Ветер в ивах

Не прошло и часа, как из дверей вышел Барсук, торжественно поддерживая вконец размякшего Жабба. От раскаяния собственная кожа стала ему велика и сидела мешком; поджилки тряслись, а щеки, буквально вспаханные и обильно политые слезами, обещали богатый урожай хороших поступков.

— Садитесь, Жабб, — тепло сказал Барсук, указывая на стул. — Друзья мои, мне приятно сообщить вам, что Жабб наконец постиг ошибочность своего образа жизни. Он искренне раскаивается в содеянном: он дал торжественное обещание забыть автомобилизм полностью и навсегда!

— Очень хорошая новость, — с серьезностью заметил Крот.

— Очень хорошая, спору нет, — не совсем уверенно согласился Крыс, внимательно всматриваясь в Жабба. — Если только он… если только… — Крыс никак не мог отделаться от впечатления, что в голубом тумане заплаканных глаз Жабба снова восходила звезда его порочной любви. — Остались формальности, — самодовольно продолжал Барсук. — Жабб!

Я хочу, чтобы вы торжественно повторили перед друзьями те выводы, к которым мы с вами пришли в ходе беседы. Первое: я раскаиваюсь и признаю всю глупость своих поступков. Прошу. Последовала долгая пауза. Жабб затравленно озирался по сторонам, избегая выжидательных взглядов. Наконец, он заговорил:

— Нет! — не совсем внятно, но твердо сказал он. — Я не раскаиваюсь. И это вовсе не глупости! За автомобилями будущее!

— Что? — Барсук был ошарашен. — Вы… Вы… изменник! Разве вы не говорили там…

— Так то там, — поморщился Жабб. — Там я все что угодно мог сказать. Вы так тонко знаете психологию животного. И так умеете по полочкам разложить. Вы же знали, что там со мной можно сделать все. А я с тех пор все заново обдумал и понял, что на самом деле во мне нет ни раскаяния, ни сожаления! И было бы свинством с моей стороны обманывать вас — разве не так?

— Стало быть, вы отказываетесь дать обещание никогда больше не прикасаться к автомобилю?

— Конечно, отказываюсь! — с жаром ответил Жабб. — Наоборот: я клянусь, что на первом же автомобиле — би-би! фффыыы-рр! — и нет меня!!!

— Ну-с, что я вам говорил? — шепнул Крыс Кроту.

— Очень хорошо, — зловеще протянул Барсук, медленно встал и, опять ни на кого не глядя, продолжил: — Раз увещеваниям вы не поддаетесь, посмотрим, что можно сделать силой. Я предусмотрел всё. Вы, уважаемый мистер Жабб, частенько просили нас погостить в вашем уютном особнячке; что ж, мы готовы удовлетворить ваши просьбы. Когда нам удастся переубедить вас, мы уйдем — но не раньше… Взять его! Отвести в спальню и запереть. Потом обдумаем дальнейшие действия.

— Это все ради вашей пользы, Жабби, вы же знаете, — ласково дышал Крыс в ухо брыкающегося Жабба, помогая Кроту дружески волочить больного вверх по лестнице. — Подумайте, как хорошо нам будет вместе, как только вы оправитесь от этого прискорбного недуга.

— Мы обо всем позаботимся, так что не беспокойтесь и выздоравливайте, Жабб, — говорил Крот. — Проследим, чтобы ваши деньги не транжирились, как бывало.

— Подумайте только, Жабби: вам больше не угрожают досадные разбирательства с полицией, — закончил Крыс, впихнув его в спальню.

— И произвол женского персонала в больницах, — добавил Крот, повернув ключ на один, а после взгляда Крыса и на второй оборот.

Они спустились в Холл. Некоторое время все трое молчали, хмуро слушая, как приникший к замочной скважине Жабб упражнялся в сквернословии.

— Да… Трудный случай, — вздохнул Барсук. — Никогда не видел Жабба таким решительным. Осмелел. Подрос паренек. Но ничего: посмотрим, чья возьмет. Значит так: его нельзя ни на мгновение оставлять без часового. Удерет. Придется дежурить по графику, пока вся эта дурь не повыветрится.

Они составили график. Ночевать в комнате Жабба условились поочередно, а дневные часы поровну распределили между собой.

Поначалу дежурства изматывали заботливых сиделок. Когда Жаббу приходило на ум устроить очередное ДТП, он сооружал из стульев грубое подобие автомобиля, усаживался на стул водителя и, втянув голову в плечи, начинал разгоняться. Взгляд его все более каменел, звуки, коими он изображал рев мотора, становились все неприличней и отвратительней, — он мчался все быстрей и быстрей, и вот! — наконец-то! — катастрофа: Жабб взлетал в неуклюжем сальто-мортале, шмякался об пол и лежал распластанный среди груды обломков в совершенном удовлетворении. Через минуту припадок повторялся.

Но время шло, и приступы, столь донимавшие любящих друзей, становились все реже. Тем не менее, многочисленные попытки развлечь больного терпели неудачу: Жабба ничто не интересовало, он стал ко всему равнодушен и угасал на глазах.

В одно прекрасное утро Крыс, в соответствии с расписанием, поднялся наверх сменить Барсука. Барсук выглядел по-утреннему несолидно: ему никак не сиделось, он то и дело суетливо поправлял прическу, бил по карманам, проверяя, на месте ли спички, табак и так далее — душа его уже с полчаса блуждала по родовым землям и охотничьим угодьям, поэтому поздороваться Барсук позабыл, а вежливый Крыс, поняв что к чему, не поздоровался тоже, чтобы не подчеркивать оплошности друга.

— Все еще в постели, — торопился Барсук. — Слушать ничего не желает, знай себе твердит: оставьте меня в покое, он уже ничего не хочет, не исключено, что ему скоро станет лучше, и все пройдет, так что не стоит беспокоиться… В таком духе. Будьте начеку, Крыс. Когда Жабб начинает строить из себя паиньку и ведет себя ниже травы тише воды, — тогда он более всего опасен и непредсказуем! Он что-то замыслил. Знаю я его. Так что глядите в оба, Крыс. Ну, мне пора.

— Как чувствуете себя, дружище, — улыбался Крыс, подходя к одру Жабба.

В течение нескольких минут Жабб собирался с силами. Наконец, послышался совсем немощный, дряхленький голос:

— Большое спасибо, Крысси. Это так любезно с вашей стороны — интересоваться моим здоровьем. Оставим его. Скажите лучше, как чувствуете себя вы и многоуважаемый Крот?

— Ну, у нас-то все в порядке, — ответил Крыс и добавил неосторожно: — Крот на охоту пошел: Барсук его пригласил. Они вернутся к ленчу, так что мы с вами проведем это славное утро вдвоем, самым приятным образом — я позабочусь об этом. Хватит киснуть, Жабби! Взгляните, какое утро! Будьте молодцом, вставайте быстренько!

— Мой милый, добрый Крыс, — тяжело вздохнул Жабб. — Как плохо вы понимаете мое нынешнее состояние. О каком «вставайте быстренько» вы говорите? Возможно, я никогда больше не встану. Но пусть вас не тревожит это. Я не хочу быть обузою для своих друзей и, думаю, скоро перестану быть ею. Надеюсь, ждать осталось недолго.

— Вот-вот! И мне хотелось бы надеяться, что недолго, — задушевно подхватил Крыс. — С вами, Жабб, приходилось несладко все это время! И мне приятно слышать, что этим мукам наступает конец. Сами подумайте: в такую-то погоду, в самом-то начале навигации! Нехорошо с вашей стороны, очень нехорошо! И дело вовсе не в том, что мы из-за этого до обидного много теряем!

— Боюсь, что дело как раз во мне, — обреченно решил Жабб. — И я могу по-животному понять вас. Это так естественно. Вы устали возиться со мной. Я не смею больше задерживать вас. Просто не имею права… Конечно, я как бревно в глазу. Я давно догадывался, что мешаю вам жить.

— Конечно, как бревно, — согласился Крыс. — Но можете мне поверить: ради вас я готов снести все, лишь бы вы стали разумным животным.

— Если бы я осмелился, Крысси, — голос Жабба все слабел и слабел, — я попросил бы вас — в последний раз, вероятно, — как можно скорее сбегать в деревню — хотя уже поздно, наверное, — и привести доктора… Впрочем, не стоит беспокоиться. Это всего лишь недомогание, и пусть будет, что будет…

— Гм-м… С чего это вам доктор понадобился?

Крыс подошел ближе. Ненормальный лежал неподвижно, но как-то уж очень плоско; кроме того, голоса у него почти не стало, и повстречайся они на улице, Крыс едва ли узнал бы его.

— Теперь вы заметили? — прошептал Жабб. — Хотя, нет: зачем вам? Замечать что-нибудь так хлопотно. А завтра вы скажете себе: «Ах, если б я раньше заметил! Ах, если б я помог ему?!». Но нет: это хлопотно. Не обращайте внимания и забудьте мою просьбу.

— Послушайте, старина, — Крыс начинал тревожиться, — конечно, я приведу доктора, если вы считаете, что он необходим. Но… Едва ли вам так уж плохо; времени-то прошло — всего ничего. Давайте поговорим о другом.

— Мой дорогой друг, — тоскливо улыбнулся Жабб, — боюсь, что ваше «поговорим» здесь не поможет. Да и доктора, кстати, вряд ли смогут помочь. Но больным свойственно цепляться за соломинку… И еще, Крысси. Мне крайне неприятно утруждать вас, но я подумал, что вам все равно по пути: не заглянете ли вы мимоходом и к юристу? Пусть он навестит меня. Бывают такие минуты, Крысси… — впрочем, мне следовало сказать «настала такая минута» — когда приходится думать о завещании… Чего бы это ни стоило исчерпанному здоровью.

«Юрист! Да он совсем плох!» — всполошился Крыс и бросился вон из комнаты, не забыв, однако, тщательно, на два оборота, запереть двери.

На улице он остановился поразмыслить. Барсук и Крот были далеко, и советоваться Крысу пришлось с самим собой.

— Береженого бог бережет, — думал он вслух. — Жабб, бывало и раньше подозревал в себе страшные болезни безо всяких на то оснований: он юноша мнительный… Но — юрист!!! Такого я не припомню. И потом: если на самом деле его здоровье в порядке — физическое, я имею в виду — то врач назовет его юным ослом и тем самым успокоит беднягу… А нам это на руку. Пожалуй, стоит выполнить его просьбу: обернусь я мигом, а Жаббу необходимы положительные эмоции!

И Крыс побежал к деревне, обманутый собственным милосердием.

Как только в замке повернулся ключ, Жабб легко спрыгнул с постели и, спрятавшись за портьерой, жадно и нетерпеливо провожал Крыса взглядом, пока тот не скрылся из вида. Тогда он, хохоча и потирая лапки, как можно быстрее надел самый нарядный костюм из подвернувшихся в спальне, открыл потайной ящичек в туалетном столике и набил карманы деньгами; затем, связав простыни в подобие каната, от закрепил конец на среднике окна в стиле Тюдор — кстати, очень украшавшего спальню — и ловко соскользнул на землю. Там он еще раз потер лапки, повернулся спиной к двери и, засвистев модный мотивчик, тронулся в путь.

Не веселым был этот ленч для Крыса. Едкие, если не сказать зверские замечания Барсука легко себе представить, и потому приводить их не стоит. Крыс и переживал-то вовсе не из-за них: всего больнее было услышать, как Крот — даже Крот! — хоть и защищал друга, как мог, все же не удержался от обидных оценок и сказал:

— На этот раз, Крысси, вы были немного тупицей. Но и Жабб, разумеется, тоже не промах.

— Он так ловко все обыграл, — упавшим голосом оправдывался Крыс.

— Он вас обыграл! — сказал Барсук, будто оплеуху влепил. Затем он утерся жирной салфеткой и, откинувшись в кресле, уже спокойнее продолжал: — Ладно. Слова делов не делают. Сейчас он уже далеко — это ясно. А самое скверное, — Жабб припишет своему уму то, что произошло по вашей глупости, Крыс. В самоуверенности он может такое натворить! Лучше не думать об этом… Одно утешение — мы тоже свободны теперь, нам некого караулить, растрачивая попусту драгоценное время. Но пока, пожалуй, нам лучше ночевать в Жаббз-Холле: Жабба могут доставить сюда в любой момент — на носилках или в наручниках.

Так говорил Барсук, не догадываясь, что готовит Судьба, и как много воды — и какой бурной воды! — утечет, прежде чем Жабб возвратится в свое родовое гнездо.

* * *

Между тем Жабб, нарядный и беззаботный, проворно шагал по шоссе в нескольких милях от дома. Сначала он пробирался огородами да полями, но теперь, когда почувствовал себя в безопасности и увидел, что солнце по-свойски улыбается ему, и вся Природа вторит победной песне его тщеславного сердца, он шел, приплясывая от самодовольства.

— Чисто сработано, — хихикая, признавался он себе. — Единоборство разума и грубой силы. Бедняга Крыс! О-ёй! Представляю, что будет, когда Барсук вернется с охоты! Крыс-си — достойнейшее животное, у него множество положительных качеств, но увы: слишком мало ума и полное отсутствие образования. Да, за Крыса надо будет взяться как-нибудь, я смог бы ему помочь.

Переполненный хвастливыми мыслями, он шел, запрокинув голову и надменно растянув губы, пока не достиг городка. Увидев через дорогу вывеску «Алый Лев», Жабб вспомнил, что еще не завтракал и в пути страшно проголодался. Он направился в трактир, заказал все меню и уселся в кофейной комнате.

Развалясь в кресле, он готовился к заключительной части трапезы, когда вздрогнул внезапно, выронил сигару, настороженно замер и наконец беспорядочно затрясся всем телом; сладчайшие звуки «би-би» становились все ближе, все слаще… Распространяя зловоние, к «Алому Льву» подъехал автомобиль. В потугах скрыть овладевшее им чувство и навести резкость во взгляде, Жабб ухватился за ножку стола всеми четырьмя лапами.

В комнату ввалилась развеселая, голодная компания, во все стороны расплескивая многословные впечатления о прогулке и достоинствах колесницы, домчавшей ее в этот миленький трактирчик. Жабб весь превратился в уши и взволнованно вбирал в себя каждое слово. Наконец он понял, что больше терпеть не в силах: он хотел видеть его! Оставив деньги на безнадежно расшатанном столе, он незаметно выскользнул из трактира; шевеля пальцами в карманах и независимо высвистывая нечто неопределенное, вошел во двор… Вот он! Автомобиль стоял гордо, но как-то неприкаянно, что ли. Неприкаянно?! Не поворачивая головы, Жабб пошарил глазами. Сомнений не оставалось: вся челядь и прочий трактирный люд разбежались обедать. «А что в этом такого? Я только взгляну на него разок», — Жабб медленно ходил вокруг автомобиля, осматривал; оценивал его, выпятив нижнюю губу в завистливом пренебрежении. Все тело спортсмена ныло от наслаждения.

— Модель неплохая, но… подумаешь! Наверняка заводить вспотеешь! — Жабб не заметил, что произнес эти слова вслух, да и когда было заметить, если уже через секунду он бешено вращал ручку стартера?

Еще мгновенье — и мотор застучал в унисон тщеславному сердцу, старая страсть пробудилась в Жаббе и восстала, и выпрямилась во весь рост: широко расставив задние лапы и сверкая глазами, во дворе захолустного трактира стоял Пожиратель Пространств! С высоты своего нечеловеческого роста он видел, как Жабб уселся на место водителя; с высоты своего роста он видел, как Жабб выжал сцепление и вырулил за ворота; с такой высоты понятия добра и зла, греха и возмездия казались бирюльками.

Жабб прибавил обороты. Автомобиль послушно подмял под себя улицу и, сожрав ее, бросился на шоссе, помахивая смрад ным хвостом пыли. А кто за рулем? За рулем Жабб! Гремучий Жабб, Гроза Селянина, Демон с Большой Дороги!

— В канаву, в канаву, ничтожества! Под колесами — вечная ночь! — хрипло хохотал Жабб, жадно тиская грушу. — В канаву!

Автомобиль пережевывал в пыль бесконечные мили, а Жабб все газовал неизвестно куда и хохотал, и плакал, и бибикал — безоглядно счастливый, бескорыстно и чисто влюбленный в свое раскрепощенное «я».

А завтра — разве так уж важно это вечное «завтра»?

* * *

— На мой взгляд, — бодренько изрек Председатель Суда Присяжных, — единственная трудность этого дела состоит в том, чтобы изыскать возможность наказать оголтелого головореза и закоренелого негодяя, коего мы видим сегодня киснущим на скамье подсудимых, не просто по заслугам, а в достаточной степени строго. Давайте подытожим: на основании неопровержимых доказательств он признан безусловно виновным, во-первых, в угоне дорогостоящего автомобиля с целью присвоения; во-вторых, в нарушении общественного порядка, выразившемся в создании крайне опасной дорожной ситуации и, в-третьих, в особо дерзком неповиновении органам сельской милиции. Г-н Клерк, будьте добры, огласите суду высшие меры наказания по упомянутым Статьям уважаемого Законодательства. Смягчающих обстоятельств не перечисляйте, потому что их все равно нет и не будет.

Клерк почесал кончик носа гусиным пером и гугниво обратился к суду:

— Кое-кто может подумать, что кража автомобиля есть самое тяжкое из совершенных злодеяний; так оно и есть. Однако, препирательство и сопротивление полиции, несомненно, заслуживают самого сурового пресечения; так тому и следует быть. Памятуя о том, что за воровство полагается двенадцать месяцев лишения свободы (более, чем мягкое наказание, так мне кажется), да три года за лихачество на проезжей части (что я лично расцениваю как откровенное потакание безрассудству владельцев транспортных средств), да еще пятнадцать годков за оказание сопротивления органам (каковое, судя по свидетельским показаниям, было крайне вызывающим, если верить десятой доле того, что мы услышали, — как я обычно и делаю) — памятуя, как сказано, об упомянутом, общий срок при правильном сложении цифр, составит девятнадцать лет лишения свободы, а потому…

— Первоклассно! — тряхнул париком Председатель.

— … а потому лучше округлить срок до двадцати лет, тем самым, исключив возможность каких-либо недоразумений.

— Превосходное предложение! — одобрительно закивал Председатель. — Осужденный! Придите в себя и встаньте! Вы приговорены к двадцати годам на этот раз, но запомните, в следующий раз нам предстоит очень серьезный разговор — в чем бы вы ни обвинялись! Уведите его.

Никакие протесты, повизгиванье и мольбы злополучного Жабба не помогли: черствые блюстители порядка набросились на него, заковали в кандалы и выволокли из зала суда.

Они вели его по площади, где праздная публика осыпала преступника ругательствами, гнилыми помидорами и занюханными крылатыми словами, вроде: «не уверен — не обгоняй», «знай, сверчок, свой шесток» и тому подобными; по улицам — мимо школьников, светившихся от счастья, как всегда при виде джентльмена, попавшего в историю; по гулкому откидному мосту, под черным оскалом решетки в зияющую пасть ворот угрюмого замка, чьи старинные башни терялись в тучах; мимо казарм с гогочущей солдатней и мимо часовых, хмыкавших так, что стыла кровь (часовому позволено только хмыкать, если ему неймется выразить презрение и отвращение к нарушителю Законодательства); мимо закованных в латы всадников, метавших стальные взоры сквозь прорези шлемов; по внутренним дворам, где кровожадные бульдоги силились сорваться с цепи и месили лапами воздух, мечтая растерзать Жабба в клочья; мимо допотопных надзирателей, прислонивших тусклые алебарды к стене, чтобы подремать над флягой прокисшего эля, — все вперед и вперед вели притихшего Жабба: через комнату пыток, где он только и разглядел, что дыбу да тисочки для ног — так там было мрачно; мимо дверцы в зал нешумных камерных казней на маленьком, будто любительском эшафоте; все вели и вели, и вели пока, наконец, не втолкнули в самую сырую темницу самого сырого подземелья.

Там их поджидал древний тюремщик с охапкой огромных ключей.

— Язви его! — ругнулся сержант полиции и неторопливо вытер пот со лба, выжидая, пока эхо перестанет гоготать. — Эй, старче! Забирай этого гнусного Жабба, неисправимого татя чудовищной силы и изобретательности. Охраняй и пестуй его, как зеницу ока. Заруби себе на носу, рухлядь ты этакая: в случае чего своей плешью ответишь, чтоб вы сдохли тут оба!

Сухорукий тюремщик подтолкнул м-ра Жабба, и тот послушно вошел в камеру. Ключ ржаво усмехнулся, а замок, не мигая уставясь на Жабба, медленно высунул холодный язык…

Все. Отныне Жабб стал беспомощным узником самой сырой камеры самой надежной тюрьмы самого неприступного замка старой доброй Англии.

VII. ВЕТЕР В ИВАХ

Где-то в густом ивняке, невидимый в сумраке речного берега, малыш-крапивник дудел свою нехитрую песенку. Шел десятый час вечера; настоянный на духоте, густой воздух рассеивался и свежел от прикосновений прохладных ладошек июльской ночи, а небо все медлило, все никак не хотело расстаться с поблекшим нарядом уходившего дня.

День был безоблачным от рассвета до заката, и Крот, растянувшись на берегу, медленно приходил в себя от зноя. Он ждал друга: Водяной Крыс с утра ушел к Выдрам (по приглашению, разумеется), так что Крот весь день провел на реке в компании приятелей и только что возвратился домой. Света в окнах не было, Крысом и не пахло, — он, конечно, допоздна засиделся у старинного друга. Сидеть взаперти не хотелось — душно, — и Крот предпочел улечься на влажном плавнике, с улыбкой вспоминая события минувшего дня — замечательные, что и говорить.

А вот и он! — подсохшая за день трава выдавала даже легкую поступь Крыса.

— Добрый вечер, — сказал Крыс и уселся рядом с другом, задумчиво всматриваясь в реку.

Он был явно чем-то озабочен и, похоже, не был склонен это скрывать.

— Вы поужинали? — помолчав немного, начал Крот.

— Просто обязан был, — вздохнул Крыс. — Попытался было раскланяться, но они и слушать не хотели. Вы знаете, как они добры. До самого прощания они делали все, чтобы я чувствовал себя как дома, а я весь день чувствовал себя скотиной: мне было ясно, что Выдров гнетет что-то, как они ни пытаются это скрыть. Да-а, старина… Боюсь, они попали в беду: малыш Пухлик опять куда-то запропастился. А вы знаете, как много отец думает о нем, хоть и предпочитает не распространяться на эту тему.

— Кто — Пухлик? Пропал?! — почти весело воскликнул Крот. — Положим, что и пропал — стоит ли беспокоиться, Пух-лик вечно то заблудится или потеряется, то опять найдется: он такой любознательный, — просто не может без приключений. Да разве может с ним что-нибудь случиться? Все его знают тут, все любят, все уважают его родителей. Наверняка какое-нибудь животное вскоре доставит его Выдрам целого-невредимого… Кстати! Он и нам повстречался как-то — вспомните! И что? — до дома день ходьбы, а ему всё ни по чем: веселенький, бодрый такой.

— Да, но на этот раз все гораздо серьезней, — хмуро отозвался Крыс. — Его нет уже несколько дней. Выдры повсюду искали его, обшарили всю округу… Хоть бы маленький след! Как в воду канул… У кого ни спросят, — все только плечами пожимают, не видели, мол. Выдр страшно переживает, но не сознается в этом. Мне едва удалось заставить его говорить. Пухлик, оказывается, еще и плавать-то толком не научился, и Выдр, похоже, думает, что… о плотине, одним словом. Посудите сами: июль, воды в пороге много, а Пухлика всегда завораживали все эти брызги и грохот воды и радуги… И потом, существуют… ну… капканы, к примеру, и прочая дрянь — сами знаете. Выдр не из тех, что волнуются о сыновьях по пустякам, а сейчас он волнуется, и весьма. Когда я распрощался, он вышел на улицу — воздухом, мол, подышать да поразмяться, — но я чувствовал, что здесь что-то не так, поднажал на него и мало-помалу все у него выведал… Он собирается провести эту ночь на берегу, на том месте — помните? — где когда-то брод был, — когда моста еще не построили.

— Помню, конечно, — ответил Крот. — Только почему именно там?

— Думаю, потому, что именно там он дал Пухлику первый урок плавания, — тихо сказал Крыс. — На той самой отмели — песчаная такая, на правом берегу… И рыбачить он его там учил. Именно там юный Пухлик поймал свою первую рыбку… А как гордился! — всё ходил, показывал… Малыш любил это место, и Выдр считает, что если Пухлик, поблуждав, вернется… оттуда, где он есть, если он, бедняжка, еще есть где-нибудь, — он, возможно, отправится к отмели, которую так любил… Или случайно набредет на нее, сразу узнает место и решит поиграть… Всяко бывает. Выдр ходит туда каждую ночь и смотрит, смотрит: может, случайность какая — мало ли что?

Некоторое время они молчали, думая об одном и том же — о том, как одинокое животное с измученным сердцем все лежит, вздыхает на берегу, неотрывно глядя в воду, ожидая, надеясь… — мало ли что?

— Да-а… — вздохнул Крыс. — Пора и об отдыхе подумать, так я полагаю.

Но сам не шелохнулся.

— Крыс, — голос Крота дрогнул. — Послушайте, Крысси: я не могу вот так вот взять и лечь спать. Лечь — и ничего не делать! И пусть уже ничего не поделаешь — все равно не могу! Мы сейчас же садимся в лодочку и гребём. Примерно через час луна взойдет, и мы изо всех сил начнем искать Пухлика… Во всяком случае, это будет лучше с нашей стороны, чем просто завалиться спать, сложа лапы!

— И я как раз думал об этом, — оживился Крыс. — Какой сон в такую ночь! До рассвета не так уж долго; поплывем себе, а к рассвету, глядишь, узнаем что-нибудь новенькое о Пухлике: иные животные ни свет ни заря встают.

Они сели в лодочку, оттолкнулись, и Крыс стал осторожно выгребать на середину реки, туда, где тени, густые и непроглядные, как сами берега, обрывались у бледной, будто выглаженной ленты, слабо отражавшей небо. Крот сидел на руле, на всякий случай широко раскрыв глаза и стараясь не моргать.

Какою бы темной, какою бы пустынной ни казалась эта ночь, она была полна жизни: едва слышные шумы, шелесты, шорохи, шепотки, — даже тихие песенки наполняли ее; хлопотливые маленькие ее жители о чем-то торговались, сплетничали, радовались, — одним словом, шебуршали торопливо: пока первый солнечный луч не улыбнулся во весь мир, ласково не подтолкнул их к постелькам…

Куда яснее, чем днем, текла и звучала вода: булькало и хлюпало, казалось, под самым ухом и как-то особенно неожиданно; иные всплески так походили на восклицания, окрики и всхлипы, что животные вздрагивали и пытались переглянуться для храбрости.

В прозрачно-чистом небе, густо и резко отчеркнутом линией горизонта, всё разливалось и ширилось серебряное свечение; наконец где-то там, на краю света, показалась Луна. Она степенно и величаво отдала швартовы и поплыла в океане звезд. Все вокруг стало так различимо! — широкие луга и уснувшие сады, и сама река от берега к берегу — все было высвечено так мягко, так чисто вымыто от страха и мрачности! Все светилось, как днем, и в то же время совсем по-иному. Знакомые места встречали друзей в новых нарядах: будто исчезнув незаметно, они переоделись, а потом на цыпочках возвратились, и вот — стоят, выжидательно и хитро улыбаясь: ну что, мол, не узнаете?

Привязав лодочку к иве, друзья вошли в безмолвие серебряного царства и принялись кропотливо исследовать живые изгороди, дуплистые деревья, канавы и их самые укромные места, и ямы, и старые русла ручейков. Затем они переплыли на другой берег и искали там, потом снова переправились и снова искали, а Луна в безоблачном небе ясным упругим светом старалась из своего далекого далека облегчить им поиски. Но вот время её истекло, и она неохотно скрылась за горизонтом, оставив их и поля, и реку на произвол таинственной, небезопасной тьмы.

Еще немного — и темнота попятилась. Горизонт становился чище, поля и деревья проступали явственней: они уже не казались заколдованными, злые чары оставили их. Вдруг цвиркнула птичка — и тут же смолкла, оробев от собственной смелости; в свежем ветре проснулся тростник и, зябко поеживаясь, зашепелявили что-то нелестное по адресу все еще спавшего зеленого камыша… На веслах сидел Крот; почти не работая ими, он пристально вглядывался в берега, когда вдруг лодочка резко качнулась: это Крыс на корме встрепенулся, подобрался весь и замер, жадно вслушиваясь. Крот бросил весла и с любопытством смотрел на друга.

— Он пропал! — пожаловался Крыс, опускаясь на сидение. — Такой красивый, странный, неслыханный! Если ему суждено было так быстро растаять, то я… то лучше бы вовсе не слышать его. Потому что так больно слышать! такая тоска поднимается… такая тоска, что ничего-ничего не хочется, только бы снова услышать этот звук и не расставаться с ним никогда, всю жизнь слушать!.. Нет! — Крыс вскочил снова. — Вот он! Он вернулся!

Зачарованный, Крыс молчал, не в силах проронить хоть слово.

— А сейчас он уходит, я теряю его, — наконец произнес он. — О, Крот! Как он прекрасен! Эти трогательные переливы, журчание радости, чистый, счастливый зов далекой свирели! Я и во сне не слышал подобной музыки! Причем, она манит сильней, чем чарует гармонией. Гребите, Крот, гребите же! Я почти знаю: эта музыка для нас с вами, и её зов — для нас.

Немало удивленный Крот подчинился.

— Вообще-то, лично я ничего такого не слышу, — тихо признался он. — Так… ветер гуляет в тростнике да в ивах… и в камышах, вроде.