Кавалер Красного замка

— Да, — отвечал Диксмер.

— Если так, — продолжал Морис, чувствовавший какое-то облегчение от того, что то, что он скажет, ближе к правде, — то дело вот в чем. Ваша жена молода и прекрасна, и непорочность этой юной и прелестной женщины не помешала клевете коснуться моих посещений вашего дома.

Диксмер несколько побледнел.

— В самом деле? — сказал он. — В таком случае, любезный Морис, супруг должен благодарить вас за зло, которое вы делаете другу.

— Вы понимаете, — возразил Морис, — я не настолько самонадеян, чтобы считать свое присутствие опасным для спокойствия вашего и вашей супруги, но оно может стать источником клеветы; а вы знаете, чем несообразнее клевета, тем ей легче верят.

— Ребячество! — сказал Диксмер, пожав плечами.

— Называйте меня ребенком сколько вам угодно, — отвечал Морис. — Мы останемся теми же друзьями, потому что не в чем нам будет упрекнуть друг друга, тогда как, сближаясь, напротив…

— А сближаясь, что было бы?

— Молва, наконец, подпустила бы яду.

— Неужели вы думаете, Морис, что я мог бы поверить…

— О боже мой! — сказал молодой человек.

— Могли бы объясниться со мной, Морис, вместо того чтобы писать.

— Для того чтобы избегнуть того, что происходит теперь между нами…

— Неужели вы сердитесь, Морис, за то, что я так люблю вас, что пришел просить объяснения? — сказал Диксмер.

— О, совсем напротив! — вскричал Морис. — Клянусь всем, что счастлив снова увидеть вас, прежде чем расстаться с вами навсегда.

— Расстаться навсегда, гражданин! Однако мы вас очень любим, — возразил Диксмер, взяв руку молодого человека и пожав ее.

Морис вздрогнул.

— Моран, — продолжал Диксмер, от которого не ускользнуло это содрогание, — Моран еще сегодня утром повторял мне: «Сделайте все что можете, говорил он, чтобы этот милый Морис опять навещал нас».

— Ах, сударь, — сказал молодой человек, нахмурив брови и отнимая руку, — никогда не поверил бы я, что гражданин Моран питает такую ко мне дружбу.

— Вы сомневаетесь? — спросил Диксмер.

— Я, — отвечал Морис, — не скажу, чтобы верил или чтобы сомневался; у меня нет причины углубляться в этот предмет. Когда я бывал у вас, Диксмер, то бывал ради вас и ради вашей жены, но никак не ради гражданина Морана.

— Вы его знаете, Морис, — сказал Диксмер. — Моран одарен прекрасной душой.

— Я не спорю, — с горькой улыбкой отвечал Морис.

— Теперь, — продолжал Диксмер, — обратимся к причине, побудившей меня вас навестить.

Морис поклонился как человек, которому нечего сказать и который ждет.

— Так вы говорите, что прошла молва?

— Да, гражданин, — сказал Морис.

— Но послушайте, будем говорить откровенно. К чему обращать внимание на какие-то сплетни праздных соседей? Разве ваша совесть не убеждена в противном, Морис, а для Женевьевы не порука ли ее честь?

— Я моложе вас, — сказал Морис, начинавший удивляться этой настойчивости, — и смотрю, может быть, на вещи более подозрительным взглядом. Вот почему я вам объявляю, что доброе имя такой женщины, как Женевьева, не должно быть омрачено даже ничтожными сплетнями праздного соседа. Итак, позвольте мне, любезный Диксмер, остаться при моем первом решении.

— Положим так, — сказал Диксмер, — и так как дело пошло на откровенность, сознайтесь еще в одном.

— В чем же? — спросил, покраснев, Морис. — В чем хотите вы, чтобы я вам сознался?

— Что не политика и не молва о ваших частых посещениях побудили вас расстаться с нами.

— А что же?

— Тайна, в которую вы проникли.

— Какая тайна? — спросил Морис с видом простодушного любопытства, ободрившим кожевника.

— Контрабанда, о которой вы узнали в тот самый вечер, когда мы так странно познакомились. Вы никогда не могли простить мне этого противозаконного проступка и клеймите меня именем дурного республиканца за то, что я использую английские материалы в моей кожевенной мастерской.

— Любезный Диксмер, — сказал Морис, — клянусь вам, что когда я посещал вас, то мне и в голову не приходило, что я нахожусь у контрабандиста.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Так у вас нет иной причины оставить мой дом, кроме той, которую назвали?

— Слово чести.

— Если так, Морис, — подхватил Диксмер, вставая и пожимая руку молодого человека, — я надеюсь, что вы одумаетесь и оставите ваше намерение, которое так всех нас огорчает.

Морис поклонился и ничего не отвечал, что означало последний отказ.

Диксмер вышел, внутренне досадуя, что не удалось ему сохранить с этим человеком отношений, сделавшихся для него по некоторым обстоятельствам не только полезными, но даже почти необходимыми.

Мориса снедали тысячи противоположных желаний. Диксмер убеждал его возвратиться. Женевьева, наверное, простила бы его. Зачем же это отчаяние? Лоран на его месте уже, наверное, почерпнул бы множество афоризмов из своих любимых писателей. Но тут было письмо Женевьевы, этот решительный отказ, который он носил с собой и который лежал у него на сердце вместе с письмецом, полученным от нее вслед за тем, как он освободил ее из рук оскорблявших ее людей; наконец, тут было еще более — тут была ревность молодого человека к этому ненавистному Морану, ставшему причиной разрыва с Женевьевой.

Итак, Морис остался непоколебим в своем решении.

Но надо сказать, что прекращение ежедневных посещений улицы Сен-Жак было для него нестерпимо. И когда наступало время, в которое он привык пробираться в квартал Сен-Виктор, им овладевало глубокое уныние.

Каждое утро, пробуждаясь, он лелеял себя надеждой получить письмо от Диксмера, и он, устояв против уговоров, сознавался себе, что склонился бы перед его письмом; каждый день он выходил с надеждой встретить Женевьеву и заранее придумывал, если встретит ее, тысячи причин, чтобы с ней заговорить. Каждый вечер он возвращался домой с надеждой найти у себя посланного, который однажды утром принес ему, сам не зная того, горесть, сделавшуюся с тех пор его неразлучной подругой.

Сколько раз в смутные минуты отчаяния это могучее создание приходило в исступление от того, что ощущает подобное терзание и не может отомстить виновнику; а первый, кто был причиной его горестей, — это Моран. Тогда он замышлял искать ссоры с Мораном. Но товарищ Диксмера был так тщедушен и беззащитен, что оскорбить или вызвать его на поединок было низко для такого силача, как Морис.

Правда, Лорен старался развлечь своего друга и делал все, что только мог в теории и на практике, чтобы возвратить отечеству это сердце, истомленное любовью.

Хотя обстоятельства были так внушительны, что при всяком ином расположении духа они непременно вовлекли бы Мориса в политический вихрь, теперь они не могли вернуть молодому республиканцу тот первый заряд энергии, который сделал его героем событий 14 июля и 10 августа.

И действительно, обе партии, которые в течение целых десяти месяцев только соперничали между собой, теперь готовились к жесточайшей схватке не на жизнь, а на смерть. Эти две партии, исчадие самой Революции, были: партия умеренных, представителями которой являлись жирондисты — Бриссо, Петион, Верньо, Валахэ, Ланхжэоинэ, Барбару и т. д., и т. д., и партия Террора и Горы в лице Дантона, Робеспьера, Шенье, Фабра, Марата, Колло д’Эрбуа и т. д., и т. д.

После 10 августа большое влияние, казалось, приобрела партия умеренных. Кабинет министров был сформирован из оставшихся членов старых министерств с придачей новых. Были приняты старые министры Ролан, Сервьен и Клавьер; из новых министров были приглашены Дантон, Монж и Лебрен. Все эти министры принадлежали к партии умеренных, за исключением одного из них, который представлял в среде своих коллег весьма энергичный элемент.

Когда мы говорим умеренные, то понятно, что это выражение относительное.

Но 10 августа отозвалось и за границей, и коалиция поторопилась прийти на помощь не Людовику XVI лично, а поколебленному в основании королевскому принципу. Тогда-то раздались угрожающие слова герцога Брауншвейгского, и, как страшное оправдание им, Лонгви и Верден попали под власть врага. Тогда наступила реакция — террор; тогда у Дантона возникла мысль о сентябрьских днях, и он осуществил эту кровавую мысль, показавшую врагу, что вся Франция, как один человек, составила заговор о чудовищном убийстве, что она готова бороться за свое унизительное существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию и вместе с тем поставил ее вне закона.

Но когда Франция оказалась спасенной, энергия, естественно, стала излишней, влияние умеренных снова стало расти. И поэтому их партия вознамерилась дать свою оценку тем ужасным дням. Произнесены были слова: «убийца» и «злодей». Даже появился новый термин в национальном словаре — «сентябрист».

Дантон стал отважно употреблять его. Подобно Хлодвигу, он на некоторое время склонил голову под кровавым крещением, но сделал это только для того, чтобы поднять ее еще выше и в более угрожающей позе. Созревал другой повод к повторению прежнего террора; поводом стал процесс короля. И вот вступили в борьбу насилие и воздержанность, хотя то была борьба не столько личностей, сколько принципов. Практический опыт насилия был произведен над пленником-королем. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI скатилась на эшафот.

Подобно 10 августа, 21 января вернуло коалиции всю ее энергию. Ей противопоставлен был тот же самый человек, но с другим результатом. Дюмурье, успехи которого были сорваны беспорядком, царившим во всех органах власти, который мешал доходить до армии подкреплениям, деньгам и людям, вдруг объявил себя противником якобинцев, которых он обвинил в этой дезорганизации, перешел на сторону жирондистов и погубил их, объявив себя их другом.

Тогда поднимается Вандея, начинаются угрозы департаментов; несчастия влекут за собой измены, а измены имеют своим последствием несчастья. Якобинцы обвиняют умеренных и собираются нанести им удар 10 марта, то есть в тот именно вечер, с которого начинается наше повествование. Но их спасает слишком большая поспешность со стороны противников, а может быть, и тот дождь, который заставил сказать Нетиона, этого глубокого анатома парижского духа:

Идет дождь, в эту ночь ничего не будет.

Но, начиная с этого 10 марта, все становится предзнаменованием неудач для жирондистов. Марат, которого обвинили, был оправдан. Примиряются между собой Робеспьер и Дантон так, как мирятся тигр и лев для того, чтобы задушить вдвоем быка, которого они намерены сожрать; Анрио-сентябреборец становится во главе национальной гвардии — словом, все служит предзнаменованием того ужасного дня, который должен был, подобно урагану, снести последнюю преграду, противопоставленную Революцией Террору.

Вот те великие события, в которых, при всяких иных обстоятельствах, Морис принял бы самое деятельное участие, движимый сознанием своей физической силы и восторженным патриотизмом. Но, к счастью его или к несчастью, ни увещевания Лорена, ни страшные приготовления на улицах, ничто не могло изгнать из ума его ту единственную мысль, которая преследовала Мориса день и ночь, и когда наступило 31 мая, то оно застало свирепого сокрушителя Бастилии и Тюильри лежащем в постели, в том лихорадочном состоянии, которое убивает самые сильные организмы и для исцеления от которого достаточно иногда бывает одного только взгляда или слова.

XIII. 31 мая

Утром того достопамятного дня, когда набат и тревога раздавались с раннего утра, батальон предместья Сен-Виктор вступал в караул в Тампльскую тюрьму.

Когда все обычные формальности были соблюдены и караулы расставлены, вызвали дежурных муниципалов и подвезли четыре орудия в подкрепление батареям, уже поставленным у ворот Тампля.

В одно время с орудиями показался Сантер в своих желтошерстяных эполетах и мундире, на котором огромные сальные пятна демонстрировали его патриотизм.

Он осмотрел батальон и нашел его в порядке. Потом пересчитал муниципалов, которых было только трое.

— Почему три муниципала и кого недостает? — спросил он. — Кто четвертый?

— Тот, которого недостает, гражданин генерал, не из числа голодных, — отвечал наш старый знакомец Агрикола, — ибо это секретарь секции Лепелетье, начальник храбрых Фермопилов, гражданин Морис Лендэ.

— Так, так, — сказал Сантер, — я признаю, как и ты, патриотизм гражданина Мориса Лендэ, что не помешает записать его в число отсутствующих, если он не явится через 10 минут.

И Сантер отправился далее.

В нескольких шагах от генерала в ту минуту, как он произнес эти слова, были егерский капитан и солдат; один стоял, опершись на ружье, другой сидел на лафете.

— Вы слышали? — вполголоса сказал капитан, обращаясь к солдату. — Морис еще не явился.

— Да, но он еще будет, успокойтесь, разве только он изменил.

— Если бы он пришел, — сказал капитан, — я бы вас поставил караулить на лестнице, и так как, вероятно, она пойдет на башню, то вам удалось бы сказать ей слово.

В эту минуту показался мужчина, которого по трехцветному шарфу признали за муниципала; но только этот мужчина не был известен ни капитану, ни егерю, что и заставило их устремить на него пристальный взгляд.

— Гражданин генерал, — сказал новопришедший, обратившись к Сантеру, — прошу принять меня на место гражданина Мориса Лендэ, который болен. Вот свидетельство врача; мне достается быть в карауле через неделю; я меняюсь с ним; через неделю он будет нести мою службу так точно, как я понесу его службу сегодня.

— Да, если только Капеты и Капетки проживут еще неделю, — заметил один из муниципалов.

Сантер на эту шутку усердного служаки многозначительно улыбнулся, потом, обращаясь к заместителю Мориса, проговорил:

— Ладно, пойди распишись вместо Мориса Лендэ и внеси в столбец примечаний причины этой перемены.

Однако капитан и егерь взглянули друг на друга с радостным удивлением.

— Через неделю, — сказали они друг другу.

— Капитан Диксмер, — крикнул Сантер, — расположитесь с вашей ротой в саду!

— Идемте, Моран, — сказал капитан, обращаясь к егерю, своему товарищу.

Раздался барабанный бой, и рота, предводительствуемая кожевенником, удалилась по назначенному ей направлению.

Ружья поставили в пирамиды, и рота разделилась по группам, которые стали прогуливаться взад и вперед.

Местом прогулки их был тот самый сад, в котором еще при жизни Людовика XVI королевская фамилия иногда гуляла.

Этот сад был оголен, тощ, заброшен, без цветов, деревьев и зелени.

На расстоянии почти 25 шагов от стены, выходившей на улицу Порт-Фуан, возвышался род каюты, которую позволила поставить предусмотрительность муниципального правления для удобства национальной гвардии, когда она держит караул в Тампле, и которая могла получить там в дни тревоги, когда запрещалось выходить, питье и пищу. Много было охотников стать хозяином этого маленького домашнего ресторанчика. Наконец, оно было отдано одной примерной патриотке, муж которой был убит 10 августа и которая откликалась на имя Плюмо.

Эта небольшая хижина, построенная из досок и кокор, находилась на открытом месте. Следы загородки из низенького кустарника еще и теперь видны. Она состояла из квадратной комнаты со стороной в 12 футов, под которой находился погреб, куда сходили по грубо вытесанным ступеням. Там вдова Плюмо хранила свои вина и съестные припасы, за которыми она и дочь ее — девочка 12–13 лет — наблюдали поочередно.

Разбив свой бивак, национальная гвардия разбрелась, как мы уже сказали, по саду; иные прохаживались, другие разговаривали с привратниками, а кто-то разглядывал разные изображения, начертанные на стене.

В числе последних находились капитан и егерь, которых мы уже заметили.

— А, капитан Диксмер, — сказала содержательница буфета, — какое у меня есть сомюрское винцо…

— Ладно, гражданка Плюмо, но сомюрское вино, по моему мнению, ничего не стоит без брийского сыра, — отвечал капитан, который, прежде чем предложить это меню, тщательно осмотрел буфет и заметил между прочими съедобными вещами, хвастливо разложенными на прилавке, отсутствие этого лакомства, которое он так ценил.

— Ах, капитан, последний кусок, как нарочно, сию минуту исчез.

— А если нет сыра, так не надо и сомюрского вина; а вместе с тем заметьте и то, гражданка, что потребление его принесло бы выгоду, ибо я имел намерение угостить роту.

— Капитан, прошу тебя повременить пять минут, и я сбегаю к гражданину привратнику, который снабжает меня им и у которого всегда есть запас; я заплачу за него подороже, но ты отличный патриот, верно, меня не обидишь.

— Ладно, ладно, ступай, — отвечал Диксмер, — а мы между тем сойдем в погреб и сами выберем вино.

— Распоряжайся, как в своем доме, капитан.

И вдова Плюмо во всю прыть пустилась бежать к привратнику, между тем как капитан и егерь, запасшись свечой, спустились в погреб.