройства пиршеств, [177] либо салий. [178] (7) Обыкновенно также освобождаются от этого жреческого сана невеста понтифика [179] и дочери трубача для священнодействий. [180] (8) Кроме того, Капитон Атей [181] написал, что не может быть избрана дочь того, у кого нет жилища в Италии, и следует освободить [от этой должности] дочь того, кто имеет троих детей. [182]
(9) Дева же весталка, как только взята, введена в атриум Весты и передана понтификами, тотчас с этого времени без эмансипации и без умаления в правах выходит из-под власти отца и получает право составления завещания. [183]
(10) Однако никаких более древних записей об обычае и ритуале взятия девы сообщений не сохранилось, кроме как о первой, которая была взята царем Нумой. [184] (11) Но мы нашли Папиев закон, [185] которым предусматривается, чтобы по усмотрению великого понтифика выбирались по жребию двадцать девушек из народа, и на собрании среди этого числа бросался жребий, и чтобы великий понтифик забирал ту девушку, [жребий] которой будет вытянут, и она становилась бы девой Весты. (12) Но эта жеребьевка по закону Папия сегодня, как кажется, по большей части необязательна. Ведь если кто-либо благородного происхождения придет к великому понтифику и предложит для жреческой должности свою дочь, положение которой, по крайней мере, позволило бы соблюсти священные обряды, то в силу Папиева закона она становится [весталкой] по решению сената.
(13) Говорят же, что дева «берется» (capi), кажется, потому что, взятая рукой великого понтифика от того родителя, под властью которого она находится, она уводится, словно захваченная на войне. (14) В первой книге Фабия Пиктора [186] записаны слова, которые должен говорить великий понтифик, когда уводит девушку. Слова эти суть следующие: «Жрицу весталку для совершения священнодействий, производимых по закону жрицей весталкой за римский народ Квиритов, как та, которая была лучшей по закону, так тебя, Амата, беру». [187]
(15) Большинство считает, что capi (браться) следует говорить только о деве. Но и о фламинах Юпитера, и о понтификах, и об авгурах говорили capi. (16) Луций Сулла во второй книге «Деяний» [188] написал так: «Публий Корнелий, которому первому был дан когномен „Сулла“, [189] был взят (captus) фламином Юпитера». [190] (17) Марк Катон [191] [в речи] «О лузитанах», когда обвинил Сервия Гальбу: [192] «Однако говорят, что они хотели отложиться. Вот я хочу наилучшим образом знать понтификальное право; разве уже поэтому меня возьмут (capiar) в понтифики? Если я желаю наилучшим образом выполнять авгурию, разве возьмет (capiat) кто-либо меня авгуром ради этого?» [193]
(18) Кроме того, в комментариях Лабеона, составленных к «Двенадцати таблицам», [194] сказано так: «Ни дева-весталка не наследует кому-либо, не сделавшему завещания, ни кто-либо ей, не составившей завещания; но ее имущество, как говорят, передается в казну. Спрашивается, по какому закону». [195]
(19) «Аматой» ее нарекают при совершении великим понтификом выбора, поскольку, как передают, таково было имя той, что была избрана первой.
Об исследовании в философии того, что именно было бы более правильным при получении приказания: вообще не делать то, что приказано, или иногда даже [действовать] вопреки, если есть надежда на то, что это будет полезнее для того, кто приказал: и представлены различные суждения по этому вопросу
(1) При принятии, оценке и обсуждении поручений, которые философы называют καθήκοντα (должное, обязанность), обыкновенно спрашивается, следует ли, когда тебе дано поручение и определено, что именно ты должен делать, действовать вопреки этому [приказу], если может оказаться, что, когда это будет сделано, дело может обернуться к лучшему и на пользу тому, кто тебе это дело поручил. (2) [Этот] двусмысленный вопрос ученые мужи решали как в одну, так и в другую сторону. (3) Ведь немало было тех, которые присоединили свое мнение к одной стороне и полагали, что раз дело решено и определено тем, чьи это забота и право, то никоим образом не следует действовать вопреки его указанию, — даже если какое-либо непредвиденное обстоятельство обещает, что дело можно вести более выгодно, — чтобы не навлечь на себя обвинение в нетерпении и заслуженное наказание, если бы надежды оказались обмануты, (4) а если дело случайно обернулось бы к лучшему, то следует воздать благодарность богам; — но, кажется, все же нет примера того, чтобы хорошо задуманные и выполненные с должной тщательностью замыслы расстраивались. (5) Другие считали, что вначале необходимо сопоставить неудобства, которых следует опасаться, если дело пойдет иначе, чем было указано, с ожидаемой выгодой, — и если они более легковесны и мелки, польза же, наоборот, более серьезная и значительная внушается как можно более твердой надеждой, тогда, полагали они, можно действовать вопреки приказу, дабы не была упущена предоставленная по воле богов возможность успешного ведения дела, и верили, что не следует опасаться наказания за неповиновение, если налицо только такие расчеты. (7) Но в первую очередь, полагали они, должны быть приняты во внимание нрав и характер того, чье это дело и поручение: чтобы он не был яростным, суровым, необузданным и непреклонным, под стать приказам Постумия и Манлия. [196] (8) Ведь если должна была быть исполнена воля такого повелителя, то, по их мнению, ничего не следует делать иначе, чем приказано.
(9) Мы полагаем, что это небольшое рассуждение о необходимости такого рода следования приказаниям будет более основательным и взвешенным, если мы приведем также пример Публия Красса Муциана, [197] славного и знаменитого мужа. (10) Этот Красе, как сообщает Семпроний Азеллион [198] и многие другие римские историки, обладал пятью наиболее значительными и важными из благ, а именно: был он очень богат, знатен, красноречив, весьма сведущ в праве и занимал должность великого понтифика. [199] (11) Когда он, будучи консулом, управлял провинцией Азия [200] и готовил осаду и штурм [города] Левки, [201] и понадобилось крепкое и длинное бревно, чтобы изготовить таран, которым сподручнее было бы разрушить этот город, то написал к магистрату миласцев (Mylattensium), [202] союзников и друзей римского народа, чтобы из двух бревен, которые он у них видел, тот позаботился прислать ему большее. (12) Тогда магистрат, узнав, для чего ему нужно было бревно, прислал не большее, как ему было приказано, но меньшее, которое считал более удобным и подходящим для сооружения тарана и более легким для переноски. (13) Красе велел вызвать его, и, расспросив, почему он прислал не то, что он приказал, не слушая доводы и соображения, которые тот все время повторял, приказал сорвать [с него] одежду и сильно высек розгами, считая, что нарушается и ниспровергается всякое уважение к приказывающему, если кто-либо на то, что ему велено было сделать, будет отвечать не должным повиновением, но [собственным] непрошенным решением.
Что сказал и сделал Гай Фабриций, муж великой славы и великих деяний, но не имевший рабов и денег, когда самниты принесли ему в дар, как сильно нуждающемуся, золото
(1) Юлий Гигин [203] в шестой книге «О жизни и делах славных мужей» говорит, что послы от самнитов [204] пришли к полководцу римского народа Гаю Фабрицию [205] и, напомнив о многих великих услугах, которые он справедливо и милостиво оказал самнитам после заключения мира, предложили в дар большую сумму денег и молили его принять и пользоваться [ими], сказав, что самниты делают это, поскольку видят, что ему многого не хватает для украшения дома и быта, и одежда [его] не приличествует [его] величию и достоинству. (2) Тогда Фабриций опустил раскрытые ладони от ушей к глазам, и затем ниже — к ноздрям и рту, и к горлу, и еще ниже — к самому животу и так ответил послам: пока он в состоянии бороться и повелевать всеми теми членами, к которым прикоснулся, у него никогда ни в чем не будет недостатка; поэтому он не примет деньги, которые совершенно ему не нужны, от тех, кто, как он знает, в них нуждается. [206]
Сколь тягостным и ненавистным пороком является бесполезная и пустая болтовня и в сколь многих местах она на обоих языках подверглась справедливому осуждению у первейших мужей
(1) Речь тех легкомысленных, бесполезных и несносных говорунов и тех, кто, не опираясь на какую-либо весомость предмета, рассыпаются в водянистых и скользких фразах, оценивается по достоинству, как рождаемая в устах, а не в груди; язык же, как говорят, должен быть не свободным и блуждающим, но приводиться в движение и быть как бы на поводу цепей, протянутых из глубины груди и от сердца. [207]
(2) Но ведь можно видеть, как некоторые с великой и безграничной беспечностью сыплют словами, совершенно не заботясь об обдуманности, так что кажется, будто говорящие по большей части сами не понимают, что говорят. (3) Напротив, Гомер утверждал, что Улисс, муж, наделенный мудрым красноречием, исторгал слово не из уст, но из груди, что, конечно, относилось не столько к звучанию и свойству голоса, сколько к глубине в совершенстве продуманных суждений, и сказал, что для укрощения невоздержанности слов удобно поставлена ограда зубов, чтобы опрометчивость речей удерживалась не только стражей и бдением сердца, но и будто некоторыми заставами, расположенными в устах, была окружена.
(4) Гомеровы [слова], о которых я выше сказал, суть таковы:
а также:
(5) Я также привел слова Марка Туллия, которыми он сурово и справедливо порицал глупое и пустое обилие слов: (6) «Только то не подлежало сомнению, что ни бессловесность того, кто знает дело, но не в состоянии объяснить его словами, ни неосведомленность того, которому знания дела не хватает, а в словах же нет недостатка, не достойны похвалы; если бы из них нужно было выбрать одно, я бы, право, предпочел не имеющую дара слова мудрость глупой говорливости». [210] (7) Также в первой книге [сочинения] «Об ораторе» он поместил такие слова: «Ведь что безумнее, чем пустой звук слов, пусть наилучших и самых изящных, когда [в них] не вложено никакого смысла и знания?» [211] (8) Но особенно яростным гонителем этого порока является Марк Катон. (9) Ведь в речи под названием «Если бы народный трибун Целий был привлечен к ответственности» он говорит: «Никогда не молчит тот, кем овладевает болезнь говорения, подобно тому как пораженным сонной болезнью — [желание] пить (bibendi) [212] и спать. Потому что если вы не придете, когда он приказывает собраться, то жаждущий речи наймет того, кто будет внимательно слушать. Итак, слушайте, но не внимая, так, словно это торговец лечебными снадобьями. Ведь его слова выслушивают, но никто не доверит ему себя, если болен». [213] (10) Тот же Катон в той же самой речи, порицая низменность не только речей того же трибуна Целия, но даже [его] молчания, говорит: «кусочком хлеба можно купить и его молчание, и речь». [214] (11) И вполне заслуженно Гомер Терсита [215] одного из всех называет α̉μετροεπη̃ς (не знающим меры в словах) [216] и α̉κριτόμυθος (не выбирающим, что сказать), [217] и говорит, что слова его многочисленны и ά̉κοσμα (беспорядочны), [218] подобно нестройно кричащим галкам. Ведь что иное означает ε̉κολώα (отрезанный, отрубленный)? [219]
(12) Также и стих Эвполида [220] совершенно определенно сложен о людях этого рода:
(13) желая воспроизвести это, наш Саллюстий [222] пишет так: «скорее говорлив, — говорит он, — чем красноречив». [223]
(14) Вот почему Гесиод, [224] мудрейший из поэтов, говорит, что речь следует не делать общедоступной, но скрывать, словно сокровище, и в ее раскрытии — великое благо, если она скромна, умеренна и мелодична:
(15) Весьма искусен также этот [стих] Эпихарма183:
откуда, наверное, взято следующее: «кто, когда не мог говорить, не сумел и промолчать».
(17) Я слышал, как Фаворин говорил, что следующие стихи Еврипида: [227]
следует понимать как сказанные не столько о тех, которые говорят нечестивое и недостойное, сколько, пожалуй, в наибольшей степени о людях, болтающих глупо и без меры, речь которых столь расточительна и необузданна, что постоянно разливается и бурлит совершенно отвратительным потоком слов, каковой род людей греки называют весьма выразительным словом κατάγλοσσοι (противные языку). [229] (18) От его близкого знакомого, ученого мужа, я узнал, что Валерий Проб, [230] прославленный грамматик, незадолго до того, как ушел из жизни, стал читать таким образом знаменитую [фразу] Саллюстия: «достаточно красноречия (satis eloquentiae), мало благоразумия» [231] и утверждал, что так она оставлена Саллюстием: «достаточно говорливости (satis loquentiae), мало благоразумия», поскольку loquentia (говорливость) [232] более всего подобает Саллюстию, обновителю слов, [a] eloquentia (красноречие) менее всего согласуется с неразумностью.
(19) С другой стороны, подобную же говорливость и скопище слов, безмерное своей бессодержательной величиной, остроумнейший поэт Аристофан [233] замечательными словами заклеймил позором в следующих стихах:
и не менее выразительно также и наши древние называли этот род людей, склонных к болтовне locutuleius (говорун, болтун), [235] blatero (пустомеля), [236] linguax (болтливый, говорливый).
О том, что слова Квадригария из третьей [книги] «Анналов» «ibi mille hominum occiditur» (там гибнет тысяча человек) сказаны не произвольно и не как поэтический оборот, но согласно точному и испытанному правилу науки грамматики [237]
(1) Квадригарий в третьей [книге] «Анналов» написал так: ibi occiditur mille hominum (там гибнет тысяча человек). [238] Он говорит occiditur (гибнет), а не occiduntur (гибнут). (2) Также Луцилий в третьей книге «Сатир»:
(3) Он говорит: mille est (тысяча есть), а не mille sunt (тысяча суть). (3) Варрон [240] в семнадцатой [241] [книге] «Человеческих дел»: «До рождения Ромула более тысячи ста лет (plus mille et centum annorum est)». [242] (4) Марк Катон в первой [книге] «Начал»: «Отсюда почти тысяча шагов (est ferme mille passuum)». [243] (5) Марк Цицерон в шестой [речи] «Против Антония»: «Так разве „срединный Янус“ (Janus medius) [244] находится в зависимости от Луция Антония? Кто некогда был найден на этом Янусе, чтобы внести Луцию Антонию [245] в расходную книгу тысячу сестерциев? (mille nummum expensum)». [246]
(6) В этих, [равно как] и во многих других [случаях] mille (тысяча) сказано в единственном числе; (7) и здесь нет уступки старине или же допущения ради соразмерности форм, как полагают некоторые, но так, кажется, требует правило. (8) Ведь mille ставится не вместо того, что по-гречески называется χίλιοι (тысяча), но вместо χιλιάς (тысяча) и как одна χιλιάς и две χιλιάδες, так и unum mille (одна тысяча) и duo milia (две тысячи) говорится согласно определенному и ясному правилу. [247] (9) Вот почему также обыкновенно правильно и достохвально говорят: «в казне есть тысяча денариев» (mille denarium in arce est) и «в войске есть тысяча всадников» (mille equitum in exercitu est). (10) Луцилий же, кроме того, что я поместил выше, также и в другом месте показывает это более явно;
(11) ведь в пятнадцатой книге он говорит так:
(12) так же в девятой книге:
(13) Milli passuum он сказал вместо mille passibus и uno milli (duo) nummum вместо unis mille nummis и ясно показал, что mille является существительным, употребляется в единственном числе, его множественное число — milia, и оно даже имеет форму отложительного падежа. [251] (14) И не следует искать других падежей, поскольку есть много других существительных, которые будут склоняться только в падежах единственного числа, и даже несколько таких, которые совсем не будут склоняться. [252] (15) Поэтому уже совершенно несомненно, что Марк Цицерон в речи, составленной в защиту Милона, сохранил такое написание: «Перед поместьем Клодия, в каковом благодаря чудовищно огромным подвалам легко помещалась тысяча крепких людей (mille hominum versabatur)», [253] а не versabantur (помещались), как передается в менее точных книгах, [254] ведь согласно одному правилу, следует говорить mille <homines, согласно другому — mille> [255] hominum.
Со сколь великим спокойствием духа переносил Сократ неукротимый нрав жены; и здесь же то. что Марк Варрон в одной из «Сатир» написал о долге супруга [256]
Поделиться книгой: