Дела вузные, хорошие и конфузные*
1. Живот на алтаре отечества Вопит за границей газетный рой, что летчик Линдберг* — герой! Бездельник! Из Нью-Йорка в Париж перелетел на пари. Кто поверит? Какие дети? Где у него свидетель? Я лично, не будучи вовсе дитем, не верю этой мороке. Должно быть, летел коротким путем да и отдыхал по дороге. И вот за какой-то там перелет венками голову кроют. Горячие люди! А русские — лед, нельзя развернуться герою. А в нашем Союзе, если поскресть, почище герои есть. Возьмем Иванова. Герой Вхутемаса*. Я этим пари покорен: он съел в течение получаса пять фунтов макарон! Пари без мошенства: сиди и жри! А сверху стоит жюри. Когда он устал от работы упорной и ропот в кишке начался́, жюри стояло… у дверей уборной добрых полчаса. Уже Иванов в сомненье скорбит: победа и честь — или крах? Вылазят глаза у него из орбит, и страшен рожи распухший вид — горит, как солнце в горах. Минута… Скорей! Замирает зал… Герой губою одной последние две макароны всосал и хлопнул ложкой о дно. «Ура!» — орут и север и юг. Пришли представители прессы. Снимают, рисуют, берут интервью, на пузо ставят компрессы. «Ура!» Победил российский спорт, на вуз не навел конфуза… И каплет на пол кровавый пот с его трудового пуза. Но я хладнокровен к радости их. Не разделяю пыл. Что может вырасти из вот таких? Пьянчуги, обжоры, попы? А если в тебе азартная страсть, ее не к жратве вороти — возьми на пари и перекрась пяток рабочих квартир. Не лопнешь ты и не треснешь. Полезнее и интересней ж! А то и вуз разложится весь, с героем обжорки цацкаясь. Пора из наших вузов известь такие нравы бурсацкие. 2. Огромные мелочи Не думай, что всё, чем живет Вхутемас, проходит, бездарностью тмясь. Бывало, сюда в общежитие ткнись — ноги окурки ме́сят, висит паутина и вверх и вниз… Приди, посмотри и повесься! А тут еще плохие корма́ — есенинский стих и водка и неудавшийся роман с первой вертлявой молодкой. И вот ячейка ЛКСМ, пройдя по этому омуту, объявляет по вузу всем — конкурс на лучшую комнату. Помыли полы, и скатерть на стол — и дом постепенно о̀жил, и стало «самоубийства гнездо» радостью молодежи. Боритесь за чистый стол и стул! Товарищи, больше попыток ввести электричество и чистоту в безрадостность нашего быта! [1927]
Славянский вопрос-то решается просто*
Крамарж, вождь чехословацкой Народной партии (фашистов) — главный враг признания СССР.
Я до путешествий очень лаком. Езжу Польшею, по чехам, по словакам*. Не вылажу здесь из разговора вязкого об исконном братстве* племени славянского. Целый день, аж ухо вянет, слышится: «словянами»… «словян»… «словяне»… Нежен чех. Нежней чем овечка. Нет меж славян нежней человечка: дует пивечко из добрых кружечек, и все в уменьшительном: «пивечко»… «млечко»… Будьте ласков, пан Прохаско… пан Ваничек… пан Ружичек… Отчего же господин Крамарж от славян Москвы впадает в раж?* Дело деликатнейшее, понимаете ли вы, как же на славян не злобиться ему? У него славяне из Москвы дачу пооттяпали в Крыму. Пан Крамарж, на вашей даче, в санатории, лечатся теперь и Ванечки и Вани, которые пролетарии, конечно… разные, и в том числе славяне. [1927]
Да или нет?*
Сегодня пулей наемной руки застрелен товарищ Войков. Зажмите горе в зубах тугих, волненье скрутите стойко. Мы требуем точный и ясный ответ, без дипломатии, го̀ло: — Паны за убийцу? Да или нет? — И, если надо, нужный ответ мы выжмем, взяв за горло. Сегодня взгляд наш угрюм и кос, и гневен массовый оклик: — Мы терпим Шанхай… Стерпим Аркос…* И это стерпим? Не много ли? — Нам трудно и тяжко, не надо прикрас, но им не сломить стальных. Мы ждем на наших постах приказ рабоче-крестьянской страны. Когда взовьется восстания стяг и дым борьбы заклубится, рабочие мира, не дрогните, мстя и на́нявшим и убийцам! [1927]
Слушай, наводчик!*
Читаю… Но буквы казались мрачнее, чем худший бред: «Вчера на варшавском вокзале убит советский полпред». Паны воркуют. Чистей голубицы! — Не наша вина, мол… — Подвиньтесь, паны́, мы ищем тех, кто рево́львер убийцы наводит на нас из-за вашей спины. Не скроете наводчиков! За шиворот молодчиков! И видим: на плитах, что кровью намокли, стоит за спиной Чемберлен* в монокле. И мы тебе, именитому лорду, тебе орем в холеную морду: — Смотри, гроза подымается слева, тебя не спасет бронированный щит. Подняв площадями кипение гнева, народ стомильонный от боли рычит. Наш крик о мире — не просьба слабых, мы строить хотим с усердьем двойным! Но если протянутся ваши лапы и нам навяжут ужас войны — мы Войкова красное имя и тыщи других над собой как знамя наше подымем и выйдем в решительный бой. [1927]
Ну, что ж!*
Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц… И потянуло порохом от всех границ. Не вновь, которым за́ двадцать, в грозе расти. Нам не с чего радоваться, но нечего грустить. Бурна вода истории. Угрозы и войну мы взрежем на просторе, как режет киль волну. [1927]
Призыв*
Теперь к террору от словесного сора — перешло правительство британских тупиц: на территорию нашу спущена свора* шпионов, поджигателей, бандитов, убийц. В ответ на разгул белогвардейской злобы тверже стой на посту, нога! Смотри напряженно! Смотри в оба! Глаз на врага! Рука на наган! Наши и склады, и мосты, и дороги. Собственным, кровным, своим дорожа, встаньте в караул, бессонный и строгий, сами своей республики сторожа! Таких на охрану республике выставь, чтоб отдали последнее биение и дых. Ответь на выстрел молодчика-монархиста* сплоченностью рабочих и крестьян молодых! Думай о комсомоле дни и недели! Ряды свои оглядывай зорче. Все ли комсомольцы на самом деле? Или только комсомольца корчат? Товарищи, опасность вздымается справа. Не доглядишь — себя вини! Спайкой, стройкой, выдержкой и расправой спущенной своре шею сверни! [1927]
Про Госторг и кошку, про всех понемножку[3]*
Похороны безвременно погибших кошек Динь, динь, дон, динь, динь, дон, день кошачьих похорон. Что за кошки — восторг! Заказал их Госторг. Кошки мороженые, в ящики положенные. Госторг вез, вез, прошел мороз, привезли к лету — кошек и нету. Рубликов на тыщу привезли вонищу. Зовут Курбатова, от трудов горбатого. — На́ тебе на горб дохлятины короб! Нет такой дуры, чтоб купила шкуры. Подгнили они. Иди, схорони! — Динь, динь, дон, динь, динь, дон, все в грустях от похорон. От утра до темноты плачут кошки и коты. У червонцев тоже слеза на роже. И один только рад господин бюрократ. Динь, динь, дон, динь, динь, дон, кто виновник похорон? [1927]
Голос Красной площади*
В радио белой Европы лезьте, топот и ропот: это грозит Москва мстить за товарища вам. Слушайте голос Рыкова — народ его голос выковал — стомиллионный народ вам «Берегись!» орет. В уши наймита и барина лезьте слова Бухарина. Это мильон партийцев слился, чтоб вам противиться. Крой, чтоб корона гудела, рабоче-крестьянская двойка. Закончим, доделаем дело, за которое — пал Войков. [1927]
Общее руководство для начинающих подхалим*
В любом учреждении есть подхалим. Живут подхалимы, и неплохо им. Подчас молодежи, на них глядя, хочется устроиться — как устроился дядя. Но как в доверие к начальству влезть? Ответственного не возьмешь на низкую лесть. Например, распахивать перед начальством двери — не к чему. Начальство тебе не поверит, не оценит энергии излишнюю трату — подумает, что это ты — по штату. Или вот еще способ очень грубый: трубить начальству в пионерские трубы. Еще рассердится: — Чего, мол, ради ежесекундные праздники у нас в отряде? — Надо льстить умело и тонко. Но откуда тонкость у подростка и ребенка?! И мы, желанием помочь палимы, выпускаем «Руководство для молодого подхалимы». Например, начальство делает доклад — выкладывает канцелярской премудрости клад. Стакан ко рту поднесет рукой и опять докладывает час-другой. И вдруг вопль посредине доклада: — Время докладчику ограничить надо! — Тогда ты, сотрясая здание, требуй: — Слово к порядку заседания! Доклад — звезда средь мрака и темени. Требую продолжать без ограничения времени! — И будь уверен — за слова за эти начальство запомнит тебя и заметит. Узнав, что у начальства сочинения есть, спеши печатный отчетишко прочесть. При встрече с начальством, закатывая глазки, скажи ему голосом, полным ласки: — Прочел отчет. Не отчет, а роман! У вас стихи бы вышли задарма! Скажите, не вы ли автор «Антидюринга»*? Тоже написан очень недурненько. — Уверен будь — за оценки за эти и начальство оценит тебя и заметит. Увидишь: начальство едет пьяненький в казенной машине и в дамской компанийке. Пиши в стенгазету, возмущенный насквозь: «Экономия экономии рознь. Такую экономию — высмейте смешком! На что это похоже?! Еле-еле со службы и на службу, таскаясь пешком, начканц волочит свои портфели». И ты преуспеешь на жизненной сцене — начальство заметит тебя и оценит. А если не хотите быть подхалимой, сами себе не зажимайте рот: увидев безобразие, не проходите мимо и поступайте не по стиху, а наоборот. [1927]
Крым*
Хожу, гляжу в окно ли я — цветы да небо синее, то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния. На молоко сменил чаи́ в сияньи лунных чар. И днем и ночью на Чаир* вода бежит, рыча. Под страшной стражей волн-борцов глубины вод гноят повыброшенных из дворцов тритонов и наяд. А во дворцах другая жизнь: насытясь водной блажью, иди, рабочий, и ложись в кровать великокняжью. Пылают горы-горны, и море синеблузится. Людей ремонт ускоренный в огромной крымской кузнице. [1927]
Товарищ Иванов*
Товарищ Иванов — мужчина крепкий, в штаты врос покрепше репки. Сидит бессменно у стула в оправе, придерживаясь на службе следующих правил. Подходит к телефону — достоинство складкой. — Кто спрашивает? — Товарищ тот! И сразу рот в улыбке сладкой — как будто у него не рот, а торт. Когда начальство рассказывает анекдот, такой, от которого покраснел бы и дуб, — Иванов смеется, смеется, как никто, хотя от флюса ноет зуб. Спросишь мнение — придет в смятеньице, деликатно отложит до дня до следующего, а к следующему узнаете мненьице — уважаемого товарища заведующего. Начальство одно смахнут, как пыльцу… Какое ему, Иванову, дело? Он служит так же другому лицу, его печёнке, улыбке, телу. Напялит на себя начальственную маску, начальственные привычки, начальственный вид. Начальство ласковое — и он ласков. Начальство грубое — и он грубит. Увидя безобразие, не протестует впустую. Протест замирает в зубах тугих. — Пускай, мол, первыми другие протестуют. Что я, в самом деле, лучше других? — Тот — уволен. Этот — сокращен. Бессменно одно Ивановье рыльце. Везде и всюду пролезет он, подмыленный скользким подхалимским мыльцем. Впрочем, написанное ни для кого не ново — разве нет у вас такого Иванова? Кричу благим (а не просто) матом, глядя на подобные истории: — Где я? В лонах красных наркоматов или в дооктябрьской консистории*?! [1927]
Ответ на «Мечту»*
1. Мечта Мороз повел суровым глазом, с таким морозом быть греху, — мое пальто подбито газом, мое пальто не на меху. Пускай, как тряпки, полы реют и ноги пляшут тра-та-ты… Одни мечты мне сердце греют — такие знойные мечты! Мороз. Врачом я скоро буду, уж чую в воздухе банкет. Я скоро-скоро позабуду пору стипендий и анкет. Нужды не будет и помину, тогда пойдет совсем не то. Уж скоро-скоро я покину тебя, дырявое пальто! Одену шубу подороже, одену шляпу набекрень, и в первый раз без всякой дрожи я выйду в первый зимний день. Затем — семейная картина. Вернусь я вечером домой, и будем греться у камина вдвоем с молоденькой женой. Я буду пользовать бесплатно иль за гроши крестьянский люд. Обедать буду аккуратно — обед из трех приличных блюд. А там… пойдут, как надо, детки. Глядишь — я главврачом зовусь. Окончат детки семилетку, потом поступят детки в вуз. Вузовец 2. Ответ Что ж! Напишу и я про то же. Я все мечтательное чту. Мне хочется слегка продолжить поэта-вузовца «мечту». Вузовец вырос. Уже главврачом. Живет, как в раю, не тужа ни о чем. Супружницы ласки роскошны и пылки. Бифштексы к обеду — каждому фунт. На каждого — пива по две бутылки. У каждого — пышная шуба в шкафу. И дети, придя из различнейших школ, играют, к папаше воссев на брюшко… Рабочий не сыт. Крестьянин мрачен. Полураздетая мерзнет страна. Но светятся счастьем глазки главврачьи: — Я сыт, и дело мое — сторона. — И вдруг начинают приказы взывать: «Ничем от войны не могли схорониться. Спешите себя мобилизовать, враги обступают Советов границы». Главврач прочитал и солидную ногу направил обратно домой, в берлогу. — Авось они без меня отобьются. Я — обыватель и жажду уютца. — А белые прут. Чего им лениться?! И взяли за ворот поэта больницы. Товарищ главврач, на мечтательность плюньте! Пух из перин выпускают ножницы. Жену твою усастый унтер за ко́сы к себе волочит в наложницы. Лежит плашмя на пороге дочка. Платок — и кровь краснее платочка. А где сынишка? Высшую меру суд полевой присудил пионеру. Пошел главврач в лоскутном наряде с папертей с ихних просить христа-ради. Такой уют поджидает тех, кто, бросив бороться за общее лучше, себе самому для своих утех мечтает создать канарейный уютчик. Вопрос о личном счастье не прост. Когда на республику лезут громилы, личное счастье — это рост республики нашей богатства и силы. Сегодня мир живет на вулкане. На что ж мечты об уюте дали́сь?! Устроимся все, если в прошлое канет проклятое слово «капитализм». [1927]
Польша*
Хотя по Варшаве ходят резво́*, ни шум не услышишь, ни спор, одно звенит: офицерский звон сабель, крестов и шпор. Блестят позументы и галуны… (как будто не жизнь, а балет!), и сабля ясней молодой луны, и золото эполет. Перо у одних, у других тюльпан, чтоб красило низкий лоб. «Я, дескать, вельможный, я, дескать, пан, я, дескать, не смерд, не холоп!» Везде, исследуйте улиц тыщи, малюсеньких и здоровенных, — идет гражданин, а сзади — сыщик, а сзади — пара военных. Придешь поесть, закажешь пустяк, а сбоку этакий пялится. И ежишься ты, глаза опустя, и вилку стиснули пальцы. Других прейскурантов мерещится текст и поле над скатертью стираной. Эх, ткнуть бы другую вилку в бифштекс — вот в этот бифштекс размундиренный! Во мне никакой кровожадности нет, и я до расправ не лаком, но пользы нет от их эполет ни миру, ни нам, ни полякам! Смотрю: на границе, на всякий случай, пока от безделья томясь, проволока лежит колючая для наших штанов и мяс. А мы, товарищ? Какого рожна глазеем с прохладцей с этакой? До самых зубов вооружена у нас под боком соседка. [1927]
Чугунные штаны*
Саксонская площадь; с площади плоской, парадами пропылённой, встает металлический пан Понятовский — маршал Наполеона*. Штанов нет. Жупан с плеч. Конь с медным хвостом. В правой руке у пана меч, направленный на восток. Восток — это мы. Восток — Украина, деревни и хаты наши. И вот обратить Украину в руины грозятся меч и маршал. Нам драться с вами — нету причин, мы — братья польскому брату. А будете лезть, обломаем мечи почище, чем Бонапарту. Не надо нам вашего ни волокна. Пусть шлет вас народ, а не клика, — и, сделайте милость, пожалуйте к нам, как член Всесоюзного ЦИКа. А если вы спец по военной беде, под боком — врагов орава, ваш меч оберните на Бельведер*, градусов на девяносто вправо. Там маршал и лошадь с трубою хвоста любого поляка на русского за то, что русский первым восстал, оттуда будут науськивать. Но в Польше маршалов мало теперь. Трудящихся — много больше, и если ты за Польшу, тебе придется с нами стоять теперь вдвоем против панской Польши. А памятники есть и у нас. Это — дело везения. И брюки дадим из чугуна-с; заслужишь и стой… До видзения! [1927]
Сплошная неделя*
Бубнит вселенная в ухо нам, тревогой напоена́: идет война, будет война, война, война, война! На минское поле, как мухи на блюдце, поляки, летчики, присели уже! Говорят: «заблудились!»* — небось не заблудятся, не сядут в Париже на аэродром Бурже. Едут англичане к финнам в гости, пристань провожает, кишит твердолобыми. Едут не в поезде с цилиндром да с тростью — на броненосцах, с минами, с бомбами. Румыния тоже не плохо бронирована. Министрик три миллиарда ровно спер себе и жене на наряды. Если три миллиарда уворовано, то сколько ж тратилось у них на снаряды? Еще готовятся, пока — не лезут, пока дипломатии улыбка тонка. Но будет — двинут гром и железо, танками на хаты и по станкам… Круг сжимается у́же и у́же. Ближе, ближе в шпорах нога. Товарищ, готовься во всеоружии встретить лезущего врага: в противогаз — проворный и быстрый, саблю выостри и почисть наган. Уже эполеты и шпоры надели генералы да бароны. Жизнь, от сегодня будь «неделя» — сплошная «Неделя обороны». [1927]
Посмотрим сами, покажем им*
Рабочий Москвы, ты видишь везде: в котлах — асфальтное варево, стропилы, стук и дым весь день, и цены сползают товаровы. Союз расцветет у полей в оправе, с годами разделаем в рай его. Мы землю завоевали и правим, чистя ее и отстраивая. Буржуи тоже, в кулак не свистя, чихают на наши ды́мы. Знают, что несколько лет спустя — мы — будем непобедимы. Открыта шпане буржуев казна, хотят, чтоб заводчик пас нас. Со всех сторон, гулка и грозна, идет на Советы опасность. Сегодня советской силы показ: в ответ на гнев чемберленский в секунду наденем противогаз, штыки рассияем в блеске. Не думай, чтоб займами нас одарили. Храни республику на свои гроши. В ответ Чемберленам* взлетай, эскадрилья, винтами вражье небо кроши! Страна у нас мягка и добра, но землю Советов — не трогайте: тому, кто свободу придет отобрать, сумеем остричь когти. [1927]
Иван Иванович Гонорарчиков*
(Заграничные газеты печатают безыменный протест русских писателей.)
Писатель Иван Иваныч Гонорарчиков правительство советское обвиняет в том, что живет-де писатель запечатанным ларчиком и владеет замо̀к обцензуренным ртом. Еле преодолевая пивную одурь, напевает, склонясь головой соло́вой: — О дайте, дайте мне свободу* сло̀ва. — Я тоже сделан из писательского теста. Действительно, чего этой цензуре надо? Присоединяю голос к писательскому протесту: ознакомимся с писательским ларчиком-кладом! Подойдем к такому демократично и ласково. С чего начать? Отодвинем товарища Лебедева-Полянского* и сорвем с писательского рта печать. Руки вымоем и вынем содержимое. В начале ротика — пара советских анекдотиков. Здесь же сразу, от слюней мокра́, гордая фраза: — Я — демократ! — За ней — другая, длинней, чем глиста: — Подайте тридцать червонцев с листа! — Что зуб — то светоч. Зубовная гниль, светит, как светят гнилушки-огни. А когда язык приподняли робкий, сидевший в глотке наподобие пробки, вырвался визг осатанелый: — Ура Милюкову, даешь Дарданеллы! — И сразу все заорали: — Закройте-ка недра благоухающего ротика! — Мы цензурой белые враки обводим, чтоб никто не мешал словам о свободе. Чем точить демократические лясы, обливаясь чаями до четвертого поту, поможем и словом свободному классу, силой оберегающему и строящему свободу. И вдруг мелькает мысль-заря: а может быть, я и рифмую зря? Не эмигрант ли грязный из бороденки вшивой вычесал и этот протестик фальшивый?! [1927]
Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела*
Никто не спорит: летом каждому нужен спорт. Но какой? Зря помахивать гирей и рукой? Нет! Не это! С пользой проведи сегодняшнее лето. Рубаху в четыре пота промочив, гол загоняй и ногой и лбом, чтоб в будущем бросать разрывные мячи в ответ на град белогвардейских бомб. Нечего мускулы зря нагонять, не нам растить «мужчин в соку». Учись вскочить на лету на коня, с плеча учись рубить на скаку. Дача. Комсомолки. Сорок по Цельсию. Стреляют глазками усастых проныр. Комсомолка, лучше из нагана целься. И думай: перед тобой лорды и паны́. Жир нарастает тяжел и широк на пышном лоне канцелярского брюшка. Служащий, довольно. Временный жирок скидывай в стрелковых кружках. Знай и французский и английский бокс, но не для того, чтоб скулу сворачивать вбок, а для того, чтоб, не боясь ни штыков, ни пуль, одному обезоружить целый патруль. Если любишь велосипед — тоже нечего зря сопеть. Помни, на колесах лучше, чем пеший, доставишь в штаб боевые депеши. Развивай дыханье, мускулы, тело не для того, чтоб зря наращивать бицепс, а чтоб крепить оборону и военное дело, чтоб лучше с белым биться. [1927]
Наглядное пособие*
Вена. Дрожит от рева медного. Пулями лепит пулеметный рокот… Товарищи, не забудем этого предметного урока. Просты основания этой были. Все ясно. Все чисто. Фашисты, конечно, рабочих убили*, — рабочие бросились на фашистов. Кровью черных земля мокра, на победу растим надежду! Но за социал-демократом социал-демократ с речами встали между. — Так, мол, и так, рабочие, братцы… — стелятся мягкими ковёрчиками. — Бросьте забастовку, бросьте драться, уладим все разговорчиками. — Пока уговаривали, в окраинные улицы вступали фашистские войска, — и вновь револьверное дульце нависло у рабочего виска. 57 гробов, а в гробах — убитые пулями черных рубах*. Каждый театр набит и открыт по приказу бургомистра, эсдека Зейца, Дескать, под этот рабочий рыд лучше еще оперетты глазеются. Партер сияет, весел и чист, и ты, галерочник, смотри и учись. Когда перед тобою встают фашисты, обезоруженным не окажись ты. Нечего слушать рулады пенья эсдечьего. Во всех уголках земного шара рабочий лозунг будь таков: разговаривай с фашистами языком пожаров, словами пуль, остротами штыков. [1927]
«Комсомольская правда»*
Комсомольцев — два миллиона. А тираж? На сотне тысяч замерз и не множится. Где же организация и размах наш? Это ж получаются ножницы. Что же остальные миллион девятьсот? Читают, воздерживаясь от выписки? Считают, упершись в небесный свод, звезды? Или читают вывески? Газета — это не чтенье от скуки; газетой с республики грязь скребете; газета — наши глаза и руки, помощь ежедневная в ежедневной работе. Война глядит из пушечных жерл, буржуи раскидывают хитрые сети. Комсомольцы, будьте настороже, следите за миром по нашей газете. Мало в газете читать статьи, — подходи с боков иных. Помогай листам к молодежи дойти, агитируй, объясняй, перепечатывай в стенных. Вопросы и трудные, и веселые, и скользкие, и в дни труда и в дни парадов — ставила, вела и разрешала «Комсомольская правда». Товарищи Вани, товарищи Маши, газета — ближайшая ваша родня. Делайте дело собственное ваше, лишний номер распространя. Все — от городов краснотрубых до самой деревушки глухой и дальней, все ячейки и все клубы, комкомитеты, избы-читальни, вербуйте новых подписчиков тыщи-ка, тиражу, как собственному росту, рады, каждый комсомолец, стань подписчиком «Комсомольской правды»! [1927]
Пиво и социализм*
Блюет напившийся. Склонился ивой. Вулканятся кружки, пену пе́пля. Над кружками надпись: «Раки и пиво завода имени* Бебеля*». Хорошая шутка! Недурно сострена́! Одно обидно до боли в печени, что Бебеля нет, — не видит старина, какой он у нас знаменитый и увековеченный. В предвкушении грядущих пьяных аварий вас показывали б детям, чтоб каждый вник: — Вот король некоронованный жидких баварий, знаменитый марксист-пивник. — Годок еще будет временем слизан — рассеются о Бебеле биографические враки. Для вас, мол, Бебель — «Женщина и социализм»*, а для нас — пиво и раки. Жены работающих на ближнем заводе уже о мужьях твердят стоусто: — Ироды! с Бебелем дружбу водят. Чтоб этому Бебелю было пусто! — В грязь, как в лучшую из кроватных ме́белей, человек улегся под домовьи леса, — и уже не говорят про него — «на-зю-зю-кался», а говорят — «на-бе-бе-лился». Еще б водчонку имени Энгельса, под имени Лассаля блины, — и Маркс не придумал бы лучшей доли! Что вы, товарищи, бе-белены объелись, что ли? Товарищ, в мозгах просьбишку вычекань, да так, чтоб не стерлась, и век прождя: брось привычку (глупая привычка!) — приплетать ко всему фамилию вождя. Думаю, что надпись надолго сохраните: на таких мозгах она — как на граните. [1927]
Гевлок Вильсон*
Товарищ, вдаль за моря запусти свое пролетарское око! Тебе Вильсона покажет стих, по имени — Гевло́ка. Вильсон представляет союз моряков. Смотрите, владыка моря каков. Прежде чем водным лидером сделаться, он дрался с бандами судовладельцев. Дрался, правда, не очень шибко, чтоб в будущем драку признать ошибкой. Прошла постепенно молодость лет. Прежнего пыла нет как нет! И Ви́льсон в новом сиянии рабочим явился. На пост председательский Ви́льсон воссел. Покоятся в креслах ляжки. И стал он союз продавать во все тяжкие. Английских матросов он шлет воевать: — Вперед, за купцову прибыль! — Он слал матросов на минах взрывать, — и шли корабли под кипящую водь, и жрали матросов рыбы. Текут миллиарды в карманы купцовы. Купцовы морды от счастья пунцовы. Когда же матрос, обляпан в заплаты, пришел за парой грошей — ему урезали хвост от зарплаты и выставили взашей. Матрос изумился: — Ловко! Пойду на них забастовкой. — К Вильсону — о стачке рядиться. А тот — говорит о традициях! — Мы мирное счастье выкуем, а стачка — дело дикое. — Когда же все, что стояло в споре, и мелкие стычки, и драчки, разлились в одно* огромное море всеобщей великой стачки — Гевлок забастовку оную решил объявить незаконною. Не сдерживая лакейский зуд, чтоб стачка жиреть не мешала бы, на собственных рабочих в суд Вильсон обратился с жалобой! Не сыщешь аж до Тимбу́кту* такого второго фрукта! Не вечно вождям союзных растяп держать в хозяйских хле́вах. Мы знаем, что ежедневно растет крыло матросов левых. Мы верим — скоро английский моряк подымется, даже на водах горя, чтоб с шеи союза смылся мистер Гевлок Ви́льсон. [1927]
Чудеса!*
Как днище бочки, правильным диском стояла луна над дворцом Ливадийским. Взошла над землей и пошла заливать ее, и льется на море, на мир, на Ливадию. В царевых дворцах — мужики-санаторники. Луна, как дура, почти в исступлении, глядят глаза блинорожия плоского в афишу на стенах дворца: «Во вторник выступление товарища Маяковского*». Сам самодержец, здесь же, рядом, гонял по залам и по биллиардам. И вот, где Романов дулся с маркёрами, шары ложа́ под свитское ржание, читаю я крестьянам о форме стихов — и о содержании. Звонок. Луна отодвинулась тусклая, и я, в электричестве, стою на эстраде. Сидят предо мною рязанские, тульские, почесывают бороды русские, ерошат пальцами русые пряди, Их лица ясны, яснее, чем блюдце, где надо — хмуреют, где надо — смеются. Пусть тот, кто Советам не знает це́ну, со мною станет от радости пьяным: где можно еще читать во дворце — что? Стихи! Кому? Крестьянам! Такую страну и сравнивать не с чем, — где еще мыслимы подобные вещи?! И думаю я обо всем, как о чуде. Такое настало, а что еще будет! Вижу: выходят после лекции два мужика слоновьей комплекции. Уселись вдвоем под стеклянный шар, и первый второму заметил: — Мишка, оченно хороша — эта последняя была рифмишка. — И долго еще гудят ливадийцы на желтых дорожках, у синей водицы. [1927]
Маруся отравилась*
Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…
«Комс. правда» В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…
«Комс. правда» Из тучки месяц вылез, молоденький такой… Маруська отравилась, везут в прием-покой. Понравился Маруське один с недавних пор: нафабренные усики, расчесанный пробор. Он был монтером Ваней, но… в духе парижан, себе присвоил званье: «электротехник Жан». Он говорил ей часто одну и ту же речь: — Ужасное мещанство — невинность зря беречь. — Сошлись и погуляли, и хмурит Жан лицо, — нашел он, что у Ляли красивше бельецо. Марусе разнесчастной сказал, как джентльмен: — Ужасное мещанство — семейный этот плен. — Он с ней расстался ровно через пятнадцать дней, за то, что лакированных нет туфелек у ней. На туфли денег надо, а денег нет и так… Себе Маруся яду купила на пятак. Короткой жизни точка. — Смер-тель-ный я-яд испит… В малиновом платочке в гробу Маруся спит. Развылся ветер гадкий. На вечер, ветру в лад, в ячейке об упадке поставили доклад. Почему? В сердце без лесенки лезут эти песенки. Где родина этих бездарных романсов? Там, где белые лаются моською? Нет! Эту песню родила масса — наша комсомольская. Легко врага продырявить наганом. Или — голову с плеч, и саблю вытри. А как сейчас нащупать врага нам? Таится. Хитрый! Во что б ни обулись, что б ни надели — обноски буржуев у нас на теле. И нет тебе пути-прямика. Нашей культуришке без году неделя, а ихней — века! И растут черные дурни и дуры, ничем не защищенные от барахла культуры. На улицу вышел — глаза разопри! В каждой витрине буржуевы обноски: какая-нибудь шляпа с пером «распри», и туфли показывают лакированные носики. Простенькую блузу нам и надеть конфузно. На улицах, под руководством Гарри Пилей*, расставило сети Совкино, — от нашей сегодняшней трудной были уносит к жизни к иной. Там ни единого ни Ваньки, ни Пети, одни Жанны, одни Кэти. Толча комплименты, как воду в ступке, люди совершают благородные поступки. Всё бароны, графы — всё, живут по разным роскошным городам, ограбят и скажут: — Мерси, мусье, — изнасилуют и скажут: — Пардон, мадам. — На ленте каждая — графиня минимум. Перо в шляпу да серьги в уши. Куда же сравниться с такими графинями заводской Феклуше да Марфуше? И мальчики пачками стреляют за нэпачками. Нравятся мальчикам в маникюре пальчики. Играют этим пальчиком нэпачки на рояльчике. А сунешься в клуб — речь рвотная. Чешут языками чиновноустые. Раз международное, два международное, но нельзя же до бесчувствия! Напротив клуба дверь пивнушки. Веселье, грохот, как будто пушки! Старается разная музыкальная челядь пианинить и виолончелить. Входите, товарищи, зайдите, подружечки, выпейте, пожалуйста, по пенной кружечке! Что? Крою пиво пенное, — только что вам с этого?! Что даю взамен я? Что вам посоветовать? Хорошо и целоваться, и вино. Но… вино и поэзия, и если ее хоть раз по-настоящему испили рты, ее не заменит никакое питье, никакие пива, никакие спирты. Помни ежедневно, что ты зодчий и новых отношений и новых любовей, — и станет ерундовым любовный эпизодчик какой-нибудь Любы к любому Вове. Можно и кепки, можно и шляпы, можно и перчатки надеть на лапы. Но нет на свете прекрасней одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи. И если подыметесь чисты́ и стройны́, любую одежу заказывайте Москвошвею, и… лучшие девушки нашей страны сами бросятся вам на шею. [1927]
Письмо к любимой молчанова, брошенной им, как о том сообщается в № 219 «Комсомольской Правды» в стихе по имени «Свидание»*
Слышал — вас Молчанов* бросил, будто он предпринял это, видя, что у вас под осень нет «изячного» жакета. На косынку цвета синьки смотрит он и цедит еле: — Что вы ходите в косынке? да и… мордой постарели?* Мне пожалте грудь тугую. Ну, а если нету этаких…* Мы найдем себе другую в разызысканной жакетке. — Припомадясь и прикрасясь, эту гадость вливши в стих, хочет он марксистский базис под жакетку подвести. «За боль годов, за все невзгоды глухим сомнениям не быть!* Под этим мирным небосводом хочу смеяться и любить». Сказано веско. Посмотрите, дескать: шел я верхом, шел я низом, строил мост в социализм, недостроил и устал и уселся у моста́. Травка выросла у мо́ста, по мосту́ идут овечки, мы желаем — очень просто! —* отдохнуть у этой речки. Заверните ваше знамя! Перед нами ясность вод, в бок — цветочки, а над нами — мирный-мирный небосвод. Брошенная, не бойтесь красивого слога поэта, музой венча́нного! Просто и строго ответьте на лиру Молчанова: — Прекратите ваши трели! Я не знаю, я стара ли, но вы, Молчанов, постарели, вы и ваши пасторали. Знаю я — в жакетах в этих на Петровке бабья банда. Эти польские жакетки к нам провозят контрабандой. Чем, служа у муз по найму, на мое тряпье коситься, вы б индустриальным займом помогли рожденью ситцев. Череп, што ль, пустеет чаном, выбил мысли грохот лирный? Это где же вы, Молчанов, небосвод узрели мирный? В гущу ваших ро́здыхов, под цветочки, на́ реку заграничным воздухом не доносит гарьку? Или за любовной блажью не видать угрозу вражью? Литературная шатия, успокойте ваши нервы, отойдите — вы мешаете мобилизациям и маневрам. [1927]
«Англичанка мутит»*
Сложны и путаны пути политики. Стоя на каждом пути, любою каверзой в любом видике англичанка мутит. В каждой газете стоит картинка: на шее у Бриана* туша Детердинга*. Зол и рьян мусье Бриан, орет благим, истошным матом: «Раковский, Раковского, Раковскому уйти!* Он никакая не персона грата», — это Бриана англичанка мутит. И если спокойные китайцы в трюмах и между котлами на наших матросов кидаются с арестами и кандалами, цепь, на один мотив гуди: китайца мозги англичанка мутит. Если держим наготове помпы на случай фабричных поджогов и пожаров и если целит револьверы и бомбы в нас половина земного шара — это в секреты, в дела и в бумаги носище сует английский а́гент, контрразведчик ему титул, его деньгой англичанка мутит. Не простая англичанка — богатая барыня. Вокруг англичанки лакеи-парни. Простых рабочих не допускают на хозяйские очи. Лидер-лакей услуживает ей. Ходят Макдональды* вокруг англичанки, головы у них — как пустые чайники. Лакей подает то кофею, то чаю, тычет подносы хозяйке по́д нос. На вопросы барыньки они отвечают: — Как вам, барыня, будет угодно-с. — Да нас не смутишь — и год мутив. На всех маневрах в марширующих ротах слышу один и тот же мотив: «Англичанка, легче на поворотах!» [1927]
Рапорт профсоюзов*
Прожив года и голодные и ярые, подытоживая десять лет, рапортуют полтора миллиона пролетариев, подняв над головою профсоюзный билет:* — Голосом, осевшим от железной пыли, рабочему классу клянемся в том, что мы по-прежнему будем, как были, — октябрьской диктатуры спинным хребтом. Среди лесов бесконечного ле́са, где строится страна или ставят заплаты, мы будем беречь рабочие интересы — колдоговор, жилье и зарплату. Нам денег не дадут застраивать пустыри, у банкиров к нам понятный холод. Мы сами выкуем сталь индустрии, жизнь переведя на машинный ход. Мы будем республику отстраивать и строгать, но в особенности — утроим, перед лицом наступающего врага, силу обороноспособности. И если о новых наступающих баронах пронесется над республикой кровавая весть, на вопрос республики: — Готовы к обороне? — полтора миллиона ответят: — Есть! — [1927]
«Массам непонятно»*
Между писателем и читателем стоят посредники, и вкус у посредника самый средненький. Этаких средненьких из посреднической рати тыща и в критиках и в редакторате. Куда бы мысль твоя ни скакала, этот все озирает сонно: — Я человек другого закала. Помню, как сейчас, в стихах у Надсо̀на*… Рабочий не любит строчек коротеньких. А еще посредников кроет Асеев*. А знаки препинания? Точка — как родинка. Вы стих украшаете, точки рассеяв. Товарищ Маяковский, писали б ямбом, двугривенный на строчку прибавил вам бы. — Расскажет несколько средневековых легенд, объяснение часа на четыре затянет, и ко всему присказывает унылый интеллигент: — Вас не понимают рабочие и крестьяне. — Сникает автор от сознания вины. А этот самый критик влиятельный крестьянина видел только до войны, при покупке на даче ножки телятины. А рабочих и того менее — случайно двух во время наводнения. Глядели с моста на места и картины, на разлив, на плывущие льдины. Критик обошел умиленно двух представителей из десяти миллионов. Ничего особенного — руки и груди… Люди — как люди! А вечером за чаем сидел и хвастал: — Я вот знаю рабочий класс-то. Я душу прочел за их молчанием — ни упадка, ни отчаяния. Кто может читаться в этаком классе? Только Гоголь, только классик. А крестьянство? Тоже. Никак не иначе. Как сейчас, помню — весною, на даче… — Этакие разговорчики у литераторов у нас часто заменяют знание масс. И идут дореволюционного образца творения слова, кисти и резца. И в массу плывет интеллигентский дар — грезы, розы и звон гитар. Прошу писателей, с перепугу бледных, бросить высюсюкивать стихи для бедных. Понимает ведущий класс и искусство не хуже вас. Культуру высокую в массы двигай! Такую, как и прочим. Нужна и понятна хорошая книга — и вам, и мне, и крестьянам, и рабочим. [1927]
Размышления о Молчанове Иване и о поэзии*
