Коптский крест

Николка еле-еле успел выдернуть чёрные штучки из ушей и вынырнул из-под покрывала.

— Ну, чего тебе? — недовольно буркнул он. — Могу я отдохнуть? У меня контрольная сегодня была! Отстань ты от меня, бога ради!

Николка бессовестно врал. То есть, контрольная, конечно, была — по латинской грамматике, на третьем уроке. Но мальчик сбежал из гимназии уже после второго; на Гороховской его ждал Ваня, и мальчикам предстояли поиски тайника неизвестного владельца четок. О том, что завтра придется объяснять свое отсутствие на латыни, Николка не думал — честно говоря, боялся. Но даже неизбежная запись в кондуит казалась мальчику малостью, по сравнению с Тайной, к которой им довелось прикоснуться! А тут — еще эта не в меру любопытная Маринка!

— Снова суешь свой нос, куда не просят?

— Так-так, — Марина перешла на свой любимый «вредный» тон:

— Грубите, значит, старшей сестре? Очень красиво! Сразу видно провинциальное воспитание…

Марина обожала подкалывать двоюродного брата — и особенно часто Николка слышал от нее упреки, связанные с его «нестоличным» воспитанием. А уж раз она перешла на такой официально-язвительный тон, называя Николку на «вы» — значит, уверена в себе и отступать не собирается.

Девочка нащупала у кузена больное место — он терпеть не мог, когда кто-то называл его обожаемый Севастополь провинцией и остро реагировал на подобные намеки.

— Отстань уже! Тоже мне, принцесса Лея нашлась! — Сестра, с ее светлой косой, уложенной бубликом на затылке, и правда, чем-то напоминала сестру Люка Скайуокера. — Ну чего ты привязалась ко мне, прилипала!

— Я-то отстану, милый братец, — елейным тоном произнесла кузина. — Только вот что скажет мой обожаемый папуля, когда узнает, что надзиратель из вашей гимназии был прав? И наш дорогой севастопольский кузен и правда плеснул в глаза тем трем гимназистом кислотой… или, чем там вы их облили, сударь? — И девочка, картинно покачав головой, направилась к двери.

«Звездные войны» были разом забыты. Пакостная Маринка ударила по самому больному месту — и, похоже, отлично это понимала. Николке оставалось лишь надеяться, что кузина блефует.

— Чего ты там несешь? И никого я не обливал! — начал, было, Николка, но Марина лишь ухмыльнулась:

— Это вы квартальному можете рассказывать, дорогой кузен. А я-то сама все видела. Я как раз по переулку шла, когда вы что-то в лицо им кинули, а они по земле стали кататься. Так что — и не мечтайте меня обмануть! А если посмеете сказать, что я все выдумала… — и девочка сделала угрожающую паузу.

Николка поежился. Уж кто-кто, а он хорошо знал острый язычок кузины — как и то, что девочка не привыкла лезть за словом в карман. Мальчик не испытывал иллюзий по поводу того, как закончится словесный поединок в присутствии дяди и тетки — самое большее, через пять минут он признается во всем. Да и не хотелось Николке лгать своим родственникам. Одно дело — умолчать о чем-то, а вот так, в глаза, обвинить сестру во лжи, зная, что она говорит чистую правду… И пусть Маринка — записная вредина, но всему есть предел!

— Как не стыдно, уважаемый кузен! Ложь вас никак не красит. — заявила девочка непроницаемо-высокомерным тоном. — Я все прекрасно видела собственными глазами, так что можете не тратить время, сочиняя небылицу о том, что мне что-то примерещилось. Я жду объяснений — и поскорее! Иначе вам придется давать их отцу и маме!

— Тогда ты навсегда будешь ябеда! — жалобно сказал Николка. Он уже признал свое поражение и трепыхался больше по инерции.

— Je vous en prie, mon cousin![99] Прекратите вести себя, как ребенок! — поморщилась барышня. А то, я право же, стану думать о вас хуже, чем вы того заслуживаете. — Марина наслаждалась своей победой. От ее взгляда, безусловно, не ускользнуло, что Николка готов капитулировать, и теперь девочка растягивала удовольствие. — Итак, я жду? Что вы сделали с теми тремя несчастными garГons[100]?

Выхода не было. Проклятая Маринка не оставила мальчику никакого выбора. Николка ни на секунду не сомневался, что девочка выполнит свою угрозу, и тогда…

— Мари, mon Бme[101]! Ну сколько можно копаться! Нас через полчаса ждет mademoiselle Suchard[102], а нам еще извозчика искать! Собирайтесь, promptement, je te prie[103]!

Спасение пришло к Николке в виде любимой тетушки. Дело в том, что в самом начале июня семью Овчинниковых ждал большой праздник — дни рождения Марины и самого Николки, которые выпадали на два дня, следующие один за другим. И все годы, пока Николка жил в Москве, праздник этот, выпадающий к тому же на первые дни каникул, отмечался у Овчинниковых особенно весело. Вот и на этот раз, для именинницы было заранее заказано английский дамский костюм из клетчатой шотландской шерсти — en style de chasse[104], как выразилась тётя Оля. Марина последние дня провела в предвкушении первой примерки — и как раз сейчас сегодня им с матерью предстояло отправиться на Кузнецкий мост, к модной французской портнихе.

Так что Марина, радостно встрепенувшись, кинулась прочь из Николкиной комнаты. Впрочем, напоследок она обернулась: — И не надейтесь, mon cher cousin[105], что сумели отвертеться. Мы с вами еще продолжим этот разговор — в другое время! — и девочка птичкой упорхнула к матери, навстречу радостным хлопотам, столь милым сердцу любой юной барышни.

Николка присел на кровать. Ноги его уже не держали. Угроза временно отступила — но надолго ли? Что ж, во всяком случае, у него появилось время на то, чтобы придумать правдоподобную версию произошедшего. Эх, как жаль, что рядом нет Вани — тот бы непременно что-нибудь присоветовал бы.

Короче — спалился я по полной. И винить некого — только себя, потому что за языком следить надо. Хотя, и отец прав — похоже, мы с ним за последние три дня наделали достаточно глупостей. Хорошо, хоть об истории с открытками он не знает. А узнает — все, вилы выкидные. Чтоб я еще поверил кому-то в Инете! Специально залез сегодня в сеть и разыскал тот самый фильм, из которого были скриншоты с броненосцами. И что вы думаете? Во первых, тот фильм о сражении японцев и китайцев, был посвящен битве при Ялу. А состоялась она 1894-м году, а вовсе не в 77-м — тот фрик с форума все переврал. Но ладно бы только это! Знаток синематографа приклеил к своему посту кадр из совсем другого фильма! А именно — из «Сражения в Японском море». Я и понятия не имел, что так японцы называют Цусимский бой. Встречу — убью гада… хотя — что мешало мне сразу это все проверить?

В общем, я попал. Да так крепко, как и подумать не мог. Надо же, какое невезение — поверить самоуверенному идиоту из инета, полениться набрать две строчки хоть в Википедии — и попасть со своим «продуктом» не на кого-нибудь, а на военного моряка, который уж точно углядит анахронизм! И ведь знал — ЗНАЛ! Кому предназначены открытки! Так нет же, поленился, повелся на уверенный тон форумного знатока… Это я сам самоуверенный болван — и никак иначе. Отец узнает про эту глупейшую историю — все, не видать мне прошлого, как своих ушей, здравствуй, дорогая мамочка и штат Висконсин на все лето…

Впрочем, пока он ничего не знает — и пусть так оно и остается. А, может, лейтенантом я тоже зря парюсь — ну заметит несообразность, удивится — так мало ли что там художники нарисуют? Авось и пронесет. Как там отец шутил? Русский дух стоит на трех вечных понятиях: «Авось, небось и накоси выкуси». Судя по мне — так оно и есть.

А пока — есть новости и поинтереснее. Отец наконец-то разразился бизнес-планом. Помните, он еще в первый наш визит в гимназию к Василию Петровичу сказал что-то насчет велосипедов? Так вот — именно эту тему нам и предстоит развивать. А что — идея очень даже симпатичная. Я в великах разбираюсь хорошо, да и отц тоже — вон, свой круизер не просто по винтику перебрал, а прямо-таки оттюнинговал: и шины бежевые, и колеса с особыми, радиальными хромированными спицами, руль, выгнутый как у чоппера. По мне — лучше уж велики, чем снова открытками и часами барыжить. Я, правда, сразу возразил отцу — а как со всякими техническими новинками? Ну, хотя бы с той же пластмассой — колпачки там от ниппелей, педали, да мало ли? Ну и все остальное — скажем, те же шины надувные? Я специально посмотрел в сетке — их, оказывается, там только изобрели, или вот-вот изобретут.

Но отец меня успокоил. По его словам — конец 19-го века вообще богат на всякого рода технические новинки, так что люди куда более восприимчивы к необычным механизмам и прочей невидали. Да и, в конце концов — не мотоциклы же мы им подсовываем! Хотя — как раз в 1886 году Бенц в Германии запатентовал свою «самобеглую коляску», так что — имеем право…

Значит, предстояло нам засветиться мы на какой-то аристократической вело-тусовке в Петровском парке. Это, если вы не знаете, возле нынешнего метро «Сокол». Парк этот есть и сейчас — правда в загоне, его только-только реконструировать собрались. А по тем временам — очень даже модное место воскресных прогулок.

На первый раз было решено не напрягаться и притащить в прошлое наши с отцом велики. Он — свой любимый круизер, ну а я — горный двухподвес, который вполне освоил с прошлого года. Кто бы мог подумать — что-то подобное имелось и в 1886 году; отец показал мне скан старинного английского журнала с изображением довольно-таки уродливого велоагрегата. И на раме этого чуда технической мысли хорошо виднелись пружины мягкой подвески что заднего, что переднего колес. Правда, до переключения передач на велике здесь пока еще никто не додумался, как и до ви-брейков[106]. Не говоря уж о дисковых тормозах. Ну так ведь мы не собираемся давать потрошить наши машины прямо там, в парке! А для поставок в 19-й век отец наметил самые простые и предельно бюджетные «Стелсы» — с фиксированной передачей, стальной рамой и простейшим задним ножным тормозом.

Идея эта мне понравилась. Во первых, для местной публики велик — примерно то же самое, что для московского бомонда 21-го века «Феррари». Позволить его себе может отнюдь не каждый, а те кто могут — нас только увлечены своим хобби, что, получив в руки эдакую новинку, будут просто вне себя от счастья.

Во вторых — кто, скажите на милость, будет обслуживать эти вело-чудеса? Местная торговля не может предложить ни пневматических шин, ни запчастей, ни тюнинга. А вот мы — вполне даже можем, если, конечно, не зарываться. Багажники там, седла поудобнее, рули нескольких форм. Для особо продвинутых — ви-брейки и семискоростная передача. По моему — верняк. Единственное, что придется делать — перекрашивать рамы велосипедов, и тщательно удалить все, что хоть отдаленно напоминает «маде ин Чайна». И, кстати, не забыть сменить шины на бежевые: это у нас такие аксессуары — признаки шика, а в 1886 еще не умели делать привычную, чёрную резину — только потом научились, добавляя в каучук газовую сажу.

Ну а в третьих — стоили велосипеды здесь каких-то немыслимых денег; даже самый примитивный «паук», цирковой агрегат с громадным передним колесом, на котором надо было сидеть чуть ли не верхом, стоил аж 400 рублей — очень большая, по здешним меркам, сумма.

Велопоход в Петровский парк был намечен на конец следующей недели, в воскресенье, 30-го мая. Решено было пригласить с собой и Овчинниковых — все семейство, включая тётю Олю и обеих девочек. Отец предложил приобрести для Николки какой-нить простенький «Стелс», но я возразил — парень ни разу в жизни не ездил на велосипеде, а научиться не успеет — не по Гороховской же ему рассекать! Так что для нашего друга было решено прихватить финский кикбайк. Это, если вы не в курсе, эдакий ультра-современный самокат с передним колесом от велосипеда в 26 дюймов. Заднее колесо тоже куда больше обычного, самокатного — 12 дюймов. Отличная машина — хоть с горок катайся, хоть по бордюрам прыгай — устойчивый, скоростной. И, главное — научиться кататься на кикбайке можно практически мгновенно, как и на обычном детском самокате. Так что — придется Николке на первый раз довольствоваться этим чудом финского спортивного дизайна.

Ну а то, что по здешним улицам запрещено ездить на великах — не очень-то меня и расстроило. Вы их видели, эти улицы? Только попав в 19-й век я понял, каким огромным благом цивилизации стал для нас простой асфальт. Большинство здешних улиц выложены даже не брусчаткой — булыжником. И булыжная мостовая, мало того, что выпирает какими-то немыслимыми горбами, превращая улицу в сглаженное подобие американских горок — так и сама представляет из себя что угодно, только нее ровное дорожное покрытие. Это мы с вами привыкли к тому, что каменные бруски или бетонная плитка должны быть подогнаны один к одному, а щели между ними — цементом замазаны вровень, да так, что хоть на роликах по ним катайся. Нет, те, кто мостит улицы в Москве 1886 года, — во всяком случае те, что подальше от самого центра — явно презирают такие ухищрения. В лучшем случае, булыжники, кое-как подобраны по размеру и уложены так, чтобы две соседних каменюки поплотнее касались друг друга. Там, где достичь этого не удавалось, зазоры были заполнены обычной землей, а кое-где росла даже и травка. Что до роликов… Я думаю, даже попытка прокатиться по этой мостовой на велосипеде сравнима с БэЭмЭкс-трюками. Как там кто-то из наших юмористов говорил? В России — две беды, и одна из них все время чинит другую.

А еще — на этой, с позволения сказать мостовой, повсюду валяется навоз. Всегда. Причем — некоторые кучи совсем свежие, и пахнут они… соответственно. Нет, дворники это добро, конечно, убирают — но видимо, лошадей в Москве все же больше, чем почтенных служителей метлы. А, может, те и не очень стараются.

Отец как-то рассказывал, что немецким кавалеристам во времена Первой Мировой Войны предписывалось, при прохождении через город или, там, село, подвешивать под хвосты их скакунов особые «навозо-сборники» — проще говоря, полотняные мешки. Но, похоже, до Москвы это нововведение если и дойдет, то никак не раньше 14-го года. А может и тогда не дойдет — ведь немцы-то до Москвы так и не добрались.

Но — не будем отвлекаться. Были новости и поважнее — например, мы теперь точно знали, в какой мир забросили нас таинственные коптские четки. Вчера, пройдя через портал, первое, что я сделал — это купил у мальчишки-разносчика «Московские ведомости». Конечно, ни у меня ни у отца не хватило бы терпения ждать до вечера; а потому я тут же нырнул обратно и вышел в 21-м веке — и немедленно набрал номер отца. Он, как и было условлено был в Ленинке, а на столе перед ним лежала та самая подшивка 1886 года. Отец специально ждал моего звонка и не открывал газету на нужной странице.

В общем, никакого объявления там не появилось. Теперь не было никаких сомнений — мы уже почти неделю как ходили в параллельный мир — и, чтобы мы там не предприняли, никакого влияние на наше будущее… то есть настоящее, конечно — это не окажет.

Так что — вернемся в день сегодняшний. Отец, изрядно разозленный на меня из-за вчерашней эскапады с баллончиком и калькулятором, сегодня отправился в прошлое один — а меня оставил на хозяйстве, нагрузив, чтоб не скучал, кучей заданий. И пока он ведет там переговоры с Овчинниковым-старшим о найме жилплощади, и, заодно, договаривается о совместном пикнике в Петровском парке, мне предстояло отыскать в Интернете какие-нибудь ресурсы, где тусуются знатоки древних ближневосточных языков — а конкретно, коптского наречия. Рассмотрев найденный пергамент отец, конечно, тоже не понял ни слова. Правда, он согласился с Николкой насчет картинки — по его мнению это и правда была церковь, причем весьма древней постройки. Я до сих пор ничего не слыхал о коптах — вот отец и засадил меня повышать эрудицию. А заодно — искать переводчиков с коптского.

Глава двадцать четвертая

Олег Петрович возвращался домой, на Университет. На этот раз визит в прошлое длился недолго — всего он провел в 1886 году около 2-х часов. Беседа с Василием Петровичем прошла именно так, как это и было задумано. Учитель гимназии охотно подтвердил сделанное недавно предложение — и теперь его гость почти официально стал квартиросьемщиком. «Почти» — потому что для окончательного закрепления этого статуса следовало явиться с документами в околоток и оформить там все, честь по чести. А вот с этим предстояло ждать еще, как минимум неделю — пока не придут из Америки заказанные там ретро-документы. Хотя — их одних тоже было недостаточно.

В «Уставе о паспортах», а точнее — в первом его разделе, «Об видах на жительство внутри государства» было ясно сказано: «Каждый иностранецъ, прiхавшiй въ Россiю съ законнымъ паспортомъ, долженъ явиться въ первомъ лежащемъ на пути губернскомъ город къ мстному Губернатору и, представя ему свой паспортъ, съ коимъ прибылъ въ Россiю, получить взамнъ онаго паспортъ для жительства и перездовъ въ Имперiи, на изложенномъ ниже сего для выдачи таковыхъ паспортовъ основанiи».

Далее следовало примечание: «Примечанiе. Иностранцы, прiзжающiе моремъ въ портовые города, получаютъ паспорты на жительство въ Имперiи отъ тамошнихъ Градоначальниковъ и Губернаторовъ, если они есть въ сихъ городахъ». И вот в этом примечании и была главная трудность. Планируя обзавестись документами, Олег Иванович полагал, что дело ограничится отметкой о прохождении таможни. Однако же, к пришедшими Америки паспортам придется прикладывать отдельные документы — паспорта для жительства иностранцев на территории Российской империи; а вот с ними могли возникнуть трудности. В отличие от Соединенных Штатов, в России до такой услуги, как изготовление копий ретро-документов никто пока не додумался, а значит — надо было заказывать копии исторически достоверных бумаг частным мастерам, способным к тому же нанести и водяные знаки.

Но тут на помощь нашим героям пришла неповоротливость российской бюрократии. Оказывается, иностранцы, пересекая границы Империи, попросту оставляли в канцелярии губернатора и градоначальника приграничного города прошение — а сами ехали по своим делам, рассчитывая, что после прибытия на место, выправленный паспорт рано или поздно нагонит своего владельца по почте. Процесс этот мог занять до нескольких недель, а, если речь шла о таких задворках Империи, как Баку — так даже и месяцев. Время, вполне достаточное для того, чтобы как-то решить этот вопрос.

Образец временного паспорта у Олега Ивановича имелся. Более того — имелся и весьма обнадеживающий факт, найденный, против обыкновения, не на просторах Интернета, а в архивах — пригодилось деловое сотрудничество с историком-редактором «Вестника». Оказывается, всего за полтора месяца назад, на Бакинской таможне случился сильный пожар, подчистую уничтоживший хранившиеся в здании таможни архивы. Так что теперь Олег Иванович мог с чистой совестью заявить, что все было сделано честь по чести: прошение оставлено, и теперь он, благонамеренный иностранец, ждет, как и положено, своего паспорта. А уж то, что документы сгорели вместе со зданием таможни — так это, извините, не его вина.

Посему — получив от гостя 140 рублей в задаток, за 2 месяца вперед, Василий Петрович послал дворника за квартальным, и представил ему своего заокеанского гостя. Добродушный страж порядка паспорта спрашивать не стал, а только пробурчал что-то типа «с нашим удовольствием, господа хорошие», поинтересовался целью прибытия гостя, — и, получив ответ, отбыл, заручившись обещанием нового жильца в течение ближайшей недели зайти в околоток и выправить, как положено, все бумаги.

После непременного чая — самовар, изумительные пирожки, испеченные кудесницей Марьяной, — Олег Петрович расстался с Овчинниковыми. Напоследок он передал им приглашение на пикник в Петровском парке, что должен был состояться в ближайшие выходные. Николка, уже знавший о планах своих друзей радостно встрепенулся и принялся уговаривать дядю с тётей принять приглашение. Василий Петрович строго осадил мальчика, напомнив ему о том, что учеба, вообще-то еще не закончился, и мальчику еще только предстоит заслужить свой праздник — ударным трудом в течение последней недели учебного года. Николка, было, приуныл (в последнее время он здорово подзапустил учебу), но, послушав, с каким энтузиазмом взрослые обсуждают подготовку к пикнику, снова повеселел. Особенно — когда узнал, что прогулка будет не простая, а велосипедная, и для него тоже приготовлена какая-то необычная двухколесная машина. С тем гость и отбыл восвояси, оставив семью Овчинниковых обсуждать полученное приглашение.

Марина, видя энтузиазм кузена, сочла нужным продемонстрировать равнодушное презрение к предстоящему празднику — но Николка прекрасно заметил, с каким увлечением девочка принялась обсуждать с тётей Олей туалеты для прогулки на свежем воздухе. Мальчику оставалось только тихо радоваться — визит к портнихе, а теперь вот и необходимость придумывать что-то с платьями для пикника, похоже, отвлекли его двоюродную сестрицу от давешней опасной темы. Так что, в доме Овчиниковых на время снова воцарился мир.

Наконец-то Яша мог с чистой совестью отрапортовать дяде Ройзману о выполнении его поручения. Дело было так. Молодой человек уже второй день дежурил у дома Николки Овчинникова. Но увы, единственным успехом за все это время было то, что Яша сумел «установить клиента» — то есть, через мальчишек из ближайших дворов навел кое-какие справки о гимназисте и его семье. Это было все — загадочный мальчик и его отец больше не появлялись, и Яша уже начинал потихоньку звереть и прикидывать, как объясняться с часовщиком. Мало того, что поручение не выполнено — за эти дни Яша потратил не много ни мало, как один рубль семнадцать копеек дядиных денег — и теперь ни на минуту не сомневался, что склочный Ройзман не преминет вычесть их из жалования нерадивого родственника. А рубля семнадцати Яше было жалко до слез — он копил деньги на учебу в университёте и привычно считал каждый грош.

И вдруг — такая удача! Притомившись от безделья, Яша всего на минутку отвлекся от своего поста, сбегав на угол, к лотку пирожника — а когда вернулся, то увидел на улице, напротив Николкиного дома, того самого незнакомца! Мужчина постоял перед домом, на мостовой, затем поправил шляпу и проследовал во двор. Во двор Яша соваться не рискнул — он уже знал о грозной репутации местного дворника и отнюдь не горел желанием вступать с тем в конфликт. Так что молодой человек пристроился на привычном месте и приготовился ждать, не спуская глаз с дома Овчинниковых.

Ожидания увенчались успехом. Примерно через час, из ворот выскочил вредный дворник и мелкой трусцой устремился по улице, в сторону Земляного Вала. Вернулся он спустя каких-то десять минут, причем в сопровождении квартального. Яша насторожился, припомнив недавний случай с визитом квартального и гимназического инспектора. Однако, на сей раз, страж порядка пробыл в подозрительном доме не так долго. Вскоре он снова показался на улице — и снова в сопровождении Фомича. Яша, предусмотрительно занявший стратегическую позицию в двух шагах от подворотни, прекрасно слышал разговор двух почтенных охранителей покоя обывателей Гороховской улицы.

По всему выходило, что таинственный гость часовой лавки, так заинтересовавший дядю Ройзмана, будет теперь проживать здесь, в этом самом доме. Для этого, собственно, и посылали за квартальным — представить тому нового квартиросъемщика. Из подслушанных обрывков беседы Яша уловил, что во первых, Савватей Игнатьевич (так звали квартального) считает новосела человеком солидным, добропорядочным, а так же полагает, что тот прибыл в Москву для того, чтобы открыть торговлю каким-то «мириканским» товаром. Дворник поддакивал городовому, вворачивая то и дело, что «не худо было бы хозяину повыгонять взашей заполонивших дом «скубентов» и брать на постой людей зажиточных».

Больше ничего Яше и не требовалось. Бочком, тихо, он отошел в сторону от собеседников — и со всех ног кинулся на Никольскую, в лавку старого пройдохи Ройзмана.

Никонов третий день не мог найти себе места. Он уже десять раз проклял себя что не устроил юным визитерам допрос, что не стал выяснять, где они живут, или хоть не проследил за мальчиками. История с открытками никак не шла у лейтенанта из головы; и на следующий день он отправился на поиски своего старинного знакомого, московского художника. Сей достойный муж вел весьма рассеянный образ жизни, время от времени развлекаясь оформлением театральных спектаклей — хотя в средствах и не нуждался. Время он проводил, в основном, в трактирах, облюбованных московской театральной и художественной богемой, а то и вовсе коротал вечера на Живодерке, в «Собачьем зале», в обществе неудавшихся драматургов, подрабатывавших переделкой чужих пьес для второразрядных театральных трупп.

При всем при том Аркаша Коростеньков (так звали знакомца Никонова) происходил из дворянской семьи, воспитание имел безупречное — и казалось, знал наперечет всех художников, искусствоведов и реставраторов Первопрестольной и Питера. Такой человек был Никонову теперь и нужен — так что лейтенант, потерпев неудачу в «Колоколе» на Сретенке (где собирались обыкновенно живописцы, работающие по церквам), направился на Живодерку[107].

Населенная мастеровым людом, цыганами, извозчиками да официантами, Живодерка была улицей шумной и весьма бурной как днем, так и ночью. Здесь же обитали артисты и драматурги, перебивавшиеся случайными заработками; именно им и был обязан Собачий зал своим колоритным прозвищем.

Когда большинство московских «заведений с напитками» уже закрывалось, именно здесь охочий человек мог раздобыть живительной влаги; впрочем, и во всякое другое время местные винные лавки и шланбои[108] не знали отбою от посетителей.

Там он и застал Аркашу — в компании двух пропитых молодых людей, один из которых представился драматургом Глазовым, а другой вовсе не представился — лишь глядел на Никонова мутными, залитыми хлебными вином глазами, да мерно икал.

Сам Коростеньков, одетый в чистую полотняную пару, при шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном на модный манер «неглиже с отвагой а-ля «черт меня побери», сидел, откинувшись, на скрипучем деревянном стуле и курил огромную дешевую сигару. Он встретил лейтенанта, брезгливо озиравшего чадный мрак распивочной при Собачьем зале так, будто ждал его здесь уже, по меньшей мере, несколько часов:

— Ну вот, друг, спасибо, что пришел! А то без тебя чего-то не хватало. Иди, причастись…, а я вот, запутался, брат, запил. Кисти видеть не могу, бросил, сижу вот в здешних палестинах, жду творческого авантажа.

Такая манера, впрочем, ничуть не удивила Никонова. Он дружески кивнул Аркаше и подсел на свободный стул. Драматург Глазьев немедленно вскочил, и со словами, «я мигом, господа», удалился в сторону стойки; безымянный же икающий компаньон сделал движение, как бы падая лицом в стоящие на столе тарелки; однако же удержался, кое-как выпрямился и продолжил свое размеренное занятие.

Отправляясь на поиски Аркаши, лейтенант предусмотрительно переоделся в цивильное платье. Появляться в подобных местах в офицерской форме мало того, что было моветоном, и прямо запрещалось уставом, так это могло еще и привести к нешуточным неприятностям. Людей в форме на Живодерке всегда недолюбливали. Но Никонов, не раз в кадетские годы, посещавший богемные и просто сомнительные заведения Санкт-Петербурга, понимал нравы обитателей «Собачьего зала». Куда только делся образ утонченного, холодно-презрительного, англезированного морского офицера? За столиком теперь сидел то ли мелкий чиновник, то ли начинающий присяжный поверенный — только вот прямая спина да отчётливая посадка выдавали в Никонове военную косточку. Да, пожалуй, еще и неистребимая брезгливость, заставлявшая его не прикасаться к остаткам драматургического застолья.

— Знаешь, Аркадий, мне тут понадобился твой взгляд, как художника, твоя профессиональная консультация. — Никонов принял из рук подошедшего драматурга Глазьева граненую стопку зеленоватого стекла и поспешил перейти к делу. — Ты, милый друг, помнится, когда-то был связан с реставрацией миниатюр? Мне бы надо, чтобы ты осмотрел кое-какие репродукции и подсказал, чья это работа.

Дело закипело. Аркаша единым духом опрокинул принесенную для Никонова стопку; тем временем, драматург Глазьев, повинуясь указующим жестам Коростенькова, освободил стол и рысцой побежал в соседнюю лавку за лупой. Когда искомый инструмент был принесен, Аркаша, на которого, казалось, никак не подействовало принятая внутрь порция хлебного вина, долго ползал с увеличительным стеклом по открыткам, то в раздражении отбрасывая их в сторону, то надолго приникая к очередному картонному прямоугольничку.

Наконец он выпрямился, шумно выдохнул и укоризненно посмотрел на Никонова:

— Ну, брат, ты и задал мне задачку. Признаюсь — я такого отродясь не видел. Ты уж строго не суди старого пьянчугу, но, пожалуй, я тебе и вовсе помочь не смогу. Не знаю. Сказал бы, что это фотокарточки — только это не так. И цвета какие… я вообще не понимаю, как это может быть сделано.

Было видно, что художник изрядно озадачен. Хмель с него почти что слетел, и теперь он смотрел на Никонова вполне ясными глазами — и в глазах этих отчётливо читалось недоумение.

— Скажи честно, Серж, где ты это взял? Я всякого навидался, но ты мне поверь — такое даже старику Евреинову[109] не снилось! А детали какие! Я бы сказал, что это большие полотна, только сильно уменьшенные — но кто их писал? И как уменьшил? Нет, брат, такого решительно не бывает. Это точно фотоснимки — но как? Кто научился так снимать? Пойми — это даже не миллионы, это… ты просто обязан рассказать мне, где ты все это взял!

Избавившись кое-как от Аркаши, Никонов с облегчением покинул Живодерку. Впрочем, какое там облегчение — на душе у него скребли кошки. Количество несоразмерностей, накапливающихся вокруг двух его юных гостей, превышало все разумные пределы. Сверх-современная техника фотографии… незнакомые приемы обращения с оружием, продемонстрированные старшим из мальчиков. Непонятные словечки, порой проскальзывавшие в его речи, да и сама манера говорить — до странности отличающаяся от всего, что мог припомнить Никонов. Вроде, и московский акающий говор, но…

А невероятно детализированные картинки с американскими аборигенами и переселенцами? А незнакомый, но грозный броненосец с цветком сакуры на форштевне? И, наконец, главное… Никольский шагал по московской мостовой, а в висках у него метрономом билась, то на японском, то на русском, страшная фраза: «Рошия кикан кутсугуеса»…«Русский флагман перевернулся…»

Часть вторая

Пикник в Зазеркалье или «Честность — лучшая политика»

Глава двадцать пятая

Лето в 1886-м году пришло в Москву необычно рано. Уже в конце апреля настали теплые, почти жаркие дни, городовые сменили суконную тёмную форму на светлые коломянковые кители и натянули на фуражки полотняные чехлы. Дворники, спасая прохожих от пыли, принялись усердно окатывать мостовые водой. Над Москвой привычно повисли тучи мух.

На Лубянской площадью их было особенно много. И неудивительно — здесь располагалась самая большая в Москве биржа извозчиков. Возле самого фонтана[110] стояли извозчичьи кареты; между фонтаном и домом Шипова расположилась биржа ломовых. А дальше, вдоль всего тротуара, до самой Большой Мясницкой, тянулась нескончаемая шеренга извозчичьих пролеток; сами извозчики толклись возле лошадей, собираясь в кучки. Лошади стоят разнузданные, с торбами на мордах; время от времени кто-то из извозчиков отбегает от кучки сотоварищей и поправляет торбу у своей савраски. Вокруг фонтана в центре площади — вереница водовозов. Они черпают воду прямо из бассейна грязным ведром; над толпой, вперемешку с мухами, висит площадная брань.

Мостовая вдоль тротуара засыпана клоками сена, навозом, овсяной шелухой; под ногами у лошадей и пешеходов — стаи голубей и воробьев. У дверей простонародного трактира «Углич» толпа — извозчики чай пьют.

Чистая публика опасливо пробирается через все это пахучее, шумное столпотворение, уворачиваясь от лошадиных хвостов, стараясь не вступить в свежие кучки навоза. Приличные дамы брезгливо поддерживют складчатые юбки, семенят приказчики да мелкие комиссионеры, из числа тех, что квартировали неподалеку, в «Мясницких» меблирашках.

А вот две гимназистки, пробиравшиеся через лубянское столпотворение, словно и не замечали многочисленных препятствий. Барышни ловко избегали опасностей, не обращая внимания на окружающий их грубый реализм — щебетали о чем-то своем, радостно улыбались. А что? День солнечный, учебы остались считанные дни; обе собеседницы юны и красивы, а пирожные[111] в кофейне на углу Никольской и Лубянки такие аппетитные!

— Ой, Русакова[112], ну что ты за трусиха? Мы только на минутку зайдем: возьмем меренги и сразу убежим! И никакой инспектриссы там нет, вот увидишь! — убеждала подругу одна из девушек. Та лишь качала головой.

— Тебе-то легко говорить, Овчинникова! А я всего две недели как попалась этому мерзкому Вике-Глисту! Если бы не эти ваши американцы — уж и не знаю, что и было бы! Матушка ни жива ни мертва была, когда он на нас напустился…

Вторая девочка хихикнула:

— Ну да, это они могут. — Американцы наши, я о них говорю. — пояснила она в ответ на вопрошающий взгляд товарки. — Уже неделю в нашем доме живут, а я все привыкнуть не могу — такие они… не как все. Знаешь, а тот мальчик, Ваня — он Николку на бицикле кататься учит! А его папа, Олег Иванович, нас пригласил на воскресенье в парк, на пикник, вот! Хочешь, пойдем с нами?

Нерешительная девочка задумалась. Ей явно хотелось согласиться на предложение подруги.

— Знаешь, давай зайдем к нам, чаю попьем? — барышня решила отложить трудный вопрос. — Вот, прямо сейчас, возьмем меренги у «Жоржа» — и к нам? А там все и обсудим.

— Ну, хорошо, уговорила, — легко согласилась подруга. — Кстати, а твой кузен, морской офицер — он дома теперь?

— Опять ты за свои глупости, Овчинникова! — привычно возмутилась нерешительная, — Он же старше тебя на 15 лет почти! Как не стыдно?

И обе девочки скрылись за стеклянными дверьми, возле которых висела вывеска «ЖОРЖЪ COFFEUR».

«…Для исправления повреждений, кои окажутся в необходимых для опытов и исследований минных запасах морского ведомства, а также для заказа новых предметов и на материальные потребности для мастерской и для гальванических операций вообще, ассигновать сумму 500 руб. серебром.

Для ознакомления с подводной гальванической минной частью гг. офицеров морского ведомства назначить, по усмотрению и выбору начальства, некоторых из них в числе не менее трех к участию в сих занятиях — из наиболее способнейших к практическим операциям, вполне ревностных и благонадежных».

Никонов, зевнув, отложил журнал. Настроение было совершенно нерабочим. Лейтенант только час, как вернулся к себе на квартиру; утро он провел в Императорском Московском техническом училище, в электротехнической лаборатории, куда был откомандирован с поручением от Морского ученого комитета. Уже два месяца Никонов исправно посещал храм наук, составляя по вечерам длиннейшие отчёты, полные канцелярских оборотов, уставных сентенций, а порой — случалось и такое — и дельных мыслей. Два дня назад с курьером из-под шпица прибыла очередная порция казённых бумаг — и в результате Никонов тратил прекрасный майский день на записки штабс-капитана В. Г. Сергеева о подводном минном искусстве. То, что документу этому минуло уже 33 года, дела не меняло; начальство поручило несчастному лейтенанту составить исторический обзор всех предложений по минно-гальванической части со времен Крымской войны — с указанием, какие работы проведены и какие средства из казны потрачены. И вот теперь, вместо того, чтобы готовиться к празднику в Петровском парке, Никонов глотал пыль, листая подшивки журнала Однако же — любому делу должен найтись разумный предел. Лейтенант решительно убрал тетрадки «Морского сборника» в ящик стола, одернул китель и вышел в гостиную.

Когда Сергей Алексеевич Никонов только прибыл в Москву, он, подобно другим офицерам, приезжающим в старую столицу с командировками, собирался остановиться в гостинице. Однако старшая его сестра, 35-ти летняя, рыжеволосая Нина Алексеевна, уже пятнадцать лет, как вышедшая замуж за путейского инженера Дмитрия Сергеевича Выбегова, и слушать не захотела ни о чем подобном. Она решительно пресекла разговоры о гостинице или меблированных комнатах и вынудила обожаемого младшего брата поселиться в их московском доме.

Выбеговы обитали на Ивановской горке, на Большом Спасоглинищевском переулке, во флигеле бывшей усадьбы Алабова. Дом этот был собственный инженера; занимая высокий пост в правлении Николаевской железной дороги, Дмитрий Сергеевич жил на широкую ногу, держал выезд и был очень рад приезду шурина. Морские офицеры были редкими гостями в Первопрестольной, и путейцу, поигрывавшему по средам в Английском Клубе[113], льстило такое родство.

Кроме инженера с супругой, в доме на Спасоглинищевском обитали двое их детей — младшая, 9-ти летняя Настя, и старший, 13-ти летний Сережа, тезка лейтенанта. Мальчика теперь дома не было — он год, как поступил в Первый Московский кадетский корпус и покинул родные стены.

Одну из комнат на втором этаже занимала 14-ти летняя Варенька Русакова, дочь родной сестры инженера, проживавшей в Ярославле. Отец Вареньки, майор-артиллерист, тяжко раненый на Шипке, скончался три года назад. Вдова его, будучи сильно стесненной в средствах, выхлопотала для дочки место в Елизаветинской женской школе, созданной в 1877-м году для дочерей офицеров, погибших на Балканах. Весь первый год Варенька прожила в пансионе при школе, но потом Нина Алексеевна убедила мужа взять племянницу в дом.

С момента, как Никонов обосновался в доме Выберговых, отношения между ним и Варенькой установились самые сердечные. Девочка души не чаяла в лейтенанте, и готова была даже влюбиться — блестящий, молодой морской офицер — нешуточное испытание для барышни в самом что ни на есть романтическом возрасте. Однако ж лейтенант умел повести себя тактично, не допуская Варю до той черты, за которой родственная близость принимает опасный характер.

Умница Варя все поняла — и они с лейтенантом стали друзьями. И уже сама с удовольствием подкалывала гимназических подруг, которые всякий раз, при виде Никонова, впадали в смятение. А вот Марина Овчинникова, одноклассница Вари, скорее, подыгрывала ей. На нее, конечно, тоже производил впечатление молодой моряк; однако же, будучи барышней практической, Марина романтических иллюзий не питала.

Сам же Никонов вел себя с девочками ровно, иронично и весьма свободно — что несказанно льстило им, позволяя ощутить себя взрослыми барышнями в обществе блестящего кавалера.