— Откуда и куда направляешься, товарищ? — не без удивления полюбопытствовал хозяин. Он был в телогрейке, серых подшитых катанках. На голове солдатская шапка.
Когда Анатолий удовлетворил любопытство хозяина, тот спросил:
— Один?!
— Один, а что? — в свою очередь спросил Ванюков.
Хозяин мотнул плечом, боясь обидеть гостя, смущенно пробормотал:
— Ничего, просто так... Морозно больно, гляжу.
Часы-ходики с засиженным мухами циферблатом показывали полдень.
Немного гудели ноги. Гость снял шинель, разулся.
— Смелый ты человек, командир, — похвалил мужик. Видя, что тот собирается завтракать своим скудным, заледенелым припасом, хозяин проворно разжег самовар, достал из печки похлебку, тушеную картошку и топленое, с коричневой пенкой, молоко.
— Давай вот горяченького перехвати, свое убери.
От каравая отрезал несколько крупных ломтей. В эмалированную миску с отбитыми краями налил щей.
— Садись, лейтенант, не стесняйся.
Анатолий достал фляжку, попросил мужика налить себе и ему. Тот услужливо захлопотал, торопливо брякая посудой.
— Это можно, счас, счас, — твердил мужик, ставя на стол две алюминиевые кружки. — Вот, паря, не зря у меня нос с утра чесался.
Когда выпили, закусив картошкой, хозяин разговорился.
— Марфа моя у соседей. Там Валентина на сносях, так помочь надоть. В нашей дыре только взаимная выручка, паря, без нее, — он развел руками, — без нее хоть помирай.
Повторять Анатолий не стал, а хозяин плеснул себе еще, закусив круто посоленным хлебом.
— Люблю хлеб, — объяснил он, кашлянув в кулак.
Щи Анатолий ел с аппетитом. Пили темный с травами чай, заправленный топленым молоком.
— Сорванцы наши в Козыреве учатся. Как отправили по осени, так до первой навигации дома не будут.
После сытного обеда Анатолия разморило. Отяжелевшие вдруг веки смыкались помимо его воли.
— Ложись вон на печку, сосни малость, — предложил хозяин.
Анатолий отказался. Встал, прошелся туда, сюда, вроде бы полегчало, только ноги отходили медленно и тягуче.
Осмотрелся. Просторная изба опрятна. Большая русская печь заняла половину жилья. Возле печки, в заднем углу, деревянная кровать с высокими торцами. Темный платяной шкаф. В одном простенке зеркало. В другом — рамка с фотографиями. Анатолия привлекла фотокарточка, помещенная в левом нижнем углу этой рамки. На фотокарточке красовались двое. Один сидел, с баяном, улыбчивый, симпатичный, в офицерских погонах. Другой, солдат, стоял позади офицера. Фотография была столь знакомой, что Ванюков не выдержал.
— Послушайте, откуда у вас это? — волнуясь, спросил он, указывая на фотокарточку.
— С войны, — ответил мужчина, не поворачивая головы. Он пил чай, держа кружку обеими руками.
— Вы можете объяснить потолковее, как попал к вам этот снимок? — в нетерпении повторил Ванюков, чувствуя, как к горлу подкатывает предательская спазма.
— Все можно, товарищ лейтенант, счас, счас. — Он вытер губы тыльной стороной ладони. — Это я со своим комбатом капитаном Ванюковым. Вот он — я, а это....
— Другого я знаю, — тихо сказал Анатолий. — Этот комбат — мой родной брат!
Хозяин внимательно взглянул на гостя, кивнул:
— Похож, ей-Богу, похож!.. Воевали мы вместе с твоим братаном. Как сейчас вижу, стоит перед строем батальона молодой, пригожий, ордена да медали на груди горят. Поздоровался, потом подошел к каждому словом обмолвиться. Справился о настроении, о здоровье. Чем я ему приглянулся, убей, не знаю, только когда прошел всех, остановился напротив меня, фамилию спрашивает. “Рядовой Понкин”, — отвечаю. “Будешь, рядовой Понкин, моим ординарцем, ясно?” — и улыбается. “Есть быть вашим ординарцем”, — отвечаю. Здесь война с япошками была короткая, но злая. Через неделю мы уже заняли Чаньчунь.
Понкин свернул цигарку, закурил, аппетитно затянулся, вбирая в себя едкое облако. Можно подумать, он глотает не табачный дым, а божественный нектар.
— На Ляодуне, как и всюду, самураи бились отчаянно, превратив полуостров в сплошной очаг сопротивления. Брали мы город Альдунь. Вот это, скажу, была оп-е-е-рация! Умирать буду, не забуду. Не только япошкам, нам жутко становилось в этом кошмаре. Представляешь, лейтенант, додумались наши командиры взять этот город сверху. Наш батальон входил в состав 6-й ударной механизированной армии, в воздушно-десантный полк. В самую темную ночь навалились на самураев в ошеломляющем темпе. То, я скажу, выдалась ночка! Кромешная тьма, и вдруг в эту кромешную тьму накатывается сплошной вой душеледенящей сирены, и сотни прожекторов с самолетов-штурмовиков насквозь прожигают город! Пока узкоглазые протирали свои зенки, из мрака, со второго “потолка”, свалились мы в черном, на черных парашютах!
“Вай, вай, банзай!” — орали сломленные япошки, утратившие способность к сопротивлению. Конечно, они не ожидали. Свалились мы на них, словно бы черти из ада! Чтобы в этом сатанинском пекле не перестрелять своих, у каждого десантника был свисток. “Фью, фью”, — слышалось отовсюду, будто перепела перекликались. Действовали хладнокровно и решительно! Расчет психологически обезвредить врага оказался верным. Возле железнодорожной станции хунгузы хотели было организовать сопротивление, да не на тех напали. Разнесли все в щепки, отбив у них охоту драться. Сели им в буквальном смысле на закорки. За этот бой капитана Ванюкова представили к Герою.
Анатолий слушал, не отрываясь от лица рассказчика.
— Однажды сами чуть на мякине не попались. В ходе крутого наступления батальону было приказано занять деревню на стыке нашего полка с соседним.
Понкин сгреб всю посуду на середину стола.
— Так вот, я название той деревни до сих пор помню — Сикоку. Чистенькие, аккуратненькие фанзочки стоят между двух кудрявеньких сопочек. Рядом поля с гаоляном да соей, будто заплаты по зипуну. Хотелось прихлопнуть ее побыстрее, чтоб башку не морочить, и дальше. Тем более сверху приказывают в темпе развивать наступление.
Рассказывал Понкин не торопясь, с подробностями, так как бои недавней давности остались в его памяти.
— Казалось бы, раз так, дуй до горы, ломай хребет супостату! Наш капитан не из тех, кто, не ведая броду, кидается в воду. “Стоп! — скомандовал он батальону, — пустим-ка мы разведчиков. Михаил, отбери двоих, и айдате. Деревня мне не нравится. Вы все проверьте, ответственно”. Идем, значит, как следует разведчикам, бдительно. По деревне я прошелся биноклем. Ничего, спокойно, чинно вокруг. Осталось преодолеть поле с гаоляном. Рассредоточившись, крадемся по полю. Вдруг моя нога попала будто в петлю. Я ногой дрыг, и тут началось. Деревня буквально взорвалась. Все виды огня обрушились на нас. Конец тебе, Мишка, думаю, но меня спасла борозда. Не глубокая, но достаточно верная.
Если бы не светлая голова нашего комбата, крышка бы всему батальону! Та деревня стратегически важная для японцев, она прикрывала подходы к городу Фучжоу.
Моя нога попала на сигнальный провод. Япошки подумали, что мы наступаем, ну и открылись.
Твой брательник, лейтенант, хоть и молодой, но толковый был командир. Однажды, набравшись смелости, говорю ему: “Лезете вы, товарищ капитан, в любом деле в самое пекло”.
“Не в любом, Понкин, только тогда, когда требует обстановка, чтоб потом солдату в глаза посмотреть не стыдно было”.
Понкин локтями уперся в стол, положив ногу на ногу.
— Э-эх, а на баяне как играл! За все дни боев редко приходилось комбату баловаться инструментом. Но ежели брал баян в руки, считай, собрал армию!
Помню утречко в последний день августа. Улыбчивое, с оттенком сусального золота, и тишина, будто грохочущая мельница вчерашней войны провалилась в тартарары! Вокруг кудрявые сопочки с редкими, низкорослыми сосенками-зонтами да желтеющие нивы с неубранным гаоляном. Напряжения тех страшных дней как не бывало. Все пошло своим чередом уже в спокойной и почти мирной жизни.
“Глядите, братцы, — призывал Ванюков, стоя на валуне. — Глядите, впереди в синей дымке не призрак, а город над океаном, наш Порт-Артур, отныне и навеки! Здесь позор и великая слава России: “Плещут холодные волны...” Миру всему передайте, чайки, огромную весть. В битвах врагов разгромили, вернули России мы честь! — Он живо соскочил с валуна. — Скоро, Михаил, по домам. Ты подчистую как рядовой победитель великой армии, мне же служить. Давай баян, ординарец, потешим напоследок солдатушек-ребятушек”.
Почти вырвав из моих рук баян, комбат сел на снарядный ящик. Кто-то крикнул: “Подходи, ребята!”
Я встал рядом, а со всех сторон, отовсюду спешили победители, устраиваясь где кто может. Не успел он растянуть баян, как щеголь старшина роты боепитания, поводя фотоаппаратом, попросил минуточку внимания. Вот так мы с твоим брательником оказались на фотографии.
Понкин повернулся к столу, плеснул из фляжки в свою кружку, посмотрел в нее, подул и выпил. Бантиком сморщил губы, вытер глаза и выдохнул. Прямо из чугунка зачерпнул тушеной картошки, прожевал, еще раз поддел. Глотнул холодного чаю и продолжал:
— Сгрудились, значит, все около нас. Капитан, словно слушая самого себя, взял несколько аккордов и, побледнев, заиграл. Он, когда играл, всегда менялся в лице. Его любимую: “Эх, дороги... пыль да туман...” пели все, может, не очень складно, но, как говорят, здорово.
Выстрел грянет, ворон кружит.
Твой дружок в бурьяне неживой лежит.
Хозяин замолчал. Пощупал тусклый бок самовара, спросил:
— Подогреть?
— Не надо, рассказывайте, пожалуйста, — попросил Анатолий.
— Значит, играл, играл песни, потом оборачивается ко мне и шепчет: “Давай, Михаил, дробани” — и дал мне “барыню”. Меня упрашивать не надо. Сказать честно, плясать я мастак. Любителей “барыни” нашлось столько, что широкий круг стал тесен. Оборвав пляску, капитан решительно сдвинул меха и хотел уже подняться, но чей-то голос остановил его: “Товарищ капитан, сыграйте вальсик “На сопках Манчжурии”. “Вальс, просим вальс”, — неслось со всех сторон... “Тихо вокруг, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч выходит луна, могилы хранят покой...”
Вначале слова вальса Понкин произносил речитативом, но, увлекаясь, по мере нарастания темпа, уже пел все более проникновенно. “Плачет, плачет мать-старушка, плачет мо-о-лодая жена...”
Растревоженный воспоминаниями да выпитым спиртом, Михаил плакал, не пытаясь скрывать слез.
Ванюков сидел потупясь, чувствуя, как глаза покрываются туманом, а грудь перехватывают судороги.
“Братушка, братушка — единокровный мой человек!..” — шептал Анатолий.
“Тихо во-о-круг...” — незаметно для себя стал подпевать он.
Понкин встал, постоял возле фотокарточки и тут же опустился рядом с Ванюковым.
— Пророчество, но вальс в самом деле оказался последним. Откуда-то сзади, разбив тишину хрустального утра, хлестнул выстрел. Ошарашенные, все тревожно вскочили. Впопыхах не заметили, что вальса нет. Я вижу, как валится набок русая голова комбата. Пискнув, словно ушибленный, упал на землю баян. — Рассказчик не обращал внимания на состояние гостя, который сидел согнувшись, закрыв руками лицо. — Я подхватил капитана под мышки и, наклонив на себя, заглянул в глаза. Он был мертв! Пуля прошла навылет, пробив сердце.
— Вот как!.. — задыхаясь, молвил Анатолий. — Я помню, домой нам сообщили,что погиб он смертью героя!
— Правильно написали, — поддержал Понкин. — Как же иначе. Капитан Ванюков — достойный воин-герой. Он и остался им в моей памяти. Он же храбро сражался, но роковой случай...
— Господи, Венька, ну что тебе было не жить! — возопил Анатолий, не скрывая своего душевного переживания.
* * *
— Откуда стреляли и кто? Никто не мог сказать, но вот прозвучало несколько выстрелов подряд, и стало ясно, стреляют из куста дикого виноградника.
Не помня себя, бросился я к этому распроклятому кусту, будь он неладен. На бегу расстегиваю кобуру, но рука, как парализованная, только шаркается по боку. Бегу первый, за мной другие.
За все дни боев много пришлось повидать всякого, но то, с чем столкнулся сейчас, поразило не только меня. В винограднике оказался замаскированный окопчик японского снайпера. Сгоряча или, скорее всего, от душившей нас злобы мы тут же разбросали его. В нос шибануло затхлостью человеческих испражнений и давно немытого тела.
Самурай лежал навзничь, дыша, как рыба на суше. Весь живот его от паха до груди разворочен. Мы отшатнулись. Однако самое невероятное то, что самурай был прикован за ногу к бетонному столбу.
— Безысходность, — отозвался Анатолий.
— Какая к черту безысходность, полное презрение к себе как к личности! — Понкин разволновался, сел на скамейку, тут же встал, стукнул себя кулаком по голове. — Как можно допустить над собой такое измывательство, позволить приковать себя за здорово живешь! За какую идею, прежде всего?.. Слыхивал я, что японские смертники вспарывают себе животы, но как-то не верилось. Теперь сам убедился, своими глазами зрю. Не приведи Бог никому такого!
Самурай пропал, не жалко, он сам себя осудил на смерть. Туда ему и дорога, как говорится, коли гордости у него нет, но за что умного человека загубил, а? Я бы эту страну назвал страной вспоротых животов! — определился Понкин. Он умолк, и оба они — гость и хозяин, — поникнув, молчали, отдавая дань памяти трагическим событиям.
— Стало быть, — нарушил молчание Анатолий, — письмо и фотокарточку вы прислали?
— Я, я, — признался Понкин. — Одну отослал вам, другую, вот эту, оставил себе.
Анатолий вспомнил торопливо написанные строчки треугольника, присланные Венькой откуда-то с дороги.
“Дорогие мои родители: мама, папа, сестренка Катя, братишка Толя! Вот и кончилась злобная война. Я жив, жив! Сообщаю вам, меня представили к ордену Отечественной войны за недавние бои в Праге с присвоением очередного офицерского звания. При первой возможности приеду домой на побывку. Данное письмо пишу в поезде. Везут нас неизвестно куда. Прибуду на место, сообщу. До свидания, целую всех. Любящий вас Вениамин”.
Письмо датировано июнем сорок пятого.
— Пойду я... Спасибо за все...
— Давай, друг...
Понкин подал ему снятые с печи теплые катанки с портянками. Одарил его балычком, хлебом и большим куском баранины. Проводил за околицу зимовья, пожелав счастливого пути...
* * *
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили,
Нам объявили,
Что началася война...
Я хорошо помню, — пишет журналист Лев Сидоровский, — как в самом начале войны мы, мальчишки, пели на мотив “Синего платочка” эту неизвестно кем сложенную песню...
Кончилось мирное время,
Нам расставаться пора,
Ты уезжаешь,
Быть обещаешь
Другом моим навсегда...
Помимо так называемых фольклорных, известны по меньшей мере еще два варианта слов— уже вполне официальных:
Довоенный, мирный, написанный поэтом Яковом Галицким:
