Помоги проекту - поделись книгой:
Это, наверное, самая наглая и наиболее очевидная ложь из всей массы лжи, посеянной в мире церковниками.
Невозможно признать случайным тот факт, что нет ни одного общественного движения, которое не заключалось бы взрывом женоненавистничества. Выше было сказано, как отнеслась церковь Византии к «засилию женщин», составив в поношение им ряд сборников, вроде «Златоструя» и других. По типу этих сочинений у нас, в Москве XVI века, поп Сильвестр написал «Домострой», сборник советов отцам, как надо воспитывать девиц, мужьям — как, за что и чем надобно бить жён. У нас в XI столетии, во время драк удельных князьков, какие-то «волхвы» в земле Суздальской и Ростовской тоже возбуждали народ против женщин, будто бы вызывавших голод, и многие женщины были убиты. После восстания Степана Разина в Москве зарывали живыми в землю каких-то колдуний.
Но в общем наша антиженская церковная литература неоригинальна и свидетельствует о влиянии культурного Запада. Там после «века правления блудниц» было твёрдо установлено, что женщины — «ведьмы», и с этого времени до конца XVII века не один десяток тысяч был утоплен, погиб в тюрьмах, сожжён на кострах инквизиции. Появилась книга «Молот ведьм», самая позорная из всех гнусных книг, когда-либо написанных хладнокровными фанатиками. Естественно думать, что озлобление церкви против женщин в эту эпоху вызвано было фактом её освобождения из плена церкви. Она уже не уступала мужчине в общем образовании, цеха не ограничивали её трудовую деятельность, она уже завоевала право быть мастером цеха, положила основание производству гобеленов, кружев, но через некоторое время цеховые права были отняты у неё. Во Франкфурте-на-Майне в XVII веке вышла книга под кратким, но красноречивым титулом «Женщина — не человек», а в Лейпциге в 1750 году издали сочинение, озаглавленное «Любопытные доказательства, что женщина не принадлежит к человеческому роду». Можно назвать не один десяток книг такого типа. Мы знаем, что эта изуверская и подлая работа продолжается в Европе и до сего дня. Поток злой глупости и пошлости, направленный против женщины, столь же обилен и широк, как и грязен. Доказательства, что истоком его является церковь, неисчерпаемо обильны и неоспоримы.
Начиная с глубокой древности, повсюду жрецы, волхвы, пророки, маги, епископы, патриархи, попы стремились к власти над миром трудового народа. Из всех сект христианской церкви наиболее бесстыдно, упорно и успешно добивалась власти римско-католическая секта, старейшая и наиболее умело организованная; она в конце XIX века насчитывала в мире свыше 200 миллионов католиков. Путём пропаганды терпения на земле ради блаженства за гробом, в холодной пустыне над землёю, она почти 500 лет паразитивно врастала в массы рабов, язычников и, показав теснимому «варварами» императору Константину своё организационное уменье, заставила его признать христианство государственной религией, то есть уступить епископам половину светской — политической власти.
На протяжении 1500 лет история римско-католической церкви — это история грабежа и разбоя, распутства, предательства и наглейшей открытой торговли кровью народа, организации междоусобных войн и жесточайшей борьбы против науки — против идеологии, основанной на процессах труда, единственно необходимой и спасительной для народов. «Крестовые походы» на Восток якобы для освобождения несуществующего «гроба господня», а в сущности для расширения власти своей, инквизиция как сродство борьбы против мысли, враждебной церкви, — вот главнейшие исторические подвиги церкви. Об её культурном варварстве сказано выше.
Она не только орудие буржуазии, она естественный орган буржуазной плоти, правая рука, которая назначена держать за горло трудовой народ, отравлять и гасить его разум. Левая рука церкви служит для укрощения роста «вольномыслия» в среде самой буржуазии. Всматриваясь в современную работу католической церкви, ясно видишь, что её успехи в громадной степени могут быть объяснены тонко разработанной ею системой возбуждения вражды полов и порабощения женщин. В крестьянской и рабочей массе католических стран поп — соглядатай, шпион, судья, законоучитель, он действительно «пастырь душ» и враг разума. Он вхож в каждую семью, каждая женщина рассказывает ему на обязательной исповеди всё, что он хочет знать о жизни её семьи, о мыслях и делах её отца, мужа, брата. Именно этой шпионской деятельностью попов объясняется поразительное невежество и отсталость женщин католических стран от общественной жизни, от участия в политической работе отцов, мужей, братьев, да и медленный рост политического сознания мужчин можно частично объяснить влиянием церкви.
Всё намеченное выше — только примерная схема плана «Истории женщины», и, разумеется, схема эта должна быть всесторонне критически проверена, дополнена, разработана.
Конечно, нельзя ограничиваться изображением влияния только одной религиозной идеологии на судьбы женщины, но следует помнить, как огромно и страшно было это влияние, и не следует забывать, что церковная философия наиболее чётко и ярко изображает гнуснейшее, классовое лицемерие лавочников всех стран и веков, лавочников в тогах римлян, в железных доспехах рыцарей, в парчовых ризах, в сюртуках тончайшего английского сукна, — лавочников, которые вновь грозят миру трудового народа грабежом и кровопролитием.
Необходимо ознакомиться с законодательством о гражданских правах женщин Европы, необходимо вскрыть, не влияла ли колониальная политика буржуазии, её знакомство с положением женщин Востока на законодательство о женщинах. Какую роль в этом направлении могли играть арабы в Испании, турки на Балканах?
Показать положение женщины в России до «монгольского ига», чтобы убедиться, влияло ли это иго на женщин и как влияло. Осветить роль женщин-пленниц в процессе ассимиляции племён, смешения кровей, роль «кормилиц» и влияние нянек — вот два «ремесла», значение которых никем не оценено, хотя Пушкин и многие из «мастеров культуры» высоко ценили нянек. Это мелочь? Это факт. Мы все воспитываемся на «мелочах», и не должно быть фактов, ускользающих от нашего внимания к трудовому человеку, к его заслугам перед нами — строителями социалистического общества.
Надо показать, что мужчина в процессе классовой борьбы и борьбы за кусок хлеба иногда относился к женщине как к ближайшему своему конкуренту и врагу; в обвинительном акте истории не отмечено это преступление антагонистического классового общества. И ещё многое должно быть выяснено, ибо история развития буржуазной культуры без освещения быта семьи не даёт достаточно яркой картины поразительного соединения вещной, материальной культуры с глубоким консерватизмом разума, воспитанного веками рабовладельчества и унижения человека, а также не показывает страшную работу церкви по порабощению людей.
По поводу чуда
Присутствуя на пожаре рейхстага, Гитлер сказал корреспонденту одной из лондонских газет: «Молю бога, чтоб пожар оказался делом рук коммунистов».
Бог, издревле благосклонный к авантюристам, услышал молитву Гитлера и, будучи всемогущим, тотчас же повторил фокус, рассказанный в библии: взял какую-то дрянь и создал из неё Ван дер Люббе, а полиция нарекла наспех созданного — коммунистом.
Атеистическое наше время, усмехаясь над библейской легендой, считает, что бог — это псевдоним человеческой глупости. Некоторые вольнодумцы утверждают даже, что бог современной буржуазии — президент полиции. Я недостаточно осведомлён в науках богословских, и меня не интересует философический вопрос об изменении сущности несуществующего.
В 910 году в Германии солдат Гаузер, осуждённый за убийство и отбывший тюремное заключение, купил у торговца старым платьем генеральский мундир, надел его, явился в казарму города Кепеник, взял несколько солдат, арестовал мэра и объявил себя высшей властью города. Немцы — народ весьма дисциплинированный, они непоколебимо верят, что «кто палку взял — тот и капрал». Их не очень и не сразу удивило поведение храброго солдата в генеральском мундире. В то время шея немецкой буржуазии была толще, чем теперь, на ней крепко сидел некто Вильгельм Гогенцоллерн, музыкант, проповедник и вообще человек чрезвычайно разносторонний и крайне шумный. Между прочим, он расценивал себя как воплощение бога и приучил верноподданных ко всяческим неожиданностям своего поведения.
Капралу Гаузеру не удалась его авантюра, «законная власть» Гогенцоллерна свергла его с занятой позиции, арестовала, судила, и он — исчез.
Человек — исчез, а пример — остался. И вот мы видим, что Гитлер пролез дальше, чем это удалось Гаузеру. Гогенцоллерн, Гаузер, Гитлер… Будь я так же гениален, как Андрей Белый, я бы на букве «г» разыграл весьма длинную истерическую симфонию.
Могут сказать, что события не располагают к шуткам. Но это не я шучу. Если нация, которая дала миру Ганса Сакса, Гёте, Бетховена, семью Бахов, Гегеля, Гумбольдта, Гельмгольца и многие десятки крупнейших «мастеров культуры», — если эта нация избирает вождём своим Гитлера, это, конечно, факт, свидетельствующий об истощении творческой энергии её командующего класса, и этот факт я воспринимаю как злейшую и уничтожающую шутку истории, которую создавала буржуазия. Так зло, но и справедливо история шутит не только с немцами.
Гитлер — не первый случай, когда буржуазия, воспламенённая желанием поголовного уничтожения всех несогласно с нею мыслящих, поручает практическое исполнение её желаний какому-нибудь «подходящему» человечку, журналисту вроде Тьера, губернатору вроде Столыпина или социалисту типа Носке. Вообще для буржуазии наёмный человечишка тем удобнее, чем он бесстыдней. Карл Каутский весьма способный старичок, но он уже слишком дряхл и, по дряхлости своей, едва ли решился бы запретить существование Эйнштейну, Ренну, Кете Кольвиц, Генриху Манну и другим, как это сделал Гитлер, будущий преобразователь сначала Германии, а затем — всего мира. Гитлер ещё достаточно молод и, вероятно, способен к дальнейшему развитию по линии бесстыдства и человекоистребления. Можно ожидать, что он объявит «врагами отечества» всех немцев, которые не решатся забыть, что в создании «немецкой культуры» принимали весьма деятельное участие семиты, например, Карл Маркс, Генрих Гейне, Феликс Мендельсон и ещё многие.
Если бы кто-нибудь написал историю фабрикации буржуазией её политических вождей, — мы получили бы яркую картину интеллектуального истощения ожиревшего класса. В наши дни это истощение сил особенно ясно. Ведь нужно очень сильно обнищать, чтоб опуститься до Гитлера хотя бы от Бисмарка. Основная забота европейской буржуазии — найти вождей. Социалисты как защитники буржуазного строя, доказав свою способность служить и обнаружив бессилие руководить, — всюду «исчерпаны».
Пролетариат всё более отчётливо сознаёт, что вовсе не его дело устраивать и поддерживать благополучную жизнь капиталистов. Остается люмпен-пролетариат, и заметно, что теперь буржуазия начинает искать в его среде вождей и героев для себя. «Вожди» настоятельно необходимы, ибо, собираясь драться, буржуазия должна прежде всего «обеспечить тыл», для чего и требуются люди, способные неутомимо отрывать головы всем, кто видит, что буржуа загнил, разлагается. Меня не удивило бы, если б полицейские газеты Европы напечатали объявление приблизительно такого текста:
«Для занятия должности вождя нации требуются совершенные бесстыдники. Желающих просят являться в полицейпрезидиум для предварительного соревнования в силе бесстыдства. Евреи — исключаются, но, за этим ограничением, приемлемы представители всех рас и племён от японцев до бушменов. Кретины тоже могут принять участие в испытаниях на бесстыдство».
Конечно, такое объявление тоже звучит, как шутка, но — лично я вполне уверен, что всё может быть. Буржуазия обезумела, в пяти шестых мира трудовым народом преступно правят сумасшедшие. Нужно ли подтверждать это убеждение фактами? Факты — налицо: буржуазия ежедневно доказывает, что для неё в мире нет ничего ценного, кроме её желания жить в тех мерзейших условиях, к жизни в которых она привыкла. Эти условия создали небывалый экономический кризис. От безработицы страдают десятки миллионов рабочих и крестьян. Безработица приняла характер эпидемии более страшной, чем средневековая чума. Она, несомненно, способствует физическому вырождению основной массы человечества, гибели источника её энергии. Безработные — это бывшие производители, которые не могут быть потребителями, — для всякого грамотного человека ясно, что это значит.
Буржуазия готовится к новой международной бойне, которая истребит миллионы молодёжи, уничтожит на миллиарды предметов первой необходимости, распылит по земле и потопит в морях миллионы тонн металла, сожжёт и разрушит города, испортит, отравит газами и трупным ядом плодородные почвы. Всего этого вполне достаточно для того, чтобы с полным правом сказать: миром правят преступники и притом явно обезумевшие, вероятно — от предчувствия неизбежной их гибели. Им действительно ничего не жалко и ничего не нужно, — «обеспечивая» тыл свой, они уничтожают даже свои «демократические свободы», уничтожают то самое, чем ещё недавно гордились. Демократия дожила до необходимости признать свои «принципы» омертвевшими и отказаться от них.
Я уверен, что то, что сегодня происходит в Германии, — завтра, послезавтра начнётся в других странах. Так должно быть, ибо современный буржуа, «культурный человек» вчерашнего дня, видит спасение своё в одичании. Он кричит: «Довольно техники, долой науку!» И хочет воскресить бога, которого сам же вполне заслуженно убил пошлейшим своим рационализмом. Только одну положительную работу необходимо признать за современной буржуазией: всею своей деятельностью и самым фактом бытия своего она возбуждает и накопляет классовую ненависть трудовых масс, — ненависть, которая, организуясь, взорвётся и разрушит в прах мир двуногих свиней.
Крайне трудно понять, что чувствуют, о чём думают в эти дни интеллигенты, «мастера» буржуазной культуры. Какие мысли вызывают у них события на Востоке, где «философия самураев» выражается в практике небывало откровенного насилия над страной с населением в 450 миллионов? Думают ли они, что эта «философия самураев» возродилась бы к жизни в XX веке, если б её не воскресил Версаль, а за ним — интервенция европейских капиталистов в Россию? Ведь едва ли удав японского империализма способен задушить и проглотить такого слона, каким является Китай. Вероятно, он встанет поперёк горла жадной рептилии быстрей и с большим успехом чем становится безоружная Индия поперёк горла Англии.
Грозные события совершаются на Востоке, и хотя буржуазия маленькой Европы довольно прочно заковала себя в железо, но железо не спасёт, если на безумную её голову обрушится гора, а гора обрушится, ибо её взрывают.
По отношению к событиям на Востоке интеллигенция Европы слепа, глуха и нема, как труп. За неё и на позор ей говорит Лига Наций, учреждение, о котором даже поминать неловко.
Капиталисты Европы языком своих ораторов и журналистов всё более откровенно говорят о перепроизводстве интеллигенции и не скрывают, что наука нужна им лишь настолько, насколько она способна служить делу взаимного уничтожения в будущей войне.
Искусство слова полезно только как возбудитель националистической ненависти, живопись пригодна для камуфляжа, не больше этого. За четыре года отвратительной войны, организованной буржуазией Европы и России, истреблены были вместе с миллионами рабочих и крестьян тысячи молодых учёных, литераторов, техников. Бесплодно погибла энергия, дорого оплаченная трудом рабочих. Эта убыль интеллектуальной силы естественно вызвала резкое понижение «духовной жизни», — никогда ещё буржуазное общество не обнаруживало такой нищеты талантов, как за время после 18 года и до сего дня. Будущая война снова уничтожит миллионы людей физического труда и тысячи представителей труда интеллектуального. Чего ради затевается это уничтожение?
Вот вопрос, над которым интеллигенция Европы должна бы серьёзно подумать. И — не пора ли ей понять, что наступило время, когда вождём в будущее является только рабочий класс, а не авантюристы, и что единственная диктатура, которая обеспечивает свободное творчество во всех областях приложения человеческой энергии, — это диктатура рабочего класса?
Беседа с молодыми
Большинство людей думает и рассуждает не для того, чтобы исследовать явления жизни, а потому, что спешит найти для своей мысли спокойную пристань, торопится установить различные «бесспорные истины». Эта поспешность фабрикации бесспорностей особенно свойственна критикам и весьма вредно отражается на работе беллетристов. В глубоко ответственной работе литераторов аксиоматичность, догматизм и вообще «кустарное» производство бесспорностей неизбежно ведёт к ограничению, к искажению смыслов живой, быстро изменяющейся действительности. Мудрый человек Энгельс совершенно правильно указал, что «наше учение — не догма, а руководство к действию», а все наши действия по общему их смыслу сводятся к «изменению старого мира», к созданию нового. Мы живём и работаем в эпоху сказочно быстрых процессов разрушения «старого мира», — процессов, причины коих были всесторонне, тщательно изучены и предуказаны. Разрушаются — «изжили себя» — классовые общества. Ещё недавно они хвастались своей железной стойкостью, принимая обилие социальных пороков за наличие творческих сил. В наши дни буржуазия всего мира, наглядно обнаруживая бессилие, бездарность, демонстрирует единственную силу свою — политический цинизм. Выдвигая на посты своих вождей авантюристов, прибегая к террору как единственному приёму самозащиты, лавочники всех стран объявили единственным средством спасения своего фашизм, то есть организацию различных отбросов человечества (жуликов, истериков, дегенератов и людей, ошеломлённых страхом гибели от голода) в армию бандитов, которые под командой полиции должны истреблять силу здоровую, способную к социальному творчеству, — революционный пролетариат. Мы, литераторы Союза Советов, недостаточно ясно представляем себе смысл и значение процессов распада сил буржуазии и её попыток создать защиту себе из продуктов распада. О жизнеспособности, талантливости, о мощных запасах творческих сил пролетариата с неоспоримой очевидностью говорят миру шестнадцатилетний героический труд пролетариев Союза Советов и фантастические результаты этого труда. Мы, литераторы Союза Советов, всё ещё не имеем должного представления ни о степени мощности этого труда, ни о разнообразии и обилии его успехов. Мы забываем, что наша страна ещё недавно была варварски малограмотной, глубоко отравленной всяческими суевериями и предрассудками, что одной из характерных её особенностей является долговечность древних уродств — «пережитков старины».
Ещё не так давно в нашей стране соха заменена плугом и, как всюду в мире, мы тратили массу труда и времени для натачивания различных режущих инструментов. И вот у нас в наши дни открыто, что любой режущий инструмент может самозатачиваться в процессе его работы, что даёт нам сотни миллионов экономии во времени и ни материале. Этот факт — как многие подобные — малоизвестный, — является достоверным доказательством в пользу нашей способности не только догнать, но и перегнать мощную технику Европы и С.Америки. Мы уже обогнали буржуазию количеством интеллектуальной энергии, и у нас, как нигде в мире, заботятся о повышении качества её. Мы будем обгонять буржуазию не только потому, что она уже пресытилась техникой и, за исключением техники истребления людей, отказывается от дальнейшего развития техники производства общественно полезных вещей, находит её разорительной, порицает, проклинает. А в это время у нас быстро растёт количество людей, которые понимают, что всякое новое открытие в области техники есть открытие взаимодействия сил существующих, но ещё не освоенных нами. С полной, крепко обоснованной нашим трудовым опытом уверенностью можно сказать, что мы работаем в мире возможностей, которые безгранично превышают всё сущее, всё созданное тысячелетиями разнообразного человеческого труда. У буржуазии этой уверенности нет, буржуазия уже и не нуждается в ней. Она уже сокращает в своей среде рост количества интеллектуальной энергии, заменяя эту энергию воспитанием в людях зоологической воли к самозащите, к защите мещанских гнёзд, нор, логовищ. Все её стремления в теории и практике сводятся к одному: как остановить пролетариат на его путях к власти? Как обессилить его? Обессиливают, заставляя массы рабочих голодать, создавая из мелкой буржуазии фашистские шайки бандитов, убийц, истребляя наиболее энергичных вождей пролетариата. Для того чтоб наша литература поняла свою ответственность пред её страной и научилась достойно исполнять свой великий долг, необходимо внимательное и серьёзное изучение картины мира, современного нам. Стремление к расширению поля зрения, к познанию современной действительности и даже к повышению технической квалификации — такое стремление не очень заметно среди наших литераторов, особенно среди «признанных».
Из каких элементов слагается художественная литература, создание словами образов, типов, характеров, отражение посредством слов событий действительности, картин природы, процессов мышления?
Первоэлементом литературы является язык, основное орудие её и — вместе с фактами, явлениями жизни — материал литературы. Одна из наиболее мудрых народных загадок определяет значение языка такими словами: «Не мёд, а ко всему льнёт». Этим утверждается, что в мире нет ничего, что не было бы названо, наименовано. Слово — одежда всех фактов, всех мыслей. Но за фактами скрыты их социальные смыслы, за каждой мыслью скрыта причина: почему та или иная мысль именно такова, а не иная. От художественного произведения, которое ставит целью своей изобразить скрытые в фактах смыслы социальной жизни во всей их значительности, полноте и ясности, требуется чёткий, точный язык, тщательно отобранные слова. Именно таким языком писали «классики», вырабатывая его постепенно, в течение столетий. Это подлинно литературный язык, и хотя его черпали из речевого языка трудовых масс, он резко отличается от своего первоисточника, потому что, изображая описательно, он откидывает из речевой стихии всё случайное, временное и непрочное, капризное, фонетически искажённое, не совпадающее по различным причинам с основным «духом», то есть строем общеплеменного языка. Само собой ясно, что язык остаётся в речах изображаемых литератором людей, но остаётся в количестве незначительном, потребном только для более пластической, выпуклой характеристики изображаемого лица, для большего оживления его. Например, в «Плодах просвещения» у Толстого мужик говорит: «Двистительно». Пользуясь этим словом, Толстой как бы показывает нам, что мужику едва ли ясен смысл слова, ибо крайне узкая житейская практика крестьянина не позволяет ему понимать действительность как результат многовековых сознательных действий воли и разума людей.
В молодости я тоже стремился выдумывать новые слова, причиной этого наивного стремления послужило красноречие юристов — адвокатов, прокуроров. Мне было странно видеть, что «добро» и «зло» одеваются одинаково красивыми словами, что обвинители и защитники людей с равносильной ловкостью пользуются одним и тем же лексиконом. И я смешно трудился, сочиняя «свои слова», исписывая ими целые тетрадки. Это была тоже одна из «детских болезней». Спасибо действительности, она, хороший врач, быстро вылечила меня.
История культуры учит нас, что язык особенно быстро обогащался в эпохи наиболее энергичной общественной деятельности людей вместе с разнообразием новых приёмов труда и обострением классовых противоречий.
Это подтверждается и фольклором: пословицами, поговорками, песнями, и это — естественный путь развития речевого языка. Искусственные, надуманные «новшества» в этой области так же бессильны, как и консервативная защита устаревших слов, смыслы коих уже стёрлись, выпали. Напомню для ясности, что Пушкин высоко ценил язык «московских просвирен», учился у своей няни Арины Родионовны. Замечательнейший знаток речевого языка, Лесков тоже учился у няньки, солдатки. И вообще скромные няньки, кучера, рыбаки, деревенские охотники и прочие люди тяжёлой жизни определённо влияли на развитие литературного языка, но литераторы из стихийного потока речевого бытового языка произвели строжайший отбор наиболее точных, метких и наиболее осмысленных слов. Литераторы наших дней крайне плохо понимают необходимость такого отбора, и это резко понижает качество их произведений. Отсюда разноречие в споре о качестве, а также упрямые попытки лентяев и двоедушных хитрецов замять спор, свести его к вопросам грамматики, тогда как в нашей стране спор о качестве словесного искусства имеет определённый, глубоко социальный смысл.
Вторым элементом литературы является тема. Тема — это идея, которая зародилась в опыте автора, подсказывается ему жизнью, но гнездится во вместилище его впечатлений ещё неоформленно и, требуя воплощения в образах, возбуждает в нём позыв к работе её оформления.
Существуют так называемые «вечные» темы: смерть, любовь, также другие, созданные обществом, построенным на индивидуализме; темы эти: ревность, месть, скупость и т. д. Но ещё в древности было сказано: «Всё изменяется», «Ничто не вечно под луной», так же как и под солнцем. Над миром нашим всходит яркое солнце революции и освещает, что источником «вечных» тем служило и служит ощущение личностью её трагического одиночества и бессилия в обществе, построенном на основах свирепой борьбы классов, борьбы всех со всеми за хлеб, за власть. Известно, что характерной и неустранимой особенностью буржуазного общества является тот факт, что огромное большинство его членов должно тратить всю свою энергию на то, чтоб завоевать примитивные, полунищенские условия жизни. К этой проклятой и унизительной «особенности» бытия своего люди привыкли, и, хотя она властно заставляет каждого «сосредоточиваться в самом себе», думать только о себе, — понимают уродливость социального строя лишь очень редкие. Люди вообще понимают лишь ничтожную часть того, в чём они живут, что видят. Думать о смыслах видимого — нет времени, человек кружится в тесном плену мелочных забот о себе, об удовлетворении своих физиологических потребностей, своего самолюбия и стремления занять в жизни более удобное место. Разумеется, всё это необходимо для того, чтоб жить, и для многих выработанная привычка не думать о том, что они видят, служит удобным средством самозащиты. Если б люди буржуазного общества подсчитывали, сколько энергии тратят они на самозащиту, на пошлейшие пустяки, количество самоубийств, вероятно, возросло бы в десятки раз.
Но хотя человек и не думает о смыслах того, что видит, однако видимое всё-таки отлагается где-то во вместилище его впечатлений, тяготит человека, вызывает в нём ощущение бессмысленности жизни, «бренности бытия», приводит его к позорному заключению «всё равно, как жить», к мистике, анархизму, цинизму. Так буржуазное общество вырабатывает в себе яды, которые отравляют и разрушают его. Мы видим, что религиозные, моральные, правовые догмы не в силах задержать процесс гниения и распада буржуазного общества. В условиях, которые создаёт бесклассовое, социалистическое общество, «вечные» темы литературы частью совершенно отмирают, исчезают, частью же изменяется их смысл. Наша эпоха предлагает темы неизмеримо более значительные и трагические, чем смерть человеческой единицы, какой бы крупной ни являлась её социальная ценность. Индивидуалистов это не утешит, но индивидуализм осуждён историей на смерть.
Третьим элементом литературы является сюжет, то есть связи, противоречия, симпатии, антипатии и вообще взаимоотношения людей — истории роста и организации того или иного характера, типа. Мне кажется, что этими тремя элементами почти вполне исчерпывается содержание понятия «литература», если это понятие ограничить «беллетристикой» — драмой, романом, повестью, рассказом. Далее можно говорить о приёмах, «стиле», но это уже субъективные особенности дарований авторов. Разумеется, и за этими особенностями скрыты те или иные объективные показатели их «генезиса» — происхождения и развития.
Теперь несколько слов о реализме как основном, самом широком и наиболее плодотворном течении литературы XIX века, переливающемся и в XX век. Характерная особенность этого течения — его острый рационализм и критицизм. Творцами этого реализма были преимущественно люди, которые интеллектуально переросли свою среду и за грубой, физической силой своего класса ясно видели его социально-творческое бессилие. Этих людей можно назвать «блудными детями» буржуазии; так же как герой церковной легенды, они уходили из плена отцов, из-под гнёта догм, традиций, и к чести этих отщепенцев надо сказать, что не очень многие из них возвращались в недра своего класса кушать жареную телятину. В нашем отношении к европейским литераторам-реалистам XIX века весьма заметную роль играют оценки буржуазной критики, которая, рассматривая достоинства и недостатки языка, стиля, сюжета, вовсе не была заинтересована в том, чтоб раскрыть, обнажить социальные смыслы фактов — материала книг. Социальную значимость работы Бальзака поняли только Энгельс и Маркс. Стендаля критика «замолчала». У нас иностранную литературу в подлинниках читают очень мало, и ещё менее знают биографии западных авторов, процессы их роста, приёмы работы.
Литература «блудных детей» буржуазии была в высшей степени ценна своим критическим отношением к действительности, хотя авторы новелл и романов, конечно, не указывали выхода из грязной анархии, творимой жирным и пресыщенным мещанством. Лишь очень редкие и по преимуществу второстепенные авторы, согласно с указаниями популярной философии и влиятельной критики, пытались утвердить некоторые догматические бесспорности, которые, примиряя непримиримые противоречия, скрывали бы явную и гнусную ложь общественного строя буржуазии. В XIX веке наука и техника особенно успешно расширяли, укрепляли материальные основы капиталистических государств, но литература Франции, командующая литература Европы, совсем не восхищалась этой механической деятельностью европейского мещанства и не искала оправдания её «машинального» роста.
Основной и главной темой литературы XIX века являлось пессимистическое сознание личностью непрочности её социального бытия, — Шопенгауэр, Гартман, Леопарди, Штирнер и многие другие философы укрепляли это сознание проповедью космической бессмысленности жизни, — проповедью, в основе которой коренилось, разумеется, то же самое сознание социальной беззащитности, социальною одиночества личности. В новой действительности, создаваемой пролетариатом-диктатором Союза Советов, личность, даже затерянная в ледяных пустынях Арктики, живя под ежеминутной угрозой смерти, не чувствует себя одинокой и беспомощной.
XIX век — по преимуществу век проповеди пессимизма. В XX веке эта проповедь выродилась, вполне естественно, в пропаганду социального цинизма, в полное и решительное отрицание «гуманности», которой так ловко щеголяли и даже гордились мещане всех стран. Принятая весьма многими Шопенгауэрова — церковная, лицемерная — этика сочувствия, сострадания истерически озлобленно отвергается Ницше и ещё более решительно, уже практически, фашизмом. Фашизм Гитлеров — это выявление пессимизма в классовой борьбе мещанства за власть, ускользающую из его ослабевших, но ещё цепких лап.
Нужно добавить, что ощущение и даже понимание крайней непрочности, неустойчивости социального бытия единиц было не чуждо даже наиболее талантливым слугам капитала. Почти все те «великие» и «знаменитые» люди буржуазии XIX века, после которых остались и опубликованы их мемуары, дневники, письма, говорят о том, как непоправимо скверно организовано буржуазное общество.
В число заслуг пролетариата-диктатора Союза Советов необходимо включить тот факт, что его изумительная героическая деятельность очищает мир от плесени и ржавчины пессимизма.
Реализм «блудных детей» буржуазии был реализмом критическим: обличая пороки общества, изображая «жизнь и приключения» личности в тисках семейных традиций, религиозных догматов, правовых норм, критический реализм не мог указать человеку выхода из плена. Критике легко поддавалось всё существующее, но утверждать было нечего, кроме явной бессмысленности социальной жизни, да и вообще «бытия». Это утверждалось громко и многими, начиная, примерно, от Байрона до умершего в 1932 году Томаса Гарди, от «Замогильных записок» Шатобриана и других до Бодлера и Анатоля Франса, чей скепсис очень близок пессимизму. Некоторые литераторы заменяли пессимизм католицизмом, но «хрен редьки не слаще», все церкви почти с одинаковой настойчивостью внушали людям сознание бессилия в борьбе за жизнь. Вредоносность религии особенно ярко выражается в её стремлении понизить всякую энергию, которая направлена в сторону от материальных и своекорыстных интересов князей церкви, и один из попов, «наместников Христа на земле», совершенно правильно сказал: «Христианство весьма выгодно для духовенства». У нас охотно и обильно пишут о реализме социалистическом, и недавно один из авторов опубликовал в статье о Гоголе интересное открытие: Гоголь был социалистическим реалистом. Открытие это интересно потому, что указывает, до какой чепухи может доходить кустарное производство литературно-критических истин, и указывает, как слабо чувствует писатель ответственность пред читателями за свои слова.
Литературный реализм имеет дело с реальными фактами человеческой жизнедеятельности. В эпоху «Ревизора» и «Мёртвых душ», насколько известно, никем и нигде в России не наблюдалось фактов социалистического характера. По сей немаловажной причине литератор Николай Гоголь не мог отразить таковые факты в социальной жизнедеятельности Хлестакова, Чичикова, Собакевича, Ноздрева, Плюшкина и прочих его типов. Значит: Гоголь облыжно наименован реалистом социалистическим, он является реалистом-критиком, и настолько сильным, что сам был испуган силою своего критицизма до безумия. Это не единственный случай, когда безумие приобретало глубоко поучительное социально-философское значение. Полоумие никогда такого значения не имело и не может иметь, — крайне странно, что некоторые писатели не понимают этого.
Социалистический реализм в литературе может явиться только как отражение данных трудовой практикой фактов социалистического творчества. Может ли явиться такой реализм в нашей литературе? Не только может, но и должен, ибо факты революционно-социалистического творчества у нас уже есть и количество их быстро растёт. Мы живём и работаем в стране, где подвиги «славы, чести, геройства» становятся фактами настолько обычными, что многие из них уже не отмечаются даже прессой. Литераторами они не отмечаются потому, что внимание литераторов направлено всё ещё по старому руслу критического реализма, который естественно и оправданно «специализировался» на «отрицательных явлениях жизни». Здесь уместно напомнить, что некоторые уродливости: слабость зрения, лживость, лицемерие и т. д. — явления, обусловленные тоже естественными причинами, и что эти причины устранимы.
Одной из серьёзных причин консервативной стойкости критического реализма служит недостаток профессиональной технической квалификации литераторов или, просто говоря, недостаток знаний — «невежество», неумение видеть, «ведать», знать. Эта причина нередко соединяется с эмоциональным тяготением к прошлому, к старенькому дедушке, у коего в жизни одна «перспектива» — крематорий. К этой причине надобно присоединить линию наименьшего сопротивления в работе: дерево легче обработать, чем камень, камень — легче железа, железо — стали, а изобразить жизнь в маленьком деревянном одноэтажном особнячке гораздо проще, чем жизнь в каменном или железобетонном многоэтажном доме.
Привычка работать на маленьком, на мелочах ведёт к тому, что, когда наш литератор берётся за большой сюжет, например, за строительство промышленного комбината, он перегружает смысловую, идеологическую тему описанием множества мельчайших деталей и хоронит её под огромной кучей бумажных цветов своего красноречия, обычно не очень ярких. Детализация преобладает и вредит даже там, где она более уместна, где процессы перевоспитания, перерождения человека из индивидуалиста в коллективиста развиваются сравнительно более медленно, например, в колхозном строительстве. Тем же пристрастием к деталям я объясняю и печальные, но тоже обычные у нас факты: литератор сдаёт в печать первую часть своей книги, а следующей нет, ибо он уже истратил весь накопленный материал и дальше ему не о чем писать.
Начинать работу большими романами — это очень дурная манера, именно ей мы обязаны тем, что у нас издаётся множество словесного хлама. Учиться писать нужно на маленьких рассказах, как это делали почти все крупнейшие писатели на Западе и у нас. Рассказ приучает к экономии слов, к логическому размещению материала, к ясности сюжета и наглядности темы. Но, когда я посоветовал одному даровитому литератору отдохнуть от романа, пописать рассказы, он ответил: «Нет, рассказ слишком трудная форма». Выходит, что пушку проще сделать, чем пистолет.
Моё вступление к беседе слишком многословно, но я считаю его необходимым. Молодые литераторы должны иметь представление о трудности литературной работы, о запросах, которые предъявляет к ним эпоха, и об ответственности литератора пред читателем. Никогда ещё в мире не было читателя, который так заслуживал бы права на любовь и уважение к нему, как этого заслуживает наш читатель.
Истины — как орудия познания, как ступени на путях людей вперёд и выше — создаются людским трудом, — это истина, весьма прочно обоснованная всею историею культурного роста человечества.
Я часто повторяю одно и то же: чем выше цель стремлений человека, тем быстрей и социально продуктивнее развиваются его способности, таланты, это я тоже утверждаю как истину. Она утверждается всем моим житейским опытом, то есть всем, что я наблюдал, читал, сравнивал, обдумывал. Разумеется, что наиболее крепко и солидно её утверждает советская действительность.
В СССР революционный гений Владимира Ленина поставил пред пролетариатом самую высокую цель, и ныне к практическому достижению этой головокружительной цели мощно стремятся миллионы пролетариев Союза, всё более заметно возбуждая революционную энергию пролетариата всех стран, почтительное изумление честных людей и подлейшую ненависть мерзавцев.
Люди «здравого смысла», то есть равнодушные умники, считая за лучшее спокойно подчиняться силе фактов, силе традиции, догматов, норм, называют эту цель неосуществимой, фантастической и, не принимая участия в битвах, умело пользуются плодами побед. В кругах Дантова «Ада» этим людям отведено место, вполне заслуженное ими.
Внутри Союза стремление к «фантастической» цели является возбудителем сказочных подвигов, героической работы, дерзновеннейших намерений. Перечислять последние здесь не место, но знать их литераторам следовало бы именно как намерения и прежде, чем они реализуются, становятся фактами. Неоспоримо полезно кушать хлеб, но не менее полезно знать, как человек пытается, превратив пшеницу в растение долголетнее, освободить этим массу энергии, которая затрачивается на ежегодную вспашку полей.
Итак, истины создаются общественно полезным трудом людей, направленным к высокой цели создания бесклассового социалистического общества, в котором масса излишне расходуемой физической энергии человека превратится в энергию интеллектуальную и где дан будет неограниченный простор развитию всех способностей и талантов личности.
Задача литературы: отразить, изобразить картины трудовой жизни и воплотить истины в образы — характеры, типы людей. Есть пословица: «Чем выше встанешь, тем больше видишь». Вот с высоты этой цели мы и посмотрим, насколько темы и сюжеты ваших произведений, товарищи, совпадают с основным стремлением возбуждённой революцией творческой энергии и насколько вы ощущаете на самих себе влияние этого мощного возбудителя.
Из полутора десятка прочитанных мною рукописей ваших четыре или пять рассказывают о «реконструкции» стариков. Разумеется, и старичок жить хочет. В рассказе «Сын» реконструируются сразу три старичка. Шестнадцать лет культурно-революционной работы, как видно по рассказу, не очень влияли на них. Но вот они как бы «усыновили» рабочего-негра. Это, конечно, факт очень трогательный. Было бы даже полезно, если б автор показал постепенность развития в старом русском рабочем сознания его интернационального родства с рабочим человеком чёрной расы. Но автор недостаточно продумал свой сюжет и, желая рассказать весёлый анекдот, начал его так:
«Я смеюсь. Смех забивает ноздри, глаза, рот…» Я не понимаю, как смех может забивать глаза, ноздри? Смех — не пыль.
«Что может быть уморительнее этого зрелища». «Я не в цирке» и т. д. Очень много говорится о смехе до того, как начать речь о негре, и этот смех, конечно, обиден чёрному человеку.
Всё дальнейшее убеждает меня, что автор выбрал для своего рассказа неподходящий тон и не тот язык. Сюжет требует иного отношения к нему, иной раскраски. На заводе у станка появился чернокожий, курчавый, толстогубый человек. Старички — менее культурны, чем молодёжь, старички привыкли думать, что настоящие люди — белокожие. Наверное, над негром посмеивались, хотя бы и не обидно для него, но негры вообще очень обидчивы, особенно негры из Америки, где их не считают за людей. Возможно, что негр встал к станку, на котором работал сын старичка, убитый в гражданскую войну. Допустимо, что негр чем-то помог старику. Вообще он должен был разбудить в старике какое-то положительное отношение к чёрному человеку не внешностью своей, а каким-то действием, поведением, хотя бы тем, что быстро освоил работу или же ловко чечётку танцовал. Но негр бездействует в рассказе. Заводской комсомол тоже бездействует. Я не отрицаю случая, что русскому рабочему-старику мог понравиться негр, араб, индус. У старика, который до этого, скажем, слышал что-то об интернационализме пролетариата, явилось — от ума или от сердца — желание сблизиться с человеком чёрной кожи, но необходимо обосновать это желание, показать, что и как вызвало его, какие изменения произошли в сознании человека. Автор не показал этого и предлагает нам неинтересно рассказанный анекдот. А было бы очень полезно изобразить, как иноплеменные люди сживаются с нами, легко ли это им и почему легко или трудно.
В рассказе «Покупка» речь идёт о старом рабочем, который вместо дивана для себя купил на свои деньги цемент для завода. Случай едва ли типичный, случай анекдотичный. Показать преодоление человеком его страстишки к приобретению лишних вещей — полезно, ибо инстинкт собственности (в прошлом орудие индивидуальной самозащиты человека) ныне стал врагом общества, которое хочет быть бесклассовым, социалистическим. Но автор плохо понял смысл избранной им темы и, рассказав о ней поверхностно, не убеждает читателя в правде и значительности факта. Факт остался случаем анекдотичным. На рассказ о нём затрачено множество лишних слов.
В очерке «Ловец водяных блох» рассказывается о тяжёлом положении одного австрийского рабочего. Он не имеет работы и принужден ловить блох для любителей уженья пресноводной рыбы. Ловля водяных блох — тоже работа очень неприятная, угрожающая ревматизмом, но в ней нет ничего унизительного для рабочего. Бессмысленно и глупо, что квалифицированный работник занимается пустяковым делом для развлечения бездельников, но тут признак бессмысленности общества, и это автор забыл отметить, и только это и следовало сделать смыслом очерка. Безработные не нуждаются в возбуждении к ним бесполезного чувства жалости, они приблизительно понимают, что надобно делать, чтоб завоевать право на свободный труд. «Место действия» — Вена, но ничего характерного для Вены автор очерка не дал. Почти правило: наши авторы, пытаясь изобразить Европу, подходят к этой задаче с «заранее обдуманным намерением», каковое, по «Уложению о наказаниях», отягчает преступление. Отмечая характерные формы и явления европейской жизни внешне, поверхностно, авторы включают в эту жизнь свои московские, вятские, херсонские впечатления. Враги революционного пролетариата везде одинаковы в основном их качестве, но всё же каждый из них имеет нечто характерное, своё, так же как микробы: одни отравляют туберкулёзным ядом, другие вызывают гнойное отравление, весьма родственное фашизму.
Рассказ «Прогулка». Где-то необходимо строить кирпичный завод, но существует убеждение, что поблизости глины нет. Однако старый краевед находит её и очень просто: он давно знал, что глина есть. Рассказ — пустоват и неприятен чрезмерно тесным и фельетонным сближением с современностью. Например, «Огоньку» нос утрём». «Огонёк» — журнальчик плохой и пожирает массу бумаги, которую можно бы употребить с большей пользой для читателя. «Огонек» следует закрыть или соединить его с «Прожектором», сделать из двух плохих журналов один хороший. «Нос утирать» «Огоньку» — не следует в рассказе, претендующем на художественность. И не следует допускать в таком рассказе остроумности, вроде следующей: «У дяди Кости был один серьёзный порок — поэтическая деятельность».
Меня удивляет: почему люди в наши дни берутся за такие ничтожные темы? Почему не взяться за более близкое и более трудное, интересное? Взять, например, свой собственный день и рассказать о нём, о его наполнении жизнью. Человек проснулся, посмотрел в окошко, что-то увидел, — что же из этого последовало, какие явились мысли? Вот он куда-то пошёл, — что видел на дороге, с кем встретился, о чём говорил? Что вообще дал ему день, чем обогатил его? Какой итог дню жизни подвёл человек, засыпая? Нужно знать, какие струны его души были наиболее задеты в истекший день и почему именно эти струны, а не другие.
Может быть, он сам себя ограбил. Может быть, повернулся случайно или намеренно боком к явлению, которое ему ценнее, чем явление, которое он оттолкнул?
Такие вещи, несмотря на мелочность, дают автору немедленный отчёт о степени ёмкости его вместилища впечатлений.
Я рекомендую не интеллигентский «самоанализ», «самоугрызение», а проверку техники автора наблюдать, изучать действительность, рекомендую самовоспитание.
Я не натуралист, я стою за то, чтобы литература поднималась над действительностью, чтобы она смотрела немножко сверху вниз на неё, потому что задача литературы заключается не только в отражении действительности. Мало изобразить сущее, необходимо помнить о желаемом и возможном. Необходима типизация явлений. Брать надо мелкое, но характерное, и сделать большое и типичное — вот задача литературы. Если вы возьмёте крупные произведения хотя бы только XIX века, то увидите, что литература к этому стремилась и этого отлично достигла у больших людей, как, например, Бальзак, которого часто называют, но плохо знают.
Наше словесное искусство всем занимается, и если человек хочет написать рассказ о краеведе, который живёт в Богородске Московской губернии, то краеведа нужно написать так, чтобы он в общем был такой же, какой живёт в Мурманске, Астрахани, Тамбове и других местах.
Дальше «Извозчик с проспекта Тиберия Гракха». Тут у автора — «дышала рыхлая весна». Рыхлый снег, рыхлое тело — я понимаю, но весна с таким эпитетом не понятна мне. По-моему, это не годится. Всё начало рассказа написано с напряжёнными поисками образности и метких слов, как, например: «Рушился ноздрястый, как подмоченный рафинад, снег», «Малинин самый великовозрастный житель Калуги…» Здесь рост смешан с возрастом. Затем: «Заочье». Это можно понять и за Окой и за очами. «И до наглости крупный горох». Почему — до наглости? Затем, енот вовсе не дорогой мех, а дешёвый. «Гривы твои — клубы дыма», — говорит ямщик лошади. Не верю, что ямщик сравнивает гриву с клубами дыма. Затем — «хорьколицый», здесь, вероятно, подразумевается остренькая мордочка, но у хорька морда обрубленная, тупая, а не крысиная. Затем выражение: «На меня чарма нашла». Вряд ли извозчик насчёт чармы что-нибудь знает, потому что это дела индусские. В этом рассказе также реконструируется старичок.
Рассказ «Другая родина» не дописан, это ещё черновик. Многое совсем не объяснено; например: почему дочь машиниста торгует цветами, кому и зачем это нужно? Недостаточно оправданы настроения отца и сына при встрече после разлуки на десяток лет. На этой рукописи, как и на других, — мною сделаны заметки, и здесь я не буду особенно распространяться об ужасах словесной красивости рассказа «Обида», где «сирена — как солнечные зайчики», — сирена ревёт, как морж, и звук её едва ли может напомнить о солнечных зайчиках. Автор нередко изображает анатомически невозможные гримасы на лицах своих героев, — весьма советую: прежде чем описать такую гримасу, попробуйте воспроизвести её пред зеркалом на своём лице.
В авторе весьма чувствуется желание найти свои слова, свой рисунок, но пока ему это не удаётся. Поиски интересные, нужно приветствовать их, но они не удаются, ибо вместо простоты автор стремится найти красоту и находит неприятнейшие красивости.
Второй рассказ этого автора «Активное выступление» — какое-то странное воскресение героя гоголевской «Шинели». Герой нашего автора, архивный человек, воскрешается волей начальства, а не своей волей. Такие «воскресенцы» недолго, не очень полезно живут.
Затем рассказ «Свадьба». Здесь приходится повторить, что всё видимое нами, все условия, в которых мы живём, создаются из мелочей, как организм из невидимых клеток. Все эти мелочи в высокой степени важны, но надо суметь тщательно отобрать наиболее характерные. Наши большие романы о стройках плохо удаются авторам именно потому, что они перегружены описаниями мелочей, взятых без выбора. Люди увлекаются детализацией, и за обилием мелочей читатель не видит, в чём дело. Магнитогорск, Днепрострой и т. д. становятся как бы отвлечёнными понятиями. Пропадает самое существенное значение огромнейшей массы человеческой энергии, самой ценнейшей энергии в мире. Её воплощение, её реализация — это процесс, который по смыслу своему идёт гораздо дальше тех газетных восхвалений и поспешно написанных книг, которые мы читаем. На самом деле, во всех областях творчеством людей нашей страны совершаются процессы, — чудесами называть их не принято, — скажем, чудовищного значения. Действует энергия людей, ещё не принимавших участия в свободном жизнетворчестве, и людей, которые не тронуты отупляющей обработкой школы старого времени, — не имеют традиций — мозолей в мозге, — не имеют «книжной наследственности», которой особенно сильно и в форме особенно острой страдала наша интеллигенция, — интеллигенция критически мыслящая, но по существу своему бездеятельная, если исключить из неё тот небольшой слой, который принимал то или иное участие в активной революционной работе. Все остальные углублялись в длительнейшие разговоры на темы о том, существует ли вселенная реально или нам только кажется, что она существует. И зачем она существует, а также зачем кажется нам, что она действительно существует. И едим ли мы действительно существующие или воображаемые огурцы? И вдруг окажется, что во время воображаемого нами дождя мы пользуемся зонтиками, не существующими реально?
Эта философия людей, не уверенных в реальности своего бытия, объяснялась тем, что их бытие не реализировалось, не укреплялось деяниями. Они говорили и писали языком, образцы коего приводит умник Герцен в «Былом и думах». «Конкретизирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, с которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу обратного сознания в красоте».
Почти сотню лет люди занимались празднословием, взаимно поражая и восхищая друг друга мудростью своей. А когда густо засеянная сорняком абстракции, непонятная действительность развернулась пред ними как социальная революция, они всё-таки нашли в себе некую силу зоологического сопротивления величайшей и единственной истине мира, были разбиты, бежали или выброшены вон из нашей страны и ныне, вымирая, продолжают за границами её привычную болтовню, уснащая её идиотической ложью и клеветой по адресу пролетариата-диктатора, творящего всемирное дело освобождения людей труда из цепей капитализма.
Мы, литераторы Союза Советов, получили право говорить о том, что в мир пришёл другой человек — человек без «мозолей в мозге», со страшной жаждой показать себя, свои дарования, таланты. Интеллектуальная энергия, которая в потенции была, но активно не действовала, ныне великолепно действует. Огромное большинство нашего крестьянства копало землю на шесть вершков в глубину, а теперь мы её копаем из года в год так, что она всё более широко открывает пред нами свои сокровища. Мы являемся свидетелями всё более интенсивной и очень успешной борьбы активно организуемого разума с механическим разумом природы. В этой борьбе создаётся действительно новый человек, а мы, литераторы, всё ещё не можем этого человека поймать, изобразить и рассказываем анекдоты или длинные скучные истории о том, как люди работают, но не умеем показать, для какой высокой цели работают они.
Возвращаюсь к рукописям. Автор рассказа «Конец япончика» — человек очень способный, но с большим «форсом», который ему, по-моему, способен сильно повредить. Язык автора неряшлив, неправилен, груб. «Тощий еврейчик, как высохший зенчик». А что такое «зенчик»? «Лохмотья звенели» — чепуха, тряпки не звенят! «Ненасытная бабища, готовая принимать по эскадрону». О такой бабе уже рассказал эротический писатель Пьер Луис, и нет надобности напоминать о ней. «Ударить по месту, о котором люди составили своё мнение». По-моему, люди о всех местах составили своё мнение. «Мечты и желания, которые превращают грязь жизни в золото». Здесь как будто звучит пессимизм. Если он органический, то это очень плохо, но я думаю, что это пессимизм литературный, вычитанный.
Автору надо эти штуки бросить, а то они могут сбить его с толку.
Затем нужно отказаться от блатной романтики, а она у него есть. Эта романтика явно книжная, её насадили американцы, в особенности Брет-Гарт и О'Генри. Их социальная романтика была направлена в своё время против суровой морали пуритан, первых поселенцев Америки, она, выродившись в лицемерный сентиментализм, осталась до сих пор и играет вредную роль в форме литературного примиренчества, фабрикующего тысячи рассказов со «счастливыми концами».
В рассказе «Паломничество» нужно было показать, как книжный, вычитанный романтизм сочетается с естественным романтизмом, который для нас — под псевдонимом «социалистического реализма» — необходим. Нужно показать, как они сталкиваются, как один пытается увести «от бедствий человеческих к чарованиям и вымыслам» и действительность, разрушая пассивное отношение к ней, заставляет действовать или погибать.
«Рассказ о молодом хозяине». Эта вещь заслуживает внимания, но её надо обработать, а в таком виде она не годится, многое не оправдано. Автор не задумывается над целым рядом мест.
Автор рассказов «Лебединая песня», «Феникс», «О любви и смерти», «Дворянские бани», «Сады Семирамиды», видимо, романтик, которому свойственно активное отношение к жизни и мажорный тон рассказа о ней. Но у него есть много литературщины, которая ослабляет подлинное чувство и сильно путает язык. Ему грозит опасность подпасть под влияние Леонида Андреева, человека, который отрицал силу знания только потому, что не пытался увеличить небогатый запас своих знаний. Он был романтик «эмоциональный», верил, что «подсознательное» и «воображение» — это всё, что нужно литератору. Ему казалось, что в отношении людей к миру интуиция преобладает над разумом. Есть немало людей, разум коих, питаясь исключительно литературой, приобретает в отношении к жизни характер набалованного ребёнка и сам себя уродует пренебрежительным отношением к реальностям, силою влияния которых он создан и только этой силой может развиваться. Но бывают люди, которые относятся к своему разуму, точно к барину, подчиняя его капризам свой талант, свои способности даже тогда, когда разум их невелик и силён только тем, что назойлив. Художник — человек искусств, которые придают формы и образы слову, звуку, цвету, — художник должен стремиться к равновесию в нём силы воображения с силою логики, интуитивного начала и рационального. Сказанное сводится к тому, что человек должен уметь пользоваться своими способностями так, чтобы они не иссякли, а развивались гармонично.
Поделиться книгой: