Помоги проекту - поделись книгой:
«Общечеловеческое» поэзии и прозы классиков весьма редко возвышается над уровнем общебуржуазного. «Общечеловеческими» в литературе прошлого являются произведения, в которых наиболее пессимистически отразилось ощущение личностью трагической сложности социального бытия, сознание ею ничтожества своего в процессе истории. Ощущение это испытывали и разнообразно выражали господа, но оно было также свойственно рабам, толкая тех и других в фантастику идеалистической философии, в туманы религии. Гликон, ваятель, живший в I веке до нашей эпохи, изобразил Геркулеса совершившим свой последний подвиг: в руке героя труда — яблоко бессмертия, но его поза, его лицо изображают не радость победы, а только усталость и уныние. Интересно отметить тот факт, что буржуа, победив феодала, нигде не отметил в высокой художественной форме своё «торжество победителя».
Борьба непрерывна, победы постоянны, а торжества нет, или же оно так же кратковременно, как крикливо, — такова недавняя подлая и кровавая победа тройного зловонного Г., олицетворяющего силу крупной немецкой буржуазии. В Европе XIX–XX веков подлинно художественно изображённая личность — это или критик буржуазного общества или нытик, человек, который жалуется на тяжесть жизни, человек, который хочет жить независимо от первой — материальной — и второй — социальной — природы, хочет жить «сам в себе», как подсказал ему машинально мысливший старичок из Кенигсберга, основоположник новейшей философии индивидуализма.
Но существует страна, в которой буржуазия потерпела поражение. Это — факт, имеющий «общечеловеческое» значение не только для пролетариев всех стран, но и для основной силы буржуазии, для мастеров её науки, культуры, количество которых превышает спрос буржуазии, а драматизм их социального положения и логика истории указывают им единственный путь свободного творчества — путь с революционным пролетариатом.
Задача и обязанность создать подлинно общечеловеческую литературу возлагаются историей на писателей Союза Советских Социалистических Республик. Это должна быть литература, способная глубоко волновать пролетариат всей земли и воспитывать его революционное правосознание. Материал для создания высокоценной поэзии и прозы у нас уже есть — совершенно новый материал, созданный и непрерывно создаваемый революционным мужеством творчества рабочих и крестьян, их разнообразной талантливостью. Это — материал победы, небывалой в истории человечества, победы пролетариата и утверждения диктатуры пролетариата. Смысловое, историческое мировое значение факта этой победы совершенно исключает из обихода нашей литературы темы безнадёжности, бессмысленности личного бытия, тему страдания, освящённую вреднейшей ложью христианства. Страдание человека почти всегда изображалось так, чтоб возбудить бесплодное, бесполезное сочувствие, «сострадание», и крайне редко для того, чтобы насытить чернорабочего строителя культуры чувством мести за его попранное человеческое достоинство, зажечь в нём ненависть к страданию, к источникам его, к творцам подлейших ужасов жизни.
170 миллионов людей отказались от позорной обязанности страдать ради удобств и удовольствий командующего класса. Они ещё не успели устранить все внешние причины житейских неудобств, потому что у них не было времени для этого, а также, конечно, по вине их пассивности и мещанского стремления ещё многих поскорее вкусить дешёвеньких «радостей жизни», — поспешность этого стремления объясняется тем, что хотя у нас мещанин физически побеждён, но всё ещё «бытует» вместе с нами, распространяя запах тлетворный и одуряющий.
Материалом художественной литературы служит человек со всем разнообразием его стремлений, деяний, человек в процессе его роста или разрушения. Материал у нас есть, но мы плохо изучаем его, и у нас отсутствует уменье организовать этот материал в формы высокого искусства. Уменье создаётся знанием, стало быть, нам нужно вооружаться знанием, надо учиться работать искусно и честно. Учиться надо многому, и в наших условиях учиться не трудно, ибо пролетариат-диктатор разрушил все преграды на пути его детей к науке, искусству.
Литераторы Союза Советов поставлены в центр, внутрь процесса, имеющего мировое значение. Это — процесс творчества культуры, основанной на исключении частной собственности на землю и орудия труда, на уничтожении всех форм социального паразитизма. Но, физически включённые в этот процесс, наши литераторы, пытаясь изобразить его, всё ещё относятся к человеку, живой силе этого процесса, поверхностно, небрежно и даже — равнодушно, рассказывают о нём словами казённого, холодного восхищения, а изобразить его — хотя бы таким, какой он есть, — не умеют. И не понимают, что подлинное искусство обладает правом преувеличивать, что Геркулесы, Прометеи, дон-Кихоты, Фаусты — не «плоды фантазии», а вполне закономерное и необходимое поэтическое преувеличение реальных фактов. Наш реальный, живой герой, человек, творящий социалистическую культуру, много выше, крупнее героев наших повестей и романов.
В литературе его следует изображать ещё более крупным и ярким, это — не только требование жизни, но и социалистического реализма, который должен мыслить гипотетически, а гипотеза — домысел — родная сестра гиперболе — преувеличению…
Познавательный аппарат буржуазии износился на долголетней работе перемалывания суровой и отвратительной «правды» жизни, творимой буржуазией, в пыль и в ложь религии, философии, в ложь мещанского либерального «гуманизма», а ныне в безграмотную ложь фашизма. Но, к сожалению, наша литература в большинстве её даёт право сказать, что она тоже отказывается от познания закономерностей в пользу внешних, поверхностных оценок.
Тысячами голосов советский человек, строитель новой культуры, ежедневно говорит литераторам: я был пастухом, был социально опасным правонарушителем, был батраком кулака, — стал инженером, медиком, учёным-естествоиспытателем; я была батрачкой, горничной, домашним животным моего мужа, — я стала профессором философии, агрономом, парторгом и т. д. Говоря это, люди сообщают как бы только о факте своего физического перемещения в социальной среде, не умея и иногда — не желая рассказывать о химии факта. Вскрыть психохимический процесс перемещения из ряда чернорабочих батраков в ряды мастеров культуры, вскрыть закономерность этого явления, показать, какую роль играла в нём классовая идеология пролетариата, как сопротивлялись ей зоологические эмоции мещанства, — это дело революционера-художника, «инженера душ».
