Тысяча и один призрак

— В семь часов, — доложил он, — князь был в конюшне. Оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго.

В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориска. Не знаю, было ли так в действительности или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу блеснула капля крови. Я медленно поднесла палец к своему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно. Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.

— Да-да, — прошептала Смеранда, — он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся погоней. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?

— Матушка, — ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, — мы с братом выехали порознь.

— Хорошо, — сказала Смеранда. — Пусть подают ужин, садитесь за стол. Заприте ворота, те, кто вне дома, пусть там и ночуют.

Два первые приказания исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую руку, а я по левую. Затем слуги вышли, чтобы исполнить третье приказание, то есть закрыть ворота замка. В эту минуту послышался шум во дворе, испуганный слуга вошел в залу и сказал:

— Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала одна и в крови.

— О, — прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, — так же однажды вечером прискакала лошадь его отца.

Я посмотрела на Грегориску — он был не просто бледен, он был похож на мертвеца. Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала в замок, вся покрытая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все израненное. Смеранда взяла факел у одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор. Трое или четверо слуг едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями пытались ее успокоить. Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и на его лбу нашла рану.

— Костаки дрался лицом к лицу, в поединке с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.

Так как лошадь прискакала через ворота на Ганго, все слуги бросились в этом направлении, и огни их факелов замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам, фосфоресцирующим в хороший летний вечер. Смеранда, будто уверенная в том, что поиски не будут продолжительны, осталась у ворот. Из глаз этой удрученной горем матери не скатилась ни единая слеза, хотя очевидно было, что она в глубоком отчаянии. Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он будто хотел предложить мне свою руку, но не посмел. По прошествии четверти часа на дороге замелькал один огонек, затем два, а потом и все остальные. Только на этот раз они не были разбросаны по полю, а сосредоточились вокруг общего центра. Тотчас стало ясно, что этим центром были носилки и человек, лежавший на них.

Скорбный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка. Через десять минут он был уже у ворот. Увидев мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор. Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там поставили носилки. Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к телу, встала перед ним на колени, убрала волосы, закрывшие его лицо, долго всматривалась в него сухими глазами и затем, расстегнув камзол, распахнула окровавленную рубашку. Рана оказалась на правой стороне груди, она могла быть нанесена прямым обоюдоострым клинком. Я вспомнила, что в тот день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший также штыком для его винтовки. Я поискала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло. Смеранда потребовала воды, намочила в ней свой платок и обмыла рану. Светлая чистая кровь окрасила края раны.

Зрелище, представившееся моим глазам, было ужасно и вместе с тем величественно. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, горящие злобой, эти странные одежды, эта мать, высчитывавшая при виде еще теплой крови, сколько времени тому назад смерть похитила у нее сына, эта глубокая тишина, нарушаемая только рыданиями этих разбойников, предводителем которых был Костаки, — все это, повторяю, было ужасно и величественно. Наконец, Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отвела растрепавшиеся седые волосы и проговорила:

— Грегориска.

Грегориска вздрогнул, покачал головой и, очнувшись от оцепенения, ответил:

— Что, мать моя?

— Подойдите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.

Грегориска вздрогнул, но повиновался. По мере того как он приближался к телу, кровь все обильнее и все более алая сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в эту сторону, потому что, если бы она увидела эту кровь, выдающую убийцу, ей уже не надо было бы разыскивать его.

— Грегориска, — сказала она, — я знаю, что Костаки и ты — вы не любили друг друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он дитя восточных гор, но, в конце концов, вы родились из одного чрева, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы похороним моего сына около его отца, не принеся клятвы? Я хочу знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на тебя, как на мужчину, что ты воздашь должное убийце?

— Назовите, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте — клянусь, что не пройдет и часа, как он умрет.

— Поклянись же, Грегориска, поклянись под страхом моего проклятия, слышишь, мой сын? Поклянись, что убийца умрет, что ты не оставишь камня на камне в его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста — что все они погибнут от твоей руки. Поклянись, и, произнеся клятву, ты призовешь на себя небесный гнев, если нарушишь эту священную клятву. Если ты не сдержишь этого обета, пусть тебя постигнет нищета, пусть отрекутся от тебя друзья, пусть проклянет тебя твоя мать!

Грегориска протянул руку над трупом.

— Клянусь, убийца умрет! — сказал он.

Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой, может быть, был понятен только мне и мертвецу, я увидела, или мне показалось, что вижу, страшное чудо. Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут, как раскаленное железо. Это было уже выше моих сил, я лишилась чувств.

XV

Монастырь Ганго

Когда я очнулась, то увидела себя в своей комнате. Я лежала на кровати, одна из двух служанок бодрствовала около меня. Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына. Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго. О побеге уже не было и речи. Разве Костаки не умер? О браке тоже не могло быть речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу? Три дня и три ночи прошли, таким образом, в странных грезах. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих горящих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение.

На третий день должны были состояться похороны Костаки. В этот день утром мне принесли от Смеранды полное траурное облачение. Я оделась и спустилась вниз. Дом казался совершенно пустым — все были в часовне. Я отправилась туда, где находились все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу. Она казалась воплощением горя. Медленным движением, словно во сне, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит Ядвигу».

Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня ее слова. Это уверение в любви в настоящем времени, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта загробная любовь ко мне, живой, — все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мной овладело странное чувство, будто бы я была, действительно, женою того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня, притягивал мучительно, как земля влечет очарованную ею птицу. Я глазами поискала Грегориску и увидела его: он стоял бледный у колонны, глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня.

Монахи монастыря Ганго окружали гроб с телом, пели псалмы по греческому обряду, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала у меня на устах, я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священнослужителей. Когда подняли гроб, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверной косяк. Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала Грегориску. Тот повиновался и приблизился. Тогда Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

— Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, — произнес Грегориска.

Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

— Вот что моя мать говорит: «Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых, — я, его мать, и вы, его вдова! Прощайте, идите к себе, я провожу моего сына до его последнего пристанища, по возвращении я уединюсь с моим горем, и вы увидите меня не раньше, чем я с ним справлюсь. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо не хочу, чтобы оно убило меня».

Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской. Я вернулась в свою комнату, похоронная процессия удалилась. Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился всего в полумиле от замка по прямой, но дорога была проложена в обход разных препятствий, и процессия была в пути около двух часов.

Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно. Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп упокоился в склепе предков. Все было кончено. Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые смерть закрыла. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого днем и находилась в еще более печальном настроении. Я слышала бой разных часов в замке, и мной все сильнее и сильнее овладевала тоска, по мере того как летело время и приближался тот момент, когда умер Костаки.

Я слышала, как пробило три четверти девятого. Тогда меня охватило странное волнение. Необъяснимый ужас насквозь пронизал меня, мое тело застыло, вместе с ужасом меня охватил непреодолимый сон, который притупил все чувства, дыхание затруднилось, глаза заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать. В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближающихся к моей двери, затем мне показалось, что она открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.

Я почувствовала только сильную боль на шее. Затем впала в глубокий сон. В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела, я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось дважды предпринять попытку встать. Однако я пересилила слабость и поскольку, проснувшись, продолжала чувствовать в шее ту же боль, которую испытала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

На моем горле остался след, похожий на укол булавки. Я подумала, что, наверное, какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула. На другой день я проснулась как обычно, хотела было встать, как только открыла глаза, но ощутила такую слабость, какую пережила лишь однажды в жизни — в тот день, когда мне пускали кровь. Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я испытывала нечто странное, у меня возникла потребность оставаться там, где я сидела, всякое перемещение было для меня утомительно.

Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои служанки, насколько я поняла по крайней мере по их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли. В тот же час, как и накануне, я испытала те же симптомы. У меня явилось тогда желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти до дверей. Я смутно слышала бой часов, пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я ничего не видела, как и накануне, я упала навзничь на кровать. Как и раньше, я почувствовала острую боль на шее в том же месте. И вновь я проснулась в полночь, только была еще слабее и еще бледнее, чем накануне.

На другой день ужасное состояние опять возобновилось. Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих служанок вошла ко мне и произнесла имя Грегориски. Грегориска шел за ней следом. Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло. Он вскрикнул, увидев мое состояние, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.

— Зачем вы пришли? — спросила я.

— Увы, — произнес он, — я пришел проститься с вами! Я пришел сказать, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия. Я пришел сказать, что удаляюсь в монастырь Ганго.

— Вы лишились моего присутствия, Грегориска, — ответила я, — но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением.

— В таком случае я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига.

— Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, — прибавила я с улыбкой.

— Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?

— Я… Да сжалится надо мной Господь и призовет меня к себе!

Грегориска подошел, взял меня за руку, которую мне не хватило сил отнять у него, и, пристально глядя на меня, сказал:

— Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?

— Если я скажу, Грегориска, вы сочтете меня сумасшедшей.

— Нет-нет, говорите, Ядвига, умоляю вас. Мы находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Говорите, все говорите, умоляю вас.

Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевшей мною в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о тех шагах, которые, казалось, я слышала у той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутницей которой явилась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости.

Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его в некоторым боязливом замешательстве, но видела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием. Когда я закончила, он на минуту задумался.

— Итак, — спросил он, — вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого?

— Да, несмотря на все усилия преодолеть сон.

— Вам кажется, что ваша дверь открывается?

— Да, хотя я и запираю ее на засов.

— Вы чувствуете острую боль на шее?

— Да, хотя почти ничего на ней не заметно.

— Не позволите ли вы мне посмотреть?

Я запрокинула голову. Он осмотрел мою рану.

— Ядвига, — сказал он через некоторое время, — доверяете ли вы мне?

— И вы еще спрашиваете? — ответила я.

— Верите ли вы моему слову?

— Как святому Евангелию.

— Хорошо, Ядвига, даю вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если не согласитесь, и сегодня же, сделать то, что я вам скажу…

— И если я соглашусь?

— Если вы согласитесь, то, может быть, будете спасены.

— Может быть?

Он молчал.

— Что бы ни случилось, Грегориска, — ответила я, — я сделаю все, что вы прикажете.

— Хорошо! Слушайте же, — сказал он, — а главное, не пугайтесь. В нашей стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание.

Я вздрогнула, так как вспомнила это предание.

— А, — воскликнул он, — вы знаете, что я хочу сказать.

— Да, — ответила я, — я видела в Польше особ, страдающих от этого ужасного недуга.

— Вы говорите о вампирах, не правда ли?

— Да, в детстве я видела, как на кладбище одной из деревень, принадлежавших моему отцу, выкопали сорок покойников — все они умерли в течение двух недель, и никто не мог определить причину их смерти. Семнадцать из них имели все признаки вампиризма, то есть трупы их были свежи и они походили на живых людей, другие были их жертвами.

— А как же освободили от них народ?

— Им вбили в сердце осиновый кол и затем сожгли.

— Да, так обычно поступают, но в вашем случае этого недостаточно. Чтобы вас освободить от привидения, я должен знать, что это за привидение, и с Божьей помощью я это узнаю. Да, и если потребуется, я буду бороться один на один с этим привидением, кто бы им ни был.

— О, Грегориска! — воскликнула я в ужасе.

— Я сказал: «Кто бы ни был», и повторяю это. Но для того, чтобы я мог успешно выполнить мое страшное намерение, вы должны согласиться на все, чего я потребую.

— Говорите.

— Будьте готовы к семи часам. Отправьтесь в часовню, идите туда одна, вам нужно, Ядвига, преодолеть свою слабость. Так нужно. Там нас обвенчают. Согласитесь, дорогая, для того, чтобы я мог защищать вас, я должен иметь это право перед Богом и людьми. Оттуда мы вернемся сюда и тогда увидим, что делать дальше.

— О, Грегориска, — воскликнула я, — если это он, то он вас убьет!

— Не бойтесь ничего, моя дорогая Ядвига. Только согласитесь.

— Вы хорошо знаете, Грегориска, что я сделаю все, чего вы пожелаете.

— В таком случае до вечера!

— Хорошо, делайте все, что находите нужным, а я буду помогать по мере моих сил.

Он вышел. Через четверть часа я увидела всадника, мчавшегося по дороге в монастырь, — это был он!

Как только я потеряла Григориску из виду, то упала на колени и молилась так, как уже больше не молятся в вашей стране, и ждала семи часов и возносила к Богу и святым мои призывы. Я поднялась с колен лишь тогда, когда пробило семь часов. Я была слаба, как умирающая, бледна, как покойница. Я набросила на голову большую черную вуаль, держась за стену, спустилась по лестнице и отправилась в часовню, не встретив никого по дороге. Грегориска ждал меня с отцом Василием, настоятелем монастыря Ганго. За поясом у него был святой меч, реликвия одного древнего крестоносца, участвовавшего при взятии Константинополя Виллардуином и Балдуином Фландрским.

— Ядвига, — произнес он, положив руку на меч, — с помощью Бога я этим разрушу чары, угрожающие вашей жизни. Итак, подойдите смело. Вот святой отец, который, выслушав мою исповедь, примет наши клятвы.

Начался обряд, быть может, никогда еще он не был так прост и вместе с тем так торжествен. Никто не помогал монаху, он сам возложил венцы на наши головы. Оба в трауре, мы обошли аналой со свечами в руках. Затем монах, произнося святые слова, прибавил:

— Идите теперь, дети мои, и да придаст вам Господь силы и мужества бороться с врагом рода человеческого. Вы вооружены невинностью и правдой: вы победите беса. Идите, и да будет над вами мое благословение!

Мы приложились к священным книгам и вышли из часовни. Тогда я впервые оперлась на руку Грегориски, и мне казалось, что при прикосновении к этой храброй руке, при приближении к этому благородному сердцу жизнь вернулась в мои жилы. Я уверена была в победе, раз со мной Грегориска, мы вернулись в мою комнату.

Пробило восемь с половиной часов.

— Ядвига, — сказал мне тогда Грегориска, — нам нельзя терять ни минуты. Хочешь ли ты заснуть, как всегда, и чтобы все прошло во сне? Или ты хочешь бодрствовать и видеть все?

— С тобой я ничего не боюсь, я не буду спать и хочу все видеть.

Грегориска вынул из-под одежды освященную ветку вербы, еще влажную от святой воды, и подал ее мне.

— Возьми эту вербу, — сказал он, — ложись на свою постель, твори молитвы Богородице и жди без страха. Бог с нами. Особенно старайся не уронить ветку, с ней ты будешь повелевать и самим адом. Не зови меня, не кричи, молись, надейся и жди.

Я легла на кровать, скрестила руки на груди и положила на грудь освященную вербу. Грегориска спрятался под балдахином, о котором я упоминала и который находился в углу моей комнаты.