Тысяча и один призрак

— Довольно.

При звуке этого голоса глаза всех устремились наверх, и казалось, что все подчиняются новому повелителю. Только один разбойник приставил ружье к плечу и выстрелил. Один из наших людей испустил стон — пуля пробила ему левую руку. Он повернулся, чтобы броситься на того, кто его ранил, но, прежде чем лошадь сделала четыре шага, блеснул огонь над нашими головами, и голова мятежного разбойника скатилась, снесенная ружейным зарядом. Столько волнений перенести оказалось выше моих сил, и я упала в обморок. Когда я пришла в себя, то уже лежала на траве, голова моя покоилась на коленях мужчины, я видела только его белую руку, всю в кольцах, обнявшую меня за талию, а передо мной стоял, скрестив руки на груди, с саблей под мышкой молодой разбойник-молдаванин, который командовал при нападении на нас.

— Кстати, — сказал по-французски властным голосом тот, кто поддерживал меня, — вы сейчас же уведете своих людей, а мне предоставите позаботиться об этой молодой женщине.

— Брат мой, брат мой, — заговорил тот, к кому относились эти слова и кто себя едва сдерживал, — брат мой, берегитесь, не выводите меня из терпения: я предоставил вам замок, вы предоставьте мне лес. В замке вы — хозяин, здесь же всецело властвую я. Здесь достаточно одного моего слова, чтобы заставить вас повиноваться.

— Кстати, я старший, я вам говорю, что я всюду властелин, в лесу, как и в замке, и там, и здесь. О, в моих жилах, как и в ваших, течет кровь Бранкованов, королевская кровь, кровь людей, привыкших к власти. Я повелеваю!

— Вы, Грегориска, командуете своими слугами, да, но моими солдатами вы не повелеваете.

— Ваши солдаты — разбойники, Костаки… разбойники, которых я велю повесить на зубцах башен нашего замка, если они не подчинятся мне сию минуту.

— Ну, попробуйте-ка им приказать.

Тогда я почувствовала, что тот, кто меня поддерживал, осторожно высвободился и бережно положил мою голову на камень. Я с беспокойством следила за ним: то был тот самый юноша, который словно упал с неба во время схватки, я видела его мельком, так как лишилась чувств в то время, когда он говорил.

Это был молодой человек лет двадцати четырех, высокий, с голубыми глазами, которые излучали решимость и удивительную твердость. Его длинные белокурые волосы, признак славянской расы, рассыпались по плечам, как волосы архангела Михаила, окаймляя свежие румяные щеки; губы его кривились в презрительной насмешке, приоткрывая двойной ряд жемчужных зубов; взгляд его походил на взгляд орла и блеск молнии. Он был одет в костюм из черного бархата, голову венчала шапочка с орлиным пером, похожая на шапку Рафаэля, ноги в облегающих панталонах были обуты в расшитые сапоги. Талия была стянута пояском с охотничьим ножом, на плече висела двуствольная винтовка, в меткости боя которой мог убедиться один из разбойников.

Он протянул руку в сторону брата в повелительном жесте и произнес несколько слов на молдавском языке. Они произвели, по-видимому, глубокое впечатление на разбойников. Тогда на том же языке заговорил, в свою очередь, предводитель шайки, и я поняла, что речь его сопровождалась угрозами и проклятиями. Но на эту длинную пылкую речь старший брат ответил лишь одним словом. Разбойники поклонились. Он сделал знак, и шайка выстроилась позади нас.

— Ну хорошо, пусть так, Грегориска, — сказал Костаки опять по-французски. — Эта женщина не пойдет в пещеру, но она все же будет принадлежать мне. Я нахожу ее красивой, я ее завоевал, и я ее желаю.

И, произнеся эти слова, он набросился на меня с объятиями.

— Женщина эта будет доставлена в замок и передана на попечение моей матери, я ее здесь не покину, — возразил мой покровитель.

— Подайте мою лошадь! — скомандовал Костаки по-молдавски.

Десять разбойников бросились исполнять приказание и привели своему главарю лошадь, которую он требовал. Грегориска огляделся по сторонам, схватил лошадь за узду и взлетел в седло, не коснувшись стремян. Костаки вскочил на лошадь так же легко, как и его брат, хотя он держал меня на руках, и помчался галопом. Лошадь Грегориски неслась ноздря в ноздрю со скакуном Костаки и терлась временами головой о его голову и бока. Любопытно было видеть этих двух всадников, скакавших бок о бок, мрачных, молчаливых, не терявших друг друга из поля зрения ни на минуту и не показывавших вида, что следят друг за другом, припавших к своим лошадям, отчаянный бег которых увлекал их через леса, скалы и пропасти.

Голова моя была запрокинута, и я видела, что красивые глаза Грегориски упорно смотрят на меня. Заметив это, Костаки приподнял мою голову, и я видела уже только его мрачный взгляд, которым он пожирал меня. Я прикрыла веки, но это было напрасно — сквозь веки я чувствовала пронзительный взгляд, проникавший в мою грудь и раздиравший мое сердце. Тогда мною овладела странная галлюцинация: мне казалось, что я Ленора из баллады Бюргера, что меня уносят привидения, лошадь и всадник. Когда я почувствовала, что мы остановились, то с ужасом открыла глаза, так как была уверена, что увижу поломанные кресты и разрытые могилы. То, что я увидела, было не лучше моих фантазий — это был внутренний двор старого молдавского замка, сооруженного веке в четырнадцатом.

XIII

Замок Бранкован

Тогда Костаки опустил меня на землю и почти тотчас соскочил сам, но как стремительно ни было его движение, Грегориска все-таки его опередил. В замке, как и сказал Грегориска, хозяином был он. Слуги выбежали, увидев прибывших молодых людей и привезенную ими чужую женщину, но, хотя их услужливость простиралась и на Костаки, и на Грегориску, заметно было, однако, что наибольший почет и более глубокое уважение они оказывают последнему. Появились две женщины. Грегориска отдал им приказание на молдавском языке и сделал знак рукой, чтобы я следовала за ними. Во взгляде, сопровождавшем поданный мне знак, было столько уважения, что я ни секунды не колебалась. Пять минут спустя я уже была в большой комнате, которая даже невзыскательному человеку показалась бы простой и необжитой, но, которая, очевидно, была лучшей в замке.

Это была большая квадратная комната с диваном, обитым зеленой саржей, на ночь он становился кроватью. Пять или шесть больших дубовых кресел, большой сундук и в одном углу кресло с балдахином, напоминающее большое великолепное сиденье из церкви. Ни на окнах, ни на диване не было занавесей и покрывал. В комнату можно было попасть по лестнице, в нишах которой стояли во весь рост (несколько больше человеческого роста) три статуи Бранкованов. Через некоторое время в эту комнату принесли вещи, среди которых были и мои чемоданы. Женщины предложили мне свои услуги. Я привела в порядок свой туалет и осталась в амазонке, так как этот костюм больше подходил к костюмам моих хозяев. Едва успела я привести себя в порядок, как в дверь тихо постучали.

— Войдите, — сказала я, конечно, по-французски, ибо для нас, полек, французский язык почти родной.

Вошел Грегориска.

— Сударыня, я счастлив, что вы ответили по-французски.

— И я также, сударь, — ответила я, — я счастлива, что говорю на этом языке, так как благодаря этой случайности я смогла оценить ваше великодушное ко мне отношение. На этом языке вы защищали меня от посягательств вашего брата, и на этом языке я выражаю вам свою искреннюю признательность.

— Благодарю вас, сударыня. Это естественно, что я принял участие в женщине, оказавшейся в вашем положении. Я охотился в горах, когда услышал частые выстрелы, раздававшиеся неподалеку. Я понял, что происходит вооруженное нападение, и пошел на огонь, как говорится по-военному. Слава богу, я появился вовремя. Но позвольте мне узнать, сударыня, по какому случаю такая знатная женщина, как вы, очутилась в наших горах?

— Я, сударь, полька, — ответила я. — Два мои брата были недавно убиты в войне против России, мой отец, которого я оставила готовящимся к защите нашего замка от врага, без сомнения, теперь уже тоже присоединился к ним. Я же по приказанию отца убежала с места битвы и должна была искать убежища в монастыре Сагастру, в котором моя мать в молодости, при таких же обстоятельствах, нашла надежное пристанище.

— Вы — враг русских, тем лучше, — сказал молодой человек. — Это очень поможет вам в замке, и нам понадобятся все наши силы в той борьбе, которая нам предстоит. Теперь, когда я знаю, кто вы, то знайте и вы сударыня, кто мы: имя Бранкован вам, должно быть, известно?

Я поклонилась.

— Моя мать — последняя княгиня, носящая это имя, она последняя в роде этого знаменитого предводителя, убитого Кантемирами, презренными приспешниками Петра I. В первом браке мать моя была замужем за моим отцом Сербаном Ваивади, также князем, но из менее знатного рода. Отец мой воспитывался в Вене, там он имел возможность оценить преимущества цивилизации. Он решил сделать из меня европейца. Мы отправились во Францию, Италию, Испанию и Германию.

Моя мать (я знаю, сыну не следовало бы рассказывать то, что я расскажу вам, но ради нашего спасения необходимо, чтобы вы хорошо знали нашу историю, тогда вы сумеете оценить причины этого разоблачения), моя мать во время первого путешествия моего отца, когда я был ребенком, находилась в преступной связи с предводителем партизан — так в этой стране называют людей, напавших на вас, — сказал, улыбаясь, Грегориска. — Моя мать, говорю я, находилась в преступной связи с графом Джиордаки Копроли, полугреком-полумолдаванином, обо всем написала отцу и просила развода. Как причину своего требования она выставляла то, что она, потомок Бранкованов, не желает оставаться женой человека, который с каждым днем становился все более чуждым своей стране. Увы, моему отцу не пришлось давать согласия на это требование, которое вам может показаться странным, между тем как у нас развод — самое естественное и самое обычное дело. Отец мой в это время умер от аневризмы, от которой он страдал давно, так что это письмо получил я.

Мне ничего не оставалось, как искренно пожелать счастья моей матери. Я написал письмо с моими пожеланиями и уведомил ее, что она стала вдовой. В этом же письме я испрашивал позволения продолжить свое путешествие, и такое позволение было мною получено. Я намерен был поселиться во Франции или Германии, я не хотел встречаться с человеком, который ненавидел меня и кого я не мог любить, то есть с мужем моей матери. Вдруг я узнал, что граф Джиордаки Копроли убит казаками моего отца.

Я поспешил вернуться. Я любил свою мать, понимал ее одиночество, понимал, как она нуждалась в том, чтобы при ней в такую минуту находились люди, которые могли быть ей дороги. Хотя она и не питала ко мне нежных чувств, но я был ее сын.

И вот однажды утром я неожиданно вернулся в замок наших предков и встретил здесь молодого человека. Я посчитал его за чужого, но потом узнал, что это мой брат. То был Костаки, незаконнорожденный сын моей матери, признанный после вступления ее во второй брак. Костаки, неукротимый человек, каким вы его видели, для которого закон — его страсти, для которого на свете нет ничего святого, кроме матери, который подчиняется мне, как тигр подчиняется руке, которая его укротила, но с вечным ревом и со смутной надеждой пожрать меня в один прекрасный день. В замке, в жилище Бранкованов и Ваивади я еще повелитель, но за оградой, в горах он становится властителем леса и гор и хочет, чтобы все склонялось под его железной волей. Почему он сегодня уступил? Почему сдались его люди? Я не знаю: по старой привычке, из-за остатков почтения. Но я не рискну больше на такое испытание. Оставайтесь здесь, не выходите из этой комнаты, с этого двора, не выходите за стены замка, и тогда я ручаюсь за все; если же вы сделаете хоть один шаг за пределы замка, тогда я ни за что не ручаюсь, но готов умереть, защищая вас.

— Не могла бы я, согласно желанию моего отца, продолжить свой путь в монастырь Сагастру?

— Пожалуйста, попробуйте, приказывайте, я буду вас сопровождать, но буду убит по дороге, а вы… вы не доедете.

— Что же делать?

— Остаться здесь, выждать возможность, воспользоваться случаем. Предположите, что вы попали к разбойникам и что только мужество может вас спасти, что только ваше хладнокровие одно может вас выручить. Хотя моя мать отдает предпочтение Костаки, сыну любви, но она добра и великодушна. К тому же она — урожденная Бранкован, настоящая княгиня. Вы ее увидите, она защитит вас от грубых страстей Костаки. Отдайте себя под ее покровительство, вы красивы, она вас полюбит. К тому же (он посмотрел на меня с неизъяснимым выражением) кто может, увидев, не полюбить вас? Пойдемте теперь в столовую, она ждет нас там. Не выказывайте ни смущения, ни недоверия, говорите по-польски — никто здесь не знает этого языка, я буду переводить моей матери ваши слова. Не беспокойтесь, я скажу лишь то, что нужно будет сказать. Особенно не проговоритесь ни единым словом о том, что я вам открыл, никто не должен знать, что мы понимаем друг друга. Вы еще не знаете, что даже самые правдивые из нас прибегают к хитрости и обману. Пойдемте.

Я последовала за ним по лестнице, освещенной смоляными факелами, которые горели в железных подставках, вмурованных в стены. Эта необычная иллюминация устроена была, видимо, для меня. Мы вошли в столовую. Как только Грегориска открыл дверь и произнес по-молдавски слово, которое я уже понимала, — «иностранка», женщина высокого роста подошла к нам. Это была княгиня Бранкован. Ее седые волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы. Голову украшала соболья шапочка с плюмажем, как знак ее княжеского происхождения. На ней была мантия из парчи, корсаж, усыпанный драгоценными каменьями, и длинное платье из турецкой материи, отделанное таким же мехом, из какого была шапочка. Княгиня держала в руках янтарные четки, которые быстро перебирала. Рядом с ней стоял Костаки в роскошном пышном мадьярском костюме, в котором он показался мне еще более необычным. На нем был зеленый бархатный камзол с длинными рукавами, ниспадавшими до колен, красные кашемировые панталоны и расшитые золотом сафьяновые туфли. Голова была не покрыта, длинные иссиня-черные волосы падали на обнаженную шею, к которой прилегал ворот белой шелковой рубахи. Он неловко поклонился мне и произнес по-молдавски несколько слов, которых я не поняла.

— Вы можете говорить по-французски, мой брат, — сказал Грегориска, — дама эта полька и понимает этот язык.

Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски, которые я почти так же мало поняла, как и те, которые он произнес по-молдавски, но мать, протянув мне с важностью руку, прервала их. Очевидно, она хотела дать понять сыновьям, что принять меня должна она. Она произнесла по-молдавски приветственную речь, которую я легко поняла, благодаря игре эмоций на ее живом лице. Она указала мне на стол, предложила место возле себя, указала жестом на весь дом, как бы поясняя, что он весь к моим услугам, и затем, усевшись первая с благосклонной важностью, она перекрестилась и начала читать молитву. Тогда каждый занял место, положенное ему по этикету. Грегориска сел около меня. Я была иностранка и поэтому предоставила Костаки почетное место около его матери, Смеранды. Так называли княгиню.

Грегориска также переоделся. На нем был мадьярский камзол, как и на брате, только его камзол был из гранатного бархата, а панталоны из синего кашемира. Шею его украшал великолепный орден, то был Нишам султана Махмуда. Остальной домашний штат ужинал за тем же столом, в соответствии с положением в среде друзей или среди слуг.

Ужин прошел скучно: Костаки не проронил со мной ни слова, хотя его брат все время уделял мне внимание и говорил со мной по-французски. Что касается матери, то она обращалась ко мне все с тем же торжественным видом, которого ни на минуту не утратила. Грегориска сказал правду: она была настоящая княгиня. После ужина Грегориска подошел к матери. Он объяснил ей по-молдавски, как необходимо мне остаться одной и как мне нужен отдых после волнений такого дня. Смеранда кивнула в знак согласия, протянула мне руку, поцеловала в лоб, как если бы я была ее дочь, и пожелала провести спокойную ночь в ее замке. Грегориска был прав: я страстно желала остаться одна. Я также поблагодарила княгиню, та проводила меня до дверей, где меня ждали две женщины, которые раньше проводили меня в мою комнату. Я в свою очередь поклонилась ей и обоим ее сыновьям и вошла в комнату, которую оставила час тому назад.

Диван превратился в кровать — вот и все перемены, которые там произошли. Я поблагодарила женщин и сделала им знак, что разденусь сама, они сейчас же вышли с выражением почтения. Видимо, им было приказано повиноваться мне во всем. Я осталась одна в громадной комнате. Свеча освещала только ту ее часть, где располагались моя постель и багаж, не будучи в состоянии осветить все помещение. Возник странный световой эффект: свет свечи словно вытеснял лунное сияние, проникавшее в мое окно, не прикрытое занавесями.

Кроме двери, которая выходила на лестницу, в комнате были еще две, на них были громадные засова, которыми двери запирались изнутри, и это вполне меня успокаивало. Я подошла к двери, в какую вошла, — она, как и другие, тоже запиралась на засов. Я открыла окно — оно выходило на пропасть. Я поняла, что Грегориска намеренно выбрал эту комнату. Вернувшись к постели, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку. Я ее открыла и прочла по-польски: «Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь в замке. Грегориска». Я последовала его совету, усталость взяла верх, я легла и уснула.

XIV

Два брата

Так я поселилась в замке, и с этого момента начинается та драма, о которой я вам расскажу. Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером. Костаки начиная со следующего же дня без устали говорил мне о своей любви, объявил, что я должна принадлежать ему, и никому другому, что он скорее убьет меня, чем уступит кому бы то ни было. Грегориска молчал, но окружил меня заботой и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при самых лучших дворах Европы, — все пущено было в ход, чтобы завоевать меня. Ах! Ему не трудно было мне понравиться: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос, при первом же взгляде его глаз я ощутила, что взгляд этот глубоко проник в мое сердце.

В течение трех месяцев Костаки сотни раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не обмолвился ни единым словом о своей любви, а я чувствовала, что, как только он потребует, я буду принадлежать ему безраздельно. Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя командовать какого-то лейтенанта, который временами являлся за приказаниями и снова исчезал.

Смеранда также выказывала мне страстную дружбу, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского языка, то она не могла много говорить в пользу своего сына, но она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:

— Костаки любит Ядвигу.

Однажды я узнала страшную весть, в довершение всех моих несчастий. Четыре человека, оставшиеся в живых после схватки, получили свободу, они отправились в Польшу и дали слово, что один из них вернется раньше чем через три месяца и доставит мне известия об отце. Однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят, сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны. Отныне я осталась одна на свете. Костаки усилил свои притязания, а Смеранда — свою нежность, но я на этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу. Костаки настаивал и убеждал, мать его настаивала — и в одиночку, и с ним вместе, — настаивала даже, может быть, больше, чем он. Грегориска мне говорил, что молдаване владеют собой так хорошо, что трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.

Невозможно было быть уверенным в чьей-либо любви больше, чем я была уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем была основана моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взоры искали моих. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь. Однако я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужно было убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри. По тому, как стучали, я угадала, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.

— Грегориска, — ответил голос, и по его звуку ясно было, что опасаться нечего и что я не ошиблась.

— Что вам нужно? — спросила я дрожащим голосом.

— Если вы доверяете мне, — проговорил Грегориска, — если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу.

— Какую просьбу?

— Погасите свечу, будто вы уже легли спать, и через полчаса откройте мне свою дверь.

— Приходите через полчаса, — был мой ответ.

Я погасила свечу и ждала. Сердце мое сильно билось, так как я понимала, что случилось что-то важное. Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше отодвинула засов, оставалось только открыть дверь. Грегориска вошел, и хотя ничего не сказал, я закрыла за ним дверь и задвинула засов. Некоторое время он молчал, стоя неподвижно, и сделал мне знак молчать. Затем, когда убедился, что нам ничто не угрожает, он вывел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав по дрожи моей, что мне трудно стоять на ногах, принес стул. Я села или, вернее, упала на стул.

— О боже мой, — воскликнула я, — что случилось, почему вы принимаете такие предосторожности?

— Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть, и ваша жизнь зависит от нашего разговора.

В испуге я схватила его за руку. Он поднес мою руку к губам, взглядом как бы испрашивая прощения за такую дерзость. Я опустила глаза в знак согласия.

— Я люблю вас, — сказал он своим мелодичным певучим голосом. — Любите ли вы меня?

— Да, — ответила я.

— Согласились бы вы стать моей женой?

— Да.

Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.

— В таком случае вы не откажетесь следовать за мной?

— Я последую за вами всюду.

— Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда, когда убежим отсюда?

— О да! — вскричала я. — Бежим.

— Тише, — сказал он, вздрогнув, — тише!

— Вы правы.

И я, вся дрожа, прижалась к нему.

— Вот что я сделал, — сказал он. — Вот почему я так долго молчал о своей любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я удостоверюсь в ваших чувствах, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех молдавских господарей, заключается в земле, скоте, крепостных. И вот я продал монастырю Ганго на миллион земель, скота и деревень с крепостными. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценностей, сто тысяч франков золотом, а на остальную сумму — векселя на венские банки. Довольно ли будет вам миллиона?

Я пожала его руку.

— Мне достаточно одной вашей любви, Грегориска!

— Хорошо, слушайте дальше. Завтра я отправлюсь в монастырь Ганго, чтобы закончить с настоятелем все дела. У него приготовлены для меня лошади, они будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и, как сегодня, потушите свечу; как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже не один — вы последуете за мной, мы дойдем до ворот, выходящих в поле, найдем там своих лошадей, сядем на них и послезавтра к утру удалимся отсюда миль на тридцать.

— Как жаль, что сегодня не послезавтра!

— Дорогая Ядвига!

Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе. О, он сказал правду! Я открыла дверь своей комнаты честному человеку. Он отлично понял, что если я еще пока не принадлежу ему телом, то уже принадлежу ему душой. Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь. Я видела себя убегающей с Грегориской, я чувствовала его объятия, как была в объятиях Костаки. Но какая это была разница!

Настал день. Я спустилась в столовую. Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза. Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда. Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей. Костаки, видимо, не обратил на это никакого внимания. В одиннадцать часов Грегориска откланялся, сказал, что вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не ждала его к обеду. Затем он обратился и ко мне и попросил извинить его. Он вышел. Брат следил за ним, пока он не скрылся с глаз, и тогда я подметила в его взгляде столько ненависти, что содрогнулась.

Можете себе представить, в каком страхе я провела этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах, едва ли я даже в молитвах осмелилась признаться в них Богу, а между тем мне казалось, что планы наши уже всем известны, мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце.

Обед прошел для меня как пытка. Костаки был мрачен и угрюм и говорил мало. На этот раз он ограничился двумя-тремя словами на молдавском языке, обратившись к матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать. Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и при этом произнесла ту фразу, которую я уже целую неделю не слышала от нее:

— Костаки любит Ядвигу!

Слова эти преследовали меня, словно угроза. Даже когда я уже оказалась в своей комнате, мне чудилось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: «Костаки любит Ядвигу!» Ибо любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня — смерть.

В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, как Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы взглянуть в мою сторону, но я быстро отстранилась, чтобы он меня не увидел. Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делает.

Костаки действительно отправился в конюшню. Он вывел оттуда свою любимую лошадь, оседлал ее с особой тщательностью — как человек, придающий значение даже малейшим мелочам. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только из оружия при нем была одна лишь сабля. Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не увидев меня, он сам открыл ворота, через которые выехал и должен был вернуться его брат, вскочил в седло и поскакал галопом по направлению к монастырю Ганго. Тут сердце мое судорожно сжалось, роковое предчувствие говорило, что Костаки отправился навстречу своему брату. Я оставалась у окна, пока могла разглядеть дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и поскольку было очевидно, что я могла получить вести об обоих братьях только в зале, то я спустилась вниз.

Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не испытывала никаких опасений. Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на их обычных местах. Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски, в замке никто не говорил на тех языках, на которых говорила я. При малейшем шуме я вздрагивала.

Обыкновенно ужинали в замке в девять часов. Я спустилась в столовую в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки, ход которой был заметен на большом циферблате часов. Стрелка прошла расстояние в четверть часа. Пробило три четверти девятого. Раздался мрачный и печальный звон, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как стрелка с точностью двигалась дальше. За несколько минут до девяти часов мне показалось, что я услышала топот лошадей на дворе. Смеранда, похоже, также его услышала, потому что она повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы можно было что-либо разглядеть.

О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она могла бы угадать, что происходит в моем сердце! Слышен был топот одной только лошади, меня это не удивило. Я хорошо знала, что вернется лишь один всадник. Но кто именно?

В передней раздались шаги. Дверь открылась, в темноте показался силуэт. Человек остановился на минуту на пороге. Сердце мое замерло. Он приближался, и по мере того как он все больше вступал в круг света, дыхание мое восстановилось. Я узнала Грегориска. Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы. Я узнала Грегориска, но он был бледен как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.

— Это ты, Костаки? — спросила Смеранда.

— Нет, мать, — ответил Грегориска сухо.

— А, это вы, — воскликнула она. — И вы заставляете вашу мать ждать?

— Матушка, — возразил Грегориска, взглянув на часы, — сейчас только девять часов.

И действительно, в эту минуту часы пробили девять раз.

— Да, правда, — заметила Смеранда. — Но где же ваш брат?

Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину. Грегориска ничего не ответил.

— Никто не видел Костаки? — спросила Смеранда.

Дворецкий осведомился о нем у челяди.