Иерусалимские гарики

Какую мы играть готовы роль, какой хотим на лбу нести венец, свидетельствует мелочь, знак, пароль, порою – лишь обрезанный конец. И здесь дорога не легка и ждать не стоит ничего, и, как везде во все века, толпа кричит – распни его! Когда боль поселяется в сердце, когда труден и выдох и вдох, то гнусней начинают смотреться хитрожопые лица пройдох. Свобода к нам не делает ни шагу, не видя нашей страсти очевидной, свобода любит дерзость и отвагу, а с трусами становится фригидной. Посмотришь вокруг временами и ставишь в душе многоточие... Все люди бывают гавнами, но многие – чаще, чем прочие. Пока не требует подонка на гнусный подвиг подлый век, он мыслит нравственно и тонко, хрустально чистый человек. Любой мираж душе угоден, любой иллюзии глоток... Мой пес гордится, что свободен, держа в зубах свой поводок. Книги много лет моих украли, ибо в ранней юности моей книги мне поклялись (и соврали), что читая стану я умней. Увы, но с головами и двуногие случались у меня среди знакомых, что шли скорей по части биологии и даже по отделу насекомых. Нелепы зависть, грусть и ревность, и для обиды нет резона, я устарел, как злободневность позавчерашнего сезона. Чтоб делался покой для духа тесен, чтоб дух себя без устали искал, в уюте и комфорте, словно плесень, заводится смертельная тоска. Не верю я, хоть удави, когда в соплях от сантиментов поет мне песни о любви хор безголосых импотентов. Весь день я по жизни хромаю, взбивая пространство густое, а к ночи легко понимаю коней, засыпающих стоя. Когда струились по планете потоки света и тепла, всегда и всюду вслед за этим обильно кровь потом текла. Есть в идиоте дух отваги, присущей именно ему, способна глупость на зигзаги, недостижимые уму. Тоскливей ничего на свете нету, чем вечером, дыша холодной тьмой, тоскливо закуривши сигарету, подумать, что не хочется домой. Довольно тускло мы живем, коль ищем радости в метании от одиночества вдвоем до одиночества в компании. От уксуса потерь и поражений мы делаемся глубже и богаче, полезнее утрат и унижений одни только успехи и удачи. С утра душа еще намерена исполнить все, что ей назначено, с утра не все еще потеряно, с утра не все еще растрачено. Мои друзья темнеют лицами, томясь тоской, что стали жиже апломбы, гоноры, амбиции, гордыни, спеси и престижи. В кипящих политических страстях мне видится модель везде одна: столкнулись на огромных скоростях и лопнули вразлет мешки гавна. Не все заведомо назначено, не все расчерчены пути, на ткань судьбы любая всячина внезапно может подойти. Душа не плоть, и ей, наверно, покой хозяина опасен: благополучие двухмерно и плоский дух его колбасен. От меня понапрасну взаимности жаждут девственно чистые души, слишком часто из нежной невинности проступают ослиные уши. Наш век нам подарил благую весть, насыщенную горечью глобальной: есть глупость незаразная, а есть – опасная инфекцией повальной. Я уважаю в корифеях обильных знаний цвет и плод, но в этих жизненных трофеях всегда есть плесени налет. Еще Гераклит однажды заметил давным-давно, что глуп, кто вступает дважды в одно и то же гавно. Забавно, что живя в благополучии, судьбы своей усердные старатели, мы жизнь свою значительно улучшили, а смысл ее – значительно утратили. А странно мы устроены: пласты великих нам доставшихся наследий листаются спокойно, как листы альбома фотографий у соседей. Во мне есть жалость к индивидам, чья жизнь отнюдь не тяжела: Господь им честно душу выдал, но в них она не ожила. Везде в эмиграции та же картина, с какой и в России был тесно знаком: болван идиотом ругает кретина, который его обозвал дураком. Мы так часто себя предавали, накопляя душевную муть, что теперь и на воле едва ли мы решимся в себя заглянуть. На крохотной точке пространства в дымящемся жерле вулкана амбиции наши и чванство смешны, как усы таракана. Учти, когда душа в тисках липучей пакости мирской, что впереди еще тоска о днях, отравленных тоской. По чувству легкой странной боли, по пустоте неясной личной внезапный выход из неволи похож на смерть жены привычной. Мы ищем истину в вине, а не скребем перстом в затылке, и если нет ее на дне – она уже в другой бутылке. Жить, не зная гнета и нажима, жить без ощущенья почвы зыбкой – в наше время столь же достижимо, как совокупленье птички с рыбкой. Давно среди людей томясь и нежась, я чувствую, едва соприкоснусь: есть люди, источающие свежесть, а есть – распространяющие гнусь. Сменилось место, обстоятельства, система символов и знаков, но запах, суть и вкус предательства на всей планете одинаков. Не явно, не всегда и не везде, но часто вдруг на жизненной дороге по мере приближения к беде есть в воздухе сгущение тревоги. Наука ускоряет свой разбег и техника за ней несется вскачь, но столь же неизменен человек и столь же безутешен женский плач. Надежность, покой, постоянство – откуда им взяться на свете, где время летит сквозь пространство, свистя, как свихнувшийся ветер. Многие знакомые мои – вряд ли это видно им самим – жизни проживают не свои, а случайно выпавшие им. Мы с прошлым распростились. Мы в бегах. И здесь от нас немедля отвязался тот вакуум на глиняных ногах, который нам духовностью казался. Присущая свободе неуверенность ничтожного зерна в огромной ступке рождает в нас душевную растерянность, кидающую в странные поступки. Мы, как видно, другой породы, если с маху и на лету в диком вакууме свободы мы разбились о пустоту. Не зря у Бога люди вечно просят успеха и удачи в деле частном: хотя нам деньги счастья не приносят, но с ними много легче быть несчастным. Густой поток душевных драм берет разбег из той беды, что наши сны – дворец и храм, а явь – торговые ряды. После смерти мертвецки мертвы, прокрутившись в земном колесе, все, кто жил только ради жратвы, а кто жил ради пьянства – не все. Правнук наши жизни подытожит. Если не заметит – не жалей. Радуйся, что в землю нас положат, а не, слава Богу, в мавзолей.

6

Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши Состариваясь в крови студенистой, система наших крестиков и ноликов доводит гормональных оптимистов до геморроидальных меланхоликов. Когда во рту десятки пломб – ужели вы не замечали, как уменьшается апломб и прибавляются печали? Душой и телом охладев, я погасил мою жаровню: еще смотрю на нежных дев а для чего – уже не помню. У старости – особые черты: душа уже гуляет без размаха, а радости восторги и мечты – к желудку поднимаются от паха. Возвратом нежности маня, не искушай меня без нужды; все, что осталось от меня, годится максимум для дружбы. На склоне лет печаль некстати, но все же слаще дела нет, чем грустно думать на закате, из-за чего зачах рассвет. А ты подумал ли, стареющий еврей, когда увязывал в узлы пожитки куцые, что мы бросаем сыновей и дочерей на баррикады сексуальной революции? Покуда мне блаженство по плечу, пока из этой жизни не исчезну – с восторгом ощущая, что лечу, я падаю в финансовую бездну. Исчерпываюсь, таю, истощаюсь – изнашивает всех судьба земная, но многие, с которыми общаюсь, дано уже мертвы, того не зная. Стократ блажен, кому дано избегнуть осени, в которой бормочет старое гавно, что было фауной и флорой. В такие дни то холодно, то жарко, и всюду в теле студень вместо жил, становится себя ужасно жалко и мерзко, что до жалости дожил. Идут года. Еще одно теперь известно мне страдание: отнюдь не каждому дано достойно встретить увядание. От боли душевной, от болей телесных, от мыслей, вселяющих боль, – целительней нету на свете компресса, чем залитый внутрь алкоголь. Тоска бессмысленных скитаний, бесплодный пыл уплывших дней, напрасный жар пустых мечтаний сохранны в памяти моей. Уже по склону я иду, уже смотрю издалека, а все еще чего-то жду от телефонного звонка. В апреле мы играли на свирели, все лето проработали внаем, а к осени заметно присмирели и тихую невнятицу поем. Как ночь безнадежно душна! Как жалят укусы презрения! Бессонница тем и страшна, что дарит наплывы прозрения. Если не играл ханжу-аскета, если нараспашку сквозь года – в запахе осеннего букета лето сохраняется тогда. Судьбой в труху не перемолот, еще в уме, когда не злюсь, я так теперь уже немолод, что даже смерти не боюсь. Знаю с ясностью откровения, что мне выбрать и предпочесть. Хлеб изгнания. Сок забвения. Одиночество, осень, честь. Летят года, остатки сладки, и грех печалиться. Как жизнь твоя? Она в порядке, она кончается. На старости, в покое и тиши окрепло понимание мое, что учат нас отсутствию души лишь те, кто хочет вытравить ее. Сделать зубы мечтал я давно – обаяние сразу удвоя, я ковбоя сыграл бы в кино, а возможно – и лошадь ковбоя. Ленив, апатичен, безволен, и разум и дух недвижимы – я странно и тягостно болен утратой какой-то пружины. В промозглой мгле живет морока соблазна сдаться, все оставить и до естественного срока душе свободу предоставить. Я хотел бы на торжественной латыни юным людям написать предупреждение, что с годами наше сердце сильно стынет и мучительно такое охлаждение. Когда свернуло стрелки на закат, вдруг чувство начинает посещать, что души нам даются напрокат, и лучше их без пятен возвращать. Глупо жгли мы дух и тело раньше времени дотла; если б молодость умела то и старость бы могла. Зачем болишь, душа? Устала? Спешишь к истоку всех начал? Бутылка дней пустее стала, но и напиток покрепчал. Я смолоду любил азарт и глупость, был формой сочен грех и содержанием, спасительная старческая скупость закат мой оградила воздержанием. Слабеет жизненный азарт, ужалось время, и похоже, что десять лет тому назад я на пятнадцать был моложе. Мой век почти что на исходе и душу мне слегка смущает, что растворение в природе ее нисколько не прельщает. Наступила в душе моей фаза упрощения жизненной драмы: я у дамы боюсь не отказа, а боюсь я согласия дамы. Так быстро проносилось бытие, так шустро я гулял и ликовал, что будущее светлое свое однажды незаметно миновал. В минувшее куда ни оглянусь, куда ни попаду случайным взором – исчезли все обиды, боль и гнусь, и венчик золотится над позором. Мне жалко иногда, что время вспять не движется над замершим пространством: я прежние все глупости опять проделал бы с осознанным упрямством. Я беден – это глупо и обидно, по возрасту богатым быть пора, но с возрастом сбывается, как видно, напутствие "ни пуха, ни пера". Сегодня день был сух и светел и полон ясной синевой, и вдруг я к вечеру заметил, что существую и живой. У старости душа настороже; еще я в силах жить и в силах петь, еще всего хочу я, но уже – слабее, чем хотелось бы хотеть. Овеян скорым расставанием, живу без лишних упований и наслаждаюсь остыванием золы былых очарований. Безоглядно, отважно и шало совершала душа бытие и настолько уже поветшала, что слеза обжигает ее. Живу я, смерти не боясь, и душу страхом не смущаю; земли, меня и неба связь я неразрывно ощущаю. Сойдя на станции конечной, мы вдруг обрадуемся издали, что мы вдоль жизни скоротечной совсем не зря усердно брызгали. Смотрю спокойно и бесстрастно: светлее уголь, снег темней, когда-то все мне было ясно, но я, к несчастью, стал умней. Свободу от страстей и заблуждений несут нам остывания года, но также и отменных наслаждений отныне я лишаюсь навсегда. Есть одна небольшая примета, что мы все-таки жили не зря: у закатного нашего света занимает оттенки заря. Увы, всему на свете есть предел: облез фасад и высохли стропила; в автобусе на девку поглядел, она мне молча место уступила. Не надо ждать ни правды, ни морали от лысых и седых историй пьяных, какие незабудки мы срывали на тех незабываемых полянах.