Помоги проекту - поделись книгой:
Это реалист весьма наблюдательный, но его вещь «Сашка» должна быть сокращена вдвое, и тогда она сильно выиграет. Он взял очень интересный тип кулацкого сына, рвача, лентяя и хорошо его видит. Дьякона он впутал зря. Дьякона можно оставить только в рассказе сына, а в начале он мешает течению рассказа. Рассказ течёт довольно быстро и довольно ловко, но очень много насеяно лишних слов, которые раздражают читателя, потому что прерывают логическое течение событий, смазывают лица людей и вообще не нужны.
Необходимо понять факт глубочайшего решающего значения для литераторов: жизнь становится всё более богата разнообразными и необычными явлениями, а читатель — непосредственный творец этих явлений. Работает и думает он гораздо лучше, чем выражает свои мысли в словах, но отсюда вовсе не следует, что нужно сеять в мозг его лишние, уродливые, непроверенные слова, следует же, чтоб литература вошла в более тесное и непосредственное соприкосновение с жизнью.
Остаются рассказы: «112-й опыт», «Колесо», «Поход победителя». Автор — литературно грамотен, у него простой, ясный язык, автор, видимо, учился у Чехова, умеет искусно пользоваться чеховскими «концовками», обладает юмором и вообще даровит. Чувствуется, что он усердно ищет свой путь, подлинное «лицо своей души».
По поводу повести «P.S.» Колдунова я напишу автору отдельно.
Вот я дал отчёт о прочитанных мною рукописях. Заключение напрашивается само собою: молодая наша литература растёт быстро и обильно. Однако отвечает ли она запросам, которые предъявляются ей нашей действительностью? Нужно прямо сказать: ещё не отвечает. Чем это объясняется? На мой взгляд, слабым идеологическим и техническим вооружением молодых литераторов. Незнанием ими истории своей страны и её людей, каковыми они были до революции. Незнанием, которое лишает авторов возможности понимать резкое внутреннее различие настоящего с прошлым и достойно оценивать настоящее. Неправильным отношением к жизни, в которой их внимание останавливается по преимуществу на отрицательных явлениях её и как бы не замечает явлений, требующих утверждения, развития. Выбором мелких анекдотических тем, увлечением деталями в крупных произведениях и вообще работой «по линии наименьшего сопротивления» материала.
Это не упрёки по адресу начинающих литераторов, это дружеское указание пути, идя которым они могут быстро и сильно вырасти. Упрекнуть можно и есть за что литераторов, чьи таланты уже признаны, имена знамениты. Их можно упрекнуть в том, что за шестнадцать лет работы они не коснулись целого ряда интереснейших явлений нашей жизни. Одно из таких явлений — процесс отмирания религии, которая служила отдыхом и развлечением для миллионов жителей нашей страны. Не показано, как исчезала надежда на помощь попа и бога и как на пустом месте исчезнувшей иллюзии являлось у человека сознание его независимости от «неведомой, непостижимой, вездесущей силы». Не показано, как человек сам себя почувствовал силою вездесущей и всесозидающей. Не показана борьба веры и разума, эмоции и мысли, а ведь мы ещё недавно жили в стране тысяч церквей, монастырей, церковных школ, — в стране, по просёлочным дорогам которой зиму и лето ходили тысячи странников, «богомолов», сеятелей суеверий, проповедников «божьей воли», гасителей воли человеческой. В наши дни становится заметен рецидив религиозной эмоции. Его причина и пропагандист — кулак, оторванный от земли, лишённый власти над человеком. Бывший собственник пытается напомнить людям унылое сказание о бытии творца и собственника вселенной, то есть старой сказкой оживить инстинкт собственников. Характерной особенностью новых «вероучений» является тот факт, что эти вероучения идут не от церковной мистики, не от приятия или неприятия догматов и обрядов церкви, а от суровой реальной действительности и целью своей ставят сопротивление ей. «Христос запрещает работать по праздникам», — проповедуют новые вероучители, не считаясь с тем, что — по евангелию — Христос является нарушителем праздников. И вообще новая проповедь как будто целиком сводится к одной цели: не работать, и не только по праздникам, а не работать никогда и этим подорвать работу строения нового мира. Мистическая догматика превращается в контрреволюционную политику, и это весьма интересный материал для литератора. Не менее интересна тема рвача, «летуна». Летун — старый, «исторический» тип паразита, бродяги и лентяя. Но в старину многие уходили в «бродячую Русь» от «скуки жизни», тягостей её, от бесправия, оттого, что начальство «мордовало». Современный «летун» чувствует себя полноправным гражданином, он нахально требователен и точно знает границы слова и дела, в коих его никто не тронет. Это паразит более вредный, чем старый бродяга, и как тип — более яркий.
Не показана женщина в современном положении. Женщина-администратор, живущая за свой страх, женщина не такая, которая любит и которую любят, но такая, которая увлечена культурным делом социалистического строительства, женщина в науке, искусстве, во всех областях жизнедеятельности.
У нас совсем почти не пишут о детях. Горячо приветствую редколлегию «Литературного современника» за то, что она дала в 12 книге ряд очень хороших рассказов о детях.
Недостаточно внимательно относятся литераторы к процессам перерождения крестьянства. Не показано, как исчезает в нём его стихийное, полумистическое отношение к земле теперь, когда десятки, сотни тысяч крестьян принимают физическое участие в обновлении земли, в процессе извлечения из недр её различных сокровищ. Крестьянин брал от земли только то, что она ему привычно давала, — новый хозяин земли, разнообразно повышая её плодородие, вводя новые культуры, властно требует от неё всё, что она может создать. Из массы людей умственного уровня XVII века быстро и обильно вырастают передовые люди XX века, и в этом грандиозном процессе скрыты сотни различных тем и сюжетов для драм, романов, поэм, комедий, рассказов. Не было ещё такой эпохи, когда искусство располагало бы таким разнообразным материалом, какой предлагает искусству материал нашей страны. Никогда ещё литератор не пользовался такой широкой, свободной возможностью непосредственного общения с читателем, какая открыта пред ним в нашей стране.
Я кончаю, искренно желая вам, товарищи, почувствовать и понять всю силу ответственности, возлагаемой на вас революционной эпохой и Страной Советских Социалистических Республик.
Пролетарский гуманизм
«Мир болен», — это утверждают не только большевики, это утверждается и лирически настроенными гуманитариями, которые, наконец, поняли, что «человеколюбие», «милосердие», «великодушие» и прочие чувства, коими двуногие хищники пытались прикрыть волчью свою «натуру», — эти чувства неприменимы в действительности, их трудно превратить в товар, они не находят потребителей и вредно влияют на рост торгово-промышленных прибылей.
«Мир обезумел», — это всё более громко говорят люди, которые избрали ремеслом своим защиту и оправдание безответственной, бесчеловечной власти капитала над миром трудящихся, — защиту неограниченной и уже бессмысленной эксплуатации хозяевами энергии рабочих.
История «болезни» капитализма начинается почти немедленно вслед за тем, как только буржуазия вырвала власть из обессилевших рук феодалов. Можно считать, что первым, кто отметил эту болезнь и отчаянно закричал о ней, был Фридрих Ницше, современник Карла Маркса. Случайностей — нет, все явления жизни обоснованы, и не случайно, что в те годы, когда Маркс научно и неопровержимо обосновал неизбежность гибели капитализма, неизбежность власти пролетариата, — Ницше, с яростью больного и устрашённого фанатика, проповедовал законность и безграничие власти «белокурой бестии». До Ницше отрицал буржуазное государство, религию, мораль и утверждал право единицы на неограниченный эгоизм Макс Штирнер, — под этим отрицанием анархиста скрывается, в сущности, отрицание того «гуманизма», который буржуазия начала вырабатывать ещё в средних веках, в начале борьбы своей против феодализма и церкви, идейного вождя феодалов. Неудобство и противоречивость этого «гуманизма» в житейской практике буржуазии она поняла очень рано, о чём свидетельствует церковная реформа Лютера, Кальвина и др. По сути своей реформа эта свелась к тому, что «гуманитарное» евангелие заменено было библией, которая не только считает вполне естественной, но даже восхваляет вражду племён, истребление людей, грабёж, обман и всё подобное, без чего буржуазные государства не могут существовать. До Лютера церковь поучала чернорабочих строителей культуры страдать и терпеть Христа ради, Лютер с прямолинейностью, не свойственной попам, учил в XVI веке — в годы революционного восстания — крестьян и ремесленников: живите и работайте так, чтоб королям и баронам легко, приятно было управлять вами. «Терпите, уступайте, поступайтесь и телом и имуществом вашим, не восставайте против начальства и против насильника».
Нет нужды доказывать лживость и лицемерие буржуазного «гуманизма» в наши дни, когда буржуазия, организуя фашизм, сама вышвыривает свой гуманизм, как изношенную маску, которая уже не прикрывает морду хищного зверя, — вышвыривает потому, что поняла гуманизм как одну из причин своего раздвоения и гниения. Факты, указанные выше, говорят о том, что каждый раз, когда чувствительные люди, будучи встревожены зрелищем мерзостей мира, проповедовали человеколюбие в наивном стремлении смягчить эти мерзости или же прикрыть их красноречием, — хозяева жизни, лавочники, допускали эту проповедь только как попытку успокоения людей, раздражённых нищетою, бесправием, угнетением и прочими неизбежными результатами всемирной «культурной» деятельности лавочников. Но как только это раздражение рабочих масс принимало социально-революционные формы, буржуазия отвечала на «акцию — реакцией».
Закону этому охотно подчинилась и наша либеральная буржуазия, публично заявив после событий 1905–1906 годов в покаянном сборнике «Вехи»: «Мы должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной». Власть тогда находилась в руках министра Столыпина, который, действуя диктаторски, повесил более 5 тысяч рабочих и крестьян.
В наши дни пред властью грозно встал исторически и научно обоснованный, подлинно общечеловеческий, пролетарский гуманизм Маркса — Ленина — Сталина, — гуманизм, цель которого — полное освобождение трудового народа всех рас и наций из железных лап капитала. Это подлинно человеколюбивое учение неопровержимо доказало, что железные лапы капитала создаются рабочими и что именно пролетарий строит для капиталиста «красивую жизнь», оставаясь бесправным нищим.
Этот революционный гуманизм даёт пролетариату исторически обоснованное право на беспощадную борьбу против капитализма, право на разрушение и уничтожение всех гнуснейших основ буржуазного мира. Впервые за всю историю человечества организуется, как творческая сила, подлинное человеколюбие, оно ставит целью своей освобождение сотен миллионов трудового народа из-под бесчеловечной и бессмысленной власти ничтожного меньшинства, оно указывает сотням миллионов людей физического труда, что именно этот труд создал все ценности культуры и что, опираясь на них, пролетариат должен создать новую общечеловеческую культуру социализма, которая незыблемо установит в мире братство и равенство трудового народа.
Этот гуманизм пролетариата — не фантазия, не теория, а — боевая, мужественная и героическая практика пролетариата Союза Социалистических Советов, — практика, которая уже доказала, что в бывшей буржуазной, мужицкой, «варварской» и пестроплеменной России действительно осуществлено братство и равенство племён, действительно и неоспоримо развивается процесс превращения огромного количества физической энергии в энергию интеллектуальную.
Что ставят капиталисты всех стран против роста революционного правосознания рабочего класса?
Напрягая последние усилия сохранить свою власть над миллиардом трудового народа, защищая свою свободу бессмысленной эксплуатации труда, капиталисты организуют фашизм. Фашизм — это мобилизация и организация капиталом нездоровых физически и морально отслоений истощённого буржуазного общества, мобилизация юных потомков алкоголиков и сифилитиков, мобилизация истерических детей, пострадавших от впечатлений войны 1914–1918 годов, — детей мелкой буржуазии, «мстителей» за поражения и за победы, которые оказались для буржуазии не менее разрушительными, чем поражения. Психика этих подростков характеризуется фактами такого рода: в Германии в первых числах текущего мая в г. Эссене
Гейнц Христен, подросток 14 лет, убил своего приятеля, Фрица Валькенгорста, мальчика 13 лет. Убийца хладнокровно рассказал, что вырыл для своего приятеля заранее могилу, бросил его туда живым и держал его лицом в песке до тех пор, пока Валькенгорст не задохся. Убийство он мотивировал тем, что очень хотел овладеть принадлежавшей Валькенгорсту формой гитлеровского ударника.
Кто видел парады фашистов, тот видел, что это — парады рахитичной, золотушной, чахоточной молодёжи, которая хочет жить со всею жаждой больных людей, способных принять всё, что даёт им свободу выявить гнойное кипение их отравленной крови. В тысячах серых, худосочных лиц здоровые, полнокровные лица заметны особенно резко, потому что их мало. Это, конечно, лица сознательных классовых врагов пролетариата или авантюристов из мелкой буржуазии, вчерашних социал-демократов, мелких лавочников, которые хотят быть крупными и голоса которых вожди германского фашизма покупают тем, что дают лавочникам немножко топлива и картофеля даром, то есть за счёт рабочих, крестьян. Обер-кельнерам хочется иметь свой маленький ресторан, мелкие воры хотели бы заняться воровством, узаконенным властью крупных воров, — вот «кадры» фашизма. Парад фашистов — это одновременно парад и силы и слабости капитала.
Не будем закрывать глаза: среди фашистов немало и рабочих из числа тех, которые ещё не понимают решающей силы революционного пролетариата. Не скроем от себя, что капитализм — паразит мира всё ещё довольно мощный, потому что рабочие и крестьяне, оставляя в его руках оружие и хлеб, продолжают питать его своей плотью и кровью. Это — самое печальное и постыдное явление бурной современности. Отвратительно это покорное кормление врага, воспитанное в рабочем классе его социал-демократическими вождями, имена которых отныне и навеки окружены жёлтым, жирным сиянием позора. Изумительно терпение безработных, голодных людей пред лицом таких фактов, как, например, уничтожение пищевых продуктов для того, чтоб удержать их рыночную цену на известной высоте, в то время как безработица растёт, зарплата понижается и покупательная способность даже мелкой буржуазии падает.
Казалось бы, что человеческое достоинство английского пролетариата должно глубоко и активно возмутиться фактами цинических насмешек над их безработными братьями, — фактами, вроде следующего:
В английском городе Сэррей открылась первая в мире кондитерская для собак. Любой пёс может получить в этой кондитерской пирожное, а бездомным и голодным собакам предоставляются в ней пища и ночлег. Открыта эта кондитерская на средства мистера Джемса Паттерсона, умершего несколько недель тому назад в Брокхорсте.
Бесстыдные, цинические выходки такого типа становятся всё более часты в Англии, государстве «аристократической расы». Весьма возможно, что под этими выходками скрыто ощущение Паттерсонами неизбежности их гибели и выходки эти знаменуют аристократическое стремление Паттерсонов, уходя из жизни, мстительно напакостить в ней возможно больше.
Вооружая подростков и юношей, кроме револьверов, отжившими идеями национализма и расизма, воспитывая в молодёжи социальный цинизм, садическую страсть к убийству, разрушению, капиталисты организуют из этой молодёжи не только помощников полиции в её борьбе против революционного пролетариата, но обрабатывают её как яд, который будет влит в кровь армии рабочих и крестьян, вооружённых современной механической техникой человекоистребления. Капиталисты хорошо помнят, что рабочие и крестьяне, дисциплинированные зверской казармой, показали в 1918–1920 годах, что их бессмысленная, самоубийственная автоматическая служба классовому врагу имеет свой предел и что за этим пределом штыки и пушки, — после того, как миллионы рабочих и крестьян истребят, изуродуют друг друга, — перестают служить интересам капитала. Разумеется, «лучше поздно, чем никогда», но в этом случае следовало бы учиться у классового врага: капиталист уничтожает рабочего прежде, чем рабочий законно успеет поднять на него свою честную руку.
Не десятки, а сотни фактов говорят о разрушительном, разлагающем влиянии фашизма на молодёжь Европы. Перечислять факты — противно, да и память отказывается загружаться грязью, которую всё более усердно и обильно фабрикует буржуазия. Укажу однако, что в стране, где мужественно и успешно хозяйствует пролетариат, гомосексуализм, развращающий молодёжь, признан социально преступным и наказуемым, а в «культурной» стране великих философов, учёных, музыкантов он действует свободно и безнаказанно. Уже сложилась саркастическая поговорка: «Уничтожьте гомосексуалистов — фашизм исчезнет». Следует указать на то, что семиты, люди расы, которая могла бы — если это нужно — похвастаться своей чистотой, люди, которые дали человечеству так много действительно великих мастеров культуры — и величайшего из них, подлинного Мессию пролетариата Карла Маркса, — эти люди изгоняются фашистской буржуазией Германии, а фашисты Англии, — где немало семитов бывало «у руля власти», и многие включены в аристократию страны, — фашисты Англии тоже начинают проповедовать постыдный антисемитизм.
В то же время в стране, где власть принадлежит рабочему классу, организована самостоятельная республика евреев — Еврейская автономная область.
Национальные группы капиталистов поспешно готовятся к новой мировой войне, по-новому хотят перераспределить мир для более широкой и удобной эксплуатации труда рабочих и крестьян. Маленьким странам снова угрожает опасность оказаться в железных объятиях «великих», у них снова хотят отнять право свободного развития их культур.
В массах разноязычного, разноплемённого пролетариата империализм и фашизм сеют злые семена национальной розни, расового пренебрежения и презрения, которые могут перерасти в расовую ненависть и затруднить развитие в мире трудящихся сознания единства его классовых интересов, — спасительного сознания, которое только одно может освободить рабочих и крестьян всего мира из положения беззащитных, бесправных рабов обезумевших лавочников. Их национальная торгово-промышленная вражда легко может перерасти — и уже перерастает — в проповедь расовой вражды и расовых войн. Сегодня они проповедуют — и уже осуществляют на подлой практике — антисемитизм, завтра возвратятся к проповеди антиславянизма, вспомнив постыдные мнения о славянах Моммзена, Трейчке и других и забыв о том, сколько талантливых людей дали немецкой культуре поляки, поморяне, чехи. Так как все заводчики и лавочники Европы производят одни и те же товары и торгуют ими, то вполне естественно возникновение вражды и войны германской расы против романской, так же, как и против англосаксонской. Конечно, существуют союзы, но если необходимо продать, то что же мешает предать? Например: существует союз Англии — Японии, но японцы в Лондоне продают шёлковые чулки по 3 пенса, — то есть по пятачку за пару, — это, конечно, мелочь, но японский «демпинг» — вполне достаточная причина для возникновения вражды и ненависти к жёлтой расе. Безнаказанность действий японских империалистов в Маньчжурии — Китае очень соблазнительна для империалистов Европы.
Расовая теория — последний «идеологический» резерв издыхающего капитализма, но гнилое дыхание его может отравить даже здравомыслящих людей, ибо люди вообще развращены длительным зрелищем безнаказанного порабощения сильно вооружёнными белыми Европы безоружных индусов, китайцев, негров.
Только революционный пролетариат единым фронтом своим в силах устоять против отравления соблазном гнусного и безнаказанного грабежа его классовых братьев.
Этот пролетариат, воспитанный идеологией Маркса — Ленина, реально и мудро осуществляемой вождём его Сталиным, этот пролетариат доказал миру, что в его пёстро-племенной стране все племена и расы совершенно равны в правах на жизнь, на труд, на развитие своих культур. Безграмотным, не имевшим письменности, полудиким людям русский рабочий широко открыл путь к знанию. В Союзе Социалистических Советов нет ни одного численно ничтожного племени, которое не доказало бы свою жажду культуры и способность к восприятию её…
Быстрота культурного роста населения Союза Советов признана честными людьми всех стран. Казалось бы, что честные люди, признав этот факт, должны сделать из него соответствующий, очень простой, морально-гигиенический вывод: и субъективно и объективно гораздо полезнее, гораздо честнее жить в среде здоровой, чем в среде, смертельно заражённой социальными недугами и осуждённой на гибель. Признав пролетариат способным к социальному творчеству, гораздо полезнее всячески способствовать развитию в нём его жажды знаний, его талантов и сознания в массе пролетариата его исторического назначения, которое он уже начал осуществлять в стране, где живёт 170 миллионов. Казалось бы, что чувство собственного достоинства мастеров культуры, «гуманистов» должно быть глубоко возмущено фактами отрицания культуры лавочниками, их походом против роста всякой техники, кроме носимой, назначенной истреблять людей. Но не заметно, чтоб мастера буржуазной культуры возмущались сожжением книг, неугодных фашизму, проповедью человеконенавистничества, заключённого в смыслах национальной и расовой теорий, подготовкой к новой яростной войне — к бессмысленному истреблению миллионов наиболее здоровых людей, к новому истреблению огнём вековых культурных ценностей, к разрушению городов, уничтожению результатов тяжкого труда масс, которые создали фабрики и заводы, обработали поля, построили мосты, дороги. Безумие хищников невозможно излечить красноречием, тигры и гиены не едят пирожное.
Не заметно, чтоб «гуманистам» было свойственно подлинное человеколюбие, не видно, чтоб они чувствовали величайший, героический трагизм эпохи и понимали, кто именно её герои. Приближается время, когда революционный пролетариат наступит, как слон, на обезумевший, суетливый муравейник лавочников, — наступит и раздавит его. Это — неизбежно. Человечество не может погибнуть оттого, что некое незначительное его меньшинство творчески одряхлело и разлагается от страха пред жизнью и от болезненной, неизлечимой жажды наживы. Гибель этого меньшинства — акт величайшей справедливости, и акт этот история повелевает совершить пролетариату. За этим великим актом начнётся всемирная, дружная и братская работа народов мира, — работа свободного, прекрасного творчества новой жизни.
Это — верование? Для пролетариата прошло то время, когда вера и знание враждовали, как ложь и правда. Там, где пролетариат властвует, где всё создаётся его могучей рукой, там нет места распре знания с верой, там верование — результат познания человеком силы своего разума, и это верование, создавая героев, не создаёт и не создаст богов.
Литературные забавы
В газете «Литературный Ленинград», номер 24, [1934 г.] меня весьма заинтересовали две заметки; одну из них — о романе В.Каверина — автор начинает так:
«Роман Каверина не окончен. Вернее даже — он только начат.»
Далее автор, находя излишним дожидаться конца романа и подозревая Каверина в чрезмерном оптимизме, говорит:
«Мы так часто привыкли бить по пессимизму, что очень часто приветствуем любой оптимизм, не разбираясь в его природе.
Нужно начать различать социальный оптимизм писателя, явившийся результатом творческого проникновения в подлинный ход исторических процессов, от оптимизма, так сказать, «частного», который, переводя на несколько упрощённый язык, можно назвать «хорошим настроением» писателя и основным признаком которого нужно считать отсутствие идейной «собранности», «партийности».
Следуя за автором по линии «упрощения языка», вероятно, можно сказать, что есть оптимизм нетребовательный, физиологический, зависимый от хорошего пищеварения, от идеально нормального внутриклеточного питания, и есть оптимизм как результат глубокого понимания идеологически правильной организации впечатлений, возбуждаемых явлениями социальной жизни. Затем можно бы указать, что «здоровый дух в здоровом теле», полнокровном и снабжённом достаточным количеством жира, это — по преимуществу — сугубо мещанский дух зоологической жизнерадостности, ныне постепенно исчезающий, но всё же несколько оживляемый надувательством пророков и практиков фашизма. Далее неплохо бы указать, что, являя собою нечто газообразное, душок этот обладает свойством вместимости в самые различные формы, не говоря уже о форме такой исключительной ёмкости, каков, например, Интернационал II. Ещё далее поучительно было бы отметить присутствие сего тлетворного духа в советской прозе и в поэзии, а в особенности — в быте литераторов, равно как и других граждан. Автор заметки о «только что начатом» романе Каверина, ничего этого не сделав, предпочёл бросить на роман некую тень, как бы предупреждая меня, читатели: «Гражданин, хотя роман только что начат, но люди, в нём изображённые, подозрительно хороши». В общем философическое наполнение этой преждевременной рецензии скудно и не досказано, а бытовой её смысл свидетельствует о нравах, мягко говоря, непохвальных.
Вторая заметка, помещённая в том же номере газеты, ещё более оригинальна. Объединение молодой литературы объявило доклад о двенадцати романах, но докладчик, вычеркнув десять, решил говорить только о двух. Говорил он об одном романе — «Возвращение на Итаку». Роман этот ещё нигде не напечатан. Один из слушателей доклада заявил, что романа он не читал, «но всё равно автору не следовало так писать». Если бы автор сам публично читал рукопись романа, перед тем как печатать его, это было бы понятно и естественно. Но когда его рукопись читает кто-то другой и на основании её говорит о распаде романа как жанра, это уже похоже на забаву людей, которым нечего делать и скучно жить, хотя в нашей стране, в нашей литературе — безграничное количество дела живого, интересного и в том числе очень много серьёзнейшего дела для литературной критики и для самокритики литераторов. Приведу пример того, как мы, литераторы, делаем наше дело. В номере 8 «Литературного Ленинграда» опубликована дискуссия о романе Александра Молчанова «Крестьянин».
«Сопоставляя роман Молчанова «Крестьянин» с другими произведениями советской литературы, докладчик доказывает, что своим мастерством писатель уничтожает изолированность крестьянской литературы, поднимает свою тему на уровень значительнейших книг в советской литературе. Докладчик считает, что такого изображения крестьянина в нашей литературе ещё не было.»
Слушатели, литераторы из Объединения ленинградской колхозной литературы, отметив «мелкие недостатки» романа Молчанова, расхвалили его, а редактор рукописи А.Прокофьев сказал:
«Так в литературе крестьянин ещё не изображался, — поднята огромная тема с полным знанием материала, с полной ответственностью. Положительные качества романа безусловно перевешивают недостатки.»
В том же номере газеты напечатана статейка писателя Чистякова, который говорит следующее:
«О недостатках романа я много говорить не буду. В каждом крупном произведении литературы такие недостатки найдутся. Скажу только, что большинство недочётов падает на те мелочи и недоделки, которые сам автор видит и понимает, а остальное относится за счёт его роста. Роман был написан в условиях для автора тяжёлых. Не секрет, что мы, колхозные писатели, живём до сих пор на «чёрном хлебе» и в издательствах на наши произведения смотрят как на печальную необходимость: их можно печатать в порядке общественной дисциплины. Не будь такого к нам отношения, роман Молчанова стоял бы по своей отделке ещё выше, но и в таком виде он стоит на такой большой высоте, что далеко оставляет за собой многие хорошие образцы большой литературы.
В заключение скажу, что роман Молчанова «Крестьянин» — это такая большая победа, такое достижение, которым по праву может гордиться не только наше областное Объединение колхозных писателей, но и вся советская литература.»
Принимая во внимание все эти превосходно хвалебные отзывы, я должен сказать, что хотя А.Молчанов человек даровитый, однако литератор он серьёзно малограмотный, так же, как и его редактор А.Прокофьев. Доказательства: на странице 210 напечатано:
«По совету Владимира Ильича в 98 году прошлого столетия Матвей переехал из Петербурга на Урал, где организовал боевой отряд старой большевистской гвардии.»
В 1898 году Владимир Ильич был в ссылке, а не в Петербурге. О каком «боевом отряде» идёт речь? Такие отряды явились гораздо позднее.
«Поднимая подол грязного сарафана и бесстеснительно показывая миру тайное-тайных, Яблочиха кричала: «Ба-абы! Вот она, коммуна-то. Подайте рюмочку Христа ради на погорелое место!»
Эта сцена взята из книги литератора семидесятых годов Шашкова — «Русская женщина», но там женщина сожгла волосы на Венерином холме, а Молчанов забыл упомянуть об этом, и у него «погорелое место» непонятно. События, изображаемые Молчановым, разыгрываются в селе Ключены — неопределённой и неопределимой области. Кстати: мы очень плохо знаем карту огромной нашей страны; мы знали бы её гораздо лучше, если бы издательства печатали на пустой странице перед титулом книги карту местности, в которой живут и действуют люди, изображаемые в книге.
Так вот: село Ключены, время — тридцатый год. В доме одного из кулаков он и приятели его празднуют день «преображенья». Автор даёт описание количества жратвы, приготовленной к истреблению кулаками.
«От матёрых житных пирогов, густо сдобренных поливкою из сметаны и покрытых тонким, как первый ледок, слоем масла, от пшеничных белых шанег, пышных, как груди Анны, и круглых, как торцы дерева, от массивных, возлежащих во всю длину стола рыбников — от всего этого бесконечного множества хворостья и ватрушечья поднимались на высоту берущие в полон запахи сытости и довольства. На очереди, занявшей шесток печи, стояли: блюда жирных мясных щей, миски налимовой ухи, свиные окорока, телятина, тетеревятина, каши, масла, подливка. На кухонном столе тоже выстроилась очередь: то была очередь киселей — красных, розовых, белых, разбрасывающих по горнице сияния. Гости крякнули. Хозяйка отвесила поклоны. Хозяин появился с графинчиком, Анна угощала гостей с серебряного подноса.
— Пейте и ешьте, гости… — кланялась Анна.»
На шестке крестьянской печи физически невозможно поместить количество «блюд», перечисленных автором. Обилие и разнообразие пищи напоминает мне описание боярского пира, данное — не могу вспомнить где — не то у Забелина в «Домашнем быте царей», не то в повести «Шигоны» или в одном из «исторических» романов Масальского. Но — дело не в этом, а в том, что «художественное» преувеличение автором размеров шестка и обилия жратвы крайне характерно вообще для «реализма» описаний и для грамотности автора. Пример: на стр. 22 он рассказывает:
«В 1905 году крестьяне, в числе которых был и Никанор Петрович, выжгли усадьбу помещика Виктора Никольского; по определению тогдашних властей они должны были восстановить усадьбу и работали на это восстановление, не видя белого свету, денно и нощно, четыре года, спустив, кроме того, все свои ценности и приданое жён.»
Случай, когда крестьяне «четыре года денно и нощно» восстанавливали бы разрушенную ими усадьбу помещика, конечно, замечателен. Может быть, в селе Ключенах ещё живы мужики, которые «по определению властей» занимались этим оригинальнейшим делом на протяжении четырёх лет. Интересно бы спросить их, как это было? Если — было.
Герой романа, Никанор Лопатин, видимо, столыпинский хуторянин. Это — могучий, «почвенный» мужик из ряда тех, которые до слёз радости, до пафоса восхищали славянофилов: «чернозёмная сила», «богатырь земли русской» и т. д. Дочь у него — сельская учительница и активная контрреволюционерка, она ведёт дневник, в котором, между прочим, пишет: «Коммунисты утверждают, что собственность никогда не являлась двигателем жизни». В раннем детстве мясник напоил её кровью только что зарезанного телёнка, вследствие чего «наглый физический мир, так рано оголённый перед нею, рано состарил и её душу». Её лозунг: «Охраняй свою изгородь — изгородь сохранит хозяйство». Сын Лопатина коммунист, парень слезоточивый и разрисован автором как совершенный дурак. Пример (на стр. 240):
«Григорий прыжками миновал коридор и, схватившись за косяк, остановился в дверях зала. Несколько мгновений он оглядывал зал страшным хищным взглядом, как ястреб, выбирающий свысока добычу. И по мере того, как он оглядывал зал, взгляд его начинал тускнеть и бледнеть и вскоре стал глупо растерянным, как у петуха, который почувствовал, что ястреб выбрал его своей добычей.»
Коммунист этот — натура нервозная, Молчанов говорит, что «от приветливого счастья волосы у него поднялись дыбом».
В центре романа — Лопатины: отец, сын и дочери; младшая — безграмотна, отец назначил её «по крестьянству» и в школу не пустил. Насколько можно понять суть романа, она такова: дочь-контрреволюционерка пытается извлечь отца из коммуны и, не имея на это его согласия, заявляет о его выходе коммунистке Беляевой. Беляева говорит (стр. 52):
«— А мы были несколько иного мнения о старике. Несмотря на свой преклонный возраст, неграмотность, молчаливость, неумение связать и пары слов, он числился у нас в активе. Ещё не было случая, чтобы он не откликнулся на призыв Советской власти. В девятнадцатом году, когда наш север грабили англичане, он пожертвовал красным бойцам свинью и корову. Он всегда с превышением и всегда раньше срока выполнял свои обязательства перед государством: он давал государству больше, чем любой крестьянин, располагавший одинаковым хозяйством. Он воспитал для комсомола и партии прекрасного работника — сына. Мы не находили в нём той двойственности, того второго лица, которое вы только что открыли.»
Контрреволюционерке не удаётся извлечь отца из коммуны, более того — старику коммунисты устраивают чествование (стр. 248):
«— Крестьяне, — восторженно проговорил Микеша, — перед вами Никанор Петрович Лопатин. Он полвека трудился над этой землёй. Нет, — тряхнул Микеша молодыми плечами, — мы не будем считать годов! Он трудился над землёй со дня своего рождения. Он не разгибал спины, ибо зла и корениста земля. Но и Лопатин не трус, Никанор Петрович не робок! Как зверь, он работал над землёю от утренней зари до поздней ночи. Ноги его прели в потных онучах, на лице вскипала натужная кровь. По́том и кровью своего тела он отвоёвывал от «матери-земли» кусок поля. Взгляните вокруг: вон там зеленеет рожь, здесь овсяное поле усеяно суслонами, недюжинная ботва давно отцвела и опускает в картофель ядрёные соки… Было жуткое время республики: на фабричных станках цвели лопухи, по рельсам еле бродили расшатанные паровозы, падали силы голодной республики. Кто поддержал её? Чьим хлебом восстановлена сила наших городов? Хлебом Никанора Петровича! Вот за это, за труд, за жуткую любовь к земле, за прошлый потный, страдальческий век, за помощь республике, старого отца новых мастеров земли мы, молодёжь, объединённая в ячейку Осоавиахима, зачисляем в боевые ряды этой организации и преподносим значок…»
Всё это нисколько не помешало кулакам травить Лопатина, они в конце концов затравили его на глазах сына и других коммунистов. Довели старика до того, что он, вымыв окровавленную бороду свою двумя литрами водки, стал пить эту водку вместе с кровью, а затем выпил ещё целую бутылку «без передыха». Вот она, мощь мужицкая! В общем же старик Лопатин — фигура мутная, тусклая.
Если бы эта история была рассказана на сотне страниц, она, вероятно, получила бы смысл более ясный и поучительный. Но в романе 434 страницы, написанные удивительно путаным «стилем,». Вот несколько примеров из сотен уродств: «Он похудел настолько, что вряд ли дышит социализмом». «Он заклал меня мохом». «Он несколько раз выстрелил по вам». «Боги — не в бабьих межногах». «Мухи грызли её малиновые щеки». «Финтифлюшки всевозможной басоты». «Он парил над вещами, как любовь над юношеством». «Комедировать роль». «Мухи, ко всему безразличные». «В чайник брошена горсть напитка». В романе встречаются: «Наводопелый потолок», «выпорка бунтовщиков», «сжохлый песок», «истрёпанная глина», «клинчатое одеяло», «бабьи тепломаты», «продолговатые звуки», «безкобозы» и множество других забавных диковин.
Ветошь автор называет — «вехоть», предбанник — «сенцами», обрядовую песню — «церемониальной». Автор говорит о «трелях соловьих», не зная, что самки птиц — не поют, а это известно любому ребёнку деревни.
Редактор книги Молчанова, А.Прокофьев, по ремеслу его, «кажется», стихотворец, то есть — «поэт». Предполагается, что поэты должны знать русский язык и, кроме того, немножко политграмоту. Позволительно спросить гражданина Прокофьева, а в его лице и многих других редакторов: по силам ли они берут работу на себя? Не честнее ли будет сначала поучиться тому, что берёшься делать? «Не пора ли нам, ребята», понять, что снабжение книжного рынка словесным браком и хламом не только не похвально, а — преступно и наказуемо? Не пора ли нам постыдиться перед нашим читателем?
Громко болтая о всемирной внушительности героического труда рабочих и колхозников, охотно принимая эту работу на свой счёт, весьма многие писатели постепенно уподобляются знаменитой мухе, которая, сидя на рогах вола, хвасталась: «Мы — пахали!»
Считаю нужным поговорить о литературных нравах. Думаю, что это вполне уместно накануне съезда писателей и во дни организации союза их.
Нравы у нас — мягко говоря — плохие. Плоховатость их объясняется прежде всего тем, что всё ещё не изжиты настроения групповые, что литераторы делятся на «наших» и «не наших», а это создаёт людей, которые, сообразно дрянненьким выгодам своим, служат и «нашим» и «вашим». Группочки создаются не по признакам «партийности» — «внепартийности», не по силе необходимости «творческих» разноречий, а из неприкрытого стремления честолюбцев играть роль «вождей». «Вождизм» — это болезнь; развиваясь из атрофии эмоции коллективизма, она выражается в гипертрофии «индивидуального начала». В то время, когда «единоличие» быстро изживается в деревне, — оно всё более заметно в среде литераторов. Это явление следует объяснить не только тем, что в среду литераторов, — как на «отхожий промысел», физически более лёгкий сравнительно с работой на фабрике, у станка, — входит закоренелый в зоологическом индивидуализме деревенский житель, это объясняется ещё и тем, что, наскоро освоив лексикон Ленина — Сталина, можно ловко командовать внутренне голенькими субъектами, беспринципность коих позволяет им «беззаветно», то есть бесстыдно, служить сегодня — «нашим», завтра — «вашим». Лёгкость прыжков от «наших» к «вашим» отлично показана некоторой частью бывших «рапповцев»; эта лёгкость свидетельствует и о том, как ничтожен был идеологический багаж прыгунов. Сочтя постановление ЦК партии кровной для себя обидой, часть «рапповцев» откололась от литературы и начала говорить о ней как о чужом деле, как о работе «ихней», а не «нашей». Это поступок антисоциальный и антипартийный. Однако я считаю нужным сказать, что, по моему мнению, в ту пору, когда «рапповцы» действовали товарищески дружно и ещё не болели «административным восторгом», они, не отличаясь необходимо широким и глубоким знанием литературы и её истории, обладали зоркостью и чуткостью подлинных партийцев и хорошо видели врага, путаника, видели попугаев и обезьян, подражавших голосу и жестам большевиков. Мне кажется, что и нравы литературной молодёжи при «рапповцах» были не так расшатаны.
Условиями, в создании которых я не считаю себя виновным, на меня возложена роль мешка, в который суют и ссыпают свои устные и письменные жалобы люди, обиженные или встревоженные некоторыми постыдными явлениями литературной жизни. Не могу сказать, что роль эта нравится мне, но, разумеется, обилие жалоб тревожит и меня.
Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой мужицкой силищей» и т. д. Но порицающие ничего не делают для того, чтоб обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать. А те, которые восхищаются талантом П.Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, на отравление молодёжи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа».
Недавно один из литераторов передал мне письмо к нему партийца, ознакомившегося с писательской ячейкой комсомола.
«Состав нашей ячейки в основном неплохой. Около сорока человек комсомольцев. Преобладают солидные — для комсомола даже большие чем следует — стажи. Я уверен, что большинство ребят были неплохими комсомольцами-производственниками до тех пор, пока положительные их качества (литературный талант, — говорим о людях, имеющих право на пребывание в литературных рядах) не привели их в недра горкома писателей.
Первое, что бросается в глаза, — это недисциплинированность. Это отражается не только на выполнении нагрузок, хотя и по ним судить можно, но и на качестве литературной работы.
Исчезает самодисциплина. Люди мало или совсем не работают, перестают учиться, страстно влюбляются в себя и верят в непобедимую силу таланта. Некультурность возводится порой в добродетель, ибо на фоне некультурности талант становится будто бы удивительнее.
Я думаю, что основным дезорганизующим началом является отсутствие твёрдого заработка. Заработки «от случая к случаю» формируют и быт.
В самом деле: я не успел ещё проверить, но сделаю это непременно, — был ли быт пролетарской части молодых литераторов столь отвратительным, каким он становится с момента выхода их первых произведений и связанных с ним обстоятельств. Однако помимо этой основной причины есть и другие. Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть литературной молодёжи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости, и поведение Смелякова всё менее и менее становится комсомольским.
Прочтите новую книгу стихов Смелякова. Это скажет вам больше (не забывайте, что я формулирую сейчас не только узнанное, но и почувствованное).
А Смеляков — комсомолец, рабочий. И ещё удивительно — почему наиболее поражённой частью является поэтическая группа литературной молодёжи? Я думаю, что это потому, что дух анархо-богемский нигде, как у поэтов, не возводился в степень традиций. Но ведь это было характерно для прошлого, для того разлада между средой и системой взглядов литератора, который существовал до революции. Откуда же теперь происходят эти влияния?
Оказывается, они и теперь живучи и отравляют часть нашей молодёжи. О Смелякове мы говорили. А вот — Васильев Павел, он бьёт жену, пьянствует. Многое мной в отношении к нему проверяется, хотя облик его и ясен. Я пробовал поговорить с ним по поводу его отношении к жене.
— Она меня любит, а я её разлюбил… Удивляются все — она хорошенькая… А вот я её разлюбил…
Развинченные жесты, поступки и мысли двадцатилетнего неврастеника, тон наигранный, театральный. О нём говорят мне немало, и о нём собираюсь я поговорить на диспуте, о котором вам рассказывал и собираюсь ещё рассказать.
Ойслендер. Ну, это просто чуждый тип. К нему мы приглядывались, и я думаю, что целесообразнее всего не говорить о нём как о комсомольце. Рассказов о нём ходит много. Каким-то образом с ним связывают смерть молодой писательницы Пантелеевой. Вопрос о нём стоит на повестке дня ячейки.
Панченко. Альтшуллер — герой нашумевшего процесса, Цигельницкий. Может быть, вы и не знаете этих фамилий. Они интересны лишь как иллюстративный материал к сказанному выше. Зарубин. Склоки, сплетни, нетоварищеское отношение друг к другу.
У нас есть и другая — здоровая часть молодёжи. Преимущественно это та часть, которая и в быту изолирована от «литературных влияний».
В самом деле — пусть прочтёт меня Олеша, Никулин, В.Катаев и многие другие, — не мне и не нам их учить, они воспитывались в другие времена. Нам важна их работа, пусть живут, как хотят, но не балуют дружбой наших молодых литераторов, ибо в результате этой «дружбы» многие из них, начиная подражать им, усваивают не столько мастерство, сколько манеру поведения, отличавшую их в кабачке Дома Герцена! Хорошие намерения дают далеко не хорошие результаты.
Ну, а мы?.. Мы ничего не делаем для того, чтобы противопоставить что-либо этим влияниям. О работе с молодым писателем мы много говорим, но нет ничего слабее этого участка. Вы знаете это, товарищ, и я не хочу превращать письмо в бесконечное перечисление недостатков нашей работы.»
В письме этом особенного внимания заслуживает указание автора на разлагающее влияние некоторых «именитых» писателей из среды тех, которые бытуют «в кабачке имени Герцена». Я тоже хорошо знаю, что многие из «именитых» пьют гораздо лучше и больше, чем пишут. Было бы ещё лучше, если бы они утоляли жажду свою дома, а не публично. Ещё лучше было бы, если б они в жажде славы и популярности не портили молодёжь похвалами и преждевременным признанием крупных дарований в людях, которые по малограмотности своей не в силах развить эти дарования. И ещё лучше было бы, если б они, стремясь создать группку поклонников, угодников и приспешников, не совали бы в Союз писателей людей бездарных. Групповщинка — жива, болезнь «вождизма» прогрессирует, становится хронической: «кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Восторгаясь тем, как быстро фабрика и колхоз прививают крестьянину психологию рабочего, не замечают, что в литературе крестьянин обнаруживает подлинную свою сущность закоренелого «единоличника» и что для него литература только личное его дело, а её социально-культурное и революционное значение — совершенно не понятно ему. Именно эта психология единоличника служит источником «порчи нравов», источником борьбы мелких самолюбий, злостных сплетен, групповой склоки и всякой пошлости. Создается атмосфера нездоровая, постыдней, — атмосфера, о которой, вероятно, уже скоро и властно выскажут своё мнение наши рабочие, которые понимают значение литературы, любят её и являются всё более серьёзными ценителями художественного слова и образа.
В статейке этой много недоговорённого, но я ещё вернусь к теме, затронутой в ней.
Как процесс эволюции материи, — основы всех сил, — жизнь величественно проста, как процесс развития социальных отношений — осложнена всяческой ложью и подлостью. Правда требует простоты, ложь — сложности, это очень хорошо утверждается историей литературы.
В старину на процессах технически примитивного труда и ещё не очень резко выраженного расслоения людей на владык и рабов устное художественное творчество трудящихся создало в форме сказок и легенд замечательно яркие образцы живописи словом; общая тема этих произведений устной литературы: борьба человека с природой, с волшебником, овладевшим её тайнами, и мечта о возможности для трудящихся овладеть силами природы. Это — общечеловеческая тема.
Поделиться книгой: