Иерусалимские гарики

Вся жизнь моя прошла в плену у переменчивого нрава: коня я влево поверну, а сам легко скачу направо. Я раздражал собой не всякого, но многих – я не соответствовал, им тем, что жил не одинаково с людьми, с которыми соседствовал. Я жил почти достойно, видит Бог: я в меру был пуглив и в меру смел; а то, что я сказал не все, что мог, то видит Бог, я больше не сумел. На крыльях летал, колесил на колесах, изведал и книжный и каторжный труд, но старой мечте – опереться на посох – по-прежнему верен и знаю маршрут. За много лет познав себя до точки, сегодня я уверен лишь в одном: когда я капля дегтя в некой бочке – не с медом эта бочка, а с гавном. Благое и правое дело я делал в часы, когда пил, смеялся над тем, что болело, и даже над тем, что любил. Я думаю, нежась в постели, что глупо спешить за верстак: заботиться надо о теле, а души бессмертны и так. Люблю людей и по наивности открыто с ними говорю, и жду распахнутой взаимности, а после горестно курю. Я смущен не шумихой и давкой, а лишь тем, что повсюду окрест пахнет рынком, базаром и лавкой атмосфера общественных мест. В сей жизни краткой не однажды бывал я счастлив оттого, что мне важнее чувство жажды, чем утоление его. Гуляка, прощелыга и балбес, к возвышенному был я слеп и глух, друзья мои – глумливый русский бес и ереси еврейской шалый дух. Никого научить не хочу я сухой правоте безразличной, ибо собственный разум точу на хронической глупости личной. Души моей ваянию и зодчеству полезны и тоска и неуют; большой специалист по одиночеству, я знаю, с чем едят его и пьют. Что угодно с неподдельным огнем я отстаиваю в споре крутом, ибо только настояв на своем, понимаю, что стоял не на том. Среди уже несчетных дней при людях и наедине запомнил я всего сильней слова, не сказанные мне. Судьба моя стоит на перекрестке и смотрит, как нахохленная птица; отпетой и заядлой вертихвостке в покое не сидится и не спится. Не рос я ни Сократом, ни Спинозой, а рос я – огорчением родителей. и сделался докучливой занозой в заду у моралистом и блюстителей. Стал я слишком поздно понимать, как бы пригодилось мне умение жаловаться, плакать и стонать, радуя общественное мнение. Живя в душном равновесии и непреклонном своеволии, меж эйфории и депрессии держусь высокой меланхолии. Мне с самим собой любую встречу стало тяжело переносить: в зеркале себя едва замечу – хочется автограф попросить. От метаний, блужданий, сумбурности – дарит возраст покой постоянства, и на черепе холм авантюрности ужимается в шишку мещанства. Ни мысли нет, ни сил, ни денег. и ночь, и с куревом беда. А после смерти душу денет Господь неведомо куда. Успех мой в этой жизни так умерен, что вряд ли она слишком удалась, но будущий мой жребий – я уверен – прекрасен, как мечта, что не сбылась

4

В любви прекрасны и томление, и апогей и утомление Природа тянет нас на ложе, судьба об этом же хлопочет, мужик без бабы жить не может, а баба – может, но не хочет. Мы счастье в мире умножаем (а злу – позор и панихида), мы смерти дерзко возражаем, творя обряд продленья вида. В любви на равных ум и сила, душевной требуют сноровки затеи пластики и пыла, любви блаженные уловки. В политике – тайфун, торнадо, вьюга, метель и ожиданье рукопашной; смотреть, как раздевается подруга, на фоне этом радостно и страшно. Люблю, с друзьями стол деля, поймать тот миг, на миг очнувшись, когда окрестная земля собралась плыть, слегка качнувшись. Едва смежает сон твои ресницы – ты мечешься, волнуешься, кипишь, а что тебе на самом деле снится, я знаю, ибо знаю, с кем ты спишь. Есть женщины, познавшие с печалью, что проще уступить, чем отказаться, они к себе мужчин пускают в спальню из жалости и чтобы отвязаться. Он даму держал на коленях и тяжко дышалось ему, есть женщины в русских селеньях – не по плечу одному. Мы пружины не знаем свои, мы не ведаем, чем дорожить, а минуты вчерашней любви помогают нам день пережить. И дух и плоть у дам играют, когда посплетничать зайдя, они подруг перебирают, гавно сиропом разводя. Встречаясь с дамой тет-а-тет, теряешь к даме пиетет. Мужик тугим узлом совьется, но если пламя в нем клокочет – всегда от женщины добьется того, что женщина захочет. Я не люблю провинциалок – жеманных жестов, постных лиц; от вялых страхов сух и жалок любовный их Аустерлиц. Мы заняты делом отличным, нас тешит и греет оно, и ангел на доме публичном завистливо смотрит в окно. Блажен, кому достался мудрый разум, такому все легко и задарма, а нам осталась радость, что ни разу не мучались от горя и ума. В силу разных невнятных причин, вопреки и хуле и насмешке очень женщины любят мужчин, равнодушных к успеху и спешке. С каждым годом жить мне интересней, прочно мой фундамент в почву врыт, каждый день я радуюсь от песни, что пора, и стол уже накрыт. Чисто элегическое духа ощущение мы в конце недели рюмкой лечим, истинно трагическое мироощущение требует бутылки каждый вечер. Люблю величавых застольных мужей – они как солдаты в бою, и в сабельном блеске столовых ножей вершат непреклонность свою. Под пение прельстительных романсов красотки улыбаются спесиво; у женщины красивой больше шансов на счастье быть обманутой красиво. Чтобы сделались щеки румяней и видней очертания глаз, наши женщины, как мусульмане, совершают вечерний намаз. На закате в суете скоротечной искра света вдруг нечаянно брызни – возникает в нас от женщины встречной ощущение непрожитой жизни. Женившись, мы ничуть не губим себя для радостей земных, и мы жену тем больше любим, чем больше любим дам иных. По-моему, Господь весьма жесток и вовсе не со всеми всеблагой; порядочности крохотный росток во мне он растоптал моей ногой. Болит, свербит моя душа, сменяя страсти воздержанием; невинность формой хороша, а грех прекрасен содержанием. Я прошел и закончил достаточно школ, но переча солидным годам, за случайный и краткий азарта укол я по-прежнему много отдам. Женщину глазами провожая, вертим головой мы не случайно: в женщине, когда она чужая, некая загадка есть и тайна. Живое чувство, искры спора, игры шальные ощущения... Любовь – продленье разговора иными средствами общения. Что я с молоду делал в России? – я запнусь и ответа не дам, ибо много и лет и усилий положил на покладистых дам. В сезонных циклах я всегда ценил игру из соблюдения: зима – для пьянства и труда, а лето – для грехопадения. Но чья она первейшая вина, что жить мы не умеем без вина? Того, кто виноградник сочинил и ягоду блаженством начинил. Я устал. Надоели дети, бабы, водка и пироги. Что же держит меня на свете? Чувство юмора и долги. Мужчина должен жить, не суетясь, а мудрому предавшись разгильдяйству, чтоб женщина, с работы возвратясь, спокойно отдыхала по хозяйству. С неуклонностью упрямой все на свете своевременно; чем невинней дружба с дамой, тем быстрей она беременна. Когда роман излишне длителен, то удручающе типичен, роман быть должен упоителен и безупречно лаконичен. Не первопроходец и не пионер, пути не нашел я из круга, по жизни вели меня разум и хер, а также душа, их подруга. В мечтах отныне стать серьезней, коплю серьезность я с утра, печально видя ночью поздней, что где-то есть во мне дыра. Соблазнов я ничуть не избегал, был страстью обуян периодически и в пламени любви изнемогал все время то душевно, то физически. Я знаю, куда сквозь пространство несусь на тугих парусах, а сбоку луна сладострастно лежит на спине в небесах. Есть женщины осеннего шитья: они, пройдя свой жизненный экватор, в постели то слезливы, как дитя, то яростны, как римский гладиатор. Думая о бурной жизни личной, трогаю былое взглядом праздным; все, кого любил я, так различны, что, наверно, сам бывал я разным. В очень важном и постыдном повинны – так боимся мы себя обокрасть, что все время и во всем половинны: полуправда, полуриск, полустрасть. Я давно для себя разрешил ту проблему, что ставит нам Бог: не жалею, что мог и грешил, а жалею того, кто не мог. Азартная мальчишеская резвость кипит во мне, соблазнами дразня: похоже, что рассудочная трезвость осталась в крайней плоти у меня. Меняя в весе и калибре, нас охлаждает жизни стужа, и погрузневшая колибри свирепо каркает на мужа. Непоспешно и благообразно совершая земные труды, я аскет, если нету соблазна, и пощусь от еды до еды. Мы гуляем поем и пляшем от рожденья до самой смерти, и грешнее ангелов падших – лишь раскаявшиеся черти. Предпочитая быть романтиком во время тягостных решений, всегда завязывал я бантиком концы любовных отношений. Спалив дотла последний порох, я шлю свой пламенный привет всем дамам, в комнатах которых гасил я свет. Я мыслю и порочно и греховно, однако повторяю вновь и вновь: еда ничуть не менее духовна, чем пьянство, вдохновенье и любовь. Люблю вино и нежных женщин, и только смерть меня остудит; одним евреем станет меньше, одной легендой больше будет. Если я перед Богом не струшу, то скажу ему: глупое дело – осуждать мою светлую душу за блудливость истлевшего тела.

5

Кто понял жизни смысл и толк, давно замкнулся и умолк Мы вчера лишь были радостные дети, но узнали мы в награду за дерзание, что повсюду нету рая на планете, и весьма нас покалечило познание. Нас душило, кромсало и мяло, нас кидало в успех и в кювет, и теперь нас осталось так мало, что, возможно, совсем уже нет. Не в силах никакая конституция устроить отношенья и дела, чтоб разума и духа проституция постыдной и невыгодной была. По эпохе киша, как мухи, и сплетаясь в один орнамент, утоляют вожди и шлюхи свой общественный темперамент. На исторических, неровных, путях заведомо целинных хотя и льется кровь виновных, но гуще хлещет кровь невинных. Неистово стараясь прикоснуться, но страсть не утоляя никогда, у истины в окрестностях пасутся философов несметные стада. Я не даю друзьям советы, мир дик, нелеп и бестолков, и на вопросы есть ответы лишь у счастливых мудаков. Блажен, кто знает все на свете и понимает остальное, свободно веет по планете его дыхание стальное. В эпохах, умах, коридорах, где разум, канон, габарит – есть области, скрывшись в которых, разнузданный хаос царит. Множество душевных здесь калек – те, чей дух от воли изнемог, ибо на свободе человек более и глуше одинок. Зря, когда мы близких судим, суд безжалостен и лих: надо жить, прощая людям наше мнение о них. Всюду, где понятно и знакомо, всюду, где спокойно и привычно, в суетной толпе, в гостях и дома наше одиночество различно. Прозорливы, недоверчивы, матеры, мы лишь искренность распахнутую ценим – потому и улучшаются актеры на трибунах на амвонах и на сцене. Наш век устроил фестиваль большого нового искусства: расчистив алгеброй мораль, нашел гармонию паскудства. Я изучил по сотням судеб и по бесчисленным калекам, насколько трудно выйти в люди и сохраниться человеком. И понял я, что поздно или рано, и как бы ни остра и неподдельна, рубцуется в душе любая рана – особенно которая смертельна. Жаль беднягу: от бурных драм расползаются на куски все сто пять его килограмм одиночества и тоски. Вижу в этом Творца мастерство и напрасно все так огорчаются, что хороших людей – большинство, но плохие нам чаще встречаются. По прихоти Божественного творчества, когда нам одиноко в сучьей своре, бывает чувство хуже одиночества – когда еще душа с рассудком в ссоре. Нам в избытке свобода дана, мы подвижны, вольны и крылаты, но за все воздается сполна и различны лишь виды расплаты. Есть люди с тайным геном комиссарства, их мучит справедливости мираж, они запойно строят Божье царство, и кровь сопровождает их кураж.