Суть и смысл факта не только в том, что пастух строит машины, а батрачка директорствует на фабрике. Ведь крупная буржуазия физически размножается и размножилась не только путём деторождения, но также и путём отбора и всасывания в жирную, клейкую среду свою людей наиболее талантливых и энергичных из среды рабочих, крестьян, мелкой буржуазии. Неисчерпаемо огромный мир трудового народа всегда изобиловал талантами, и тысячи их, становясь идолопоклонниками культуры собственников, освежали силу класса врага, укрепляли его власть над миром. Только единицы, десятки отдавали таланты свои делу организации классового революционного правосознания пролетариата, указывали ему на историческую необходимость борьбы против грабителей мира, фабрикантов нищеты и вырождения трудового народа. Об этом пожирании капиталистами талантливых людей враждебного им класса начинают рассказывать некоторые из литераторов современной Европы, Америки, — рассказывают потому, что уже чувствуют драматизм своего положения в обществе двуногих зверей в перчатках и цилиндрах, в среде владык, которые снова организуют грандиозное всемирное истребление миллионов рабочих и крестьян.
Задача нашей всесоюзной литературы — показать, как батраки и батрачки, которым церковь и семья веками внушали пренебрежительное и враждебное отношение к батракам и батрачкам иных племён, религий, языков, нашли во всех племенах царской России общепролетарское чувство кровного, классового родства, как в разноплеменной стране Союза Советов возникает сознание единства цели, как это сознание будит и организует таланты, как оно возбуждает жажду знания, трудовой героизм и готовность бороться за великое дело пролетариата на всех точках земного шара. Основная тема всесоюзной литературы — показать, как отвращение к нищете перерождается в отвращение к собственности. В этой теме скрыто бесконечное разнообразие всех иных тем подлинно революционной литературы, в ней заключён материал для создания «положительного» типа человека-героя, в ней заключена вся «историческая правда» эпохи, а таковой правдой является революционная целесообразность энергии пролетариата, — энергии, направленной на изменение мира в интересах свободного развития творческих сил трудового народа.
Рядом с людьми, новорождёнными революцией для того, чтобы продолжать, расширять, углублять уже начатое дело коренного изменения мира, всё ещё живут и воняют люди с психикой ненасытных потребителей, — люди, которые, ещё не успев освоить и проглотить данный им кусок, спрашивают: «А ещё, а завтра что будет?» Они чрезвычайно быстро привыкают к успехам воздухоплавания, к чудесам радио, росту электрификации, к полётам в стратосферу и гримасничают: «Что же — стратосфера? Вот если бы на Марс!..» Они не прочь посмотреть на что-нибудь героическое, похлопать героям ладонями, но, развлекаясь грандиозностью событий, они чувствуют себя вправе горько жаловаться на то, что в продаже нет каких-то особенно любимых ими пуговиц и нет мармелада, тоже особенно обожаемого ими. И никто из драматургов наших все ещё не равен Шекспиру, хотя советская литература существует уже восемнадцатый год. И нет романиста, равного Бальзаку или Флоберу, и нет поэта, равного Пушкину.
Вот предо мной рукопись статьи «Политика в искусстве»; автор — человек, в своё время весьма заметный, артист театра. Он боится, что «так называемый социалистический реализм недостаточно строго относится к восприятию основных задач искусства». Он советует «оставить давно набившую оскомину фразу, что искусство определяется структурой общества». И хотя Шекспир, когда ему — должно быть — напомнили об Уоте Тайлере, Степане Разине Англии, и о других возмутителях покоя лордов, — Шекспир создал фигуру Калибана, автор статьи заявляет: «Величайшее значение Шекспира в том, что из его произведений никак не узнаешь, кому он сочувствовал, что отрицал, и в этом его несомненное преимущество пред всеми величайшими художниками слова». Состояние умственных способностей этого автора лучше всего характеризуется его патетической фразой: «О, если б где-либо, когда-либо господствующий класс не физически, а только идейно подчинил подвластных ему — какой бы тогда наступил блаженный век для человечества!»
А вот ещё рукопись другого автора, значительно более грамотного литературно. Он ставит вопросы такого рода: «Как понимать историческую правду? В какой связи она находится с методом социалистического реализма?» Далее он говорит, что «запретное» для смертного «таит неизъяснимы наслажденья», что «подлинный драматизм» — это «кислород для искусства, его как бы естественный художественный материал», что «фигуры умолчания» о драматизме жизни «порождают лакировку действительности». Дальше автор заявляет, что «трагедия как высшее выражение конфликтов бытия уже утрачивает почву у нас и мы изо всех сил работаем над уничтожением трагедии». И у него выходит так, что у нас уничтожается основа искусства. По его словам, причиной этого несчастия служит «слабость мысли, слабость философская».
Казалось бы, что из признания факта этих слабостей необходимо следует единственно правильный вывод: надо учиться! Автор, видимо, и желал сказать это, но сказал в такой форме:
«Дело пролетариата и теория его, теория марксизма, неопровержимы. Вот почему мы должны искать факты, которые могли бы «опровергнуть» их.
Так и написано. А вся статья, насколько можно понять смысл её, написана, должно быть, затем, чтоб сказать: «Искусство должно служить «объективной» истине». А на кой она чёрт нужна автору и что такое эта «объективная истина» — об этом он себя, очевидно, не спрашивал, и каково её отношение к «субъективной» правде пролетариата, к революционной целесообразности, к правде эпохи, организующей миллионы людей как новую творческую силу, — об этом автор, должно быть, не думал.
Между тем «объективная истина» даже не фотография, а нечто гораздо хуже, — хуже потому, что она двулична, — «дуалистична», как говорят люди, читавшие философические книжки. Она берёт человека, противопоставляя его миру, обществу, среде, и берёт его утешительно пёстреньким, одновременно совмещающим в себе честное и подлое, глупое и хитрое, берёт его как нечто, за власть над чем — по Достоевскому — борются «бог и дьявол». «Человек обречён на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх», а «верх» этот обычно какая-нибудь жалкая низость, в недрах которой страдалец успокаивается. Человек всегда чья-нибудь жертва: государства, «общества», «среды», сексуальных эмоций, извращённых до однополой любви, — хотя весьма заметно, что и под этой «любовью» у мещан спрятан расчётец: жить с мужчиной дешевле, чем с женщиной, дешевле и спокойнее — детей не будет. Мещанин вообще и всегда страдалец, даже и тогда, когда он материально устроился вполне благополучно, но чувствует, что благополучие его непрочно, что вокруг его лисьей норы есть руки, готовые содрать с него кожу, — руки мещан более крупного калибра. Мещанин весьма заинтересован в том, чтоб существовала «объективная истина», чтоб литература изображала его начинённым непримиримыми противоречиями мысли и чувства. Это очень устраивает его — объясняет, оправдывает, успокаивает. Пред нашей литературной молодёжью отличная, никем ещё не тронутая тема: мещанин в страдании и спасительность объективной истины. К этой теме близко подошёл в романе «Бювар и Пекюше» только один проницательный Флобер, непримиримый враг мещанства, враг с правой стороны. Где-то в корне своём «объективная истина» равноценна религии: она тоже пытается утешать, но она, пожалуй, вреднее религии, ибо обманывает более искусно. В конце концов она внушает: «Так было — так будет». Но о ней поговорим в другой раз.
Итак — «слабость мысли, слабость философии», говорит любитель объективизма в литературе. Известно, что «философы объясняют мир»; пролетариат создан историей для того, чтоб изменить этот мир, и уже весьма успешно начал это трудное, прекрасное дело. Напомню, что недавно на съезде писателей Союза Советов пролетариат — не как диктатор, а как читатель-друг, о котором тосковали Салтыков-Щедрин и многие другие, — громко, на весь мир заявил о своей высокой оценке литературы, о любви к ней, о надежде, что литераторы дадут ему хорошие, честные книги, а литераторы в ответ единодушно заявили о своей готовности работать «в контакте» с ним, согласно с его революционной деятельностью, сообразно творимой им «легенде» и правде эпохи — «субъективной» правде сотен миллионов людей, которые постепенно сознают своё право быть хозяевами жизни.
Против этой правды — «объективная» правда прошлого. О чём бы она ни говорила, в каких бы словах ни выражалась, она всегда не что иное, как более или менее умело скрытое стремление личности утвердить своё «идейное» право на узурпацию чужого труда, право на паразитизм. Эта «гуманитарная» личность, воспитанная веками внушений религии и философии фарисеев, иезуитов, инквизиторов, — эта личность неизлечимо заражена сладострастной любовью к «трагедиям» жизни. Её садическая любовь корыстна, ибо, всячески подчёркивая, отмечая, изображая «неудобства бытия» единоличников и «душевные» их страдания, утверждает неизбежность страданий, может быть, помимо воли своей, но утверждает, ибо не хочет или не умеет возбуждать физиологическую брезгливость и ненависть к основному источнику моральных и материальных неудобств жизни — человеческой глупости, жадности, зависти и к мамаше их, старой ведьме — собственности, для мещанства всё ещё пресвятой и преподобной.
Эта любовь корыстна, ибо для неё «драматизм» социального бытия — «кислород искусства, естественный материал» художника. Эта любовь не только корыстна, но нередко и озлоблена, ибо среди литераторов прошлого есть фигуры «объективистов», которые в работе своей явно руководились таким принципом: мне — плохо, так да будет же плохо и тебе, читатель! Это уже злоба прокажённых, злоба людей, которые мстят за свою болезнь здоровым людям.
Могут указать, что людям не на чем было учиться писать о радостях жизни. Это, конечно, правильное объяснение, ибо в прошлом почти вычеркнута была из жизни радость свободного труда, восторг достижений творчества. Я говорю — почти, потому что даже и подневольный труд на грабителей мира всё-таки увлекал и радовал, но этой радости не замечали, если она не являлась радостью богатого мужика, собирающего хлеб в житницу свою.
Мир, чернорабочий мир, который положил основание культуре прошлого, а ныне решился создать свою, — этот мир стремится к здоровой, радостной жизни, он давно уже заслужил право на такую жизнь и всё яснее видит, что её можно построить только тогда, когда будут разрушены все устои государства буржуазного, когда всюду будет вырвана с корнем собственность, основа единоличия, общественной иерархии и одичания, озверения людей. Жалобы единоличника, профессионального и привычного потребителя, на драматизм личного бытия, конечно, реальны, и мотивы жалоб крайне разнообразны: человек — «венец природы» и «звучит гордо», это — неоспоримо, но также неоспоримо, что он бывает мерзавцем, убийцей вождей пролетариата, предателем родины, изумительным лицемером, врагом рабочего класса, шпионом капиталистов, — в таковых его качествах он подлежит беспощадному уничтожению. «Ах, конечно, трагически трудно жить, когда каблуки сапог стоптаны, жена соседа красивее моей, Бокову дали орден, а мне, Кошкину, только премию — отрез на брюки, коробки спичек сделаны небрежно, открываются с трудом, — подумайте, миллионы людей пользуются спичками, сосчитайте, какое огромное количество энергии бесплодно тратит страна, открывая эти скверно сделанные коробки. Вот как мы изменяем мир!»
Затем профессиональный потребитель, будучи критиком, легко взлетает выше спичечных коробок, к основным вопросам социального бытия и творчества, он готов даже вознестись к вопросам бытия космического, которое предоставляет невеждам более безграничную свободу мысли, чем серьёзным мыслителям. Пора бы поставить вопрос: что значит моя личная «трагедия» на фоне и по сравнению с той трагедией, которая неизбежно возникает на путях творчества пролетариатом новой истории и которая должна выразиться в форме всемирной битвы за власть? И другой вопрос: не пора ли деятелям литературы понять, что время требует от них работы на вооружение пролетариата, на оборону его от всевозможных заразных болезней прошлого, на возбуждение в нём непримиримой ненависти к производителям всех несчастий, мучений, всех «трагедий» социального бытия?
Греческое слово «трагедия» переводится на русский язык как «козлиная песнь». В древности на праздниках в честь весёлого бога Вакха приносили жертву — козла, при этом хор пел какую-то песню. Есть иное объяснение, может быть, более древнее и правильное: когда-то приношение в жертву богу человека было заменено козлом как животным, менее полезным, чем раб, телёнок, баран. Затем догадались, что бог, наверное, тоже будет доволен, если жертву — плату за грехи — ему будут приносить аллегорически, условно, и козла не резали, а, показав его богу, отпускали на свободу. Это и есть «козёл отпущения» известной поговорки. Единоличники, индивидуалисты, видимо, считают себя «козлами отпущения», носителями грехов мира сего и мучениками за грехи всех людей. Эта роль, вероятно, возвышает человека в его собственных глазах и тем более возвышает, чем более часто он слышит о «великих страдальцах за людей», например, о Гоголе, Достоевском и других этого ряда. У нас очень любят рассказывать, «как я страдал», и это для одних — старинная скучная и вредная игра, выдуманная церковью, рассчитанная на милостыню сочувствия и сострадания, для других же — болезнь, от которой следует лечиться, ибо эта болезнь не даёт места отвращению к страданию, — отвращению как силе, которая должна возбуждать на борьбу против источника всех страданий человеческой массы.
Мы уже знаем, что страдания фабрикуются не древним мистическим роком, а вполне реальными и внешне почтенными джентльменами человечьей породы, — джентльменами, которые становятся всё более внутренне звероподобными и давно заслуживают обуздания.
Классовое начало — не мозоль, не опухоль, его не срежешь хирургическим ножом. Нужно показать, как оно рассасывается, исчезает под влиянием той силы, которая возникает только из сознания смысла социалистического труда, — труда, из коего мы должны извлечь нашу философию, этику и эстетику. Многоликие герои нашей действительности уже дают возможность создать из них одного героя. Товарищ Сергей Киров убит нашими врагами потому, что он был именно таким героем. Но до сего дня у нас всё ещё не наблюдается попыток изобразить Геркулеса, вооружённого всей силой современной техники. Что мешает создать его? Мешает индивидуализм, особенно присущий нашей профессии. Нам очень долго внушали, что литератор способен «творить миры», что поэтами в их работе руководит таинственная «сила вдохновения», а не сила знания, «муза», а не живой человек, равноценный нам по образу и подобию, но работающий для нас значительно лучше, чем работаем мы для него. Конечно, кто может, тот должен и «миры творить», но «в данный отрезок времени» дли многих гораздо полезнее научиться хорошо выпекать караваи хлеба насущного. Мы печём литературные караваи быстро, а тесто месим небрежно, оставляя в нём комья невежества, малограмотности, переквашиваем тесто плохо понятой книжной мудростью.
У нас развелись матёрые литераторы солидного возраста, солидно малограмотные, не способные учиться, они сочиняют беллетристику из материала газетных статей, очень довольны собою и ревностно охраняют своё место в литературе. Они числятся коммунистами, пребывая по уши в тине мещанского индивидуализма и в равнодушии ко всему, что не касается лично их персон. Их влияние на молодёжь безусловно вредно. Пороки книг этой группы писателей особенно наглядно обнажаются при сравнении их книг с книгами молодых литераторов братских республик, — с книгами, которые подкупают читателя своей горячей искренностью.
Индивидуализм — весьма распространённая болезнь в литературной среде. В книгах люди кое-как научились прятать его, но в быте, во взаимных отношениях и в отношении к читателю, к интересам государства — лохмотья индивидуализма демонстрируются вполне бесстыдно. Например, весьма распространена торговля литературой в её незаконченном виде. Никогда не было портных, которые продавали бы одни и те же штаны трём покупателям, но у нас есть писатели, которые одну и ту же книгу или один рассказ продают одновременно двум-трём издательствам. Также принято продавать первую книгу романа, когда вторая ещё не написана, а это похоже на сапожника, который продал бы голенища, не доделав головки сапог. На книжном рынке есть немало давно уже изданных «первых» книг, которые всё ещё ждут вторых.
Союз писателей должен принять какие-то меры против торговли безголовыми книгами. И вообще Союз писателей должен создать некое коллективное и твёрдое суждение о допустимости или недопустимости некоторых фактов, творимых «единоличниками», — фактов, которые позорят всю литературу в целом.
Например, ходит слух, что два поэта явились в какой-то сибирский город и предложили устроить несколько вечеров чтения их стихотворений, по две тысячи за вечер. Такой шаляпинский гонорар весьма постыден для пролетарских поэтов. Если этот слух не верен, он всё равно постыден. И если нам, литераторам Союза Советов, людям, за которыми внимательно следят пролетарии всех стран, — если нам доступно коллективное сознание нашей чести, нашего значения и достоинства, мы должны немедленно проверять такие скверные слухи и, буде они окажутся верными, исключать жадных поэтов из числа членов союза, а если слухи неверны — привлекать к ответственности авторов лжи, которая позорит литераторов.
Союз должен обратить сугубое внимание на «работу» единоличников с «начинающими». Работу я поставил в кавычки потому, что, за некоторыми исключениями, не вижу в этой работе плана, программы и даже простой грамотности. «Всяк молодец» учит «на свой образец», а ему самому ещё следует учиться. И наблюдается явный вред этой работы, ибо весьма часто учитель снимает с производства ученика, которому случайно удалось написать приличные стишки или сравнительно грамотный рассказец. Таких учеников, исключённых из производственного процесса, уже немало, живут они, задрав нос кверху, мозги у них сдвинуты набекрень, живут бездельно, и есть прямая опасность, что — вместо пролетарских литераторов — воспитываются паразиты пролетариата, а он — враг всякой собственности — в собственных паразитах не нуждается.
Затем следовало бы Союзу литераторов обратить внимание на тон критических статей и рецензий. Критика должна учить писать просто, ясно, убедительно. Если критикуемый писатель не изобличается как явный или скрытый враг пролетариата, а пишет только плохо, неверно, искажая действительность, не умея отличить важное от неважного, следует спокойно и серьёзно объяснить ему, что — неверно, почему плохо, чем искажено. А орать на него, издеваться над ним — это значит пользоваться приёмами преподавателей неоспоримых истин в старых царских школах, где обучалась интеллигенция «применительно к подлости», как сказал Салтыков-Щедрин.
Статьи наших критиков почти всегда вызывают странное впечатление: знаешь, что их пишут люди, знакомые с несокрушимой логикой философии, гениально построенной на изучении политэкономии. Люди эти живут в стране, где взаимодействие вещей — элементов, явлений — приняло характер фантастически бурный, где миллионы людей вовлекаются в процессы строительства чудовищных сооружений, изменяющих лицо страны, в производство невиданных машин, аппаратов, орудий труда, предметов быта, где люди создают новые соотношения различных видов материи и действительно изменяют мир, а не только физически изменяют формы материи, вдвигая её упрямые тяжести в круг своих интересов, всё более широкий.
В этом мире, уже частично изменённом энергией человека, эта энергия становится всё более коллективной силой, играет роль всё более своенравного катализатора элементов и энергии материи. Материя торжествует, решительно заявляя о себе как о матери всех явлений мира, — о матери, оплодотворяемой не духом, а самооплодотворяющейся той тончайшей и могучей энергией, которую она создала, вместилищем которой является человек; недавний её пленный и раб, ныне он становится владыкой всего сущего. Так, мне кажется, надо понимать исторический процесс, предуказанный Марксом и Энгельсом, освещённый и углублённый Лениным и всё более углубляемый и расширяемый неутомимой работой Сталина, вождя партии, воспитывающей вождей пролетариата.
Статьи молодых критиков наших поражают бесплотностью, отвлечённостью, мертвенной сухостью их языка, номинализмом и многословием схоластов. В этих статьях почти не чувствуется живой плоти, не слышно властного глагола истории, нет освещения фактов. Критиков, видимо, не интересуют и не знакомы им современное состояние и работа экспериментальных наук как на Западе, так и у нас, в Союзе Советских Социалистических Республик. Их статьи, перегруженные философской терминологией, трудно и скучно читать. Кажется, что критики пишут их, стоя далеко в стороне от действительности, тогда как она втягивает в свой вихрь миллионы нормальных людей, жаждущих знания, необходимого им как вооружение против врага, разбитого, но ещё не уничтоженного.
Ковырять и сокрушать человеческое достоинство — это вовсе не задача критика, а публичная демонстрация одного из мещанских качеств, демонстрация отношения ко всякому человеку как существу низшего — в сравнении с критиком — типа, демонстрация скуки, лени, неумения читать или раздражения на собственную бездарность.
Особенно следует бороться против безответственных и, в огромном большинстве, малограмотных рецензий. Кажется, ещё В. Курочкиным сказано:
Редакторы весьма либерально мирволят глупости рецензентов. Вот предо мной рецензия некоего Зел. Штейнмана на повесть «Горы» Зазубрина, весьма даровитого писателя, усердно и успешно работающего над собой, в чём можно убедиться, сравнив «Горы» с его первым романом «Два мира», — романом, который выдержал, кажется, десять изданий и, на мой взгляд, должен быть на книжном рынке. Рецензия озаглавлена «Тарзан на хлебозаготовках». С «Тарзаном» сравнивается герой повести, коммунист Безуглый. Не могу признать это сравнение остроумным, ибо очень легко сравнить любого человека с выдуманной полуобезьяной, так же легко, как сравнить рецензента с любым из существующих животных и насекомых. Но — легко сделать ещё не значит хорошо сделать, следует делать, уместно делать. Действие повести «Горы» развёртывается на Алтае, в среде звероподобного сибирского кулачья. Горный пейзаж мощным хаосом своим возбуждает в коммунисте, здоровом человеке, бойце гражданской войны, инстинкты древнего охотника и ещё кое-какие эмоции. Свойство горного пейзажа весьма ярко и глубоко отразилось в фольклоре всех народов, а особенно на воображении равнинных племён, это свойство возбуждает воображение, возвращает его в «глубину времён», к судорогам земной плоти. Рецензент иронизирует над эмоциями коммуниста Безуглого: «Голый человек на голой земле», — пишет он для удовольствия «единоличников», мещан, которых, вероятно, до слёз ярости тронет сцена истребления кулаками лошадей и маралов, — сцена яркая и возбуждающая то самое отвращение к кулакам, какого они вполне достойны.
Грубоватое, по вполне естественное и уместное изображение Зазубриным жизни животных горизонтального и вертикального строения рецензент, видимо, считает недопустимым. А вот в рассказе С.Гехта «Талисман Левашова» автором даны такие характеристики женщины: «…она с бесстыдством купленной на ночь девки охотно выполняла все развратные требования». «О ней можно было сказать, что в минуты любовных занятий она смотрела не только в потолок и пол, но и в стены». Интересно, что сказали бы по поводу этих строк Штейнману его этика и эстетика? Что говорят этика и эстетика нашим критикам, когда критики читают у Пильняка такие, например, фразы: «Горохом шагов просыпалась лестница из мезонина, никогда раньше не слышанная», «Нефть и индустрия — братья, равно как братья нефть и война…», «откупил подвал от бочек и канатов, расставил там бочки с элем, содержательствовал этот кабак» и т. д. и т. д. Что скажут критики и рецензенты об этих уродливых попытках Пильняка писать языком Андрея Белого, уже вполне достаточно истерически искажённым? Так как Пильняк — человек сравнительно грамотный, то он своими фокусами даёт мне право подозревать его в склонности к словесному хулиганству и в отсутствии у него чувства уважения к читателю.
Весьма часто у наших писателей находишь странные фразы, например: «Исчезла тишина послеобеденного часа, когда, в старину, рабочий день заканчивался в два или четыре и за этими часами человек принадлежал только себе, своей семье и дому, своим частным делам». Фраза эта приведена в противовес сегодняшней занятости рабочего общественным делом. Но что думал редактор «Нового мира» (1934 год, ноябрь, стр.13), когда он читал эти строки о «старине», и почему он не нашёл нужным несколько изменить их?
Ф.Панферов напечатал в «Октябре» (1934 г., книга 9), статейку «О мудрой простоте». Правильно указал, что «дискуссия о языке свелась к болтовне», что «для нас, практиков литературного движения, на сегодня вопрос о языке является самым важным вопросом», а «комбинаторы и штукари» заботятся лишь о том, «лишь бы набить друг другу морды, а потом выйти» — куда? — «и сказать: «На поле брани ни пера, ни пуха». [4]
Примеров «мудрой простоты» Панферов не привёл, но обнаружил, что подлинное значение «дискуссии о языке» не понято им, и увеличил количество малограмотной болтовни, осуждённой им. Трудно понять, чего он хочет, но — как будто — хочет, чтобы писатели прислушивались к «словотворчеству» деревни. Именно так, как это понимает он, Панферов. Как пример словотворчества он приводит фразу: «Я — завоеватель городов», находя, что эта фраза «безусловно присуща» только «бывшему партизану», который действительно завоёвывал города, но не для себя, а для революции. Кончив завоёвывать города, партизан «налетел на больших людей» (?), «они вызвали его в Военакадемию». «Поучился месяца два, потом сбежал: наука не шла в голову». «Его судили за дезертирство, отняли партбилет, он попадает в деревню и опускается, начинает пить». «Я знаю, что впоследствии, — сообщает Панферов, — получив орден Красного Знамени, он напился и бросил его в Волгу». «В 32-м г. он был уже председателем колхоза». Далее Панферов приводит краткий диалог между своим героем и старым кулаком, который «ковыряет Советскую власть, партию, но умно ковыряет». Герой говорит кулаку: «Что же, власть крепко взяла вожжи в руки». Панферов не сообщает, как это сказано: тоном вопроса, сожаления или же тоном констатации факта. Старый кулак отвечает: «Соглашаюсь, очень крепко прибрала; если скажут мужикам: «Становитесь на карачки, ползите сто вёрст» — поползут!» Герой отвечает ему: «Если в архив поглядеть, то ты ползёшь на карачках, а мы бегом вперёд идём». Диалог этот приведён Панферовым для того, чтоб воскликнуть: «Но посмотрите, даже кулак уже говорит более прямо, чем крестьянин Гл. Успенского». Но Панферов не знает, как и насколько «умно ковыряли» власть царя мужики семидесятых годов, когда купец начал грабить их ещё более жестоко, чем помещик, не знает Панферов, как и что говорили мужики восьмидесятых годов после того, когда царь Александр Третий сказал лично волостным старшинам, чтоб крестьянство погасило все свои мечты об увеличении наделов. Гл. Успенский не мог, по условиям царской цензуры, точно воспроизвести мужицкие речи. Оставим в стороне вопрос о том, насколько важно и кому полезно то, что кулак научился «умно ковырять власть и партию», как утверждает автор статьи «О мудрой простоте».
Из дальнейшего следует, что кто-то — деревня или Панферов — плохо знает русский язык, ибо бегом не ходят, а — бегают. «Завоевателями городов» называли себя весьма многие: например, Чингисхан, граф Монфор, «неустрашимый завоеватель городов Прованса и жестокий истребитель еретиков», бывший рядовой солдат, а потом знаменитый полководец Тилли и многие другие люди этого ряда. Панферову угодно утверждать, что он знает село, в одной части которого крестьяне говорят «чаво», в другой — «чиво», в третьей — «чево», а в четвертой — «чего». Сомневаюсь. Такое село было возможно при крепостном праве, когда помещик сгонял в своё курское или воронежское имение крестьян, купленных или же унаследованных в Костромской, Рязанской, Калужской губерниях. Но и в этом случае крестьяне через одно поколение говорили бы «чево» или «чаво», или же «чиво», а «чего» — не говорили бы, ибо никто так не говорит, потому что в словах чего, кого, его и т. д. «г» звучит как «в».
Крайне характерно, что, говоря о «словотворчестве» деревни, Ф.Панферов не видит его в «частушке», то есть там, где оно налицо и в формах простых, здоровых.
Панферов всё ещё продолжает спорить против людей, «рабски преданных классическому прошлому» и якобы утверждающих, что «нам нужно учиться только у классиков». Вот это и есть та самая «болтопня», против которой высказался Панферов в своей беспомощной статейке, именно такие малограмотные статейки и свели спор о языке до газетной «болтовни».
А в результате этой болтовни молодые авторы относятся к языку небрежно, неряшливо, хватают бытовые словечки, смысл которых самим авторам не ясен, и «Правда» отмечает в «Заметках читателя» 28 декабря 1934 года постыдные примеры засорения языка бессмысленными, безобразными словами. «Читатель» их найдёт в книгах Кретовой и Подобедова, изданных в Воронеже.
Здесь вполне уместно спросить редакторов журналов и газет наших: читают ли они материал, который печатают? Мне кажется: если читают, то — небрежно. В рецензии «Литгазеты» на бестолковое предисловие, которым снабжена весьма ценная книга Мориака «Клубок змей», сказано, что Мориак «увенчан креслом». Это неверно. Для венчания употребляются венки и венцы, а они не имеют ничего общего с мебелью, хотя бы это были венские стулья, — редактор должен был сообщить об этом автору рецензии. Товарищ Мицкевич, перечисляя «тенденциозных писателей», поставил в один ряд Омулевского, Слепцова, Михайлова-Шеллера и приспособил к ним писателя Негорева. Первые трое — резко различны, и на них нельзя надевать шапку «тенденциозности» без весьма существенных объяснений, а писателя Негорева и вовсе не было, был писатель Кущевский, автор романа «Николай Негорев». Редакторы обязаны немножко знать историю литературы. В тех случаях, когда писатель соединяет в одно лицо сочинителя пошлейших песенок Вертинского с Чешихиным-Ветринским, автором книг о Герцене и ряда статей о русской литературе, когда писатель называет псалтырь «книгой эротических песен, сочинённых сказочным царём Соломоном», когда он пишет: «парни и девки заливались гармошкой», — редактор обязан исправлять сотни подобных ошибок и описок. И, когда Пильняк пишет, что «дочь за три года возрастом догнала мать», нужно убедить Пильняка, что возраст и рост — не одно и то же. А затем редакторы должны знать основное: все слова рождены, деянием, трудом, поэтому язык является костью, мускулом, нервом, кожей фактов, и поэтому точность, ясность, простота языка совершенно необходимы для того, чтобы правильно и ярко изображать процессы создания фактов человеком и процессы влияния фактов на человека.
При обилии талантов мы всё-таки ухитряемся выпускать на рынок сотни бесталанных книг. Это объясняется слабым фактическим — интеллектуальным — знанием истории прошлого. Всё познаётся по сравнению, а нашей молодёжи не с чем сравнивать видимое ею, прошлого они не знают и потому недостаточно ясно видят смысл настоящего. Каждый писатель — в той или иной мере историк, иллюстратор истории, — наши писатели не сознают исторического значения их работы. По сей причине им и не ясен процесс роста и развития новой индивидуальности в коллективной работе на полях и в цехах фабрик. Констатируют факты, оценивают их, но, как уже сказано, не умеют изобразить логику фактов, химию поступков, закономерность преображения человека или возвращения его в ослепляющий туман прошлого.
Писатели редко и ненадолго посещают колхозы, фабрики, гигантские новостройки. С действительностью они знакомятся по газетам или по работе очеркистов, которые оцениваются ими как литераторы третьего сорта; кажется, есть даже писатели, которые относятся к очеркисту, как относились офицеры царской армии к денщикам. Для того чтобы хорошо владеть материалом, необходимо всесторонне изучить его, а учиться мы не очень любим, предпочитая учить, что, разумеется, гораздо легче.
Тот факт, что литераторы всё более охотно берутся большими группами за коллективную работу над материалом, знаменует, на мой взгляд, весьма серьёзный поворот товарищей литераторов к живому и крайне полезному делу.
Что может дать такая работа каждой единице коллектива? Всё, что эта единица пожелает и сумеет взять. Во-первых, даст ознакомление с обширнейшим и разнообразным количеством фактов, — с количеством, которое «единоличник» мог бы освоить только годами накопления. Во-вторых, поможет ограничить разрастание плесени эмоционального, мещанского индивидуализма и воспитать качества, необходимые новой индивидуальности, создаваемой действительностью. Индивидуализм необходим только для того, чтобы изображать жизнь своими словами, а не списанными из чужих книг, но вовсе не для того, чтобы изображать собственную свою персону во всём величии её бестолковости. Кстати, пора бы перестать рассказывать читателю о том, «как я работаю», а если нужно говорить на эту тему, так говорить о том, как мы работаем. Когда одного старика спросили, как он плетёт лапти, он ответил: «Возьму лыко, возьму кочедык да и ковыряю, ковыряю, да и думаю: «Эх, сапоги надо бы!» К сожалению, у нас, когда плетут литературные лапти, о сапогах не думают. В-третьих, коллективная работа, углубляя знакомство писателей друг с другом на живом деле, должна будет воспитать среди литераторов взаимное уважение друг к другу, как нельзя более естественное в стране, где правильным критериумом социальной ценности единицы признается её трудоспособность, её творческая энергия и понимание ею исторического смысла её труда…
Само собой разумеется, что ни на минуту нельзя забывать о той интеллигенции, которая, мысля о себе монархически, воображая себя явлением надклассовым, энергично служит грабителям мира, является злостным врагом пролетариата и всегда готова предать, убить, — я говорю о змее, которая обнаружила своё ядовитое жало у нас на восемнадцатом году и, хотя ей переломили хребет, всё ещё жива, всё ещё источает гнусный яд клеветы и лжи на Союз Советов. Но нельзя и возрождать «махаевщину», создание той же интеллигенции, всегда готовой польстить тому, кого она считает сильным и боится. В.И.Ленин считал «махаевщину» именно созданием интеллигенции.
Коммунист по титулу и партбилету — не всегда коммунист по существу, как об этом говорят не только чистка партии, а и убийство Кирова — факт, который невозможно забыть. Пролетариат по социальному положению тоже не всегда пролетариат по духу, — об этом говорят не только подвиги вождей II Интернационала, но и те рядовые рабочие, которые перескакивают от социализма к фашизму.
Наша страна является магнитом для всех сил, способных искренно работать в направлении коренного изменения мира. К нам всё обильнее будет идти научная, техническая, литературная интеллигенция, задыхающаяся в Европе, и только в наших условиях она может окончательно убедиться, что лучший путь пред нею — с пролетариатом. События требуют от нас более внимательного отношения к тем людям, которые могут оказаться разнообразно и глубоко полезными делу «последнего и решительного» боя, — делу окончательной, всемирной победы пролетариата.
А у нас возможны такие случаи: голландскому литератору, участнику боёв в Амстердаме, не дали слова на съезде, не встретили его, не дали квартиры, он случайно нашёл её у своего знакомого, буржуазного литератора. Говорят, кто-то отказался печатать стихи Гетнера, потому что они «слишком революционны», а «у нас уже был Маяковский, нам нужны классические стихи». Не печатают стихов Арагона. А как относятся к нам? Испанка Тереза Леон, участница съезда, рассказывает: «Человек прошёл пешком всю Испанию до портового города только для того, чтобы увидеть советский пароход — пароход из «страны, которая работает на освобождение пролетариата всей земли».
Вот — мерзавцы убили Сергея Кирова, одного из лучших вождей партии, образцового работника в деле возрождения пролетариата и крестьянства к новой жизни, к строительству социалистического общества, — убили человека простого, ясного, непоколебимо твёрдого, убили за то, что он был именно таким хорошим — и страшным для врагов. Убили Кирова — и обнаружилось, что в рядах партии большевиков прячутся гнилые люди, что среди коммунистов возможны «революционеры», которые полагают, что если революция не оканчивается термидором, так это — плохая революция. Слышат ли убийцы, как в ответ на их идиотское и подлое преступление рявкнул пролетариат Союза Социалистических Советов? Убили Кирова — и обнаружилось, что враг непрерывно посылает в нашу страну десятки убийц на охоту за нашими вождями, для истребления людей, энергия которых преобразует мир. Враг торжествует: ещё одна победа!
Мерзавец торжествует, но, наверное, и он догадывается, что такие победы не устраняют, а ускоряют окончательную гибель его, что эти победы всё крепче и быстрее организуют энергию классовой ненависти пролетариата, — энергию, которую уже невозможно будет истребить свинцом и газом.
Не удалось убить Димитрова — убили Кирова, собираются убить Тельмана и ежедневно, всюду убивают сотни и тысячи отважнейших бойцов за социализм. Вместе с этим готовятся к новой международной бойне, которая истребит миллионы рабочих и крестьян. Бойня эта нужна только для того, чтоб те лавочники, которые — силою вооружённого пролетариата и крестьянства — победят, могли отнять из-под власти побеждённых лавочников часть земли и населения, чтобы на отнятой земле торговать «безданно, беспошлинно» продуктами труда своих нищих рабочих и крестьян, чтобы бессмысленно, для личной наживы, истощать сокровища чужой земли и рабочую силу завоёванного населения. Всё более и более очевидна неоспоримость учения Маркса: «Какими бы словами ни прикрывалась политика буржуазии — на практике она всегда убийство в целях грабежа».
Но также бесспорно и очевидно, что революционное правосознание пролетариата всех стран быстро возрастает и что мы живём накануне всемирной революции. Могучий и успешный труд пролетариев Союза Советов, создавая на месте царской нищей России богатое, сильное социалистическое государство, делает своё великолепное дело, показывая пролетариату всей земли, что коллективный свободный труд на фабрике и в поле создаёт чудеса. Умное, зоркое руководство ленинского ЦК во главе с человеком, который поистине заслужил глубочайшую любовь рабоче-крестьянской массы, — это руководство не только «со скрежетом зубовным» признаётся, но и восхищает, а — того более — устрашает капиталистов. Восхищение, конечно, не мешает росту звериной злобы лавочников. И, разумеется, банкиры, лорды, маркизы и бароны, авантюристы и вообще богатые жулики будут покупать и подкупать убийц, будут посылать их к нам для того, чтобы ударить в лучшее сердце, в ярчайший революционный разум пролетариата. Всё это — неизбежно, как неизбежны все и всяческие мерзости, истекающие из гнойника, называемого капитализмом.
Но против этого гнойника, всё яснее освещая его отвратительное, тошнотворное, кровавое паскудство, встаёт и растёт уже непобедимое. Не стану перечислять событий этого года, они всем известны. Восемнадцатый год диктатуры пролетариата — год исключительно мощной концентрации пролетариата и колхозного крестьянства. Выборы в Советы знаменуют глубину и высоту культурно-революционного роста масс. Энергия партии вовлекает в поток своего творчества науку и технику — самые сильные орудия культурной революции. Никогда ещё, за семнадцать лет, деятели науки не говорили с партией и пролетариатом таким языком, каким начали говорить в этом году.
В области искусства наиболее энергично заявили о своей готовности взяться за широкое строительство, создать советское зодчество — архитектора. Слушая музыку наших всесоюзных молодых композиторов, чувствуешь, что их тоже заражает эта небывало бурная энергия.
Особенно отстаёт литература. Эпоха повелительно требует от литератора участия в строительстве нового мира, в обороне страны, в борьбе против мещанина, который гниёт, разлагается и в любой момент может переползти в стан врагов, — эпоха требует от литературы активного участия в классовых битвах. Мы рановато укладываемся дрыхнуть на дешёвеньких лаврах, мы всё ещё живем на авансы читателя, не отработанные нами. Читатель сказал нам на съезде нашем, чего он ждёт и требует от нас, но мы как будто не верим, что он имеет право требовать, и продолжаем забавляться пустяками, демонстрируя нашу малограмотность, наш мещановатый индивидуализм и равнодушие наше к зову трагически прекрасной эпохи.
[Приветствие челюскинцам]
Подвиг ваш ещё более возвысил в мире значение нашей страны, показав силу героизма её людей, и страна никогда не забудет подвиг ваш. Желаю вам здоровья и роста сил для дальнейшей героической жизни.
М. Горький
Подвиг этот возможен только в Стране Советов
В истории гибели «Челюскина» и героической работе спасения экипажа его от неизбежной гибели есть нечто, требующее особенно глубокого внимания и понимания.
Возьмём государства Европы, эти пироги, слоённые пулемётами, бомбами, взрывчатыми веществами и всем прочим, что заготовлено для истребления миллионов рабочих, крестьян. Возьмём любую из этих организаций «культурной» буржуазии, готовых взорваться ужасами массового человекоистребления, и поставим вопрос: могла ли буржуазия решиться затратить так много сил и средств на спасение сотни людей, большинство которых — по оценке лавочников — малоценные люди: уборщицы, матросы, кочегары, плотники?
С полной уверенностью беру на себя смелость ответить: нет, лавочники не решились бы на это дело. Нет, жалея деньги, они не пожалели бы людей. У них такой богатый запас безработных, можно ли жалеть о том, что сотня людей погибнет?
Подвиг спасения челюскинцев возможен только в стране, где пролетариат взял в руки власть и создал родину себе. Подвиг этот возможен только в Союзе Социалистических Советов, где разоблачены лицемерие и лживость буржуазного гуманизма и растёт гуманизм пролетариата, основанный на сознании равноценности всех людей социально полезного труда. Этот подвиг возможен только у нас, где правительство неустанно и успешно работает над укреплением всеобщего мира ради охраны жизни трудового народа всех стран, всех наций земли, — народа, миллионы которого буржуазия снова намерена уничтожить.
В нашей стране «малоценных людей» нет, наши люди всё более дружно и успешно доказывают, что это действительно так: ежегодно из среды рабочих, крестьян выдвигаются десятки тысяч новой, советской интеллигенции. Текстильщики и пастухи, шахтёры и слесаря, уборщицы, швейки и вообще люди физического труда быстро перевоспитываются в людей высокой интеллектуальной квалификации. У нас человек становится всё дороже, ибо пред каждым открыты все пути к развитию его способностей, талантов, и в 170-миллионной массе населения Союза Советов растёт количество людей, которые сознают, что они мужественным трудом своим строят себе родину, которой у них не было.
Спасение челюскинцев — героическое дело наших лётчиков, и оно навеки останется одним из ярких фактов истории нашего культурного роста. Непоколебимое мужество Отто Шмидта и его товарищей, затерянных во льду Арктики под угрозой ежечасной гибели и уверенно ожидавших помощи, — факт, который говорит, что люди сознавали своё право на помощь родины. История челюскинцев исполнена глубокого смысла, ибо она внушает людям всего Союза Советов, что у них есть родина, что она в любой момент явится на помощь каждому, что для неё нет «малоценных людей» и что поэтому каждый из нас, усиливая её мощность, её богатство своим трудом, должен работать честно, ненавидеть врагов неустанно, — своих единомышленников, своих разноплеменных и разноязычных родичей любить и уважать.
[Троице-лыковским колхозникам Кунцевской МТС]
Дорогие друзья мои!
Очень обрадовало меня ваше письмо. Хотя и разнолетки вы — Марии-то Сидоровой под шестьдесят, — а письмо ваше звучит единогласно молодо, как будто хор юношей и девиц пропел его.
Такие письма колхозников, гордых успехами своей работы, омоложенных работой, понимающих, что только коллективный труд действительно освобождает крестьянство от его каторжной жизни в прошлом, — такие славные письма я получаю всё чаще, и они меня тоже омолаживают, наполняют силой и желанием сделать для вас всё, что умею делать.
В июле месяце появится новый журнал для вас. В нём я буду заочно беседовать с вами о делах прекрасной жизни, которую вы начали строить и скоро построите. А до той поры непременно побываю у вас этим летом. Познакомимся, побеседуем.
До свиданья. Крепко жму ваши трудовые, умные руки. Желаю вам ещё больше сил и бодрости душевной.
М. Горький
[Пионерам Московской области]
Ребята!
В прошлом году я спросил вас: какие книги хотите вы читать? На вопрос этот ответили тысячи пионеров, и теперь «Детиздат» знает, что надобно делать для вас. А мне лично дружный ваш отклик на моё обращение к вам дал понять, что вы растёте действительно как крепкие и ценные хозяева жизни, как строители бесклассового социалистического общества.
Насколько могу, я вообще слежу за вашим ростом и вижу, как быстро увеличивается количество талантливых ребят в среде вашей.
Быстроту вашего роста можно объяснить только тем, что вы учитесь жить не только в школе, но и в ежедневной рабочей жизни ваших отцов, матерей, старших братьев и сестёр. Так и надо, ребята!
Вот теперь старший товарищ ваш, комсомол, обращается к вам с призывом принять участие в образцовом уходе за домашним скотом и птицей. Это — дело огромной государственной важности, и я уверен, что вы возьмётесь за него так же горячо и умело, как в недавнем прошлом взялись за борьбу с сорняками на полях.
Итак, вперёд, пионеры! От всей души желаю вам здоровья, дружной жизни и верю в отличный успех вашей новой работы.
Большевистский привет вам!
М. Горький
[О журнале «Колхозник»]
«Крестьянская газета» предполагает выпустить журнал «Колхозник». В журнале этом будут печататься рассказы о жизни крестьян и рабочих в прошлом, до Советской власти, о тяжёлой их борьбе против кулаков, помещиков, фабрикантов, очерки строительства социалистического государства, статьи о работе науки, облегчающей труд колхозников, усиливающей плодородие земли, статьи о жизни людей труда в других государствах.
Журнал этот нужен потому, что наша молодёжь не знает, как страшно жил трудовой народ в старину, на земле, раздробленной в мелкие куски, на грязных, тёмных фабриках, не знает, сколько сил и крови затрачено людьми, чтоб расчистить себе широкий путь к новой жизни. Надо, чтоб колхозное крестьянство знало, что делает для него наука, которую в Союзе Советов двигает всё большее количество детей трудового народа. Надо знать всё, что можно знать, всё, что способно вооружить наш разум для дальнейшего развития его силы, потому что только эта сила облегчает наш труд, только она с избытком даёт трудящимся всё, в чём они нуждаются, и сделает их довольными жизнью и непобедимыми никакими врагами.
Собираясь делиться с работниками полей знаниями своими, «Крестьянская газета», как всегда, просит колхозных читателей сообщать ей, о чём особенно нужно писать в журнале, какие вопросы и факты особенно интересуют работников земли.
Мы живём в стране, где все делают одно и то же дело обогащения нашей родины и где каждый должен делиться с другими своим опытом; чем лучше станем работать, тем скорее добьёмся нашей великой цели — счастья всего трудового народа, родины нашей.
[Советские дети]
Поделиться книгой: