Помоги проекту - поделись книгой:
Разумеется, засорение языка паразитивными, обессмысленными словами шло не только по этой линии, — много вреда принесли и приносят в этот процесс бездельники. В поволжских городах засорение языка дрянными выдумками было одной из любимых забав гостинодворских купцов. Зима, жить — скучно, торговля идёт тихо, редкие покупатели обслуживаются приказчиками, хозяева устали играть в шашки, устали чай пить, беседовать не о чём. Но дар слова ещё не утрачен. И вот нижегородский купец Алябьев — «Торговля пенькой, лубком, рогожей» — развлекает скучающих соседей, именуя игру в шашки «баботия», дамку — «барерина», нужник — «вытри козе», то есть ватерклозет. Или брал две строки старинной «частушки»:
и прилаживал к ним собственные измышления:
Дальнейшее — неописуемо. Но было жутко смотреть, когда этот большой толстый человек, с маленькой головкой подростка, с жёлтым опухшим личиком скопца, с жиденькими усиками кота, зеленоглазый, мелкозубый, точно щука, впадал в ярость и, притопывая тяжёлыми ногами, дёргая руками подол лисьей шубы, жирно всхрапывал и сипел:
Хотя купечество за спиною Алябьева посмеивалось над ним, — «паяц, кловун», — но к «творческим» его припадкам относилось весьма серьёзно, чувствуя в них некий смысл, и очень побаивалось игры буйного его языка. «Мужик — вещий, понимает, чего нам не понять», — говорил о нём Павел Морозов, торговец канатом и верёвкой, увлекавшийся «от скуки жизни» тем, что портил слова, переставляя в них слога: вместо «не хочу» он говорил: «не чухо», сахар называл «харса», калач — «лачка» и т. д. Но когда приказчик его Попов, прославленный обжора, назвал праздник «грязник», Морозов дал ему пощёчину: «Не передразнивай, дурак, хозяина!»
Новые слова купечество и мещанство по малограмотности своей выдумывало с трудом и незатейливо. Когда уральские заводы Яковлева унаследовал Стенбок-Фермор, гостинодворцы не могли правильно выговорить эту фамилию и произносили: Столбок-морковь. Словесным хламом обильно снабжали купцов и мещан паразиты: странники по святым местам, блаженные дурачки, юроды типа Якова Корейши, «студента холодных вод», который говорил таким языком: «Не цацы, а бенды кололацы». Огромную роль в деле порчи и засорения языка играл и продолжает играть тот факт, что мы стараемся говорить в Тифлисе фонетически применительно к языку грузин, в Казани — татар, во Владивостоке — китайцев и т. д. Это чисто механическое подражание, одинаково вредное для тех, кому подражают, и тех, кто подражает, давно стало чем-то вроде «традиции», а некоторые традиции есть не что иное, как мозоли мозга, уродующие его познавательную работу. Есть у нас «одесский язык», и не так давно раздавались легкомысленные голоса в защиту его «права гражданства», но первый начал защищать право говорить «тудою», «сюдою» — ещё до Октябрьской революции — сионист Жаботинский.
В числе грандиозных задач создания новой, социалистической культуры пред нами поставлена и задача организации языка, очищения его от паразитивного хлама. Именно к этому сводится одна из главнейших задач нашей советской литературы. Неоспоримая ценность дореволюционной литературы в том, что, начиная с Пушкина, наши классики отобрали из речевого хаоса наиболее точные, яркие, веские слова и создали тот «великий, прекрасный язык», служить дальнейшему развитию которого Тургенев умолял Льва Толстого. Не надо забывать, что наша страна разноязычна неизмеримо более, чем любая из стран Европы, и что, разноязычная по языкам, она должна быть идеологически единой.
Здесь я снова вынужден сказать несколько слов о Ф.Панферове — человеке, который стоит во главе журнала и учит молодых писателей, сам будучи, видимо, не способен или не желая учиться. В предисловии к сборнику «Наше поколение» он пишет о «нытиках и людях, рабски преданных классическому прошлому», о людях, «готовых за пару неудачных фраз положить на костёр любую современную книгу». Он утверждает, что «после постановления ЦК писатели пошли, как плотва», что «молодое поколение идёт в литературу твёрдой поступью, несёт в литературу плоть и кровь наших детей». Какой смысл имеет фраза: «молодое поколение несёт в литературу плоть и кровь наших детей»? Что значит «классическое прошлое»? Почему Панферов утверждает в предисловии к сборнику «Наше поколение», что «марксизм — стена»? Я утверждаю, что эти слова сказаны человеком, который не отдаёт себе отчёта в смысле того, что он говорит. «Плотва» — рыбёшка мелкая и невкусная, многие молодые люди идут в литературу, как в «отхожий промысел», и смотрят на неё как на лёгкий труд. Такое отношение к литературе упрямо внушается молодым людям наставниками и «учителями жизни» типа Панферова. Неосновательно захваливая, преждевременно печатая сочинения начинающих авторов, учители наносят вред и литературе и авторам. В нашей стране каждый боец должен быть хорошо грамотным человеком, и «вожди», которые создают себе армию из неучей, вождями не будут.
Борьба за очищение книг от «неудачных фраз» так же необходима, как и борьба против речевой бессмыслицы. С величайшим огорчением приходится указать, что в стране, которая так успешно — в общем — восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками, как, например: «мура», «буза», «волынить», «шамать», «дай пять», «на большой палец с присыпкой», «на ять» и т. д. и т. п.
Мура — это чёрствый хлеб, толчёный в ступке или протёртый сквозь тёрку, смешанный с луком, политый конопляным маслом и разбавленный квасом; буза — опьяняющий напиток; волынка — музыкальный инструмент, на котором можно играть и в быстром темпе; ять, как известно, — буква, вычеркнутая из алфавита. Зачем нужны эти словечки и поговорки?
Надобно помнить, что в словах заключены понятия, организованные долговечным трудовым опытом, и что одно дело — критическая проверка смысла слова, другое — искажение смысла, вызванное сознательным или бессознательным стремлением исказить смысл идеи, враждебность которой почувствована. Борьба за чистоту, за смысловую точность, за остроту языка есть борьба за орудие культуры. Чем острее это орудие, чем более точно направлено — тем оно победоносней. Именно поэтому одни всегда стремятся притуплять язык, другие — оттачивать его.
Краткий очерк скверной истории
Прошло двадцать лет с той поры, когда правительства европейских государств (и в их числе правительство русского царя) затеяли международную бойню. За четыре года этой небывалой бойни истребили, изуродовали свыше 30 миллионов отборно здоровых людей, распылили в воздухе и утопили в морях десятки миллионов тонн ценнейших металлов, сожгли множество деревень, разрушили города, ограбили так называемых «мирных жителей» и, между прочим, расстреляли десятки церквей, в которых попы всех стран перед войной умоляли бога «о благоденственном и мирном житии, здравии и спасении души», а во время войны — «о победе и одолении всякого врага и супостата». Факт расстрела буржуазными пушками «храмов божиих» совершенно определённо вскрывает активное и даже яростное участие христианской церкви в кровавых и гнусных распрях лавочников, — это единственный, хотя и ничтожный «положительный» результат войны, ибо он, вероятно, разрушил веру в бога тех рабочих и крестьян, которые ещё продолжали веровать в несуществующее, чтоб облегчить тяжести и горести своего реального существования рабов.
Повоевав четыре года, победив друг друга, лавочники Европы обнаружили, что настоящий «враг и супостат» оказался в России. Тогда лавочники-победители приказали генералам своим ограбить, истребить русских рабочих, крестьян, но последние, набив царским и европейским генералам толстые морды, выгнали их из России.
Кажется, я пишу грубо, а это едва ли уместно рядом с такими деликатностями, как приготовление лавочников к новой бойне, в которой будут применены к делу истребления людей новенькие и грациозные бомбовозы, изящные зенитные пушечки, красивенькие танкеточки, торпедочки и прочие достижения техники человекоистребления. Но всё-таки я уж буду продолжать этот краткий очерк гнусной истории в избранном тоне.
Привычное дело жизни, «мирный» грабёж рабочих и крестьян, не удовлетворяет лавочников Европы, тем более что трудовой народ начинает всё более заметно сопротивляться ограблению. Лавочники готовятся к новой войне, которая между прочими гнусностями позволит им физически убавить на миллионы количество созданных ими безработных. Правительства лавочников, то есть приказчики их, одетые парламентариями и генералами, усиленно и непрерывно принюхиваются друг к другу. Это дело не мешает «правым» воровать, «левым» — подражать ворам.
Известно, что по роковому стечению обстоятельств члены буржуазных правительств в большинстве своём — жулики.
Не следует думать, что определение «жулики» употреблено мною в качестве ругательства. Нет, словом «жулики» определяется факт, неизбежный в силу твёрдо установленных и, так сказать, «классических» условий существования буржуазных государств. Факт этот утверждается не только ежегодными и повсеместными разоблачениями уголовной деятельности членов буржуазных правительств, не только единством их привычки к воровству во Франции, в Японии и всюду, где можно украсть, — факт этот утверждается тем, что «честные» люди не могут «за совесть» служить исполнителями преступной воли банкиров и промышленников.
В современном буржуазном обществе, морально одичавшем, обнаглевшем и больном, честный человек невозможен, если он не прямой враг общества, открыто и мужественно заявляющий о своём отвращении к нему. Честность — это физиологическая брезгливость, и трудно представить честного человека, который может равнодушно относиться к людям типа диких лордов Ротермира, Бивербрука или к авантюристам и убийцам и вообще к людям, которые не только публично говорят о преступности своих намерений, но уже прославлены содеянными преступлениями, облиты с головы до ног кровью пролетариата.
Идиотизм деятельности людей, которые выдвинули фашистов исполнителями подлой воли своей, всё более очевиден; голодные походы безработных, грабёж рабочих, ещё имеющих работу, разорение крестьянства, рост количества мелких нарушений «имущественного права» буржуазии, рост убийств, поощряемый безнаказанностью фашистов и полицейских, ежедневно и публично на улицах убивающих рабочих, воспитание в мелкой буржуазии «анархизма отчаяния», развитие самоубийств, рост проституции, в том числе детской, истощение физических сил населения — вот деятельность буржуазии. А рядом с этими фактами, рядом с обнищанием и недоеданием бедноты — перепроизводство предметов первой необходимости, «утилизация» зерна пшеницы как топлива для паровозов, горы зерна, гниющего на открытом воздухе.
Так хозяйствуют в Европе и Америке безответственные владыки мира, всё более нагло обнажая бесчеловечие и мерзость своих деяний, накопляй материал для всемирного обвинительного акта против них. На основании неоспоримых данных этого акта пролетарии воех стран будут судить эту международную организацию людей, обезумевших от страсти к наживе, идолопоклонников и рабов индивидуальной собственности, которая неизбежно делает людей кретинами. В мире уже возник как бы «феодализм капиталистов, короли промышленности играют роль средневековых баронов, всё более глубоко анархизируя своих подданных, развращая «общество», бесплодно и безумно истощая силы трудового народа, обрекая его на нищету и вымирание. Своим философам и публицистам они приказали кричать: «Зовите назад в прошлое! Во что бы то ни стало — назад!»
Но, приказав лакеям плевать на культуру и на основу её — технику, кроме военной, эти двуногие волки, они же короли банков и фабрик, заставят накануне новой войны лакеев своих выть о гибели «национальной» культуры и о необходимости защиты её «до последней капли крови» рабочих и крестьян. Это будет лживый вой, ибо маньяки частной собственности — интернационалисты и национальная культура дорога им только потому, что её границы — границы их власти, национальная культура — их всевластное хозяйство, где они могут грабить вполне свободно и безнаказанно. Свой интернационализм разбойников они прекрасно доказали в 14–18 годах, когда английские и немецкие военные промышленники обменивались своими изобретениями для лучшего истребления солдат. Получалось так, что англичане уничтожали немецких солдат, применяя к этому делу продукцию немецких фабрикантов, а немцы уничтожали англичан, применяя изобретения английских фабрикантов пушек. Известно также, что французы продавали каледонский цинк своим врагам немцам для того, чтобы немцы успешней убивали французов.
И вот эти едва ли уже люди готовят новую войну. Наделано очень много пушек, ружей, пулемётов и прочее, — пора снова убивать людей, иначе — для чего работали? Насверлили пушек не для того, чтоб употреблять их в качестве водопроводных труб. Нельзя же создавать кризис и в военной промышленности. И, сунув оружие в руки миллионов людей, отупевших от погони за ничтожным, но всё более трудно уловимым куском хлеба, владыки Европы заставят этих людей истреблять друг друга. Христианские попы всех стран во главе с римским князем церкви благословят христиан убивать христиан, как это они всегда делали. Это звучит точно гротеск и парадокс, но это было и будет ещё раз. Последний раз.
В мире организовалась и быстро растёт сила, против которой всех стран одичавшие собственники должны будут более или менее дружно выступить, если только пролетариат позволит им это. Возможно, что рабочий класс Европы схватит своих лавочников за горло раньше, чем лавочники сговорятся о единстве действий против пролетариата.
В данных исторических условиях всякая война есть война именно против пролетариата, который приготовил оружие и в руки которого оружие будет дано для взаимоистребления пролетариев — основной массовой силы всякой войны. Очень трудно представить, чтоб рабочий класс, претерпев то, что он претерпевает, решился на массовое самоубийство вместо того, чтоб уничтожить классового врага, как внушает это ему логика истории. Ещё труднее вообразить, что лавочники натравят пролетариев Европы против пролетариата-диктатора Союза Советских Социалистических Республик, против крепости социализма, против народа, который дал миру трудящихся небывалый урок тяжёлой борьбы и блестящей победы.
Но буржуазия готовится к войне и заставляет нас готовиться к самообороне, к защите нашей собственности. Мы тоже собственники, но наша собственность — новая форма собственности, единственная её форма, — не может развратить человека, сделав его богатым золотом и нищим духом, но предоставляет нам все условия безграничного культурного роста. Мы — собственники, потому что нам (каждому из нас) принадлежит богатейшая страна мира, разнообразная по её природным условиям, по обилию ископаемых сокровищ, по разнообразию и талантливости её населения. Талантливость эта не является выдумкой для самоутешения, — она реальный факт, утверждаемый ежедневно молодой нашей наукой и техникой, нашим искусством. А наиболее крепко утверждается наша даровитость, разбуженная революцией, начатым у нас опытом исследования склонностей и способностей детей младшего и среднего возраста. Опыт этот, например, в Ленинграде, дал разительные доказательства даровитости детей. Мы всего только шестнадцать лет свободно работаем в этой «стране безграничных возможностей» и за этот ничтожный срок сделали её не только технически мощной, но духовным отечеством революционного пролетариата всех стран. Вместе с этим мы сделали нашу страну вполне обороноспособной. Нам есть что защищать. Пролетариат Европы хозяева его снова хотят заставить защищать их подлые, своекорыстные интересы. Едва ли он пойдёт на это после уроков Носке и Гитлера, Дольфуса и прочих.
Привет героям!
Только в Союзе Социалистических Советов возможны такие блестящие победы революционно организованной энергии людей над стихиями природы.
Только у нас, где начата и неутомимо ведётся война за освобождение трудового человечества, могут родиться герои, чья изумительная энергия вызывает восхищение даже наших врагов.
М. Горький
О женщине
В Союзе Социалистических Советов научная мысль оживлена и заострена революционной энергией эпохи, а также вторжением в область научной работы юной энергии пролетариата-диктатора.
Опираясь на вековой опыт буржуазной науки и отходя от него, наша молодая наука не должна забывать, что в число её задач включается задача проверить доброкачественность унаследованного опыта. Не может быть познания, которое голословно отрицало бы предшествовавшее ему знание, но наука — это область, в которой не должно быть места доверию и верованию. Истина — орудие познания, и придавать временной истине значение «вечной» значит — превращать орудие познания в оковы критической творческой мысли. Нет утверждения, которое не подлежало бы критическому изучению революционизированной, социалистической мысли пролетариата.
Сквозь всю историю культуры проходит постыдный факт, который до сего дня не получил должного критического изучения и утверждается в качестве незыблемой «истины» и «закономерности». Факт этот — отношение к женщине как к существу низшего — сравнительно с мужчиной — типа, — существу, якобы органически не способному развиваться до высоты интеллектуального роста мужчины. По рассказам истории культуры, основанным на изучении данных археологии, а главное — бытовых условий и верований культурно отсталых племён, «дикарей» XVIII–XIX веков, отношение к женщине как к низшему типу человека было известно уже «доисторическому» самцу. Но гораздо более наглядно красноречивое, презрительное и даже враждебное отношение к половине населения земного шара выражено в исторические времена в религиозном, церковном взгляде на женщин, а особенно резко враждебно — у жрецов христианской церкви. Религия всех времён и народов внушала мужчине право считать женщину «собакой его хозяйства». её основным достоинством признавалось деторождение и безусловное подчинение воле мужа. «Рабу божию» доказывалась необходимость относиться к жене как к рабе его. Христианская церковь наименовала акт оплодотворения женщины «блудодеянием», грехом. Женщина считалась опоганенной актом деторождения, и в течение сорока дней после родов её не пускали в церковь, войти в неё она могла только после того, как поп прочитает над нею «очистительную» молитву. И, чтоб устранить противоречие в догмате — рождение Христа от женщины, — церковники выдумали сказку о «непорочном зачатии», о возможности оплодотворения женщины не семенем мужчины, а «духом божиим».
Один из наиболее знаменитых отцов церкви, Афанасий Великий, считал женщину противнее козла и опаснее дьявола. Философы древности, например, Сократ, Платон, в оценке общественного значения женщины не отличались от жрецов религиозных культов. Аристотель определил женщину как «ошибку природы» и социально ставил её на одну ступень с рабом.
Враждебное отношение к женщине философов легко можно проследить от Аристотеля до Шопенгауэра, Ницше и далее, вплоть до наших дней. Весьма часто различные «мыслители» пытались оправдать это отношение «научно», исходя от физиологических особенностей женщины. В конце XIX века этим делом занимался швейцарский физиолог, кажется, Вернер, по его пути пошёл некто Вейнингер, автор озлобленной и пошлой, но очень популярной книги «Пол и характер». И вообще учёных-женоненавистников было много.
От жрецов церкви, от эксплуататорской философии и науки презрительное и враждебное отношение к женщине перешло в словесное, народное творчество — в «фольклор», ярко отразилось в сказках, легендах, пословицах, свадебных обрядах, в быте всех стран и народов. В конце концов сложился как бы международный и мировой образ женщины: это очень мало человек, это — существо суетное, лживое, глупое, злое и способное, преимущественно, к жизни чувственной. Конечно, признаются исключения, но — в качестве фактов, подтверждающих правило, санкционированное церковью и философией господствующих классов. Это отношение к женщине глубоко вошло в жизнь, окрасило отношение полов грязно, пошло, унизительно для обеих сторон, создало и создаёт бесконечное количество глупейших, но жестоких и позорных драм, которыми кстати сказать — мы, восхищаясь в театрах и романах, возмущаемся до озверения, когда они разыгрываются в наших семьях.
Вся эта дымная, угарная, книжная драматизация быта, основанная на чудовищной действительности, продолжает и в наши дни служить отравой людям обоего пола. Но — «нет дыма без огня». Поэтому нам, строителям нового общества, новой культуры, неизбежно следует вскрыть, изучить основные причины этой древнейшей отравы. Необходимо понять, почему на протяжении всей истории старой культуры классового общества умственное развитие женщины искусственно задерживалось, почему особенно умело и усердно питали вражду к половине населения земли именно служители религиозных культов, какова мотивация этой их вражды. Нельзя отрицать, что в этом направлении церковники достигли значительных успехов: только в XIX столетии и только в Европе женщины начали чувствовать сами себя социально равноправными и равносильными мужчине во всех областях его деятельности. Но это можно сказать о женщинах командующих классов, а крестьянка, работница буржуазных государств повсюду остаются далеко сзади мужчин, даже в наши дни, когда уже исторически явно необходима совместная и дружная борьба рабочих масс обоего пола за свою свободу, за власть над миром.
Из всего вышесказанного явствует, что наша молодая советская наука должна включить в число своих задач просмотр и всестороннее критическое изучение всех данных истории культуры, освещающих историю женщины, то есть половины населения земного шара, половины людей, которые так или иначе участвовали рядом с мужчиной в строительстве культуры, но вызвали к себе пренебрежительное, презрительное, даже враждебное, а в общем отрицательное отношение, существующее в разной степени у всех народов, а также как будто и в каждом из нас.
Мне лично кажется, что необходимо написать «Историю женщины» и что план истории этой должен быть приблизительно таков.
Мужчина — охотник. Едва вышедший из зоологического состояния, в котором безраздельно господствовали животные инстинкты, физическая сила, подавление и устранение слабых, он нуждается в самых сильных и жестоких мерах, чтобы предотвратить возрождение в коллективе охотников грубой животной борьбы самцов, угрожающей распадом и гибелью человеческому коллективу. Отсюда все суровые испытания и «табу» — запреты — для молодёжи, и отсюда у некоторых племён особые меры для сохранения жизни и опыта стариков. Отсюда же и начало отношения к женщине как к возможной нарушительнице социальных отношений среди мужчин, ограничения сношений с женщинами, предписания потреблять определённые виды пищи и т. п.
Труд мужчины-охотника носит ещё, по существу, животный характер: выслеживание, преследование, окружение добычи, огромное напряжение сил и затем длительный полный отдых, беспечность и праздность. Между тем труд женщины развивается как человеческий: регулярный, систематический, дисциплинирующий сознание и воспитывающий трезвое, разумное отношение к жизни.
Беременность и роды останавливают женщину, заставляют её ограждать себя и детёныша от зверей, дождя, ветра, зноя. Она прячется в пещеру, сплетает шалаш из ветвей кустарника. Открывает съедобные корни, злаки, семена трав, ягоды, употребляет в пищу яйца птиц. Замечает, что кислые травы имеют свойство останавливать кровь ран, находит целебные травы. Вполне допустимо, что это она освоила огонь, собирая угли лесных пожаров, а в дальнейшем научилась постоянно поддерживать и, возможно, добывать огонь, наблюдая образование теплоты при трении дерева о дерево и явление искр при ударах камня о камень. Этнография не приписывает женщине эту заслугу, но логика позволяет думать, что огонь освоен именно женщиной. Следует помнить, что этнография не может быть поставлена в ряд наук особенно «точных». Именно женщина пользуется огнём для приготовления пищи и других нужд, огонь — единственная сила природы, которую подчинил себе в те времена первобытный коллектив. Женщина приручает детёнышей животных и птенцов птиц, надламывая им ноги и крылья. Её вкусовые ощущения должны были развиться быстрее и острее, чем эти ощущения мужчины: употребляя в пищу семена, травы и ягоды, она раньше его ознакомилась с кислым, горьким, сладким и с влиянием растительной пищи на процессы пищеварения.
Исходя из этих данных, можно думать, что путь к осёдлой жизни был указан мужчине женщиной. Разнообразная и полезная деятельность женщины приобрела решающее значение в жизни человеческого общества с переходом к осёдлости, особенно в тех случаях, когда вместе с домашним хозяйством развивалось примитивное, но ещё уцелевшее до наших дней, так называемое «мотыжное» земледелие, находившееся в руках женщин. Создаётся основанный на кровном родстве материнский род, где женщина занимает господствующее положение, оказывая влияние даже на военные дела мужчин. Всё, что связывалось с мудростью и знанием, с представлением о естественных законах и господстве над природой, относилось к женщине. В этот период развития человеческого общества уважение к женщине и авторитет её в общественных делах, переходящий нередко в страх перед женщиной, были настолько велики, что и до сих пор не только среди малокультурных племён, но и в быту Европы сохранились образы матери-земли, «судьбы», «доли» и т. п. Отсюда идут представления, изуродованные последующим ходом событий, — о волшебницах, «вещих девах», «добрых феях» и т. п., превратившихся в образы «бабы-яги», ведьмы и пр.
Первобытного человека устрашали не только знания женщины, но и некоторые физиологические её особенности, например, роды. Особенно поражало, когда женщина рожала двойни или тройни или когда происходили случаи рождения детёнышей-уродов: хвостатых, собакоголовых, покрытых шерстью или девочек со многими сосцами на груди. Эти уроды внушали мысль о сожительстве женщин со зверями. На основе этой же легенды о способности женщины сожительствовать с козлами и другими домашними животными церковь обвинит женщин в сожительстве с дьяволом и тысячи их сожжёт живыми на кострах, и в форме легенды мысль эта удержалась до наших дней. В девяностых годах XIX века полицейский чиновник Якутии доносил губернатору о тунгуске, которая родила ребёнка от сожительства с медведем.
В общем осёдлая женщина-мать раньше мужчины имела условия для более быстрого развития разума её, причём эти условия созданы были её же трудом.
Показание «доисторической археологии» ещё в эпоху палеолита: когда люди ещё не умели делать посуду и работали орудиями из нешлифованного камня, они уже резали из кости и камня различные украшения. В эпоху неолита, отделённую от палеолита, вероятно, тысячелетиями, орудия труда из шлифованного камня украшались рисунками, а количество украшений: бус, пряжек, ожерелий из раковин — значительно возросло. Обе эти эпохи не дали археологии никаких предметов, которые намекали бы на существование религиозных культов. Отсюда позволительно сделать заключение, что художественное мастерство, то есть эстетическая эмоция, явилось намного раньше «эмоции религиозной» и что возбудителем этой эстетической эмоции был труд.
Если допустить, что «на утренней заре культуры» трудовой опыт женщины был разнообразнее опыта мужчины и что она была не только социально равноценна сотруднику своему, но интеллектуально стояла впереди его, следует признать, что некоторое, неопределённое время власть в семье, роде и даже в племени принадлежала женщине. Древние греческие писатели говорят о женских общинах среди скифских и славянских племён, — общинах, самостоятельно владеющих землёй и другим имуществом. Нет сомнения, что в подобных случаях речь идёт о сохранившемся у «варваров» материнском роде, кое-где уцелевшем до XIX века, например, у «гиляков» Верхоянска. Намёк на существование таких общин у славян есть в русской былине о встрече Ильи Муромца с Нахвальщиком, который оказался сыном Ильи, опознавшим отца по примете, указанной матерью, когда она снаряжала Нахвальщика «в поле», так же как мать снаряжала Добрыню. Существуют легенды об «амазонках»: в старинной сербской повести «Александрия» рассказывается, что среди войск Александра Македонского был отряд амазонок. Есть чешское предание о женщинах, которые в VIII веке нашей эры, истребив своих мужей, укрепились в Вышгороде и семь лет вели войну с мужчинами. Русские былины рассказывают о «поленицах»-богатыршах, которые несли сторожевую службу. Фольклор почти всех народов говорит о мудрости женщин, об их власти над силами природы, о сказочных мастерицах, каковы Василиса Премудрая и подобные ей. Сюда же следует отнести легенды о «пророчицах», «сибиллах» и, как сказано, о «добрых волшебницах», о «вещих девах» норманнов и т. д. Всё это убедительно говорит о том, что, кроме естественного удивления и страха перед исключительными способностями женщины, мужчина когда-то подчинялся её власти и что существовали самостоятельные женские общины или же общины, в коих женщина главенствовала. Возможно, что некоторые «табу» были установлены именно женщинами в целях самозащиты от сексуальных домогательств самца в последние месяцы её беременности и что был ещё ряд трудовых причин, которые ограничивали свободу действий «сильного пола».
Вольше всего сохранилось сказок, легенд и преданий о женщинах как о ведьмах, чародейках, колдуньях, как о служанках и рабынях злой силы дьявола. Все эти сказки, начиная с библейской об Адаме и Еве, единогласно утверждают, что женщины работали на дьявола «не за страх, а за совесть», не из какой-либо корыстной цели, а из голого стремления делать зло людям. Фауст продал душу чёрту за возвращение молодости, но ведьмы о возвращении им молодости и красоты не заботились. Исследователи ведовства и чародейства почему-то не обратили внимания на это странное и подозрительное бескорыстие, хотя к числу пороков женщин обычно присоединяется именно стремление их быть молодыми, здоровыми, красивыми как можно более долгий срок, — стремление, кстати сказать, вполне естественное.
Борьба мужчин против господства женщин в домашнем хозяйстве и быту возникла вместе с началом распадения рода, вместе с противопоставлением семьи роду и развитием частной собственности. Мужчина, воспитанный тысячелетиями господства женщин, стал, наконец, не только и не столько охотником, но и работником — сначала лишь помощником в работе женщины, затем равным участником и позже — главной рабочей силой в земледелии и обработке материалов, особенно в тех случаях, когда им начал применяться для транспорта и обработки земли прирученный и охранявшийся им скот. Положение его в своём собственном роде, где он не мог брать жены, и в роде своей жены, где он не был полноправным членом общества, переставало соответствовать той роли, которую он начал занимать в хозяйстве. И вот на протяжении новых тысячелетий мужчина ведёт упорную борьбу за главенство своё в семье, за признание детей его детьми, а не детьми родившей их матери, за принадлежность этих детей к роду отца, а не к роду матери, за признание собственности его собственностью и собственностью его рода, а не собственностью жены и её рода. Эта борьба была тем тяжелее, что по мере развития труда женщина не отставала от мужчины, а становилась всё более искусной, опытной, работоспособной. На стороне мужчины была только сила, и его борьба была борьбой за власть, ставила целью своей экспроприацию житейского опыта женщины и цели этой достигла, поработив женщину, сделав её «собакой моего хозяйства», как определил её роль некий орочанин.
Даже очаг, огонь мужчина сделал своим очагом, очагом собственного рода. Миф о Прометее, похитителе огня с неба, вначале был, вероятно, жреческим мифом, он отнимал у женщины её первенство в деле освоения огня, богоборческим этот миф стал много позднее.
Невозможно ничего создать, вообразить, не опираясь на реальности, на факты. Легендарные битвы с амазонками могли и не быть в тех формах, как повествует предание, но, очевидно, они были в каких-то формах. «Похищение сабинянок» можно объяснить недостатком количества женщин у римлян, но также и необходимостью похитить женщин не только «как таковых», но как искусных мастериц: прях, ткачих и т. д. Возможно, что и «умыкание» девиц во многих случаях объяснялось стремлением выкрасть у соседей хороших работниц в рабыни.
Видеть — не всегда значит ведать, познавать; основа познания — трудовой опыт, а не «умозрение». Допустимо, что мужчина видел больше, чем женщина, но его познание ограничивалось узким ремеслом охотника, который узнаёт для того, чтобы убить.
У осёдлой женщины процесс накопления знаний должен был развиваться по линии охраны жизни, здоровья, расширении средств питания, облегчения условий труда. Крайне значителен тот факт, что историки религии почти ничего не говорят о том, какова была роль женщины в процессе организации религиозных культов.
Весьма вероятно, что основоположниками религиозного мышления явились хранители очага и что это были старики, уже нетрудоспособные, но обладающие широким опытом зверобоев и знанием общественных норм поведения и поэтому авторитетные для племени охотников.
Здесь уместно указать, что роль огня и воды как возбудителей способности воображения недостаточно оценена исследователями религии. Грозная, но и благотворная сила огня, его жизненность и неукротимая жажда пожирать, истреблять, его ослепительная красота и хитрость действий, его весёлая игра, которая придаёт мясу зверя приятный вкус, превращает дерево в дым и пепел, заставляет рассыпаться камень, а иногда плавит его в жидкость, уничтожает воду и, уничтожаясь ею, гневно шипит и обращается в подобие дыма, — эта разнообразная, чудодейственная сила неоспоримо и мощно должна была действовать на развитие воображения первобытного человека. Приблизительно так же действовала и вода, — человек видел её всюду в мире, знакомом ему: вода была и в его теле, она сочилась из сырого дерева, положенного в огонь, человек видел своё отражение в непрерывно текущем ручье, в реке; течёт вода, но не смывает, не уносит с собой его образ, а соединяясь с огнём, она или губит его или же исчезает, вздымается в небо вместе с дымом, как дым, и затем так же, как огонь звёзд и молнии, падает с неба дождём. Всё это человек видел. Но, как сказано уже, между ведением и видением, пассивным созерцанием явлений, есть существенное различие. В.Соловьев, один из религиозных мыслителей, определяет способность видения как такую, которая возникает якобы независимо от разума человека, не подчиняясь явлениям реального мира, и создаёт образы и картины инобытия, в коем действуют таинственные «высшие силы».
Приписать эту способность первобытному человеку значило бы — поставить его рядом со Сведенборгом и другими визионистами. Первобытный рядовой человек был антропоморфистом, в начале сознательного отношения своего к явлениям природы он искал в ней сходства с самим собой. Для своей борьбы с природой он не нуждался в метафизике. Он не обоготворял, а только «одухотворял природу» «по образу и подобию своему». Именно поэтому он считал себя способным бороться с природой посредством магии и чародейства, в которых не было тогда ничего нарочито «духовного», то есть метафизического. Сознание силы своего слова, молитвы — как магия заклинания, а не как прошения.
Буржуазные историки культуры заботились не о разоблачении смысла фактов, а о подборе материала для заранее предусмотренных выводов: они искали в доисторическом прошлом не древнего рабочего человека, основоположника культуры, о котором говорят археология и этнография, а «компаньонов» этого человека — богов, без которых он якобы не мог жить.
Метафизика необходима не для борьбы с природой, а для борьбы против человека. Боготворчество возникало не по мотивам, излюбленным историками древних религий, а из стремления жрецов к самоутверждению, к оправданию своей власти над людьми. Разумеется, крайне трудно проследить рост реалистической мысли, возбуждённой процессами труда и борьбы человека за жизнь. Но изучение первобытной культуры началось в XVIII веке, а материал изучения претерпел за тысячелетия бесчисленные и существенные изменения путём скрещивания и слияния разнородных племенных и расовых воззрений.
Допустимо, что у человека уже на основе примитивной практики явилось своего рода «предчувствие» возможности преодолевать природу и он начал представлять себе себя же самого героем, чудотворцем даже богом, но это всё-таки не значит — метафизическим, сверхреальным существом, потому что боги Олимпа — вполне реальные «аристократы», а боги Эдды — типичные норвежские крестьяне. И вообще языческие боги в большинстве своём — искуснейшие мастера различных ремёсел, к чему и сводится всё «идеальное» в их образах.
Анимизм, который приписывается первобытному человеку, — это уже весьма крупный шаг к «идеям» Платона и обличает идеализм жрецов, а также историков культуры, но никак не идеализм первобытного работника земли, который имел все основания быть антропоморфистом и — никаких для того, чтобы мыслить идеалистически.
Фетишизм можно понять как явление регрессивное, каким он наблюдается в наши дни. Первоначально фетиши могли быть целебными средствами, и если они «обоготворялись» — что не очень прочно установлено, — то обоготворялись после утраты представления о первоначальной их значимости, как это можно видеть в медицине Востока, на тысячелетия древнейшей, чем европейская. Фетишей, утративших своё практическое значение, но сохранивших память о таковом, весьма много сохранилось в обиходе знахарей и знахарок. Таков «Пантелеймонов корешок», его хранят в «божнице», вместе с иконами, и дают носить на гайтане тельного креста через день, он будто бы помогает против всех недугов. Это корень майской полыни, всего за сотню лет до наших дней его варили и давали в тесте только больным лихорадкой. Моя бабушка лечила фурункулы куском окисленной меди, нагревая её на берёзовых углях и прикладывая к чирью. Она хранила эту медь тоже в киоте иконы, вынимая «фетиш», крестилась и утверждала, что этот зелёный металл — «змеиная кость», окаменевшая кость змеи. У цыган-«коновалов» есть особо чтимые ими таинственные инструменты и куски кожи, которые никогда не употребляются при лечении лошадей, — наверное, это тоже «фетиш», первоначальное значение коего забыто.
Известно, что фетишизируются инструменты и материалы, здесь фетишизм тоже сливается с древним началом своим — антропоморфизмом, то есть наделением вещей человеческими качествами.
Один из историков культуры сообщает такой факт: негр, выходя из своей хижины, запнулся за камень и, сказав: «Ага, это ты», «сделал камень своим фетишем». Это типичный случай быстроты умозаключения, но — не со стороны негра. В этом случае, как и в большинстве подобных, не объясняется, что же именно сделал негр? Вкрепил камень в одну из щелей своего жилища, втоптал его в землю перед порогом хижины или что ещё?
В рукописном «Житии присноблаженных Петра и Февронии, князей Муромских, к чему присовокуплена история града Мурома до воцарения дома Романовых» рассказывается, что после «Смутного времени» крестьянам запрещено было иметь боевое оружие: рогатины для охоты на медведей и даже топоры хранились во дворе воеводы, он их выдавал «по нужде». Но крестьяне «злокозненно» прятали «оружие» под порогом избы, с внутренней стороны двери. В 90 или в 91 году около Елатьмы, ломая с товарищем старую избу на дрова, мы нашли под порогом обломок железа, и, когда товарищ швырнул его прочь, собственник избы поднял железо, бережно вытер его полой армяка и объявил нам, что железо кладут под порог «для храбрости» и во славу Георгия Победоносца, который «храбёр был, змея одолел». «Раньше попы тихонько святили железо, но теперь запрещено».
Это гораздо более «фетиш», чем камень негра, и, на мой взгляд, этот факт рассказывает о том, откуда и как иногда являются фетиши.
Когда ребёнок ударится об угол стола или другую мебель, матери и няньки советуют ребёнку отвечать на удар ударом, внушая ему, что дерево или камень могут чувствовать боль и обиду боли.
Известно, что культурные люди наших дней ругают предметы, причинившие им боль или сопротивляющиеся их силе, ругают как существа, способные слышать и чувствовать гнев человека, — этим люди обнаруживают унаследованный из древности бытовой антропоморфизм. Антропоморфизм этого типа возник из процессов работы и выражает вполне естественное стремление человека наделить предметы реального мира — материалы и орудия труда — человеческими свойствами, для того чтобы понять и освоить их.
В то же время человек наименовал качествами материалов и орудий труда наиболее характерные особенности своей психики, её твёрдость или мягкость, остроту зрения и ума, гибкость мышц, быстроту своего передвижения в пространстве сравнительно со скоростями течения воздуха и воды.
Это отсутствие склонности к созданию идеалистических фантасмагорий, к религиозному «творчеству» у женщины вовсе не было только результатом её пассивности, подчинения и т. д. Мужчины в своём охотничьем коллективе больше нуждались в грубом воздействии на полузвериное сознание, в испытаниях, внедрении правил поведения посредством общественных церемоний, чем женщины, выраставшие в атмосфере дисциплинирующего и воспитывающего человека постоянного и упорного труда. Особенно важную роль фантастика должна была играть в период борьбы патриархальной семьи против рода, патриархальной семейной собственности против коммунистических родовых пережитков, — в период, когда мужчина налагал оковы на женщину. Но и в сознании мужчины вместе с ростом и развитием труда должны были возрастать не столько фантастические, сколько рациональные материалистические элементы.
Процессы труда не могли внушить человеку тяготения к метафизике, не могли возбудить в нём поисков «первопричины причин» всех явлений природы, сновидений, «смысла жизни», «тайны смерти» и прочих домыслов, кои приписываются ему историками первобытной культуры.
Хотя его трудовая техника развивалась медленно и на протяжении многих веков результаты его деятельности были ничтожны, но всё-таки он не мог не видеть, что его труд изменяет мир, утверждает его хозяином на земле. Эта деятельность должна бы отразиться в древнем устном творчестве людей труда — в фольклоре. Но, изучая фольклор, мы почти не находим в нём сказок и преданий, которые говорили бы о том, как были приручены собака, лошадь, корова, птицы, как построено первобытное судно, введены в пищу соль, сахар, уксус, освоены медь, олово, железо, изобретено чудесно прозрачное стекло, как научился человек рисовать и как вообще торжествовала его воля к творчеству, вызванная стремлением к самозащите и облегчению условий труда.
От всей этой разнообразнейшей и успешной деятельности остался только миф о Геркулесе, а всё остальное, что должно бы отразиться в словесном творчестве, как будто вычеркнуто из истории материальной культуры каким-то враждебным и хитроумным цензором. Допустимо думать, что это тот самый цензор, который в исторические времена, например в IV веке, заставлял монахов уничтожать памятники языческой культуры Греции и Рима, в XV — вынудил Савонаролу жечь на кострах картины, книги, предметы искусства, в XVII — волею патриарха Никона объявил войну «скоморохам» и «каликам перехожим», сжигал музыкальные инструменты, запретил публичные театральные представления на ярмарках и площадях городов. В результате этой войны церкви против народного искусства из памяти народа вычеркнут был весь фольклор «Смутного времени», все песни об Иване Болотникове и Степане Разине. Такие «очищения» исторической народной памяти, вероятно, предпринимались всегда и всюду в эпоху торжества христианской церкви, они «вызывались» государственной необходимостью борьбы с остатками язычества в народе.
«Язычество» церковь Христова понимала как материалистическую свободу мышления, — свободу, которая наделяла богов всеми пороками людей командующего класса и, в их числе, церковников; последние издавна возбуждали в народе особенно острое критическое и саркастическое отношение к ним, об этом говорят сотни сказок и легенд.
Возвращаясь к теме фетишизма, как его изображают историки культуры, необходимо отметить сходство фетишизма с «чародейством и магией», а это позволяет допустить, что бытовому антропоморфическому фетишизму религиозное значение придавалось жрецами, за коими и следуют историки культуры.
Библейская, то есть жреческая, легенда о «грехопадении» говорит, что женщина первая сорвала плод «с древа познания добра и зла». Смыслом этой глубоко пессимистической легенды утверждается, что способность наблюдения и сравнения явилась у женщины раньше, чем у её сотрудника, но ещё не властелина: мужчины-пастуха, охотника. Хозяйственная деятельность воспитывала женщину материалисткой. Она видела, как семя превращается в стебель, колос, цветок и снова родит семя, она узнала, что, если сорвать бутон, завязь цветка, семя не родится. Она чувствовала, как в её теле возникает новая жизнь, а это — чувство глубочайшего значения, чувство, незнакомое мужчине, о чём можно бы пожалеть, если бы жалость не была смешна и бесполезна в данном случае, как и во многих других. Её право признавать себя родоначальницей было более ясно, чем право мужчины считать себя главою рода.
С того времени, как мужчина занял господствующее положение в семье и роде, как шаманы, волхвы, жрецы стали идеологами возникающего частнособственнического общества, их отношения к женщинам должны были принять характер борьбы профессионального фокусничества против практического опыта, борьбы фантазии против фактов.
Повторю ещё раз: метафизическая окраска реального мира потребовалась человеку не ради удовлетворения его «любознательности», которой он ещё едва ли обладал, не ради объяснения природы и смысла жизни, а исключительно для оправдания власти человека над человеком, одного над многими. В «Русской истории» Бестужева-Рюмина рассказывается, что племя, избирая «князя» на определённый срок, ставило перед ним условие: по истечении срока он будет уничтожен, и действительно уничтожало его. Отсюда следует, что тяжёлое значение власти «одного» уже было испытано племенем, и естественно, что «князь» вынужден был искать опоры для своей власти и охраны жизни своей не в «гласе народа», а за пределами разума, в «гласе божием».
Наверное, и женщина принимала участие в процессе «боготворчества», доказательством этого можно принять такие факты: чем дальше в «глубину веков», тем больше богинь и тем более боги человекоподобны, более похожи на идеальных людей труда, мастеров различных искусств и ремёсел. В идеализации труда женщина-«хозяйка» была заинтересована более мужчины-рабовладельца, ибо патриархальная семья означает также нередко и полигамию и патриархальное рабство. Очень характерно, что по мере развития власти мужчин падает поклонение богиням и что епископы христианской церкви долго спорили по вопросу о богопочитании Марии, матери Христа, не признавая её чистой от «первородного греха», ибо, по словам апостола Матвея, она имела детей от Иосифа, мужа её. Догмат «непорочного зачатия» был установлен лишь в 1854 году папой Пием IX.
В историю женщина вошла рабой своего отца, мужа, свёкра, старшего брата и сына. История рассказывает нам о «храмовой проституции», оставшейся пережитком группового брака, пережитком, с которым женщина ещё не справилась в эпоху родовой организации общества. Поучителен в этом смысле и культ фаллоса. Из того, что когда-то люди благодарно поклонялись плодотворной земле и оплодотворяющему её солнцу, логически следовало бы, чтобы так же равномерно благодарно оценены были животворящие органы обоего пола, и тогда можно допустить, что инициатива такого культа исходила от женщин. Но «обоготворялся» только мужской орган, и поэтому трудно думать, что оплодотворяемая и «рождающая в муках» приняла культ фаллоса без боя с нею жрецов и без насилия над нею.
Здесь ещё раз необходимо вспомнить злостную церковную легенду об «изгнании» людей из рая неведения к познанию и освоению реального мира, — легенду, которая так непримиримо противоречит языческому, биологическому культу фаллоса, в котором, хотя и грубо, но ярко выражена победоносная сила инстинкта рода и размножения людей. В легенде этой, как известно, принимал весьма существенное участие дьявол, по мысли церкви христианской «бог материи», псевдоним разума. Страшная роль этой церковной легенды выяснится в средние века, когда десятки тысяч женщин будут сожжены живыми на кострах за сожительство с дьяволом. Эта же легенда придала труду, преобразующему мир, значение «божьей кары» за грех размножения рода человеческого.
Вполне допустимо, что именно на основе храмовой проституции возрос и широко распространился обычай отцов торговать телом дочерей. Римляне приписывали обычай этот этрускам, которые заставляли дочерей с двенадцатилетнего возраста зарабатывать проституцией приданое. Венецианец Марко Поло рассказывает, что, путешествуя по Востоку, он наблюдал, как родители посылали дочерей за ворота города, тоже на заработки для приданого, навстречу караванам купцов. Обычай этот сохранился до наших дней у некоторых «диких» племён, сохранился и в культурной Японии, где отец имеет право продать свою дочь на завод, в полное рабство фабриканту, а также в публичный дом. Было бы несправедливо умолчать о том, что у нас в девяностых годах XIX века на ярмарке в Нижнем Новгороде можно было встретить девиц — русских и немок из Риги, из Восточной Пруссии, приезжавших на заработки с благословения папаш и мамаш. Иногда родители сами приводили девиц в комендатуру ярмарки с просьбой выдать их дочерям «жёлтые билеты», в чём полиция за небольшую взятку и «в целях охраны здоровья населения» не считала возможным отказывать. Был случай, когда полицейский чиновник предложил одному именитому промышленнику двух сестёр, «ещё не тронутых», в возрасте шестнадцати и восемнадцати лет, по 300 рублей за штуку. Возбуждённое промышленником дело против полицейского было прекращено после его беседы с губернатором Барановым. В год Всероссийской выставки девиц на ярмарку было привезено особенно много. Три из них совместно решили кончить самоубийством: отравились чем-то. Одна из трёх умерла. Одна выбросилась из окна второго этажа на улицу, сломала ногу и руку. Ещё одна, схватив нож с прилавка торговца, перерезала себе горло. Газетам запрещено было публиковать такие факты в хронике ярмарочной жизни, но полицейские чиновники говорили, что за лето 1896 года количество самоубийств и покушений на самоубийство девиц исчисляется не одним десятком. Современные труппы «гёрлс», как объяснила недавно одна из английских организаторов таких трупп, тоже с благословения родителей путешествуют по «мюзик-холлам» в поисках приданого. Возвращаясь от недалёкого «доброго и милого» прошлого в древние времена, мы видим, что римляне почитали женщину лишь тогда, когда сын её был заметным общественным деятелем, что в Греции женщины, за исключением «гетер», тоже не пользовались почётом и уважением со стороны мужчин. Лучшим качеством женщины считалось молчание. Выше указано, как оценивали женщин греческие философы; Демосфен разделял женщин на три группы: проституток — для грубых удовольствий, женщин для деторождения и забот о хозяйстве и «гетер» — для духовных наслаждений.
Из этой оценки ясно, что женщина доведена была отношением к ней мужчины до такой степени интеллектуальной бесцветности и забитости, что сам же мужчина был принужден выделить часть женщин для своих «духовных» забав. «Гетеры» в лице знаменитой гречанки Аспазии и подобных ей доказали, что они могут быть не только забавницами, но вдохновлять Периклов, товарищески сотрудничать с «вождями народов». Однако хотя и нет такой эпохи, которая не выдвигала бы талантливых женщин, эти женщины признавались женофобами как «исключение из правила». «Гетеры» в виде японских «гейш» сохранились до наших дней, а в виде куртизанок, кокоток, «фавориток» — наложниц королей — дали и дают себя знать в буржуазном обществе как сила паразитивная и разлагающая семью, его основу. Униженные мстят за унижение фактом своего бытия, фактом, который всегда играл роль возбудителя критической мысли, обнажавшей под внешним блеском буржуазной культуры её позорные противоречия. Появлялись Ювеналы, Свифты, Вольтеры, в праздничную жизнь врывался злой смех, сеял мрачные мысли и догадки о бессмысленности жизни в её данных социальных формах. Женщина должна была «развлекать» и т. д. Сатира — верный признак болезни общества: в обществе здоровом, внутренне целостном, построенном на единой, научно обоснованной и жизненно гибкой идеологии, сатира не может найти пищи себе. Появлялись «реформаторы» типа Мальтуса, который находил, что рабочие люди излишне склонны к делу размножения рода человеческого, и рекомендовал сугубую умеренность в этом деле. Лавочники, которым всё равно чем торговать, вскоре выпустили в продажу известный колпачок, предохраняющий женщин беременности и в своё время весьма одобренный вождями немецкой социал-демократии для употребления рабочими.
Появлялись гуманисты, примирители непримиримостей. Одной из наиболее серьёзных попыток примирения раба с властелином было христианство. Оно убеждало рабов готовиться к загробному блаженству в небесах, не обращая внимания на унизительную и каторжную для них земную жизнь; рабовладельцам оно советовало считать себя тоже «рабами божьими», тем и другим вместе воздавать «кесарево — кесарю, богово — богу». Эта проповедь быстро превратилась в страстное стремление «наместников Христа на земле» укрепить за собой власть над миром; из этой гуманной проповеди возникла идея «цезарепапизма», то есть идея соединения в лице папы римского и духовной и светской власти.
Христианство учило, что «мир — царство греха и дьявола», уже во втором веке своего бытия оно признало дьявола «богом материи», существом «злым и вечным». Так как уже язычеством было установлено, что женщина — личность по преимуществу злокозненная, и так как «семейная» экономика была в её руках, то христианство учило: «Помышления плотские суть смерть», «Живущие во плоти богу угодить не могут» — и призывало к умерщвлению плоти, а это отразилось, разумеется, очень тяжело на положении женщины. В некотором и весьма серьёзном противоречии с учением апостола Павла находится известная легенда о «либеральном» отношении Христа к евангельской грешнице; но либерализм этот можно рассматривать как оправдание проституции.
Муза буржуазной истории — женщина, и тоже приучена к молчанию. Молчит она о многом, неугодном и враждебном владыкам жизни, в частности, молчит и об участии женщин в яростной внутрицерковной борьбе Востока и Запада, о влиянии женщины на «еретическую мысль», о её вражде против аскетизма церковников. Благосклонно упоминая о заслугах немногих римских «матрон» в процессе пропаганды христианства, даже наградив их чином «святых» и «преподобных», история церкви ни слова не говорит о женщине — активном враге своём, а такой враг должен был существовать.
Историки рассказывают о распрях, убийствах и кулачных боях епископов на вселенских соборах как о метафизических поисках «правоверия», но само собой разумеется, что подлинный смысл четырёхвековой драки правоверных с «еретиками» может быть понят только как столкновение интересов Рима с интересами его восточных колоний. В числе обвинений, выдвинутых против «отца правоверия», епископа Александрии Афанасия, было обвинение в том, что, когда Рим встал на сторону еретика Ария, Афанасий запретил снабжать Рим пшеницей. Как бы ни была забита женщина, но, будучи «хозяйкой», она не могла равнодушно относиться к вопросу о «хлебе насущном». Изредка о бунте женщин против церковников рассказывают «светские» писатели, например Амедей Тьерри о борьбе императрицы Евдоксии против аскетизма Иоанна Златоуста. Известно, что Византия в VI веке «подчинилась вредоносному влиянию женщин», из них весьма значительной фигурой является жена императора Юстиниана Великого, Феодора. Дочь сторожа в амфитеатре Константинополя, с малых лет актриса и проститутка, она, став императрицей, заботилась об улучшении быта женщин, устраивала школы для девушек, издала законы, коими расширялись гражданские права женщины, ограничивался произвол мужа, наказывались соблазнители девиц. Но фактов такого значения немного сохранилось в «памяти истории». Причина её забывчивости очень проста: немедленно после того, как религия христиан была признана государственной, церковники, благодарно наградив жуликоватого императора Рима чином «равноапостольного», начали истреблять храмы и — особенно усердно — литературу язычников. Этот способ борьбы против враждебной мысли стал привычкой церкви Христовой, он был применён и к борьбе с еретиками. «Еретики» написали немало книг, но все эти книги истреблены, и потому, что они остались известными почти только по сочинению «святого» Иринея, епископа Лионского, из его озлобленного рассказа о ересях трудно уловить общие социальные причины ересей и общий — политический — их смысл.
Женщины Византии, вероятно, не писали еретических книг. Но очень трудно допустить, чтоб язычницы колоний Рима на Востоке и Западе приняли христианство с его проповедью «умерщвления плоти» без борьбы, без вполне естественного и активного сопротивления изуверству секты, которая убеждала бросать мужей, жён и бежать в пустыню для уединённых молитв о спасении души и о прощении грехов его. Не следует забывать, что основой борьбы язычников и христиан, еретиков и правоверных были классовые противоречия и вырастающая из них национальная и бытовая вражда и что, повторяю, церковь, признав союзниц своих «преподобными», «святыми», должна была иметь и врагов среди женщин. В частности, она, вероятно, имела врагов среди иконопоклонниц. В VIII веке часть церковников утверждала, что почитание икон — возврат к идолопоклонству, и на протяжении более столетия иконоборцы жестоко, до драк, спорили с иконопоклонниками. Когда Лев Исавр, император, запретил украшение церквей и домов иконами, драки на улицах и в церквах приняли уже форму вооружённой борьбы, и в ней «особо яростно, по природе своей злобные, участвовали во множестве женщины». Это участие гораздо проще, естественнее объяснить не «природной злобностью», не «чувством веры» в икону, а интересами ремесла, широко распространённого и, наверное, хорошо оплачиваемого. Иконы писали монахи, но писали и миряне: мужья, отцы, братья женщин; могли писать и сами женщины.
О том, что сопротивление женщин церкви было оказано в каких-то формах, свидетельствует обильная литература Византии, посвящённая изображению женщины как источника всех дьявольских соблазнов, грехов и несчастий мира. Монахами в уединении монастырей, в каменной тишине пустынной Фиваиды, монахами, которые веровали во Христа, рождённого женщиной, составлялись сборники пошловатых и грязнейших библейских анекдотов, изречений; не брезговали авторы сборников и злыми выпадами против женщин со стороны греко-римских языческих писателей. А на одном из соборов епископы даже поставили вопрос: человек ли женщина? И только после длительных, горячих споров должны были признать: человек, ибо Христос, сын Марии, назван в евангелии «сыном человеческим». Церковная женоненавистническая литература Византии в дальнейшем послужит почвой, на которой с позорной пышностью разрастается такая же литература в Европе средних веков.
На развитие болезненно враждебного отношения к женщине особенно сильное и глубокое влияние оказало установление церковью монашества. Греческое слово «монос» значит один, «монастирион» — уединённое жилище. Идея обособления от мира, уединения человека для служения богам — идея, свойственная всем религиям. Принято думать, что в христианстве эта идея возникла из подражания апостолам Христа, людям, которые отрекались от мира для пропаганды учения, принятого ими как «вера». Проще и понятнее объяснить возникновение монашества из необходимости для церкви, для общин освободить себя от излишнего человеческого балласта, от людей неработоспособных, вздорных, слабоумных, ограниченных по природе своей. Уже в начале развития монашества епископы и пресвитеры поняли его экономическую выгодность для «общин верующих». Обязательное безбрачие монахов значительно сокращало расходы общины на помощь маломощным христианам. Вначале церковь требовала от посвящаемого в монахи двухлетнего «испытания поведения», но требование это вскоре было отменено, и чин монаха давали всякому, кто не заслуживал ничего лучшего. Это мнение подтверждается строгостью монастырских «уставов», коими запрещалось монахам лгать, обманывать друг друга, ссориться, а в уставе Пахомия Великого говорится о телесных наказаниях за воровство и бегство из монастыря. С каким трудом давалось монахам Фиваиды воздержание от «блуда» с женщиной, об этом говорит строгое запрещение держать в монастырях самок животных: ослиц, коз, собак и даже кур. Отсюда ясно, какое гнусное, уродующее человека значение должен иметь аскетизм христианских монахов в развитии ненависти к женщине как «сосуду скверны», «соблазну мира и пагубе его».
Учреждение монашества внушило епископам идею запретить браки и для «белого» духовенства; этим запрещением церковь окончательно уничтожила общность церковного имущества, оно переходило в руки епископов и пап, безответственных пред мирянами, усиливало светскую власть церкви, делало её ростовщиком феодалов, покупало их, стравливало друг с другом, обессиливало, а «князьям церкви», «наместникам Христа», предоставляло полную свободу наслаждаться всеми радостями жизни.
Снова, так же как в Византии VI столетия, в Риме X века христианства появляются женщины в тех ролях, которые оставлены за ними церковью, — X век назван «веком правления блудниц». Куртизанки, «распутные» женщины, преимущественно из среды дворянства, разорённого «заимодавцами Христа ради», возводили на престол «сына божия» своих любовников. Занимая «средину между богом и дьяволом», папа Иоанн XII, не стесняясь, устроил у себя гарем, исполнял церковные службы в конюшне, пил вино «за здоровье дьявола». Венедикта IX в возрасте двенадцати лет посадили на престол, подкупив епископов. Юношей он занимался вооружёнными грабежами, был изгнан «за развратную жизнь», но снова, тоже путём подкупа, возведён на престол; затем он продал сан свой одному из епископов. Некоторые из пап были отравлены своими конкурентами, и все «в печальный сей век диавольского наваждения повинны были во многих позорных делах, особенно же в прелюбодеянии». Лев X назвал христианство «сказкой», весьма выгодной духовенству. С этого века «народ» начинает понимать, чем были в существе своём «пастыри» его души, его «духовные вожди». Глубоко невежественный, безграмотный «народ» — ремесленник, крестьяне — смутно усвоив из евангелия его практические идеи примитивного коммунизма, видел в религии Рима социально организующее начало и видел, что безответственность власти совершенно развратила римскую церковь. Он знал, что чин и место епископа продаются и что епископом может быть любой богатый и честолюбивый дворянин, не имеющий специального богословского образования. Знал, что между покупателями происходят соревнования в повышении цен за наиболее выгодное место «духовного вождя». Ему известно было, как глубоко отравила духовенство эта наглая торговля «благодатью божией»: «богобоязненный» епископ города Ареццо Теобальд публично сказал, что он «заплатил бы тысячу фунтов серебра, только бы искоренить проклятых торговцев местами». Вместе с этим народ помнил, что церковные «каноны» первых веков считали церковное имущество «достоянием неимущих» и назначали его «в помощь бедным», и очень хорошо знал, что это имущество вырастает из налогов, которые он же платит в пользу церкви. Фра Дольчино с женой и товарищами уже поднял против церкви вооружённую руку. Как и в первых веках, епископы, скрыв социальные основания «еретичества» начала эпохи средневековья, придали ему характер метафизический, объяснили внушением дьявола, врага Христовой церкви. Дьявол по своей весьма похвальной привычке рассуждал правильно: в начале XI века он внушил южнофранцузской секте «альбигойцев», что «собственность — зло», ибо «мир принадлежит всем людям, а частная собственность нарушает равенство людей». За это еретическое верование папа Иннокентий III организовал «крестовый поход» против «альбигойцев»: свыше 20 тысяч жителей города Тулузы были убиты, и посол папы, наблюдая истребление людей, кричал: «Убивайте всех, всех! Бог найдёт своих!» Это не излечило еретиков, папе пришлось организовать второй поход против них, и граф Симон Монфор, командир войск церкви Христовой, перебил тысячи мужчин, женщин, не щадя и детей, разорил всю провинцию Прованс и получил её в собственность от благодарной и победоносной церкви. Победа сия относится уже к началу XIII века, накануне эпохи Возрождения в Италии, — эпохи, когда итальянская буржуазия, разбогатев, начала бороться против власти пап и аскетизма церкви, среди крестьянства и ремесленников стало разгораться революционное движение, особенно ярко выразившееся «крестьянскими войнами» в Германии и Богемии. В этом революционном движении снова воскресли идеи «альбигойцев», а это не могло не испугать буржуазию: опираясь на феодальное дворянство, она разбила крестьян, а церковь сожгла на костре Яна Гуса, одного из вождей крестьянства. Не прекращая политико-экономической борьбы против власти пап, буржуазия выдвинула в лице Мартина Лютера религиозного реформатора, который против евангельского лозунга «вера без дел мертва есть» выдвинул гораздо более удобный и лёгкий — «вера сама по себе так могущественна, что никакие добрые дела не могут с нею сравняться». Итак, достаточно христианину одной веры, не нужны ему дела, чтобы оправдаться. Раз не нужны ему дела, раз он безусловно освобождён от всех предписаний и велений, то он и безусловно свободен. Вот что является «христианской свободой». Учение — чрезвычайно удобное для грабительской деятельности буржуазии; весьма похоже, что идея буржуазных экономистов о свободе торговли и полном невмешательстве власти в экономические отношения людей подсказана Лютером.
Крестьянам и ремесленникам Лютер говорил в 1529 году: «Я страшно разгневан на крестьян, которые вздумали сами править, не сознавая, не ценя своего великого богатства и спокойного житья своего. Бессильные, глупые, грубые люди, разумейте же, наконец: у вас лучшая доля, вы услаждаетесь соком винограда, князьям же достаются лишь кожица и кости».
Поделиться книгой: