Помоги проекту - поделись книгой:
(1) Передают, что Ксантиппа, жена философа Сократа, была крайне своенравна и сварлива, и день и ночь исходила гневом и женскими досадами. (2) Алкивиад, [257] пораженный этой ее разнузданностью по отношению к мужу, спросил Сократа, каков же расчет, почему он не выгонит из дома столь злобную женщину. [258] (3) «Потому, — сказал Сократ, — что, когда я терплю ее такую дома, то привыкаю и упражняюсь, чтобы также и вне дома легче сносить несдержанность и несправедливость других».
(4) Другое такое изречение записал также Марк Варрон в менипповой сатире под названием «О долге супруга»: «Порок жены, — говорит он, — следует либо устранять, либо переносить. Тот, кто устраняет (tollit) порок, делает лучше жену, тот, кто переносит (fert), сам становится лучше». [259] (5) Эти слова Варрона tollere (уничтожать) и ferre (нести) сопоставлены весьма изящно, но tollere определенно сказано вместо corrigere (исправлять). (6) Также очевидно то, что, по мнению Варрона, порок жены [должен быть] таким, что если его нельзя исправить, то следует переносить; честный муж, разумеется, может его вынести — ведь пороки менее тяжки, чем преступления.
О том, что Марк Варрон в четырнадцатой книге «Божественных дел» упрекает своего учителя Луция Элия в ложной этимологии (ε̉τυμολογία); и о том, что тот же Варрон в той же книге дает неверную картину происхождения (έ̉τυμον) [слова] fur (вор)
(1) В четырнадцатой книге «Божественных дел» Марк Варрон утверждает, что Луций Элий, [260] ученейший в то время в государстве человек, ошибся в том, что старое греческое слово, переведенное на латинский язык, он, словно изначально образованное на латыни, объяснил по примеру латинских слов согласно неверному этимологическому правилу.
(2) Мы привели сами слова Варрона об этом деле: «В этом наш Луций Элий, на нашей памяти самый прославленный в науках, несколько раз ошибся. Ведь несколько старинных греческих слов, ввиду того, что они также наши собственные, он объяснил неверно. Ибо мы говорим lepus (заяц) не потому, что тот, по его словам, levipes (легконогий), но потому что это древнее греческое слово. [261] Многие из этих старинных [слов] неизвестны, потому что вместо них теперь пользуются другими; и многие, пожалуй, не знают, что в их числе: Graecus (грек), так как сейчас говорят 'Έλλην (эллин), puteum (колодец), [262] поскольку употребляют фреар, lepus, так как говорят λαγωόν. Причем я не только не порицаю ум Луция Элия, но хвалю [его] усердие, ведь успех <приносит> удача, а за попыткой следует похвала». [263]
(3) Это Варрон написал в начале книги — о значении слов весьма тонко, об использовании того и другого языка с большим знанием дела, о самом Луций Элий весьма снисходительно. (4) Но в следующей части этой же книги он говорит, что fur (вор) происходит от того, что древние римляне употребляли не atrum (темное), но furvum (мрачное), а [поскольку] ворам легче воровать ночью, которая темна (atra), [они и произвели fur от furvum]. (5) Так не кажется ли, что Варрон [рассуждает] о воре так же, как Луций Элий о зайце? Ведь то, что греки теперь именуют κλέπτης (вор), на более древнем греческом языке называлось φώρ (вор). Отсюда, через близость букв, то, что по-гречески φώρ, по латыни — fur. (6) Но ускользнуло ли тогда это обстоятельство от памяти Варрона, или же он, напротив, полагал что более целесообразно и связно производить fur от furvus, то есть от «мрачного», — в этом деле в отношении мужа столь выдающейся учености не мне судить.
Рассказ о Сивиллиных книгах и о царе Тарквинии Гордом
(1) В древних летописях о Сивиллиных книгах [264] рассказывается такая история: (2) неизвестная старуха, чужеземка пришла к царю Тарквинию Гордому, [265] неся девять книг, представлявших собой, по ее словам, божественные оракулы; их она хотела продать. (3) Тарквинии спросил о цене. Женщина потребовала несоразмерно большую; царь рассмеялся, словно бы старуха помешалась от возраста. (4, 5) Тогда она тут же принесла жаровню с огнем, сожгла три книги из девяти и спросила царя, не хочет ли он купить остальные шесть по той же цене. (6) Но еще пуще засмеялся в ответ на это Тарквинии и сказал, что старуха уже, несомненно, лишилась рассудка. (7) Женщина тотчас же сожгла три другие книги и снова спокойно спросила о том же самом: не купит ли он остальные три по той же цене. (8) Тарквинии, посуровев лицом и напрягшись душой, понимает, что не следует пренебрегать такой выдержкой и уверенностью, и покупает три оставшиеся книги по цене ничуть не меньшей, чем та, которая была запрошена за все. (9) Однако известно, что эту женщину, ушедшую тогда от Тарквиния, более ни в каком другом месте не видели. [266] (10) А три книги, помещенные в святилище, были названы Сивиллиными; (11) к ним, словно к оракулу, обращаются квиндецемвиры, [267] когда в интересах государства нужно спросить совета у бессмертных богов.
О том, что математики называют ε̉πίπεδον (плоским), что στερεόν (объемным), что κύβον (кубическим), что γραμμή (очертанием) и какими латинскими словами все это обозначается
(1) Фигуры, которые математики называют σχήματα (геометричекие фигуры), существуют двух видов: planum (плоское) и solidum (объемное). (2) Сами они называют их ε̉πίπεδον καὶ στερεόν (плоское и объемное). Плоское — то, что имеет линии только в две стороны, а именно в ширину и в длину: каковы треугольники (triquetra) и четырехугольники (quadrata), которые строятся на плоскости, без высоты. (3) Объемное — когда соразмерности линий не только создают плоскую длину и ширину, но также поднимают высоту, каковы обыкновенно треугольные конусы, которые называют пирамидами (pyramides), или те, со всех сторон квадратные [фигуры], которые они именуют кубами (κύβοι), а мы — квадранталиями (quadrantalia). Ведь куб — фигура, со всех сторон квадратная, «каковы, — говорит Марк Варрон, — тессеры, которыми играют в кости, из-за чего они сами также названы кубами (κύβοι)». [268] (5) И о числах равным образом говорят κύβος (куб), когда любая часть одного и того же числа ровно делится на саму себя, как происходит, когда берется три по три раза и само число утраивается.
(6) Пифагор сказал, что куб этого числа имеет силу лунного круга, поскольку и луна проходит свою орбиту за двадцать семь дней, [269] и число три, которое по-гречески называется τρίας, столько же составляет в кубе. (7) Linea (линией) же у нас называется то, что греки именуют γραμμή (линия, черта). (8) Ее Марк Варрон определил так: «Линия, — говорит он, — есть некая длина без ширины и высоты». [270] (9) Эвклид [271] же более кратко, не упоминая высоту, сказал: «Линия есть длина, не имеющая ширины (α̉πλατές)», [272] что невозможно выразить одним латинским словом, разве только осмелившись сказать inlatiabile (не имеющее ширины).
О том, что Юлий Гигин весьма уверенно утверждал, будто он читал домашнюю книгу Публия Вергилия, <где> было написано: «et ora tristia sensus torquebit аmаrоr» (и печальные лица пробующих исказит горечь вкуса), а не как обычно читают: «sensu torquebil amaror» (исказит горечью вкуса)
(1) Эти стихи из «Георгик» Вергилия почти все читают так:
(2) Однако Гигин, [274] клянусь богами, воистину знаменитый грамматик, в комментариях, которые он составил к Вергилию, утверждает и настаивает на том, что не это было оставлено Вергилием, но то, что он сам нашел в книге, происходившей из дома и семьи поэта:
(3) причем это понравилось не одному лишь Гигину, но также и некоторым ученым мужам, поскольку кажется нелепым сказать: sapor sensu amaro torquat (вкус терзает горьким чувством). «Поскольку сам вкус, — говорят они, — есть чувство, он не может иметь в себе самом иного чувства и потому получается, будто бы сказано sensus sensu amaro torquet (чувство терзается горьким чувством)». [276] (4) Однако же, после того как я прочитал комментарий Гигина Фаворину и ему тотчас же не понравились необычность и неблагозвучие этого sensu torquebit amaro, он рассмеялся и сказал: «Юпитером камнем я готов поклясться, а это наиболее священный вид клятвы, [277] что Вергилий никогда не писал этого, но Гигин, я думаю, говорит верно». (5) Ведь Вергилий не первым сочинил это необычное слово, но воспользовался найденным в стихах Лукреция, [278] не презрев авторитет поэта, в высшей степени отличавшегося талантом и красноречием. (6) Слова из четвертой [книги] Лукреция суть следующие:
И, напротив, если Мы наблюдаем, как смешивается полынный раствор, [нас] тронет горечь (tangit amaror). [279]
(7) Мы видим, что Вергилий следовал не только отдельным словам, но также и чуть ли не целым стихам, а также многим фразам Лукреция. [280]
Может ли тот, кто защищает на судебных процессах, грамотно и по-латински сказать, что по отношению к тем, кого защищает, он superesse; и что, собственно, означает superesse [281]
(1) Вошло в привычку и укоренилось ложное и чуждое значение слова, поскольку говорят hie illi superest (он ему помогает), когда нужно сказать, что некто является для кого-либо адвокатом и защищает его дело. (2) И говорится это не только на перекрестках и среди простого народа, но на форуме, в комициях, перед трибуналами. [282] (3) Те же, которые говорили правильно, по большей части употребляли superesse так, что этим словом обозначали «иметься в избытке» (superfluere), «быть излишним» (supervacare) и «быть сверх необходимой меры». (4) Поэтому Марк Варрон в сатире под названием «Не знаешь, что принесет вечер», говорит, что superfuisse значит «быть неумеренно и некстати». (5) Слова из этой книги суть таковы: «На пиру следует читать не все и главным образом то, что в одно и то же время может быть полезно для жизни (βιωφελη̃) и приносить удовольствие, [причем] лучше, чтобы казалось, что и этого достаточно, чем будто слишком много (superfuisse)». [283]
(6) Я вспомнил, что мне довелось быть помощником в суде претора, [284] человека образованного, и там довольно известный адвокат действовал так, что говорил не по обстоятельствам и не касался дела, которое вел. Тогда претор сказал тому, чье дело рассматривалось, что у него нет адвоката, и когда тот, кто держал речь, выкрикнул: «Я помогаю (supersum) этому славному мужу!», [285] претор остроумно ответил: «Ты, действительно, являешься лишним (superes), а не помогаешь (non ades)». [286]
(7) Марк же Цицерон в книге под названием «О сведении гражданского права в теорию» [287] поместил следующие слова: «действительно, в знании права Квинт Элий Туберон [288] не уступал своим предкам, ученостью же даже превосходил (superfuit)». В этом месте superfuit, кажется, означает «был выше», «стоял впереди», «превзошел» своих предшественников своей ученостью, однако несколько избыточной и чрезмерной: ведь Туберон хорошо усвоил и диалектические учения стоиков. (8) Также во второй [289] книге «О государстве» Цицерон использует это самое слово, пройти мимо которого не так-то легко. Слова из этой книги суть следующие: «Я бы не настаивал, Лелий, если бы не знал, что и они хотят, и если бы я сам не желал, чтобы ты также принял участие в какой-либо части нашей беседы, особенно после того, как ты вчера сам сказал, что даже останешься (superfuturum) у нас. Однако этого, по крайней мере, не может случиться. Мы все просим тебя присутствовать». [290]
(9) Поэтому точно и достоверно говорил Юлий Павел, [291] самый образованный на нашей памяти человек, что superesse как по-латыни, так и по-гречески говорится не в едином смысле, ведь греки ставят περισσός (излишний; изобильный) в обоих случаях: и в отношении того, что излишне и не необходимо, и в отношении того, что слишком изобильно, чрезмерно и многочисленно; (10) так и наши предки говорили superesse то вместо «находящееся в избытке», «свободное и не очень нужное», так, как мы указали выше, говорил Варрон, то так, как сказал Цицерон, — вместо того, что «с одной стороны, превосходит прочее изобилием и множеством, однако, изобилует сверх меры, более щедро и обильно, нежели достаточно». (11) Следовательно, тот, кто заявляет, что он superesse (помогает) тому, кого защищает, говорит не то, что хочет сказать, но нечто иное, непроизносимое и непонятное, (12) и не может при этом воспользоваться авторитетом Вергилия, который в «Георгиках» написал так:
Ведь в этом месте Вергилий, кажется, использовал это слово не в собственном значении (α̉κυρότερον), потому что сказал supersit вместо «быть в наличии более долго и длительно» (13) и, наоборот, у того же Вергилия куда более достойно одобрения следующее:
Ведь это означает справиться с трудом, а не быть угнетенным трудом.
(14) Мы стали исследовать, говорили ли древние superesse вместо «сохраняться» и «недоставать для завершения дела». (15) Ведь Саллюстий в этом значении употребляет не superesse, a superare. [294] Ибо его слова в «Югурте» суть таковы: «Он часто отдельно от царя командовал войском и обыкновенно занимался всеми делами, которые оставались (superaverant) у Югурты, [295] усталого или занятого более важным». [296] (16) Но в третьей книге «Анналов» Энния [297] мы нашли в следующем стихе:
то есть «оставаться и сохраняться», что, как оно есть, следует произносить раздельно, так, чтобы казалось, что это не одна часть речи, но две. (17) Цицерон же во второй книге «Речей против Антония» (Antoniae) [299] про то, что осталось, говорит не superesse, a restare. [300]
(18) Кроме этого мы обнаружили superesse, сказанное вместо «уцелеть». (19) Ведь так написано в книге писем Марка Цицерона к Луцию Планку [301] и в письме Марка Азиния Поллиона [302] к Цицерону такими словами: «Ибо я не хочу ни быть лишним для государства, ни пережить (superesse) [его]», [303] посредством чего он обозначает, что не хочет жить, если государство истощится и погибнет. (20) А в «Ослах» Плавта то же самое выражено более ясно в тех стихах, которые стоят первыми в этой комедии:
Так же как и твоя неслыханная известная сила
Остается (superesse) спасителем и защитником
твоей жизни. [304]
(21) Нужно избегать не только ненадлежащего употребления слова, но и дурного предзнаменования, если какой-либо пожилой адвокат скажет юноше superesse se (я переживу [тебя]).
Кто такой был Папирий Претекстат; какова причина этакого прозвища; и вся история об этом самом Папирий, которую приятно узнать
(1) История о Папирий Претекстате была рассказана и записана Марком Катоном в речи против Гальбы, с которой он обратился к воинам, с большим при этом изяществом, блеском и изысканностью слов. [305] (2) Эти слова Катона я бы прямо привел в качестве комментария к ней, если бы в то время, когда я это писал, [под рукой] была копия книги. (3) Если же есть желание ознакомиться не с превосходными качествами и достоинствами фраз, но с самой сутью, то история примерно такова. [306] (4) Был прежде у сенаторов в Риме обычай приходить в курию [307] с сыновьями, еще носившими претексту. [308] (5) Тогда, после того как в сенате обсуждалось какое-то важное дело и оно было отложено на следующий день, причем было решено, чтобы то дело, которое они рассматривали, никто не разглашал, прежде чем будет постановление, мать мальчика Папирия, который был в курии со своим отцом, принялась расспрашивать сына, что же обсуждали в сенате отцы. (6) Мальчик ответил, что следует молчать и говорить об этом не дозволено. (7) Женщина еще более жаждет услышать; тайный характер дела и молчание мальчика подстегивают ее дух к расспросам: итак, она допытывается все более настойчиво и резко. (8) Тогда мальчик из-за упорства матери решается на милый и изящный обман. Он сказал, что в сенате обсуждалось, что кажется более полезным и в интересах государства: чтобы один [мужчина] имел двух жен или чтобы одна была замужем за двумя. (9) Когда она это услышала, душа ее ужаснулась, и, трепеща, она бросилась из дома к другим матронам. (10) На следующий день к сенату прибыла толпа матерей семейств; плача и умоляя, они просили, чтобы лучше одна была замужем за двумя, чем две за одним. (11) Сенаторы, входя в курию, удивлялись, что это за неумеренность женщин и что означает эта просьба. (12) Мальчик Папирий, выйдя в середину курии, рассказывает, как было дело: о том, что мать настаивала, чтобы услышать, и что он сам сказал матери. (13) Сенат восхищается верностью и разумом мальчика и выносит решение, чтобы впредь мальчики не входили с отцами в курию, кроме одного этого Папирия, и впоследствии мальчику ради почести дано было прозвище Praetextatus (Претекстат) за благоразумие и в молчании, и в речах в возрасте претексты.
Три эпиграммы трех древних поэтов Невия, Плавта и Пакувия, составленные ими самими, которые были вырезаны на их гробницах
(1) Эпиграммы трех прославленных поэтов: Гнея Невия, [309] Плавта, Марка Пакувия, [310] которые они сами сочинили и оставили, чтобы они были вырезаны на их гробницах, ради их благородства и изящества, я счел нужным привести в этих записках.
(2) Эпиграмма Невия, полная кампанского высокомерия, [311] которое могло бы быть убедительным доказательством [ее подлинности], если бы не было сказано им самим:
Эпиграмма Плавта, в принадлежности которой Плавту мы бы усомнились, если бы она не была помещена Марком Варроном в первой книге «О поэтах»:
Эпиграмма Пакувия — самая скромная и чистая, достойная его изысканнейшей строгости:
Какими словами Марк Варрон определил перемирие (indutiae); и здесь же более тщательно исследовано, каков именно смысл слова indutiae
(1) Двумя способами Марк Варрон в одной из книг «Человеческих дел», под названием «О войне и мире» определяет, что есть перемирие (indutiae). «Перемирие, — говорит он, — есть мир, соблюдаемый несколько дней в воинском лагере»; [318] (2) затем в другом месте он утверждает: «Перемирие есть дни отдыха от войны (belli rеnае)». [319] (3) Но оба определения представляются скорее изящными и приятными краткостью, чем точными и добротными. (4) Ибо перемирие не есть мир, ведь война в действительности остается, прекращается сражение — и не в одном только лагере и не только на несколько дней бывает перемирие. (5) Ведь что мы скажем, если, когда перемирие заключено на несколько месяцев, из лагеря переходят в города? Разве это не будет тогда также перемирием? (6) Или, наоборот, что мы скажем о том, что написано в первой [книге] «Анналов» Квадригария, когда Гай Понтий Самнит [320] потребовал от римского диктатора перемирия (indutiae) на шесть часов, если перемирие может быть объявлено только «на несколько дней»? [321] А «отдых от войны» (belli feriae) он сказал скорее изящно, чем ясно и определенно.
(8) Греки же более вразумительно и ясно это предусмотренное договором прекращение сражения назвали «удержанием рук» (ε̉κεχειρία), убрав одну букву, [обозначающую] более глухой звук и заменив на [обозначающую] более слабый. (9) Ведь поскольку в это время не сражаются и удерживаются от насилия, они и называют [его] ε̉κεχειρία. (10) Но, конечно, задача Варрона состояла не в том, чтобы с крайней тщательностью определить перемирие и следовать всем законам и правилам дефиниций. (11) Ведь, казалось, достаточно сделать наглядное указание такого рода, который греки называют скорее τύποι (типы) и υ̉πογραφαί (очертания), чем ο̉ρισμοί (определения).
(12) По какому же правилу составлено слово indutiae, мы уже долго исследуем. (13) Но из многого того, что мы слышим или читаем, наиболее вероятным кажется то, что [сейчас] я скажу. (14) Мы полагаем, что indutiae произносится, словно говорят inde uti jam (чтобы уже начиная с этого времени). (15) Договор о перемирии [составляется] так, чтобы в определенный день не велось сражение и не причинялось никакого беспокойства, но чтобы уже (uti jam) с этого дня все совершалось по закону войны. (16) Итак, [322] поскольку заранее назначается определенный день и заключается договор, чтобы до этого дня не сражаться, а когда этот день приходит, «чтобы уже начиная с этого времени» (inde uti jam) сражаться, поэтому из тех слов, которые я указал, словно через некоторое соединение и сопряжение составляется название indutiae. [323]
(17) Аврелий же Опиллий в первой из книг, которые он назвал «Музы», [324] говорит: «Перемирием называется [время], когда враги между собой, с обеих сторон и в обе стороны, друг к другу входят без опаски и не затевая сражения; отсюда, — утверждает он, — кажется, произведено слово, похожее на initiae (вступление), [325] то есть вход (initus), а также проход (introitus)». [326] (18) Эту заметку Аврелия я не опустил для того, чтобы какому-нибудь подражателю этим «Ночам» она не показалась более изысканной на том только основании, будто ускользнула от нас при исследовании происхождения слова.
Каким образом ответил мне философ Тавр, когда я спросил, гневается ли мудрец
(1) В философской беседе я спросил Тавра, гневается ли мудрец. (2) Ведь нередко он после ежедневных лекций давал возможность спрашивать кто что хотел. (3) Он, серьезно и красноречиво порассуждав о гневе как о болезни и страсти, что представлено и в книгах древних, и в его собственных «Записках», обернулся ко мне, задавшему ему вопрос, и сказал: (4) «Я думаю о гневливости так; (4) но не лишне, чтобы ты выслушал и то, что думал наш Плутарх, муж весьма ученый и сведущий. [327] (5) Плутарх, — сказал он, — приказал со своего раба, человека негодного и дерзкого, но привыкшего слушать [чтение] книг и философские рассуждения, стащить тунику и бить его плетью за какой-то проступок. (6) Его начали сечь, и он стал возражать, что не заслужил побоев; он-де не совершил ничего плохого, никакого преступления. (7) Далее посреди порки он начал вопить и издавать уже не жалобы и стоны, но суровые и бранные слова: что Плутарх, мол, не таков, каким подобает быть философу; что гневаться позорно; что он часто рассуждал о вреде гнева и написал прекраснейшую книгу „О хладнокровии“ (Περί α̉οργησίας); всему тому, что написано в этой книге, он никоим образом не соответствует, поскольку, поддавшись и совершенно подчинившись гневу, наказал его множеством ударов. (8) Тогда Плутарх спокойно и тихо сказал: „Тебе сейчас кажется, что я на тебя гневаюсь, наказывая [тебя]? По выражению ли моего лица, по голосу ли, по краске ли [гнева], или даже по словам ты понимаешь, что я охвачен неистовством? Ведь у меня, я полагаю, при этом ни глаза не свирепые, ни лицо не беспокойное, я не издаю ужасные крики, у меня не вскипает пена [около рта], я не заливаюсь краской, не говорю того, что достойно стыда или сожаления, и вообще не дрожу от гнева и не даю волю чувствам. (9) Ведь все это, если ты не знаешь, является обычными признаками гнева“. И тотчас, повернувшись к тому, кто сек, сказал: „Ты между тем, пока мы с ним рассуждаем, делай свое дело“».
(10) Суть же всего этого рассуждения Тавра была такова: он считал, что не одно и то же есть α̉οργησία (негневливость) и α̉ναλγησία (бесчувственность), и одно — негневливый дух, а иное α̉νάλγητος (бесчувственный) и αναίσθητος (тупой), то есть тупой и застывший. (11) Ведь он полагал, что в отношении как всех прочих affectus (страстей) или affectiones (переживаний), как их называют латинские философы, а греки — πάθη (страсть), так и этого движения души, которое, когда есть более серьезное основание для мести, зовется гневом, полезно не избавление, которое греки именуют στέρησις, но умеренность (mediocritas), которую они называют μετριότης.
Книга II
Каким образом философ Сократ обыкновенно упражнял выносливость (patientia) тела, а также о стойкости (patientia) [328] этого мужа
(1) Мы узнали, что среди добровольных трудов и упражнений тела для укрепления выносливости на случай превратности судьбы Сократ имел обыкновение делать и такое: (2) говорят, он часто стоял неподвижно весь день и ночь от восхода до восхода солнца, не смыкая глаз, без движения, на одном и том же месте, обратив лицо и взор в одну точку, погрузившись в размышления, так, словно его разум и дух в это время неким образом отходили от тела. (3) Фаворин [329] при рассуждении о стойкости этого мужа, коснувшись этой темы, сказал: «Часто от солнца до солнца он оставался в позе более прямо-стойкой, чем древесный ствол». [330]
(4) Передают также, что умеренность его была такова, что на протяжении почти всей своей жизни он обладал безукоризненным здоровьем. (5) Даже при той разрушительной чуме, которая в начале Пелопоннесской войны смертоносно опустошила государство афинян, [331] он, как говорят, благодаря [следованию] правилам воздержания и умеренности и от пагубы наслаждений остерегся, и телесное здоровье сохранил, так что никоим образом не был подвержен общему для всех бедствию.
Каким должен быть порядок и соблюдение обязанностей между отцами и сыновьями при возлежании [за столом] и сидении, а также в делах домашних и за пределами дома, если сыновья являются магистратами, а отцы — частными лицами; а также рассуждение об этом вопросе философа Тавра и пример, взятый из римской истории
(1) К философу Тавру [332] в Афины ради того, чтобы увидеть его и познакомиться с ним, прибыл славный муж, наместник (рrаеses) [333] провинции Крита, и вместе с ним также его отец. (2) Тавр, только что отпустив учеников, сидел у дверей своей спальни и беседовал с нами, стоявшими с ним рядом. (3) Вошел наместник провинции и вместе с ним отец; (4) Тавр спокойно поднялся и после взаимного приветствия снова сел. (5) Вскоре принесли одно кресло, которое оказалось поблизости, и поставили его, пока ходили за другими. Тавр пригласил отца проконсула сесть. (6) Но тот сказал: «Пусть лучше сядет тот, кто является магистратом римского народа». (7) «До решения вопроса, — сказал Тавр, — ты все же сиди, пока мы рассматриваем и исследуем, кому из двоих подобает сидеть, тебе ли, являющемуся отцом, или сыну, являющемуся магистратом». (8) И после того как отец сел и было также принесено другое сидение для его сына, Тавр произнес об этом деле речь с полным, о благие боги, рассмотрением почестей и обязанностей.
(9) Суть его слов была такова: «В общественных местах, на службе и в судах права отцов, сопоставленные по значимости с правами сыновей, находящихся на должности, несколько приостанавливаются и отменяются, но, когда вне государственных дел, в домашнем быту и жизни, они садятся, прогуливаются, а также возлежат на дружеском пиру, тогда между сыном-магистратом и отцом-частным человеком общественные почести прекращаются и входят в силу естественные и врожденные. (10) Итак, — заключил он — то, что вы пришли ко мне, то, что мы теперь ведем беседу, что рассуждаем об обязанностях — дело частное. Поэтому пользуйся у меня и впредь теми почестями, которыми тебе полагается пользоваться и в своем доме как старшему».
(11) Об этом и тому подобном Тавр рассуждал строго и в то же время любезно. (12) Но то, что мы прочитали у Клавдия [334] относительно того рода обязанностей отца и сына, показалось [достаточно] относящимся к делу, чтобы мы это добавили. (13) Итак, мы приводим слова самого Квадригария, выписанные из шестой книги его «Анналов»: «Затем были выбраны консулами Семпроний Гракх, во второй раз, [и] Квинт Фабий Максим, сын консула прошлого года. Навстречу этому консулу выехал верхом на коне отец-проконсул и, как отец, сойти не пожелал, а поскольку было известно, что между ними царит полное согласие, ликторы не осмелились приказать ему сойти. Когда он проехал рядом, консул спросил: „Что дальше?“; тот ликтор, который был поблизости, быстро понял и велел проконсулу Максиму спешиться. Фабий подчинился приказу и похвалил сына за то, что тот сохраняет власть, принадлежащую народу». [335]
По какому правилу в некоторых существительных и прилагательных древние вводили придыхание в виде буквы «h»
(1) Букву «h» — или же ее, скорее, подобает называть придыханием, нежели буквой, [336] — наши предки вставляли по большей части ради укрепления и усиления звуков в словах, чтобы их звучание становилось более полным и мощным; и делали это, как кажется, из приверженности и по примеру аттической речи. [337] (2) Хорошо известно, что жители Аттики [слова] ι̉χθύς (рыба), ί̉ππος (конь), а также многие другие вопреки обыкновению прочих народов Греции произносят с придыханием первого звука. (3) Так они говорили lachrumae (слезы), [338] sepulchrum (погребение), [339] ahenum (медный), vehemens (сильный), incohare (начинать), [340] helluari (кутить), halucinari (говорить вздор), honera (грузы), honestus (честный). [341] (4) Ведь во всех таких словах, как кажется, эта буква (или придыхание) не несет никакого смысла, кроме того, что она увеличивает силу и энергию звучания, словно бы добавляя какие-то струны.
(5) Но, поскольку мы воспользовались в качестве примера [словом] ahenus (медный), вспомнилось нам, как Фидус Оптат, [342] весьма именитый римский грамматик, показал мне удивительной древности вторую книгу «Энеиды», купленную на Сигилляриях [343] за двадцать золотых денариев, [344] принадлежащую, как уверяли, самому Вергилию. Хотя два эти стиха были написаны в ней так:
(6) мы увидели приписанную сверху букву «h» и исправленное ahena. Так в этом стихе Вергилия в лучших книгах мы находим написанным:
По какой причине, как написал Гавий Басc, некоторый род судопроизводства именуется дивинаиией (divinatio); и каково происхождение этого же слова по мнению других
(1) Когда ставится вопрос о выборе обвинителя и выносится решение о том, кому именно из двух или многих лучше всего поручить жалобу или обвинительное заключение против подсудимого, то такое дело и судебное расследование называется дивинацией (divinatio). (2) Неоднократно исследовалось, по какой причине это слово было образовано так.
(3) Гавий Басc [347] в третьей из книг под названием «О происхождении слов», говорит: «Дивинацией (divinatio) называется судебное следствие, поскольку судья должен некоторым образом предсказать (divinet), какое предложение следует вынести». [348] (4) Однако мысль в словах Гавия Басса совершенно незакончена или, скорее, бедна и скудна. (5) Но, кажется, он все же хотел объяснить, что divinatio говорят потому, что в других случаях судья обыкновенно следует тому, <что> узнал и тому, что было показано доказательствами или свидетелями, в этом же деле, когда должен быть выбран обвинитель, судья может руководствоваться весьма немногим и незначащим, и потому о том, кто наиболее годен в обвинители, должно быть сделано предсказание (divinandum).
(6) Это [говорит] Басc. Но иные полагают, что дивинация (divinatio) названа [так], потому что, хотя обвинитель и обвиняемый — две стороны, словно бы родственные и связанные, и ни одна не может существовать без другой, однако, в такого рода деле обвиняемый, по крайней мере, уже есть, но обвинителя еще нет, и, следовательно, то, что до сих пор отсутствует и неизвестно, должно быть дополнено предсказанием (divinatio), кто именно станет будущим обвинителем.
Сколь изящно и выразительно философ Фаворин объяснил, в нем разница между речью Платона и Лисия
(1) Фаворин неоднократно высказывался о Лисий [349] и Платоне: «Если из речи Платона, — говорил он, — уберешь или изменишь какое-либо слово, причем сделаешь это наилучшим образом, то все же нанесешь ущерб изяществу; если из [речи] Лисия — смыслу».
Какие слова, как говорят, Вергилий использовал вяло и небрежно; и что можно ответить тем, кто дерзко утверждает <это>
(1) Некоторые грамматики прежнего века, среди которых Анней Корнут, [350] весьма образованные и известные, составляя комментарии к Вергилию, порицают [его] за будто бы необдуманно и небрежно употребленное слово в следующих стихах:
(2) Ведь они считают, что vexasse — глагол легкий, незатейливый и малообременительный, и не соответствует тому ужасу, когда людей внезапно хватает и терзает ужаснейшее чудовище. [352]
(3) В том же роде они порицают и другое:
Они говорят, что inlaudatus (не достойный похвалы) — слово не вполне подходящее, и его недостаточно для того, чтобы вызвать ненависть к нечестивому человеку, который, поскольку имел обыкновение приносить в жертву чужеземцев всех народов, не только похвалы не заслуживает, но достоин ненависти и проклятия всего рода человеческого.
(4) Поставили ему в вину и другое слово:
Поделиться книгой: