Помоги проекту - поделись книгой:
Мои близкие отношения с Нейратом скоро вынудили меня прекратить свою опеку Риббентропа, и это произошло незадолго до того, как достоянием гласности стал ряд неприятных фактов, касающихся его. Фрау Майснер – вдова государственного секретаря при Гинденбурге – знала его еще мальчиком, когда жила в Меце перед Первой мировой войной. Его отец был кадровым офицером, чей полк размещался в Визеле, на Рейне. Юный Иоахим был известен как самый тупой мальчик в своем классе в гимназии. Его наиболее примечательной характеристикой в детстве были амбиции и тщеславие, которых он так и не утратил. Фрау Майснер не могла поверить, что человек, поднимавшийся по ступеням нацистской партийной иерархии и становящийся специалистом в международных делах, – тот же самый человек.
Приставка «фон» к его имени была обретена путем покупки. Одной из странных черт Веймарской республики было то, что она не упразднила дворянства и титулов. Стало вполне законным сменить свое буржуазное имя, если сумеешь уговорить какого-нибудь бездетного аристократа усыновить тебя. Риббентроп, который в 1920 году женился на богатой наследнице фирмы Хенкеля, выпускавшей шампанское, отыскал одного престарелого бедного родственника, который согласился послужить этой цели. В 1920-х годах он и его жена переехали в энергичное и остроумное берлинское общество, в котором выделялся ряд богатых еврейских банкирских семей. Риббентроп получил кредит у Герберта Гутмана из Дрезднер-банка, который использовал для создания фирмы, специализирующейся в импорте и экспорте дорогих вин и спиртных напитков. То ли случайно, то ли нарочно торговая марка этой фирмы, составленная из инициалов ее наименования, всплыла в неудачной форме «Импогрома». Зимой 1933 года, после того как Гитлер пришел к власти, когда Риббентроп натолкнулся на Гутманов на концерте Фуртвенглера в Берлине, он сделал вид, что их не замечает.
Риббентроп был единственным человеком, ставшим ведущим членом партии, который имел значительные личные средства. Первым его знакомым в движении, возможно, был граф Гельдорф – руководитель берлинских штурмовых отрядов CA. Будучи тщеславным и амбициозным человеком, он скоро навязался в знакомые Герингу, по настоянию которого состоялось знаменитое совещание на вилле Риббентропа в берлинском пригороде Далем между Гитлером, Папеном и Оскаром фон Гинденбургом 22 января 1933 года, которое напрямую привело Гитлера к власти. Однако его принятие в круг избранных было лишь частичным. Его всегда можно было найти во дворце президента рейхстага, занимаемом Герингом, и он вечно наживался за мой счет в фойе либо в моем офисе в отеле «Кайзерхоф». Не всегда были успешными унижающие достоинство его попытки оказаться в числе гостей за столом Гитлера.
Оружие, которым он преодолевал отсутствие у Гитлера интереса к его персоне, – неистребимое выражение угодничества. Кое-какие воспоминания о скромном военном звании его папаши навели его на мысль вести себя перед Гитлером как послушный младший офицер. К этому можно добавить его собственное полное отсутствие интеллектуального снаряжения. Он перехватывал фразы Гитлера, разукрашивал их и отпасовывал назад – вот качество, которое в конце концов полюбилось хозяину, которого себе выбрал Риббентроп. Но одним этим не объяснить его взлет к конечному посту министра иностранных дел. На самом деле он оказался выгодоприобретателем той бесконечной междоусобной войны, которая шла между главными нацистами. Гитлеру понадобилось пять лет, чтобы понять, что он может обойтись без профессиональных услуг Нейрата. В течение этого времени большинство нацистских лидеров алчно интриговали, стремясь стать преемниками. Самым опасным кандидатом, возможно, был Розенберг, но затем он настроил против себя почти всех и никогда не имел реальных шансов. Герингу хотелось бы получить этот пост, но, в конце концов, у него было так много других постов, что его неизбывный аппетит более или менее успокоился. У Геббельса тоже имелись амбиции в этом плане, но даже Гитлер должен был понимать, что физическая внешность его – крупный недостаток. Вероятно, счастливая рука в финальном назначении Риббентропа принадлежала Отто Дитриху не потому, что он испытывал какую-то особенную любовь к Риббентропу, а у него возникла такая зрелая и дикая ненависть к Розенбергу, что по тактическим соображениям он предпочел поддержать кандидатуру относительного новичка. Тот факт, что Риббентроп поздно вступил в партию, был его преимуществом, потому что он не успел запятнать себя связью с противоборствующими фракциями в партии. У него было определенное изящество и учтивость манер, по крайней мере, когда этого требовали обстоятельства, но свое раболепие в присутствии Гитлера он совмещал с невыносимой помпезностью в обществе остальных лиц. Кроме того, и это, возможно, было решающим – другие ведущие члены партии верно охарактеризовали его как посредственность и не видели в нем серьезного соперника в их конкурентной борьбе за влияние на Гитлера.
Гитлер разрешил Риббентропу создать бюро, которое конкурировало, с одной стороны, с партийной секцией иностранной политики под началом Розенберга, а с другой – с самим министерством иностранных дел Нейрата. На партийные деньги был установлен контакт с иностранными дипломатами и была создана соперничающая сеть, которая часто снабжала Гитлера более красочными отчетами о событиях за рубежом, чем те излагались в более трезвых и реалистичных отчетах МИДа. В конечном итоге Риббентроп уничтожил позиции Нейрата, надоедливо твердя при каждой возможности о необходимости для Гитлера иметь во главе МИДа такого человека, который был бы полностью надежен, обязан ему и твердо намерен внедрить среди традиционно мыслящих чиновников МИДа национал-социалистические стандарты. «Со старой командой у вас ничего не получится, – то и дело вторил он Гитлеру. – Они никогда не поймут ваших целей, и от них надо избавляться».
Было бы отнюдь не искусственным связать конечную ненависть к Англии, которая была ареной его первых дипломатических успехов в 1935 году, когда он вел переговоры по англо-германскому военно-морскому договору, с отказом членов совета принять его сына в Итон. Риббентроп был до глубины души озлоблен тем, что он счел прямым публичным оскорблением, которое никоим образом не изгладилось, когда ему было разрешено послать своего мальчика в Вестминстерскую школу. Несмотря на годы пребывания в Лондоне послом, он так и не сумел по-настоящему понять британцев, а его совершенно неправильное представление об основных силах, движущих британской дипломатией, было отнюдь не маленьким фактором, убедившим Гитлера, что он сможет обойтись какой-нибудь недорогой войной.
Риббентроп не только насмехался над неэффективностью германского МИДа, но и доставлял своему хозяину удовольствие в той же степени уничижительным отношением к германской армии. Но тому была более неприятная причина. Со временем я узнал от Нейрата, что в рейхсвере было досье на Риббентропа с деталями о том, как в сентябре или октябре 1918 года, когда германская армия отступала на восток, Риббентроп оставил свою роту без положенного на то разрешения. В то время он был лейтенантом запаса, и в обычных обстоятельствах его бы судили как дезертира и расстреляли. Революция и перемирие спасли ему жизнь. Геринг и Гитлер наверняка получили такие сведения, и это, вполне возможно, использовалось, чтобы держать Риббентропа в узде.
Геринг, конечно, процветал. Он был у Гитлера на хорошем счету, выдумывал себе все новые мундиры, чтобы появляться в них с дюжиной шляп, которые он носил, и расхаживал с важным видом по Берлину с эполетами размером с фруктовый торт. Он коллекционировал награды так, как иные люди собирают марки, и часто шантажировал своих знакомых из старых княжеских фамилий, требуя отдать большой крест, принадлежащий их родовому ордену. Князь Виндишгретц, который сильно нуждался в деньгах, был одним из таких, и он рассказывал мне, что это маленькое удовольствие стоило ему 150 фунтов. Геринг был совершенным ребенком, не дураком и не человеком, с которым можно шутить, но вполне здравым в глубине, и это был лишь фасад, и он мог сохранить свое положение, только блефуя. Он погряз в упитанной, доходной жизни, которую устроил для себя, и Гитлер понимал, что тот сделает все, чтобы удержаться за ее плоды. Когда возникала нужда в безрассудных и незаконных действиях, Гитлер знал, где найти такого человека, который сделает это для него. Мои собственные отношения с Герингом к этому времени стали остывать. Когда я был в Лондоне, занимаясь делом о клевете на меня в случае с поджогом Рейхстага, я кому-то сказал: «Геринг совсем не национал-социалист. Он – милитари-социалист, солдат удачи». Это было ему доложено и задело его за живое, к тому же многие из старых нацистов обвиняли его в этом же. «Не дай бог, я еще услышу подобное, Ганфштенгль! – пригрозил он мне. – И я разберусь с тобой!»
Большинство остальных были все еще фигурами заднего плана. Лей был пьяницей. Гиммлер – все еще бюрократом, закладывающим фундамент под свое будущее. Гитлер чувствовал, что может на него положиться. «Это один из тех, кто выполняет свои обязанности с ледяной целеустремленностью», – как-то мне прокомментировал он Гиммлера. Прошлое Гиммлера – студента-аграрника объясняет многое. Редко найдешь в деревне людей, разглядывающих пейзажи в Мюнхенской пинакотеке, но они повалят толпами и проведут часы в Германском музее технических изобретений. Вместо того чтобы глазеть на пейзажи Ван Гога в позолоченных рамках, они лучше будут перелистывать новейший каталог «Международного Харвестера» и рассматривать иллюстрации новых молотилок. Такого типа был Генрих Гиммлер. Для него Германия была ничем иным, кроме большого поместья, а он отвечал за ее безопасность. Если что-то ухудшалось, это надо было либо улучшить, либо устранить причину ухудшения; если что-то испытывало недомогание, надо было поместить его в карантин; если что-то распространяло заразу, его необходимо было стерилизовать или ликвидировать. Страдающие животные не особенно волнуют фермера, который, как правило, не состоит в Обществе по борьбе с жестоким обращением с животными. Гиммлер извратил теорию Дарвина как оправдание для превращения человеческих существ вновь в животных и видел себя кем-то вроде универсального коновала, отвечающего за их выборочное выращивание.
Главным достоинством Гиммлера в глазах Гитлера была его твердая преданность. Как-то я шутливо назвал его в присутствии Гитлера «наш Фуше». Гиммлер вполне вежливо отклонил этот намек: «Нет, нет, пожалуйста, не надо». Он явно чувствовал, что в Фуше было слишком много от политического ренегата, чтобы даже в шутку можно было связывать это имя с кем-либо из уважаемых людей.
Гесс в своем слабовыраженном качестве главы Объединенного штаба связи пытался воздействовать на Гитлера, выступая в роли посредника. Гитлер так часто отвергал и отрицал его действия, что в итоге он никогда не принимал решений, а отделывался от людей туманными обещаниями разобраться в вопросе. Отчаявшиеся руководители провинций даже придумали такую фразу, описывающую его поведение: «Приидите ко мне все страждущие и жаждущие, и я не сделаю ничего». Гесс уже становился весьма странным и эксцентричным и ударился в вегетарианство, лечение природными средствами и прочие фантастические верования. Дошло до того, что он не ложился в кровать, не проверив с помощью лозы, есть ли здесь какие-нибудь подземные водные потоки, которые ориентированы не так, как его ложе. Его жена постоянно жаловалась: «Я из нашего супружества набралась столько же опыта, что и кандидат для конфирмации».
Борман все еще был помощником Гесса. Это был опрятный, скромный и расчетливый человек, и, я думаю, он оказывал хорошее влияние, потому что они с Гессом вели непрерывную кампанию против коррупции в партии, и Борман старался вести аккуратную отчетность. Гесс постепенно превращался в ничто, в некий флаг без древка. Даже Гитлер как-то сказал мне о его качествах в роли заместителя по партии: «Единственная моя надежда на то, что ему не удастся занять мое место. Я просто не буду знать, кого больше надо жалеть, – Гесса или партию».
Единственное, что было у них общим, – это мелочное соперничество и ревность. Геринг и Геббельс ненавидели друг друга, соревнуясь, кому удастся произвести наибольший эффект в Берлине; Геринг и Рем ненавидели друг друга, заискивая и стараясь завоевать расположение к себе в армии. Даже внешне мягкий Гиммлер держал нож за пазухой на Геббельса, который пытался настроить Гитлера против кавалерийского подразделения СС, которое он описал как носящее привкус классовых привилегий. Для старого студента-ветеринара это было как ножом по сердцу. Геринг ненавидел Гесса, которого называл piesel (что-то вроде полугосподина) за то, что тот не приехал, и не извинился, на какой-то день рождения, устраивавшийся кронпринцем. И этому не было конца, они вели себя как дикие коты в клетке. Я часто вспоминал, как однажды в 1932 году Гитлер сказал Анне Дрекслер: «Если я приду к власти, мне надо будет очень постараться, чтобы избежать того, что случилось с Вильгельмом II, который не терпел подле себя никого, кто говорил бы ему правду. Этого я никогда не позволю». С ним произошло нечто худшее. Никто из них ничего не знал, а он никого не слушал.
В 1933 году в Нюрнберге на съезде партии я был ошеломлен свидетельством того, что нацистская революция, вместо того чтобы завершить свой путь, угомониться и трансформироваться в обновленную структуру закона и порядка, напротив, только начинается. Радикализм вместо уменьшения крадучись увеличивался. Очень многие из нас слишком поздно поняли, что возрождение национальной жизни и экономики было лишь частью цели. Гитлер и большинство его сторонников на самом деле верили в свои антиклерикальные, антисемитские, антибольшевистские и человеконенавистнические афоризмы и были готовы всю страну держать в волнении, чтобы воплотить эти лозунги на практике.
У меня сложилась тесная дружба с итальянским послом Черутти и его восхитительной супругой Елизабет. У них был самый цивилизованный в Берлине салон. Надо понимать, что Муссолини в то время являлся относительно уважаемой личностью. Его фашистская революция имела поддержку консервативных кругов в ряде стран, и определенно его режим был, слава богу, все еще свободен от антиклерикального, антисемитского радикализма, который так тревожил меня в нацистах. Эти два режима, хотя и схожие по природе, находились по разные стороны дипломатического барьера. Италия все еще оставалась одним из победоносных союзников, а нацистские интриги в Австрии, в этом районе, который Италия считала нервным центром своей южноевропейской сферы влияния, были постоянным источником трений между двумя странами. Я решил посмотреть, можно ли использовать влияние Муссолини для того, чтобы восстановить более стабильные условия в Германии.
И случай, хотя и достаточно необычно, представился первоклассной ссорой между мной и Геббельсом. В течение 1933 года я пытался пополнить свои скудные доходы пресс-секретаря по иностранной печати сотрудничеством в одном фильме о Хорсте Весселе. Через какое-то время после его смерти у одного хорошо известного немецкого автора Ганса Хайнца Эверса, которого я встретил в Нью-Йорке в Первую мировую войну, зародилась мысль написать биографию Весселя, и он попросил меня представить его Гитлеру, чтобы получить необходимое разрешение. Литературная репутация Эверса в то время была несколько сомнительной. Впервые он сделал себе имя романами отчетливо эротического привкуса, но он был способным писателем, и его книга замалчивала более неприятные недостатки ее героя и придавала истории некий идеалистический уклон. Достаточно удивительно, что Вессель был сыном священника, и акцент в его биографии был сделан на его патриотическом идеализме, который являл собой некоторую натяжку фактов, но был определенно не оскорбителен.
Гитлеру книга понравилась, а когда нацисты пришли к власти, он помог Эверсу, чтобы она без труда превратилась в сценарий фильма. Автор связался со мной, чтобы я написал музыку к фильму, что я и сделал, используя как кульминацию свой невыразительный похоронный марш. В итоге я стал чем-то вроде помощника режиссера-постановщика и мог использовать свое влияние на то, чтобы подчеркнуть патриотическую идею и приличное начало биографии Весселя, в то же время опустив более неприятные аспекты нацистской идеологии. У нас были бурные обсуждения во время некоторых внестудийных съемок. Одна сцена представляла столкновение между бригадой штурмовиков CA, к которой принадлежал Хорст Вессель, и коммунистами, и она должна была сниматься в том же пригороде Берлина Веддинге, где и произошла та самая драка.
Все получилось слишком реалистичным, чтобы передать словами. Мы уговорили ряд бойцов бывшего подразделения Хорста Весселя принять участие, одолжив несколько настоящих коммунистических знамен из нацистского музея партии в «Принц-Альбрехт-Палас» для их оппонентов по кинокартине, и привлекли вдобавок небольшое количество берлинских полицейских в их мундирах. Проблема возникла в том, что традиционно большинство обитателей Веддинга были коммунистами, и, когда они услышали какую-то толпу из кинобоевика, орущую во всю глотку их старые боевые кличи, они и в самом деле подумали, что началась контрреволюция. Люди высыпали из своих домов, стали избивать киногероев в форме CA, бросать цветочные горшки из окон, нападали на полицию и, в общем, устроили бурный день. Конечно, результатом был хаос, но и великолепный материал для фильма. Просто нельзя было сделать это более реалистичным. Повсюду была кровь, полицейские шлемы валялись в водосточных канавах, и царила беспредельная суматоха. Было в какой-то мере похоже на Французскую революцию.
Гордые достигнутым реализмом, мы с энергией трудились над другими сценами. У нас был первоклассный актер Пауль Вегенер, игравший коммунистического агитатора, мы его загримировали так, что он был сильно похож на Ленина, и, хотя некоторые из других эпизодов были сработаны не так добротно, не было сомнения, что получилась хорошо возбуждающая вещь. Я показал Гитлеру и Генриху Гофману черновой монтаж фильма, и им, похоже, он понравился, но я не учел Геббельса и болтуна Гофмана. Была назначена премьера. Были розданы приглашения. Должно было присутствовать все берлинское общество, начиная с кронпринца, и вдруг Геббельс запретил показ фильма.
Это было уже слишком. Столько денег было вложено в создание фильма, а сейчас крах смотрел нам в лицо. Я бросился на поиски Гитлера, а потом Геббельса, но этот карлик придумывал тысячи причин, почему фильм нельзя показывать, хотя истинной причиной была зависть. Мол, фильм был слишком буржуазным по своему подходу, чересчур подчеркивал христианское прошлое Весселя, кинокартине недоставало национал-социалистического революционного духа, – в общем, все было не так. Дальег, который при Гитлере стал начальником полиции, жаловался, что показывать, как его подчиненные ползают в водосточной канаве, значит отрицательно влиять на дисциплину и тому подобное. В конце концов был разрешен показ версии, из которой было выброшено все нежелательное, и, по-моему, 27 эпизодов было вырезано из оригинала, который вышел под бессмысленным названием «История Ганса Вестмара». И не было никакой надежды вернуть затраты на эту картину.
И вот эти события подвели меня к моему итальянскому визиту. Не стану утверждать, что совершенно не был в нем заинтересован. Я надеялся, что если нам удастся организовать его показ там, то мы смогли бы вернуть свои деньги. Я поговорил с Черутти, который полагал, что это будет прекрасная причина для того, чтобы увидеться с Муссолини, и что у меня появится возможность обсудить более обширные темы. Мне дали очень хорошее рекомендательное письмо, и я отправился в Рим.
Я переговорил о своих планах с Нейратом, который счел идею превосходной. Его сын был секретарем посольства в Риме, где нашим представителем в то время был фон Хассель, женатый на дочери адмирала фон Тирпица, и позднее стал еще более известен как противник и жертва Гитлера в результате путча 20 июля 1944 года. И даже на этой ранней стадии они дали Муссолини ясно понять, что представляют влиятельные в Германии группы, недовольные развитием событий. Получить интервью у дуче не составило труда.
Тем не менее меня встретил определенно прохладный и официальный прием, когда я вступил в его громадный кабинет на палаццо Венеция. Он совсем не был уверен, что я не прибыл от имени Гитлера, чтобы что-то выпытывать у него, и что Черутти не преувеличил независимость моего поведения. Он задал несколько коротких вопросов о Гитлере, а когда я повел речь о сюжете фильма, достаточно резко ответил, что, если я возьму на себя труд оставить копию фильма у его помощников, он его посмотрит и сообщит мне свое решение. В отчаянии я выдумал небылицу об этой копии, что из-за вырезанных цензурой мест она находится в плохом состоянии, некоторые из кусков мы тайком заменили и что только немецкий киномеханик, которого я привез с собой, сможет разобраться с этим фильмом.
В поисках чего-нибудь такого, что могло бы смягчить его поведение, я лихорадочно извлек из своего портфеля книгу карикатур на Гитлера, которые я собрал воедино, и даже экземпляр своей собственной книги «От Мальборо до Мирабо». В конце концов он поддался и назначил для меня время для показа этого фильма частным образом на «Вилла Торлония». К счастью, фильм ему понравился, он сделал мне комплимент в отношении музыки, и я набрался смелости спросить его, не мог бы он чуть позже дать мне интервью, чтобы обсудить более серьезные проблемы. Он согласился.
Этот второй визит состоялся 17 февраля 1934 года. Муссолини был куда в более приветливом настроении и более общителен. Он поднялся и предложил мне кресло по другую сторону своего огромного стола, и, сев, я заметил небольшой столик с бутылочками с йогуртом и сухариками, которые он ел из-за своей язвы желудка. На одну минуту он склонился, лениво перелистывая книгу карикатур на Гитлера, и я увидел на его черепе римлянина времен империи, по цвету напоминавшем кофе с молоком, крупный карбункул, который всегда тщательно удалялся с его официальных фотографий. Он взглянул на меня:
– Вы что-то хотели мне сказать. Я собрался с духом:
– Ваше превосходительство, я хотел бы говорить с вами совершенно открыто, как мужчина с мужчиной. Отношения между нашими двумя странами плохи. Мне представляется всецело ненормальным тот факт, что такие трудности могут существовать между нашим двумя фашистскими государствами. Меня очень беспокоят эти события, и я много говорил на эту тему с итальянским послом в Берлине…
– Я знаю, знаю, – прервал меня Муссолини.
– Вы должны понимать, – продолжал я, – что я вижусь сейчас с вами без ведома Гитлера или его разрешения. Когда я говорю, что существуют тревожные тенденции в нацистской партии, это мое частное мнение. У нас слишком много ветеранов партии, которые не смогли понять, что сейчас они представляют не только партию, но они представляют и саму Германию. Они считают, что могут и за рубежом использовать те же методы казаков-разбойников, что привели их к власти дома. Мне не удалось, например, убедить господина Гитлера в опасности поведения нацистского лидера в Австрии Габихта.
Муссолини ударил кулаком по столу и злобно уставился на меня:
– Габик!.. Габик!.. Да понимают ли ваши люди, насколько опасна и безответственна такая политика?
Я понял, что очутился на зыбкой почве, и вернулся к первоначальной теме:
– Ваше превосходительство пришло к власти в течение двух лет. Господин Гитлер обременен движением, которое выросло до двух с половиной миллионов членов за четырнадцать лет его кампании. Штурмовые отряды CA нельзя распустить, иначе распухнет армия безработных, и слишком многие наши лидеры так долго были заговорщиками, что не могут приспособиться к нормальной обстановке.
Муссолини кивнул в ответ:
– Я понимаю. Это нелегко. Но господин Гитлер – великолепный организатор, и он должен укротить своих партийных фанатиков. Нельзя разрешать солдатне управлять международной политикой нации. Государство значит закон и порядок. И там, где есть лидер, там должна быть дисциплина. Всегда найдутся люди, которые полезны, чтобы сделать революцию, но, когда победа достигнута, они становятся опасными, и от них надо избавляться.
Я подумал, а не имеет ли он в виду Рема.
На своем беглом, но очаровательном по акценту немецком Муссолини был очень откровенен и говорил именно то, что я хотел услышать. Я решил затронуть самое главное.
– Ваше превосходительство, мне представляется исключительно важным, чтобы вы и господин Гитлер встретились. Вы оба – поклонники Вагнера, и это даст вам общую отправную точку. Подумайте, что было бы, если бы вы пригласили его в палаццо Вендрамин в Венеции, где умер Рихард Вагнер. Он бы извлек пользу из вашего богатого опыта и получил бы столь необходимую способность проникновения в суть проблем Европы с точки зрения того, как это видится вне Германии.
К моему восторгу, Муссолини согласился с этой идеей, и я пообещал уговорить Гитлера. Я с трудом верил своей удаче. Наконец-то Гитлер услышит от равного себе руководителя политические реалии жизни, которые он, похоже, не был готов усвоить. Кроме того, он бы узнал об этом на своем собственном языке, они могли бы встретиться наедине. Даже не понадобится переводчик.
Когда мне пришло время уходить, я попросил Муссолини подписать одну фотографию, на что он благосклонно согласился. А потом я вынул еще одну. Он поколебался мгновение.
– А это для кого? – спросил он подозрительно.
– Это поможет делу, если я смогу передать ваше приветствие господину Гитлеру, – произнес я.
Он снова склонился и написал: «A Adolfo Hitler – Benito Mussolini, Roma, Febbrario 1934». Я снова расстегнул свой портфель и достал оттуда копию краткого меморандума, который написал сам (ни один дипломат не смог бы разработать свой план более тщательно, чем это сделал я) и который содержал предполагаемые детали встречи.
– Другой экземпляр я передам господину Гитлеру, когда вернусь в Берлин, – объяснил я.
– Когда вы уезжаете? – спросил Муссолини.
– Как можно быстрее, – ответил я, с нетерпением намереваясь приступить к другой половине проблемы.
– Хорошо, доктор, – пожал мне руку Муссолини, – передайте фюреру мои наилучшие пожелания.
Я все еще находился в состоянии эйфории, когда вернулся в Мюнхен, но тут меня опустили на землю, да еще ударив, когда я пытался поймать такси, чтобы уехать домой с вокзала. Совершенно случайно я наткнулся на двух своих старых друзей, которые тут же схватили меня под руки и стали рассказывать: «Слава богу, ты вернулся, Пущи. Партия намеревается отобрать немецко-американскую школу в Нимфенбурге. Из нее хотят устроить колледж для руководства гитлеровской молодежной организации или что-то вроде этого. Бедный доктор Пфайфер не знает, что делать. Ты должен что-нибудь предпринять, чтобы помочь ему!» О господи, подумал я, тут дела еще хуже, чем было до сих пор. Я обещал посодействовать чем могу, избавился от друзей и отыскал себе такси. По сути, этот захват был из разряда тех вещей, которые я могу остановить. Я вцепился в Нейрата и объяснил ему, какой прискорбный эффект это может оказать на германо-американские отношения, и приказ был отменен. Директор был бесконечно благодарен мне. Фактически, из всех, кому я помогал в те трудные времена, по-моему, он был единственным, кто не только не забыл, но и ответил добром, когда я сам оказался в беде. По возвращении в Германию в 1947 году я обнаружил, что, несмотря на мой разрыв с Гитлером и годы изгнания, предпринимались попытки захватить дом в Уффинге в рамках законов о денацификации. Я был полностью обязан доктору Пфайферу за то, что удалось убедить власти принять справедливое решение.
Как только вернулся домой, я узнал, что Гитлер находится в Берлине. На следующее же утро я отправился в столицу. По приезде в рейхсканцелярию первым, кого я увидел, был, конечно, Шауб, вульгарный и чрезмерно любопытный. Находясь на дежурстве, его задачей было мешать всему. В своей грубой баварской манере он спросил меня, чего ради я тут оказался, зачем мне нужен Гитлер, и стал утверждать, что мне никак нельзя увидеться с Гитлером наедине. К счастью, в этот момент распахнулась дверь, и вошел сам Гитлер. Он, похоже, был в хорошем настроении.
– Доброе утро, Ганфштенгль, где вы были все это время? – спросил он.
– У меня для вас хорошие новости, господин Гитлер. Я только что приехал из Рима.
Его внутренние задвижки-ставни ощутимо сузились.
– У меня есть нечто очень важное для вас. Было видно, что шоферня готовилась к прыжку.
– Ладно, и так что же это? – спросил Гитлер. – Вы определенно можете сказать мне это здесь.
– Господин Гитлер, я действительно на этот раз должен просить вас о разговоре наедине.
– Очень хорошо, уж если это так важно, – послушно ответил он и направился по коридору вместе со мной в музыкальный салон.
– Ну, и в чем же дело?
– Господин Гитлер, у меня только что был разговор с Муссолини…
Он грыз ноготь и смотрел в окно, но тут повернулся ко мне:
– Что вы, черт побери, имеете в виду, Ганфштенгль? Вы же знаете, каковы наши взгляды в отношении этих людей…
– Господин Гитлер, уверяю вас, я видел его три раза, причем дважды наедине. Он попросил меня передать вам его наилучшие пожелания и сказать, что он был бы рад пригласить вас в Италию на встречу.
До меня доносилось шарканье шагов в коридоре за дверью. Шоферня не собиралась упустить это событие. Дверь была слегка приотворена, потому что Гитлер не дал мне плотно закрыть ее, когда мы входили в комнату.
– Что за ерунда, Ганфштенгль? О чем вы говорите? Однако что вы делали в Риме?
Я сказал, что поехал туда поначалу для того, чтобы устроить показ фильма «Ганс Вестмар» в Италии, и это, естественно, предоставило Гитлеру отличную возможность отойти от главного пункта нашего разговора и снова раскритиковать вдребезги фильм.
В отчаянии я вынул из своего портфеля копию меморандума, содержавшего намечаемые детали визита, который я передал Муссолини. Гитлер с подозрением посмотрел на него.
– Это и есть приглашение от итальянского правительства? – спросил Гитлер.
– Ничего подобного! Настало время показать мою козырную карту. Перед этим я съездил к Прантлю, бывшему поставщику канцелярских товаров для короля Баварии, и купил симпатичную серебряную рамку для фотографии Муссолини, но перед этим аккуратно удалил с тыльной стороны рамки ценник (она стоила 72 марки) и имя производителя. Помимо этого, господин Гитлер, дуче подарил вам эту фотографию, – сказал я. – Только взгляните на надпись.
Как я и подозревал, Гитлер осмотрел рамку с обеих сторон, но это было такое доказательство, от которого нельзя отвертеться.
– Только подумайте, какие возможности это открывает, господин Гитлер! – произнес я, разминаясь перед своей работой. – Это изменило бы наши позиции во всем мире. Могу я проинформировать Муссолини, что вы в принципе принимаете это приглашение. Вам надо воспользоваться этой возможностью и ковать железо, пока оно горячо.
Но Гитлер не собирался делиться со мной хотя бы частицей этого триумфа.
– Это не из тех вопросов, что решаются за ночь, Ганфштенгль! – сварливо произнес он. – Вы все видите глазами журналиста. А я, вероятно, не смогу так легко выбраться из Берлина. Нам надо очень серьезно изучить этот вопрос.
– Но это приглашение – выход из нашей нынешней ситуации, – лихорадочно продолжал я. – Я убежден, что если б вы только переговорили с Муссолини с глазу на глаз…
В дверь постучал и вошел адъютант:
– Мой фюрер, господа уже здесь.
– Вот видите, Ганфштенгль, как ограничено мое время, – произнес Гитлер, весьма довольный этим вмешательством.
За дверью стояли генералы Рейхенау и Фриш.
– Смотрите, что мне только что прислал Муссолини! – торжествующе приветствовал их Гитлер, размахивая фотографией в рамке.
– Однако это чудесно, мой фюрер! Колоссально! – хором подхватили они и довольные пошли по коридору вместе с ним.
Я остался один. Я вложил ему в руку превосходную козырную карту и не получил ни слова благодарности. Когда бы я ни пробовал выяснить, каковы результаты моей акции, он прерывал меня либо заявлял, что они все еще изучают этот вопрос, что еще не пришло время, одним словом, все, что угодно, лишь бы держать меня в стороне от моего детища. Сколько же мне это терпеть, думал я. Ничто его не способно образумить.
Барометр европейской политики показывал «бурю». Конференция по разоружению стала проявлять признаки крушения. Доктор Зауэрбрух осмотрел старого президента и высказал мнение, что тому осталось жить всего месяцы. Несколько недель спустя я опять оказался в Риме и сидел радом с тогдашним министром пропаганды графом Чиано на премьере итальянской версии нашего фильма, который шел под названием «Один из многих». Муссолини там не было. Он не получил ответа, и отношения между Германией и Италией продолжали ухудшаться.
Глава 13
Радушие убийцы
Если по какой-либо причине Гитлер не хотел вам чего-либо рассказывать, этого из него не вытянуть и клещами. Весной я несколько раз пытался выяснить его намерения в отношении предполагаемой поездки в Италию, но у него всегда находились какие-то пустые отговорки. Я даже не знал, ответил ли он письмом благодарности за фотографию. Не было не только никаких признаков уменьшения враждебности и подозрений между европейскими соседями Германии, но и наблюдался повсеместный, не поддающийся объяснению подъем внутренней температуры. Зависть и конфликты между партийными лидерами становились все более острыми и, похоже, все более поляризовались вокруг Рема и Геббельса, с одной стороны, с их постоянными требованиями больших вознаграждений для старых партийных бойцов и CA, и Герингом (и до некоторой степени Гиммлером), с другой стороны, которые представляли группу более удовлетворенных своей долей добычи.
Как-то днем я сидел в своем кабинете, когда вошел Отто Дитрих со словами: «Ганфштенгль, вам надо немедленно ехать в «Кайзерхоф». Там некому пить чай с «ним». Все где-то в разъездах, а я просто не могу сделать этого». Я застонал. Похоже, я погряз в должности затычки рейха. Я увидел Гитлера сидящим в его любимом углу под пальмами, недалеко от псевдовенгерского оркестра. Я полагал, ему захотелось, чтобы его развлекали, поэтому мы сели и заговорили о Вагнере и Людвиге II, вальсах Штрауса и о том, что жаль, что он не научился танцевать, а тем временем Гитлер настукивал ритмы некоторых мелодий. Постепенно гостиная заполнилась людьми. Весть о том, что Гитлер находится в отеле, всегда быстро распространялась, и я подозреваю, что один официант даже зарабатывал немалые чаевые за то, что передавал эту новость по телефону.
Не могу сказать, что публика была высшего класса. Тут находились несколько провинциальных посетителей, которые, несомненно, привезли с собой ярко выраженный местный колорит, но большая часть клиентуры, похоже, состояла из слишком нарядно одетых дам, не совсем из полусвета, но и не полностью респектабельных, от которых отдавало мехами и чересчур обильными французскими духами. В последнюю пару лет до прихода Гитлера к власти не было видно женщин, как правило из достаточно хороших семей, которые из идеалистических побуждений отождествляли бы себя с гитлеровским движением. Парад в «Кайзерхофе» состоял из ненадежного и бесполезного слоя общества, которое всегда находит для себя удобным ассоциировать себя с чьим-то успехом. Мне припомнились его пропагандистские афоризмы о спартанской жизни и о том, что настоящая немецкая женщина – это воплощение дома, которая не курит, не пьет и не пользуется косметикой. Реальность доказала обратное. Гитлер смотрел на этих женщин, прохаживавшихся вокруг, с видом развратника.
«Блонд фронт сегодня неплохо представлен!» – заметил я про себя довольно кисло. Ситауция напоминала столичную версию Венериной горы.[7] Гитлер внезапно вернулся к своей трагической роли Тангейзера. «Мой милый Ганфштенгль, я прекратил вести личную жизнь», – заявил он. Тем более жаль, подумал я. Не было явно никаких свидетельств, что его вкусы от этого стали менее неестественными. Примерно в это время, а может, чуть позже партийные друзья стали поговаривать о двух маленьких балеринах, представленных ему этим отъявленным негодяем Геббельсом, которых иногда выпускали через черный ход рейхсканцелярии в ранние утренние часы. Это были сестры, и они всегда были вместе, и те истории, что о них ходили, совсем не говорили о том, что Гитлер становился нормальным человеком, как раз наоборот. Потом, примерно в то время, когда я сбежал, у него развился вкус к созерцанию артисток кабаре и акробатов в мюзик-холле «Скала», и чем меньше было на них одежд, тем больше нравилось Гитлеру. Во время моего изгнания, в Лондоне, я встретил одну из них. Ее наилучшее описание как видавшего виды циника произнесла она с гримасой на лице: «Знаете, ваш господин Гитлер – просто старый вуайерист».
Мое замечание, похоже, вернуло его к осознанию своей общественной значимости как личности. Мне показалось, что это подходящий момент затронуть тему Венеции. И я смог получить лишь слабый отклик. «Не понимаю, что толкового может получиться из этой идеи, Ганфштенгль! У меня здесь слишком много дел, и я, возможно, не смогу выбраться. По тому, как складываются дела…» И он оборвал себя на полуслове. Что же пришло ему на ум? – задавал я себе вопрос. Но он ничем себя не выдал и начал с отсутствующим видом листать страницы одной из иллюстрированных газет. Тогда я решил выдвинуть на обсуждение еще одну, свою личную проблему. «Если дело обстоит таким образом, господин Гитлер, – сказал я, – я вам больше не понадоблюсь. Будут ли у вас какие-нибудь возражения, если я совершу короткую поездку в Соединенные Штаты?» Гитлер взглянул на меня с подозрением: «Что вам там надо? Продать свой фильм?» – «Нет, – ответил я, – в этом году проводится двадцать пятая встреча моего класса в Гарварде, и это более-менее почетное дело – посетить ее. Будет хорошая возможность поговорить со старыми друзьями; некоторые из них уже очень влиятельные люди. Я даже смогу увидеться с президентом Рузвельтом». Гитлер изобразил свою поддельную сонливость, протирая глаза костяшками пальцев: «Ну да, насколько касается меня, у меня нет возражений». Никаких посланий, никаких инструкций, ничего, кроме ложного безразличия.
Новость о моем принятии приглашения просочилась в печать в Штатах, и многие газеты устроили нечто вроде кампании против моего приезда. Я сидел дома в Мюнхене, репетируя этюд Шопена, который всегда не удавался мне, когда наш прямолинейный баварский повар постучал в дверь моей студии и объявил: «Господин докта, Ботсдам на проводе!» Я был раздражен оттого, что меня прервали, к тому же, как я подозревал, звонок был даже не мне. На несколько дней у нас останавливался принц Ауви, и он только что уехал, а поэтому я предполагал, что звонит один из его знакомых, правда, чуть запоздало. Но вместо этого какой-то женский голос сквозь пелену атмосферных помех произнес: «Говорит Бостон. Это доктор Ганфштенгль?» Она соединила меня с Элиотом Катлером, президентом нашего класса, который был очень любезен, позвонив мне, чтобы предупредить о кампании в прессе. Когда я сказал, что, может быть, было бы лучше, если бы я вообще не поехал, он и слышать об этом не захотел, но при этом предложил, что будет лучше, если я приеду в качестве частного гостя без слишком большой шумихи.
Чтобы замаскировать свой отъезд, я устроил вечеринку в саду в моем доме на Паризерплац в Берлине за день до отъезда. Там были все, кто находился в столице, за исключением Гитлера, Геринга и Геббельса, хотя жены последних двух ненадолго появились формальности ради. Большое нацистское трио весьма делано отказалось от приглашения, причем Гитлер придумал какое-то неправдоподобное извинение якобы из боязни скомпрометировать себя, если вдруг его загонит в угол какой-нибудь иностранный дипломат, а потом пошлет к себе домой совершенно ложный доклад об их разговоре. Он в особенности опасался Черутти, что я воспринял как плохое предзнаменование.
На следующее утро я довольно-таки театрально надел темные очки, поднял воротник своего дождевика и вылетел в Кельн, где я договорился о пересадке на германский почтовый самолет, отправлявшийся со свежей почтой к лайнеру «Европа» в Шербур, его последний европейский порт захода перед грядущим плаванием. Я также смог уберечься от проблем. Хотя я и быстро прошел на корабль по сходням в последний момент, уже через какую-то пару часов каждый на судне знал, что я там нахожусь. Меня увидели лорд Фермой и его брат-близнец, Морис Роч, гарвардские соседи по общежитию. Даже пресса сумела пронюхать об этом факте.
Вообще-то это было не столь важно. Катастрофическим было короткое экстренное сообщение, которое принес мне стюард вместе с завтраком уже посреди Атлантики:
«Венеция, 14 июня. Сегодня утром личный самолет Адольфа Гитлера приземлился в аэропорту Венеции. Его встретил Муссолини, который провел своего гостя…»
Ну и свинья, подумал я, двуличная свинья! Он неделями водил меня за нос, дожидался, пока я не повернулся спиной, а потом воспользовался моим предложением, когда узнал, что я не смогу быть там, чтобы направлять разговор в нужное русло. Естественно, Нейрат и Хассель были с ним в роли официальных лиц, но их держали на запасных путях, и там не было никого, кто мог вмешаться, чтобы изменить партийную линию. Гитлер не взял с собой даже Геринга, который, по крайней мере, мог бы внести хотя бы какую-то долю здравого смысла. С ним были просто близкие его сердцу друзья Шауб, Брюкнер, Отто и Зепп Дитрихи. Сейчас мы знаем, что он вел разговор с Муссолини, как если бы находился на публичном митинге, и что этот первый контакт закончился чуть ли не фиаско. Даже если бы Муссолини и удалось вставить свою часть о необходимости убрать со сцены этих неисправимых революционеров, это случилось бы, увы, в конце месяца, то есть имело бы совершенно не тот эффект, который я намеревался получить.
Мой приезд в Нью-Йорк был просто красочным. Улицы сразу после района причалов были заполнены тысячами людей, выкрикивавших неразборчивые лозунги. Однако ничто не было оставлено на самотек, потому что они несли транспаранты и плакаты с такими фразами, как «Долой нацистского Ганфштенгля!», «Отправить гитлеровских агентов назад!», «Свободу Эрнсту Тельману!». Это была весьма внушительных масштабов демонстрация левых.
Капитан «Европы» коммодор Шарф вызвал меня на мостик, вручил мне бинокль и сказал, что и думать нечего, чтобы я выехал через главные ворота. Перед мной стояла дилемма. Его долг состоял в том, чтобы защитить корабль, а не меня. Проблема, однако, решилась с появлением шести исключительно опрятных юных джентльменов в новых с иголочки блейзерах Гарварда и в галстуках, а старший из них представился: «Доброе утро, сэр, меня зовут Бенджамин Гудмен, департамент полиции Нью-Йорка, а это мои коллеги!» Он показал мне свое удостоверение и добавил: «Президент Рузвельт прислал записку, чтобы сообщить, что надеется, что ваш визит будет приятным. Мы здесь для того, чтобы оградить вас от каких бы то ни было инцидентов». Мне пришлось покинуть корабль вместе с ними на полубаркасе, и меня поселили далеко на окраине возле могилы Гранта.[8]
Это означало, что мне каким-то образом пришлось сократить свою программу и отменить обещанные визиты в музеи и прочие старые места посещений, но я добрался до Бостона без всяких проблем, а шумные протесты немного стихли. Я устроился в гостинице неофициально, повидался с друзьями и попробовал надеть маску самоуверенности на то, что произошло в Германии. Как-то утром президент Гарварда моих времен – профессор Лоуренс Ловелл – заехал в «Катлер-Хаус», где я остановился, и попросил разъяснить ему, что такое национал-социализм.
«Вам надо хорошо представлять себе, с чего он начинался, – сказал я. – Мы проиграли войну, на улице хозяйничали коммунисты, и нам пришлось попытаться все восстановить. В конце концов, в республике было тридцать две партии, и все слишком слабые, чтобы сделать что-то серьезное, и в итоге нужно было собрать их в одну партию страны, и этим занялся Гитлер. Если машина застряла в грязи и начинает еще больше погружаться в нее все глубже и глубже, а двигатель заглох, и тут подходит какой-то человек и что-то вливает в этот механизм, который опять вдруг заводится, вы же не станете выяснять, что там такое он влил в нее. Вы просто возьметесь за дело и вытащите эту проклятую штуку из грязи. Тут могут быть только воодушевление, подъем чувств, восторг и экзальтация, но на данный момент этого достаточно». И мудрый старый Ловелл посмотрел на меня и произнес: «Эта – как бы вы там ни называли ее – штука годится, чтобы начать, но что будет, когда шофер напьется?» Тут уж он, конечно, был прав. Я также получил отпор от нынешнего президента Гарварда – профессора Джеймса Конанта. Я предложил учредить стипендию до одной тысячи американских долларов для американских студентов, приезжающих на учебу в Германию. Я даже договорился с несколькими немецкими мэрами на дальнейшие субсидии, когда студенты приступят к учебе. Но Конант заподозрил, что эти деньги идут от Гитлера, что было на самом деле не так, и отклонил предложение.
Кульминацией этих крупных встреч является парад на футбольном стадионе, который вмещает 80 тысяч зрителей. Все это дело – совершеннейший цирк, конфетти, плакаты, духовые оркестры и полная суматоха. Мы прошли беспорядочными рядами, и рядом со мной был какой-то тучный невысокого роста парень, которого, как я ни старался, так и не смог вспомнить в течение всей жизни. Он вел себя очень дружелюбно и на полпути к центру стадиона, посреди нестихающего грома аплодисментов явно намеренно пожал мне руку. Только позднее я узнал, что его звали Макс Пинански, это был судья из штата Мэн, и он был евреем. Этот жест привел громадную толпу в неистовство и был ухвачен фотокорреспондентами и появился во всех послеобеденных газетах на первой странице. Я, совсем не проявляя инициативы, превратился до некоторой степени в героя часа. «Ганфштенгль хоронит топор войны» – таков был смысл комментариев, и, конечно, этот шаг явился великолепной прогерманской пропагандой, стоящей сотни интервью с Гитлером. По крайней мере, так могло бы быть. Потом мне пришлось за это расплачиваться.
Уехав из Бостона, я провел пару дней в Ньюпорте, штат Род-Айленд, и посетил свадьбу Астора и Френч – общественное событие того лета. Бракосочетание произошло в церкви Троицы в субботу 30 июня 1934 года. Я сидел на скамье на стороне Асторов рядом с проходом, наслаждаясь разворачивающейся сценой и думая, какой завидной жизнью живут эти по-настоящему богатые американские семьи, когда какой-то довольно неряшливый парень взял меня за локоть. Он прокрался в церковь на четвереньках. «Не могли бы вы, доктор, прокомментировать это?» – спросил он, вручив мне мятую депешу агентства Ассошиэйтед Пресс: «Сегодня утром капитан Рем и его сторонники были арестованы Адольфом Гитлером. Их доставили с Висзее в Штадельхайм, где капитан Рем, вместе со своими сторонниками обвиненный в заговоре против нынешнего режима, был казнен…» Затем следовал длинный список имен людей, которых я знал, включая даже графа Гельдорфа – берлинского начальника полиции, что потом оказалось ошибкой. «Не здесь… потом… на улице», – удалось мне пробормотать, а потом мне показалось, что колени у меня подкосились. Орхидеи, рододендроны и розы поплыли у меня перед глазами. Я смутно расслышал, как священник произнес: «Согласны ли вы, Джон Джейкоб Астор… Согласны ли вы, Елена Так Френч…» и занудный звук органа.
Я напрягал мозги. Уже сколько лет мои контакты с Ремом были минимальны и формальны, хотя он всегда был вежлив и даже дружески настроен и, казалось, рассматривал меня как возможный канал в рейхсканцелярию. Он даже пробовал убедить меня, что обвинения его в гомосексуализме были выдуманы его врагами, хотя он, должно быть, отчаянно пытался одурачить меня. Я ощущал нараставшее внутри партии напряжение, знал об антипатии Рейхенау и армии к CA и знал, что Рем и его коричневорубашечники чувствовали, что их проигнорировали, лишили, как они считали, справедливой доли в благах власти. На нюрнбергском партийном съезде осенью 1933 года случилась крупная ссора между Штрайхером и Ремом, когда последний отказался выполнять распоряжения Штрайхера по церемонии. «Никто не смеет диктовать CA!» – разорялся Рем, а потом составил отдельный, собственный план прохождения торжественным маршем.
Вечером перед отбытием в Штаты я получил приглашение на общественное мероприятие и кабаре-шоу в его штабе CA на Штандартенштрассе в Берлине. Я думал, что побуду там недолго, и появился в вестибюле очень поздно, но развлечения были в полном разгаре. Мое намерение было извиниться и исчезнуть, поэтому я сообщил о себе Рему и стал ждать. Я стоял, разглядывая пышный, богатый декор, гобелены, ценные картины, превосходные хрустальные зеркала, ковры с толстым ворсом и блестящую мебель. Казалось, это был бордель какого-то миллионера. Из большого зала доносился звон бокалов и шум аплодисментов и разговоров, при этом с неприятным обертоном визга фальцетом.
Поделиться книгой: