Инкассатор: До седьмого колена

Самым привлекательным, с точки зрения Кастета и его знакомых, в этой шарашкиной конторе было то, что выдаваемые ею на-гора деньги ни у кого не вызывали лишних вопросов. В горниле шоу-бизнеса с них, как окалина со стальной болванки, моментально сходила вся грязь, и из рук Далласа они выходили чистенькими, будто только что отпечатанными. Доходы от концертных туров, продажи записей, видеоклипов и тому подобной ерунды были законными, как дыхание; если же изредка вдруг возникал вопрос, откуда берутся средства на раскрутку все новых и новых звезд, Даллас широко разводил руками: это деньги спонсоров, господа, деньги меценатов, которым небезразлична судьба нашей культуры, нашего искусства, их престиж на мировой арене, а меценатство, согласитесь, – дело святое... Впрочем, до этого действительно доходило крайне редко: конфиденциальность Далласовых финансовых операций свято охранялась целым штатом опытных юристов, и со временем фискальные органы вынуждены были махнуть на него рукой – дескать, ну его, все равно под него не подкопаешься, у него все чисто...

Поэтому никто из них не удивился, когда на Далласа осторожно, окольными путями вышел Кекс и после долгих прощупываний сделал фантастическое предложение. Кекс выразил готовность вложить в раскрутку задуманного и уже широко разрекламированного Далласом очередного супермегапроекта около восьми с половиной миллионов долларов. Прибыль Кекса не интересовала, он хотел лишь, чтобы ему в установленный срок вернули его деньги – цент в цент, и притом так, чтобы ни у ментов, ни у налоговой, ни, упаси боже, у ФСБ не возникло по этому поводу никаких вопросов.

Шпала, узнав об этом, схватился за голову: сумма была чересчур велика, и здесь, помимо скрупулезного расчета и детальной юридической проработки, требовалась изрядная доля обыкновенного везения. На везение полностью лишенный азарта Шпала рассчитывать не привык, но он, как всякий банкир, бескорыстно любил деньги. Прибыль обещала быть громадной, это понимали все, в том числе и осторожный Шпала. Правда, Косолапый тоже выражал некоторые сомнения, но Даллас с Кастетом их переспорили. Да и спорить-то особенно не пришлось, потому что тому, кто боится рисковать, в бизнесе делать нечего...

Кастет толком не знал, как действует придуманная Шпалой и Далласом схема. Не знал этого даже вице-президент банка, правая рука Шполянского, господин Медведев, для друзей – просто Косолапый. То есть кое-что он, разумеется, знал, о многом догадывался, но во все подробности были посвящены только Шпала и Даллас – так, думалось им, будет спокойнее для всех. Меньше знаешь – крепче спишь; Кастет всегда исповедовал этот проверенный веками принцип, но теперь, похоже, настал день, когда этот принцип повернулся против него. Ни Шпалы, ни Далласа больше не было; были только деньги, срок возврата которых неумолимо приближался, была схема, работавшая по неизвестному Кастету принципу, и было полное неведение по поводу того, на какой стадии находится эта работа, насколько близка она к завершению и каким образом они с Косолапым, юридически совершенно посторонние, не имеющие никакого отношения к Далласу и его делам люди, сумеют выдернуть восемь с половиной миллионов долларов из активов «Даллас Рекордз» и вернуть их Кексу.

Сегодня утром Кастет проснулся с полным пониманием того, что идти на поклон к Кексу рано. Что он ему скажет, как объяснит проблемы, сути которых не понимает? Кекс не из тех людей, которым можно сказать: «Извините, очень сожалеем, но вам придется немного подождать». Он, Кекс, достаточно разумный человек, но при этом его, как разумного человека, в первую очередь заинтересует, как долго и, главное, почему он должен чего-то ждать. Не получив ответа на эти вопросы, Кекс может занервничать, а это будет уже не просто скверно – это будет страшно, потому что Кекс – это вам, ребята, не какой-нибудь лох, вложивший все свои сбережения в рассыпавшуюся финансовую пирамиду, Кекс – это Кекс...

Вот поэтому-то, едва успев позавтракать и привести себя в порядок, он взял машину и поехал в «Даллас Рекордз». Накануне вечером обнаружилось, что в гости к ним опять приехала теща. Кастет по этому поводу даже не огорчился, поскольку давно усвоил: пришла беда – открывай ворота; однако радоваться тут тоже было нечему, и он с удовольствием улизнул из дома, сославшись на неотложные дела.

Уже усевшись за руль, он подумал, что зря, наверное, не позвал своих пацанов для охраны. Некоторое время Кастет сидел в машине, обдумывая эту проблему. Солнце поднялось уже довольно высоко, было начало двенадцатого, машина потихонечку раскалялась, превращаясь в духовку на колесах; Кастет вдруг понял, что колеблется точь-в-точь как баба, которой и хочется, и колется, и мама не велит, разозлился на себя за несвойственную его прямой натуре нерешительность, плюнул на гордость, взял телефон и быстренько все уладил, распорядившись прислать двоих человек к себе на дом для охраны подъезда и еще двоих – прямо на студию, чтобы ждали его там. После этого он со спокойным, сердцем завел мотор и вывел джип со стоянки. Его пацаны – это не те мешки с дерьмом, что охраняли подъезд, в котором жил Шпала, справиться с ними будет не так просто, и стволы у них будут при себе, наготове – как, впрочем, и у него самого.

Времени у пацанов было маловато, но они успели. Подъехав к студии, Кастет увидел прямо у парадного подъезда похожую на глазастую торпеду черную спортивную машину. Над длинным, гладко скругленным, стремительно зализанным капотом дрожало горячее студенистое марево, как будто кто-то лил снизу вверх жидкое стекло. Когда Кастет припарковал свой джип впереди, двери спортивной машины разом открылись, и пацаны выбрались наружу – крепкие, плечистые, с золотыми цепями на бычьих шеях и при пиджаках поверх черных футболок, чтобы не светить на всю улицу волынами. Кастет махнул им рукой – за мной, дескать, – и легко взбежал по пологим ступеням широкого, обложенного шероховатым камнем крыльца.

Один из быков забежал вперед, норовя открыть перед ним дверь, но та была снабжена фотоэлементами и открылась сама, без его участия, – стеклянные створки беззвучно разъехались в стороны, и Кастет в сопровождении двоих своих бойцов по-хозяйски вступил в прохладный модерновый вестибюль.

Хотя Кастет был здесь от силы третий раз за все время существования студии, проблем с охраной у него не возникло. Безопасность и здесь, в студии, и в банке Шпалы курировал он – не возглавлял, а вот именно курировал, неофициально и негласно. Однако людей в охрану подбирал именно он, и маячивший у входа незнакомый Кастету человечек в полувоенном комбинезоне узнал его с первого взгляда и почтительно вытянулся в струнку.

– Вольно, – не удержавшись, сказал ему Кастет. – Скажи-ка, братишка, кто тут у вас теперь главный вместо Далласа? Найти мне его как?

Получив подробные инструкции и отклонив предложение лично сопроводить, Кастет поднялся на второй этаж в роскошном, сияющем зеркалами и хромированной сталью лифте, прошагал по мягкой ковровой дорожке широкого, светлого коридора и остановился перед дверью с табличкой «Главный менеджер». Один из быков шагнул вперед, распахнул дверь и почтительно посторонился. Кастет вошел в приемную, и быки, толкаясь в дверях, ввалились следом.

Смазливая девка за стойкой в углу подняла на них густо подмалеванные, а может, даже и татуированные гляделки и заранее скроила недовольную мину – весьма, впрочем, осторожную, учитывая красноречивый внешний вид посетителей.

– Вы к кому? – надменно поинтересовалась она.

– Жаль, но не к тебе, красавица, – сказал ей Кастет и шагнул к двери кабинета.

– Иван Захарович занят! – протестующе пискнула секретарша, но Кастет не обратил на протест внимания.

– Останьтесь, – сказал он своим быкам. – Девчонку не трогать, головы оторву!

Он открыл дверь и вошел в кабинет. За столом обнаружился некий худой и сутулый субъект, казалось целиком состоявший из сверкающей лысины в обрамлении длинных неухоженных волос и огромных очков в мощной оправе. Субъект явно бездельничал, что-то такое делая со своим компьютером, – похоже, раскладывал пасьянс, носатая гнида.

– Я занят, – объявил он, сверкнув на Кастета очками. – У меня через десять минут обеденный перерыв, так что зайдите во второй половине дня, а лучше послезавтра.

– Обед откладывается, – сообщил ему Кастет, – а послезавтра отменяется.

– Что вы себе позволяете?! – вскинулся очкастый Иван Захарович и увял, встретившись глазами со спокойным и насмешливым взглядом Кастета. Кажется, он начинал понимать, кто перед ним.

Кастет не спеша устроился в кресле для посетителей, развалился в нем, закинув ногу на ногу, и неторопливо закурил.

– Не мечи икру, братишка, – сказал он, выдувая длинную струю дыма и разглядывая ее так внимательно, словно надеялся прочесть заключенные в ней неведомые письмена. – Это не наезд, понял? Данью я тебя облагать не собираюсь, мне с тобой побазарить надо.

– С-слушаю вас, – с запинкой произнес очкарик и всем своим видом изобразил повышенное внимание – даже руки перед собой сложил, чудила, прямо как примерный ученик.

– Слушай, – одобрительно сказал Кастет, – и слушай внимательно, чтобы потом не было каких-то непоняток. Я – старый друг покойного Далла... гм... Виктора Павловича. Это понятно?

– Да-да, – поспешно подтвердил очкарик, – конечно, слушаю вас. Такое несчастье!

– Несчастье, – согласился Кастет, – это ты правильно сказал. Ты, может быть, не в курсе, но я вложил в один из ваших проектов приличную сумму. Негласно вложил, ты меня понимаешь? У нас с Виктором Павловичем все было на доверии, врубаешься?

– Более или менее, – осторожно сказал очкарик.

Кастет метнул в него острый взгляд.

– Лучше более, чем менее, – сказал он. – Я имею в виду, лучше для тебя, потому что... Ну, ты же не маленький, понимать должен. Так вот, братишка, ты теперь здесь, как я понимаю, за главного. Бледнеть не надо, я от тебя пока ничего не требую. Я просто хочу знать, как поживают мои бабки, как проект движется... Ну, короче, мне интересно, ухнули уже мои денежки или еще нет. Учти, лучше бы они не ухнули.

– Разумеется, – торопливо сказал очкарик, – я понимаю, конечно... Только... вы извините, я еще действительно не полностью вошел в курс, да и Виктор Павлович… Ну, вы понимаете, он далеко не во все меня посвящал.

– Чего ж тут не понять, – благодушно заявил Кастет. – Меньше знаешь – крепче спишь. Или, говоря другими словами, кто много знает, тот мало живет. Узнаю Виктора Павловича! Такая, блин, забота о подчиненных! Хороший он был человек, земля ему пухом...

– Да, – сказал очкарик, – вы абсолютно правы. Так я хотел бы узнать, о каком именно проекте идет речь. Или это секрет?

– Секрет, конечно, – сказал Кастет, – но, если я тебе не скажу, что получится? Ерунда получится! Ты же тогда мне ничем не поможешь, правильно я понимаю?

– Э... в общем, наверное, да.

– Ну вот! Короче, меня интересует, как поживает эта ваша новая группа... как ее, черт, вечно из головы вылетает... «Мегатонна», во как!

– Как, простите?

Очкарик выглядел искренне удивленным. Кастет ощутил болезненный укол дурного предчувствия, но тут же решил, что все это ерунда, что очкарик просто темнит. Еще бы ему не темнить! У него что на двери написано? «Главный менеджер», вот что! А главный менеджер таким и должен быть – с виду лох лохом, а внутри – выжига, темнила профессиональный, кидала – словом, настоящий жулик, артист своего дела. И, что бы ни говорил ему Кастет, этот артист уже понял, что пришел он за деньгами, причем за деньгами большими. А в таких ситуациях у него, наверное, инстинкт срабатывает – развести на пальцах и отправить с наилучшими пожеланиями и с пустыми карманами. «Ну, это ты, брат, не на того напал», – подумал Кастет и лениво сказал:

– У тебя что, со слухом проблемы? Группа «Мегатонна»! Мне Артюхов про нее все уши прожужжал, какая она крутая да перспективная, а ты тут глазки мне строишь...

– Простите, – пролепетал испуганный очкарик, – я, может быть, действительно не в курсе... Но это как-то странно... Я же главный менеджер, в конце концов!

– Я тебе про это и толкую, – сказал Кастет. – Не можешь ты, главный менеджер, ничего не знать о таком большом проекте, так что нечего мне тут голубые глаза делать. А то сейчас пацанов кликну, они тебя самого голубым в два счета сделают. Или ты уже?.. Сам, а? Ладно, твоя ориентация мне по барабану. Говори, что там у вас с этой «Мегатонной».

– Но... Я клянусь вам, это какая-то ошибка! Я бы непременно знал, обязательно! Но я впервые слышу это название!

– Так, – медленно, веско сказал Кастет. – Я вижу, дело плохо. У тебя не со слухом проблемы, а с памятью. Ну, а название «глок» тебе слышать приходилось? Это такое лекарство от склероза, понял? Помогает всем, кроме мертвых.

С этими словами он достал пистолет и с лязгом передернул затвор.

Очкарик позеленел и попытался закрыться от Кастета трясущимися ладонями.

– Помилуйте! Я вас умоляю! Я действительно ничего не знаю, никакой «Мегатонны»! Вы можете спросить у секретарши, она вам подтвердит...

Он сунулся к селектору, но Кастет остановил его небрежным движением пистолетного дула.

– Подтвердит, когда надо будет, – пообещал он. – Сначала я с тобой разберусь. А чтобы нам обоим было проще друг друга понимать, я тебе скажу, что в эту вашу «Мегатонну» вложено восемь с половиной миллионов баксов. Ты теперь здесь главный, и спрашивать, если что, с тебя будут. Сам подумай, зачем тебе этот геморрой? Ведь какая сумма – такой и спрос. Так что спросят по-взрослому, сечешь?

– Восемь с по... Да вы что?! – От возмущения очкарик, кажется, даже забыл о пистолете. – Вы соображаете, что вы говорите? Восемь миллионов на раскрутку молодых исполнителей? Да такого просто не бывает!

– Даллас так и говорил, – согласился Кастет. Дурное предчувствие росло и крепло у него в груди; хуже всего было то, что он не понимал, что именно предчувствует, какую конкретно пакость; как бы то ни было, ему теперь оставалось только переть напролом, что он и делал. – Говорил, дескать, это будет что-то небывалое. Все, говорил, только ахнут. Ну, и где оно, это ваше небывалое?

– Да откуда же я знаю?! – плачущим голосом прокричал очкарик. – Клянусь, это какая-то трагическая ошибка!

– Ишь ты, трагическая, – сказал Кастет. – Нет, братан, мне твои клятвы по барабану. Клясться ты будешь с утюгом на брюхе, и не мне, и не здесь...

– Да поймите же, – умоляюще прижав к груди трясущиеся кулаки, взвыл очкарик, – вы действительно что-то перепутали! Вот, – он принялся лихорадочно рыться у себя на столе, сминая бумаги, выхватил одну и сунул ее Кастету чуть ли не в лицо, – вот, убедитесь сами! Это список всех текущих проектов, я как раз перед вашим приходом над ним работал, думал, что оставить, что закрыть... Убедитесь! Нет здесь никакой «Мегатонны» и не было никогда!

Кастет выдернул помятый листок из его прыгающих пальцев, брезгливо расправил на колене и стал читать, водя по строчкам дымящимся кончиком сигареты. Пистолет мешал ему, и он рассеянно положил оружие на стол.

Как и говорил очкарик, это был список групп и исполнителей, раскруткой которых покойный Даллас занимался до того, как кто-то выпустил на волю его мозги при помощи ржавого железного лома. Здесь значилось много имен и названий, но никакой «Мегатонны», как и предупреждал очкарик, тут и в помине не было. В правом верхнем углу списка виднелся четкий штамп с реквизитами студии и взятой в кавычки надписью «Утверждаю». Поверх штампа, как и полагается, красовалась сделанная от руки затейливая подпись начальства. Подпись была Далласа, в этом Кастет не сомневался – ну, почти не сомневался, потому что есть ведь на свете мастаки, которым все по плечу! Доллары подделывают, не то что какую-то подпись...

– Что ты мне суешь эту филькину грамоту? – брезгливо сказал он, отшвыривая список куда-то в сторону, мимо стола. – Что ты мне втираешь, урод?! – бешено заорал он, вскакивая и нависая над столом.

Очкарик испуганно отпрянул, едва не опрокинувшись вместе с креслом. Дверь кабинета приоткрылась, и в щель просунулась озабоченная физиономия одного из быков.

– Дверь закрой!!! – рявкнул Кастет и снова повернулся к главному менеджеру или кем он там значился в платежной ведомости Далласа, этот очкастый слизняк. – Что ты мне втираешь, – продолжал он, зловеще понизив голос, – когда я своими глазами видел клипы? Я записи слышал, понял? И крутил их мне не папа римский, а Даллас – сам, лично! Кинуть меня решил, огрызок?!

– Боже мой, боже мой, что же это творится? – лиловыми от ужаса губами пролепетал очкарик.

– Хотел бы я знать, что тут творится, – проворчал Кастет. – За этим, блин, и пришел. А ты мне тут очки втираешь... Вот интересно – зачем? Ты же точно знаешь, что все расскажешь после первой же оплеухи. Дадут тебе подзатыльник ты все и расскажешь. Только поздно будет, и подзатыльником дело тогда не ограничится. За такие деньги тебя не просто убьют, а убьют медленно. Очень медленно, – со значением повторил он, снова нависнув над столом. – Тебе это надо?

– Клянусь вам, – бормотал очкарик, – не надо, клянусь... Может быть, я действительно не в курсе? – с надеждой вопросил он. Кастет пожал плечами. – Вы говорите, записи? Клипы? А где он их вам показывал, если это не секрет?

– Где, где, – проворчал Кастет. – В Караганде! Здесь, в кабинете у себя, вот где!

– Ничего не понимаю, – промямлил очкарик. Это прозвучало так искренне, что Кастет снова похолодел. – Может быть, они сохранились? Там, в кабинете... Как вы думаете? У Виктора Павловича богатейшая видеотека, так, может быть... Я сейчас! Сейчас пошлю секретаршу, она сходит...

Он снова кинулся к селектору. Кастет дал ему по рукам стволом пистолета, очкарик зашипел и совсем по-детски сунул ушибленные пальцы в рот. За стеклами очков на глазах у него появились слезы.

– Вместе пойдем, – сказал Кастет. – Зачем беспокоить секретаршу? Еще напутает что-нибудь, а тебе потом отдуваться... Вставай, пошли.

Они вышли в приемную, где два быка развлекали секретаршу. Кажется, они рассказывали ей анекдоты, а может, случаи из своей богатой трудовой биографии; Кастет подозрительно на них покосился, но секретарша выглядела вполне довольной общением, и он покинул приемную, подгоняя очкарика... Быкам он велел оставаться на месте, что их, похоже, вполне устроило.

Они прошагали по коридору, сели в лифт и поднялись на последний, четвертый этаж. Это место было освещено дневным светом, беспрепятственно проникавшим сюда сквозь наклонную, сплошь стеклянную стену коридора. Справа, за стеклянной перегородкой, буйно зеленел зимний сад; они свернули налево, очкарик, звеня связкой ключей, открыл дверь и пропустил Кастета в роскошно обставленную приемную. Здесь Кастет подождал, пока очкарик отопрет кабинет. Они вошли туда вместе, и Кастет остановился на пороге, озираясь по сторонам.

Здесь все было как раньше: та же стеклянная стена с видом на реку, тот же пушистый белый ворс под ногами, та же модерновая, но при этом очень удобная мебель, те же картины на стенах – большие, под стеклом, с какими-то непонятными пятнами, разводами и линиями, обозначавшими что угодно, но только не то, что, если верить подписям, было на этих картинах изображено. В кондиционированном воздухе все еще угадывался запах любимых сигар Далласа; Кастету пришлось сделать над собой усилие, чтобы прогнать ощущение, будто он находится в каком-то мавзолее или музее.

Очкарик торопливо просеменил к застекленному, набитому видеокассетами стеллажу и принялся там рыться, читая названия на коробках. ««Мегатонна», «Мегатонна», – невнятно бормотал он себе под нос, ловко тасуя коробки, – какая еще «Мегатонна»? Впервые слышу... Стоп! А это что?»

– Ну, что там у тебя? – устало спросил Кастет.

– Глазам своим не верю, – пробормотал очкарик. В руках у него была кассета. – Есть, представляете? Вот оно! Клянусь, я не знал, даже не слышал... Я бы запомнил, честное слово, я не вру...

– Да верю я, верю, – сказал Кастет. – Давай включай. Сразу все вспомнишь. А то заладил как попугай: «Не видел, не знаю»... Включай!

У него немного отлегло от сердца: если бы этот хорек водил его за нос, уж он бы, наверное, потрудился ликвидировать не только упоминания о суперпроекте Далласа в официальных документах, но и кассету с готовым клипом. А если бы и не ликвидировал заранее, то сейчас, делая вид, что ищет, мог бы просто содрать с нее наклейку с надписью и развести руками: нету, мол! И кто бы тогда стал рыться в этой навозной куче, просматривая кассету за кассетой? Да кто угодно, только не Кастет! На глаз тут было больше тысячи коробок с записями; Кастет просто не располагал временем, чтобы просмотреть их все.

Очкарик втолкнул кассету в щель видеомагнитофона, и на экране скачком появилось изображение: веселые полуголые девахи в сверкающих блестками микроскопических юбчонках и бюстгальтерах, лихо отплясывая, пели что-то зажигательное. Кастет удовлетворенно кивнул: кассета была та самая, которую Даллас крутил для них, чтобы похвастаться своими достижениями.

– Ну что, – обратился он к очкарику, – теперь вспомнил?

Очкарик немного поморгал на него глазами, казавшимися сквозь очки непомерно большими. Выражение лица у него было какое-то странное – уже не испуганное, а удивленное и как будто даже жалостливое.

– Ну, чего? – сказал Кастет. – Чего уставился? Вспомнил или нет?

– Вы знаете, – сказал очкарик, – теперь я действительно вспомнил. Да, это снимали у нас пару месяцев назад... Нет, простите, скорее три месяца назад, в конце февраля или начале марта.

– Ну?

– Но простите... Это же была просто шутка!

– Чего? Ты чего гонишь, какая, на хрен, шутка?!

– Это не я, это Виктор Павлович, – испуганно пролепетал очкарик. – Он сказал, что готовит первоапрельский розыгрыш для друзей, понимаете? Я лично ездил в хореографическое училище, отбирал девочек – чтобы были с фигурой, смазливенькие и двигались хорошо... Получилось неплохо, правда? Смотрите, как танцуют! Нашим так называемым звездам до них далеко. Одно слово – профессиональные танцовщицы! И оператор молодец... А свет какой, видите?

– А ну, постой, – сказал Кастет, слыша собственный голос словно откуда-то со стороны. – Погоди, я сказал! Как – танцовщицы? А поет кто?

Теперь сомневаться не приходилось: очкарик смотрел на него с жалостью, как на человека, который только что признался, что, дожив до сорока лет, все еще верит в Деда Мороза и накануне Нового года пишет ему письма.

– Это же фонограмма, – сказал он сочувственно. – К нам чуть ли не каждый день приходит множество фонограмм, среди них иногда попадаются очень приличные. После надлежащей обработки на нашем оборудовании... Ну, вы сами слышали, что получается. А девочки на сцене просто открывают рты, понимаете? А вы что же, поверили?

– Да, – сказал Кастет медленно, – я поверил. Очень удачная получилась шутка. Правдоподобная...

– Простите еще раз, – сказал очкарик. Теперь, когда недоразумение, с его точки зрения, благополучно разрешилось, он явно начал чувствовать себя увереннее. – Скажите, а вы действительно дали под эту... под этот проект деньги?

– Да, – думая о своем, сказал Кастет. – То есть не я, люди дали. Серьезные люди, перед которыми за деньги надо отчитаться. Ладно, собирайся, поехали.

– Куда? – опешил очкарик, неприятно удивленный тем, что ничего еще, оказывается, не кончилось.

– Знакомиться с серьезными людьми, – сказал ему Кастет. – Или ты думаешь, что я один буду за ваши шутки отдуваться? Ну, пошел!

Очкарик понурился и двинулся к дверям. На пороге Кастет обернулся. Огромный телевизор с плоским экраном все еще работал, полуголые студентки хореографического училища задорно вскидывали покрытые искусственным загаром стройные ляжки и открывали в такт музыке рты. Теперь, когда ему все доходчиво объяснили, Кастет видел, что в такт они попадают далеко не всегда. Впрочем, это могло ему только казаться; Кастет полагал, что теперь это уже не имеет значения.

Идти к Кексу было не с чем.

Глава 11

Во время утренней пробежки в парке Юрий думал о своем вчерашнем разговоре со Светловым. Разговор был неприятный, тяжелый, и утро выдалось под стать настроению – серое, туманное, с холодным моросящим дождиком, как будто на дворе стоял не конец мая, а начало октября. Откровенно говоря, проснувшись и увидев за окном эту серую муть, Юрий понял, что никакой зарядки ему сегодня не надо, а надо ему, наоборот, завалиться обратно в кровать и соснуть еще часика полтора-два, а если получится, то и все три. Нога у него ныла, реагируя на сырую погоду, и ныли многочисленные шрамы и отметины на теле, и голова тоже ныла и, казалось, была набита сырой ватой, такой же серой, как и это туманное, дождливое утро. До конца осознав, что делать сегодня какую-то дурацкую зарядку он просто-таки не в состоянии, Юрий устало закрыл глаза, сосчитал в уме до трех – не до десяти, как того хотелось организму, а именно до трех, потому что три меньше десяти на целых семь, – а потом открыл глаза, резко отбросил одеяло и вскочил раньше, чем успел об этом пожалеть. Через пять минут он уже бежал по мокрому асфальту, расплескивая подошвами мелкие серые лужи и направляясь к парку.

В парке, как уже было сказано выше, Юрий размышлял, заново прокручивая в уме свой вчерашний разговор с Дмитрием Светловым. Теперь, когда горячка спора прошла, эмоции отодвинулись на второй план, и Юрий смог по достоинству оценить выдвинутую Светловым версию.

Он думал о женщине, которую мельком увидел в коридоре дома Медведевых, – красивой, ухоженной, богатой женщине, которая показалась ему немного печальной. Это была не «одноразовая дама» из тех, кого Юрий время от времени приводил в свою холостяцкую берлогу, и не простая домохозяйка вроде Людмилы Веригиной и миллионов им подобных; это была дама из высшего общества, привыкшая к поклонению, с детства окруженная красивыми, дорогими вещами, никогда не знавшая мелочных волнений и забот о хлебе насущном, – словом, это была одна из тех женщин, о которых Юрий имел лишь самое смутное представление и которых он решительно не понимал. Однако кое-какой опыт общения с такими дамами у него имелся, и опыт этот был по преимуществу печальным. Он, опыт, свидетельствовал: именно такие женщины и совершают настоящие, преднамеренные, хорошо продуманные преступления. Простая тетка-лимитчица вроде Людмилы Веригиной или дворничихи тети Паши может сгоряча пристукнуть пьяного мужа утюгом, но и только; уличная девка не всегда может устоять перед искушением слямзить то, что плохо лежит, или капнуть в бокал клиенту какой-нибудь дряни, после которой тот и не вспомнит, где он был, что делал и кто его обобрал до нитки. На большее ни у той, ни у другой не хватит ни времени, ни фантазии. Лишь богатая, ничем не занятая, прекрасно образованная, умная и развитая женщина может выносить тонкий план настоящего преступления из тех, что описаны в детективных романах, – выносить, не спеша подготовить все необходимое, а затем хладнокровно и безошибочно все провернуть. Разумеется, сами они никогда не станут пачкаться о грязную работу, для этого поблизости всегда отыщется кто-нибудь, самой природой предназначенный для проламывания черепов и незаконного ношения огнестрельного оружия, – кто-то, кто в конце концов угодит за решетку или погибнет при странных обстоятельствах, не исключающих возможности самоубийства...

«И потом, – думал Юрий, пробегая сырыми аллеями, – насчет графа Монте-Кристо – это я зря. Такой накал страстей, как тот, что описан у Дюма, в реальной жизни практически невозможен, да и необязателен. Достаточно стойкой неприязни и одного принятого сгоряча решения – например, решения отомстить, восстановить попранную справедливость, – а остальное сделают обилие свободного времени, богатая фантазия и практически безграничные возможности, предоставляемые большими деньгами. Такую женщину, как Марина Медведева, ничто не остановит на пути к намеченной цели, и с курса ее ничто не собьет – ни страх наказания, в которое она не верит (и, кстати, правильно делает – кто ж ее, такую, заподозрит, кто сумеет до нее допрыгнуть, чтобы наказать?), ни какое-то там абстрактное человеколюбие. Потому что, когда всю жизнь смотришь на людей сверху вниз, с вершины огромной денежной горы, поневоле начинаешь воспринимать их не как живых людей, а как картонных марионеток, как часть декорации, которая окружает единственного на всем белом свете реального человека – тебя».

«А что? – подумал Юрий. – Светлов прав, все очень складно получается. И даже, черт возьми, правдоподобно. В молодости она пережила довольно сильное потрясение, которое ею, неженкой, папиной дочкой, принцессой, наверняка было воспринято очень болезненно. Жениха посадили, друзья его предали, да еще и пристают к ней, убитой горем невесте: да ну его, мол, твоего зэка, выходи лучше за меня! Мир к ней несправедлив, есть все основания полагать себя несчастной страдалицей... Живет с нелюбимым человеком, он ей противен – и чисто физиологически, и вообще, – так что рана не заживает, страдания только усугубляются...

Страдания, конечно, воображаемые, высосанные из пальца, настоящего горя она и в глаза не видела, но какая разница? Она-то уверена, что до нее никто в мире так не страдал, а значит, так оно и есть – по крайней мере, с ее точки зрения. Вот она и мстит своим мучителям, а что месть ее неадекватно жестока, так это тоже можно понять – она-то всей этой крови не видит, для нее это что-то вроде кино, в котором она играет главную роль...»

Он попытался вспомнить лицо Марины Медведевой – красивое, холеное, немного печальное и слегка надменное, – но вспомнил только короткую стрижку и острые звездочки бриллиантов, блеснувшие ему в глаза с изящных мочек ее ушей. Теперь ему казалось, что так и должно быть. Какое там к дьяволу лицо? Бесстрастная, гладкая маска, под которой скрывается отвратительная морда кровожадного зверя... Да нет, пожалуй, не зверя – звери все-таки млекопитающие, теплокровные, их можно понять, – а хищного насекомого, вроде богомола, только большого, ростом с человека, и умело человеком притворяющегося...