Господствующая высота

После того как мы снова оказались под землей, я уточнил, как будто разговор наш не прерывался:

— А кого тогда?

Сидя на лежаке, Арис поджег беломорину и потрогал пухлую повязку, похожую на бутафорскую бровь. Его лицо тревожила ехидная улыбка.

— Никого. — Выпустив струю дыма в меркнущую дыру над головой, он вращал горящей спичкой в пальцах, пока огонек не сгинул. — Парадный китель Капитоныча на вешалке. Наповал.

Я пошарил себя по карманам и тоже закурил.

— А с бровью что?

Арис коротко развел руками.

— Нету. Шов теперь. Как на ширинке. Осколком сняло… — По-русски он говорил с едва ощутимыми заминками, но, думаю, не оттого что вспоминал слова, а оттого что всякую секунду окорачивал себя, не желая ненароком перейти на литовский и тем самым дать понять, что считает меня ро́вней, своим.

— Откуда ты знаешь, что я вчера слышал тебя из котлована? — спросил я, глядя на хищный глазок папиросы в его руке.

— Не знаю, — заявил Арис со вздохом и опять же с небольшой заминкой.

Это «не знаю» можно было толковать двояко: и в смысле того, что он не мог объяснить своей догадки о моем всеслышании, и в том плане, что вообще не был уверен, что именно я переложил его дезертирские манифесты Капитонычу. При всем при том становилось ясно, что заключение по поводу доноса, верное или нет, принято, что данный вопрос закрыт и не подлежит ревизии, подозрение же насчет Матиевскиса изничтожено еще во время их беседы по душам возле «бунгало». Словом, решение считать стукачом падкого до расправы оккупанта, а не слабодушного соплеменника, стало ему тем дороже, чем труднее далось, и, судя по тому, что случилось затем в ленкомнате, он был готов платить за него сполна. «Да ну и черт с тобой, баба, — заключил я, развалившись на своем ухабистом ложе. — Думай, что хочешь».

Вскоре совсем стемнело. Могильный мрак кутузки рассеивался то слабым сполохом близкого выстрела, то ползущим по полу зайцем от осветительной ракеты. Где-то по левую руку от меня дребезжал и перекликался со своим товарищем у противоположной стены звонкий сверчок. Разомлев после ужина, я потихоньку стал дремать, когда Арис осведомился голосом ироничного сочувствия:

— Так ты думал, что убил меня, так?

— Не знаю, — заявил я не без злорадства.

— Иногда это одно и то же, — ответил он самому себе, по-литовски.

— Что? — не понял я.

— Убить и по ошибке думать, что убил.

— А ты не думал о том же?

Арис в ответ только шмыгнул носом.

— Короче, мы квиты, — подытожил я.

Щелкнув спичкой, он опять закурил. Прежде чем колотящееся капельное пламя исчезло в зеленой, овеянной дымом щепоти, я увидел, как он отрешенно смотрит в темноту надо мной.

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

Я поправил под головой свернутый холщовый мешок.

— Ну конечно…

Прошло еще с четверть часа, у меня вновь начали слипаться глаза и путаться мысли, как Стикс, чей внутренний монолог все это время, очевидно, не прерывался, подкурил очередную папиросу со словами:

— Смерть — это не так просто, как кажется.

Я вслепую поднес к лицу часы на запястье.

— Кому кажется?

— Со стороны.

— И как это кажется не со стороны?

Он ответил загадкой:

— Зачем раньше звали попа к умирающему?

— Ну… — Я надул щеки, припоминая то немногое, что когда-то читал или слышал на этот счет. — Причащаться?

— Попа звали не к умирающему.

— А к кому?

— Palauk.[30] Моя бабка по отцу была католичка. Когда она умирала, к ней привели ксендза. Мне было шесть лет, и я не знал, зачем чужой пришел в дом и почему он пахнет не аптекой, а каким-то… деревом. А потом я понял… — Поплевав на пальцы, Арис затушил в них окурок.

— Что понял?

— …потом я несколько раз видел, — продолжал он в кромешной темноте, передохнув, — как просто умирают — люди или животные. Как просто перестают двигаться и дышать. Я не знал, как так просто можно перестать жить, и тоже пробовал не двигаться и не дышать, хотел узнать, что знает мертвый. А потом, через год по смерти бабки, я был на работе у матери, в магазине книг, помогал одной пардавщице оформить витрину. Другие ушли обедать, мы остались. Я давал ей с тележки книги, она их расставляла под стеклом. Во дворе тогда пацаны играли в кабине грузовика и, может быть, случайно сняли тормоз. Машина поехала задом и повалила фонарь. Столб упал на витрину. Пардавщице осколками стекла порезало сонную артерию. Кровь пошла, как фонтан. Я заслонился книгой и смотрел одним глазом, как она пробует зажать рану и хочет мне что-то сказать. Она умерла так легко и быстро, что кроме меня никто не видел. Только один пацан с улицы подбежал к витрине и весело кричал, что в магазине льется краска. Я тогда не знал, что пардавщица хотела сказать мне, но я запомнил ее очень спокойный взгляд и я понял, зачем поп приходит в дом, когда кто-нибудь умирает.

Разведя вслепую руками, я больно ударился пальцами о какой-то выступ и неслышно чертыхнулся.

— …И — зачем?

— Поп приходит домой не к тому, кто умирает, а к его родным, и заслоняет от них то, чего нет.

— Что заслоняет?

Стикс неторопливо завозился в темноте, то ли укладываясь удобней, то ли присаживаясь.

— Я думал, ты сегодня понял… — Он все-таки сел. — Заслоняет пустое, пробел того, как живой становится неживым. Может быть, это пробел дива — я не знаю. Поп тоже не знает, но поп хитрит. Где ждут Бога, но Бог не приходит, туда приходит поп и делает наоборот то, что в цирке делает фокусиник — говорит абракадабру не для того, чтобы скрыть, как происходит фокус, а чтобы скрыть, как не происходит никакого фокуса. Я думаю, это потому, что смерть для нас — выключатель, когда что-то начинает равняться ничему просто так, даже без знака равенства. А поп добавляет такой знак, поп расписывается за Бога.

Аккуратно, чтобы снова не удариться, я с силой потянул по сторонам локти.

— Ну да. А теперь вместо митрополита замполит галочки ставит. И не сегодня-завтра пропишет нам за «бунгало» таких п…дюлей, что сами за выключателем полезем… — Вытащив было пачку папирос, я затолкал ее обратно в карман. — Слушай, а вот почему ты подумал об этом именно тогда — ну в витрине?

— Ты опять торопишься, — вздохнул Стикс. — У русских всегда так. Не умеешь ждать. Я не сказал еще главное.

— И что главное?

Он помолчал, будто собирался с мыслями.

— Главное — это человек никогда не должен умирать просто так.

— Это, — снова не сдержался я, — чтобы потом не было стыдно за бесцельно прожитые годы?

— И да, и нет, — усмехнулся Арис. — Но ты опять торопишься. Человек не должен умирать своей смертью.

— А какой смертью должен умирать человек?

— Он должен погибать.

Я ошалело прокашлянул.

— Почему?

— Если живой становится мертвым просто так… — Арис помолчал, будто пробовал вслушаться в собственные слова. — Если живой умирает просто так, то родным нужно звать попа, чтобы жить дальше и не сойти с ума. Когда человек не погибает, а просто так становится неживым, то нет чуда смерти, а есть только расписка попа, крест.

Я присел, облокотившись на колени.

— Чуда смерти — кровищи, что ли?

— А почему душки́ больше боятся, если их не расстреляют, а вешают? — поинтересовался в ответ Стикс.

— Душа через глотку не выходит?

— Да, почти так. Другая, лучшая для них смерть — всегда с кровью. И главное все равно не кровь, нет, а то, как ты сейчас сказал — что смерть должна приходить не зря. Что это не пробел, а пропуск.

Я закурил — совестно сказать — не оттого, что хотелось курить, а оттого, что в темноте ни с того ни с сего мне стало не по себе, проняло аж до корней волос, до озноба, как продравшего шары лунатика на коньке, даже папиросу из кулака не выпускал поначалу, — так расслабило и затрясло.

— Выходит, и тогда, на верхнем, и сегодня ты хотел не шлепнуть меня, а облагодетельствовать? — спросил я без тени иронии.

— Нет, — запросто, как на самый обыденный вопрос, отозвался Стикс.

— А что?

— На верхнем посту и у «бунгало» ты сам искал смерть. Ты или она тебя.

Я осторожно затянулся.

— Да, очень удобно, блин.

— Что удобно, почему?

— Потому что при таком раскладе ты уже не боец, а электроспуск. Вышиб мозги — своему, душку, по делу, из-за кэзэ,[31] быдыщ! — и взятки гладки.

Стикс только хмыкнул и ничего не сказал. Было ясно, что это объяснение он считает наивным и не собирается даже оспаривать его. Что-то, тем не менее, из моих слов запало ему на ум. Сидя, он принимался то шаркать по полу ногой, то поправлять под собой рулоны.

— Электроспуск… — не стерпел он все же. — Можно думать, ты пришел сюда, в армию, сам. И тут стреляешь как добровольный.

Поперхнувшись дымом, я прочистил горло и сплюнул.

— Да, не как доброволец. Но против долга Родине ничего не имею. А что?

Арис тоже ответил не сразу.

— У Пошкуса перед твоей Родиной не было никакого долга.

Я выпустил окурок из пальцев и притоптал его.

— Не лезь в бутылку, варяг. Эту тему мы уже проходили. Насчет долга Пошкуса как-нибудь спросим у него самого. За себя говори.

— У Пошкуса перед твоей Родиной не было никакого долга, — упрямо выговорил Стикс. — Чека́ его деда тоже расстреляла под хутором. Пошкус умер, как надо, но он погиб просто так.

Чувствуя, что у меня начинает гореть лицо, я с нажимом огладил голову ото лба к макушке и глубоко передохнул. На миг представилось: драка в условиях нулевой видимости, единственный источник освещения — искры из глаз.

— Арис, ты сейчас поёшь, что твой поп.

— Нет, не как поп. Я говорю, что знаю.

— Ну и откуда ты знаешь то, что знаешь? Как надо и как не надо — не нам судить. У Мартына дед вон тоже в лагерях сгинул. И что ему — задрать штаны и к духам бежать? Да даже и по-твоему выходит: и Пошкус, и дед его получили то, что хотели. Ведь послал тебя Пошкус перед смертью? Послал. Из-за курева? Да. Но почему из-за курева? Оттого что курить хотел? Не-а. Оттого что смерти искал, маячил ей папироской. Твои слова. Лучше скажи, по чьим долгам сам тут кровя пускаешь.

— Tai ne tavo reikalas.[32]

Пригоршней я бережно, с болезненной усмешкой накрыл шишку на затылке.

— Gerai.[33] Тогда с какого хера ты лезешь ко мне?

Арис холодно рассмеялся.

— Я — лезу? А кто вчера подслушал меня?

— Я не подслушивал, а слышал. Под кайфом. Разница есть?

— Нет разницы. Это одно и то же.

— Вот оно как… Ну если ты знал, что тебя слышат, то почему не заткнулся сразу, а продолжал вещать?

— Я не знал еще тогда.

— Не знал еще тогда? А кто же знал тогда? Матиевскис? Папаримскис? О чем вообще базар, если ты не знал еще тогда? А сейчас откуда знаешь?

— От верблюда…

Я потолкал кулаком в ладонь.

— Ладно, герой. Можешь себе думать про донос Капитонычу, что хочешь. Мне, если честно, по барабану. Чужая душа — не дай бог вляпаться. Но я скажу, что сам думаю про вчерашнее. А думаю я вот что. Ты не только знал, что я слышу тебя из котлована, но обращался ко мне, а не к Матиевскису. Больше того: ты уже тогда знал, что землячок твой сдаст тебя с потрохами. И не боялся, а как раз добивался этого… Окей?

Стикс брезгливо фыркнул.

— Ну тогда скажи — зачем? Чтобы прийти сюда, в зиндан?

Я покачал головой.