Помоги проекту - поделись книгой:
– Давно не виделись.
– Давай, заходи. Я, правда, один.
– А Тэруко? Её нет дома?
– Пошла по делам, и горничная тоже.
Нобуко, отчего-то смущённая, осторожно сняла пальто с яркой подкладкой и повесила в уголок у входа.
Сюнкити усадил её в гостиной – небольшой, площадью восемь татами[40], служившей одновременно и кабинетом. Вся она, куда ни глянь, была завалена книгами. Лучи послеполуденного солнца, проникая сквозь раздвижные бумажные ставни-сёдзи, освещали небольшой письменный стол из палисандра, вокруг которого громоздились кипы газет, журналов и рукописей. На присутствие в доме молодой жены намекало только новое кото, прислонённое к стене в декоративной нише-токонома. Нобуко с интересом оглядывалась.
– Мы знали из твоего письма, что ты приедешь, только не знали, в какой день. – Сюнкити закурил сигарету. В глазах у него появилось ожидаемое нос-тальгическое выражение. – Ну, как живётся в Осаке?
– А ты как? Ты счастлив? – Произнеся эти несколько слов, Нобуко ощутила, что и она соскучилась по старым добрым временам. Неловкость последних двух лет, когда они даже не переписывались, совсем не мешала, к её собственному удивлению.
Грея руки над жаровней, они пустились беседовать обо всём подряд: о книге Сюнкити, об общих знакомых, о различиях между Токио и Осакой – темы не иссякали. Впрочем, повседневной жизни они, будто сговорившись, не касались, и оттого у Нобуко крепло чувство, что она разговаривает с родственником, с кузеном.
Иногда оба вдруг замолкали, и Нобуко, с улыбкой опустив глаза, глядела в огонь. Каждый раз у неё возникало едва уловимое ощущение ожидания – хотя она сама не могла бы сказать, чего ждёт. И каждый раз это ощущение, будто невзначай, разрушал Сюнкити, находя новые темы для разговора. Постепенно её взгляд стал задерживаться на нём всё чаще. Но Сюнкити с невозмутимым видом выпускал клубы сигаретного дыма, и в выражении его лица не было ровным счётом ничего необычного.
Меж тем домой пришла Тэруко. Увидев сестру, она так обрадовалась, что, казалось, готова была схватить её за руки и больше не выпускать. Нобуко улыбалась, однако в глазах у неё стояли слёзы. На какое-то время сёстры забыли про существование Сюнкити, погрузившись в расспросы о том, что произошло за последний год. Тэруко, оживлённой, разрумянившейся, явно хотелось рассказать сестре обо всём – вплоть до цыплят, которых она по-прежнему держала. Сюнкити, непрерывно дымя сигаретой, удовлетворённо, с широкой улыбкой наблюдал за ними.
Вернулась домой и горничная. Сюнкити, взяв пачку открыток, которые она принесла, уселся за стол и принялся писать. Тэруко удивилась, что горничная уходила.
– Значит, дома никого не было, когда ты пришла?
– Да, только Сюн-сан, – ответила Нобуко подчёркнуто равнодушным тоном.
– Скажи спасибо мужу – я даже чаю ей налил! – обернулся тот.
Тэруко, поймав взгляд сестры, улыбнулась с озорным видом, но мужу подчёркнуто не ответила.
Вскоре сели ужинать. Тэруко рассказала, что поданные на стол яйца были от её домашних кур, и Сюнкити, наливая Нобуко вина, заявил в духе своих любимых социалистов:
– Человеческая цивилизация основана на присвоении чужого. Вот и яйца у куриц мы крадём…
При этом из них троих яйца больше всего любил он сам, что не преминула отметить и Тэруко, по-детски рассмеявшись. Нобуко, сидя сейчас с ними, невольно вспоминала свои одинокие вечера в далёкой гостиной на краю соснового леса.
На десерт были фрукты; впрочем, расходиться не хотелось. Сюнкити, слегка захмелевший, сидел, скрестив ноги, под лампой и, по своему обыкновению, философствовал. Оживлённая дискуссия напомнила Нобуко о временах юности, и она с загоревшимися глазами даже сказала:
– Может, и мне роман написать?
Вместо ответа Сюнкити процитировал афоризм Гурмона: «Музы – женщины, и потому овладеть ими может только мужчина». Нобуко и Тэруко разом заспорили, не желая признавать авторитет французского критика.
– Тогда музыку могут играть только женщины? Аполлон ведь мужчина, – с самым серьёзным видом заявила Тэруко.
Тем временем спустилась ночь, и решено было, что Нобуко останется ночевать.
Перед сном Сюнкити отворил раздвижное окно на веранде и, уже в пижаме, спустился в небольшой сад.
– Луна красивая. Стоит посмотреть, – сказал он, не уточнив, к кому обращается. Призыву последовала только Нобуко. Скользнув босыми, без носков, ногами в стоявшие на каменной ступеньке садовые сандалии-гэта, она ощутила ступнями прохладные капли росы.
Луна виднелась сквозь крону худосочного кипариса в углу сада. Сюнкити, стоя под деревом, вглядывался в бледное ночное небо.
– Как тут всё заросло! – Нобуко, с подозрением косясь на буйную растительность, осторожно пробралась ближе. Сюнкити, по-прежнему глядя в небо, только пробормотал:
– Полнолуние вроде.
Они молчали, пока Сюнкити, обернувшись, не сказал тихонько:
– Идём, посмотрим курятник.
Нобуко молча кивнула. Сооружение находилось в другом конце сада, как раз напротив кипариса. Они шагали медленно, касаясь плечами. Внутри огороженного соломенными циновками загона царил полумрак, где скользили лишь тени и пахло птичником. Сюнкити, заглянув в курятник, шепнул совсем тихо, будто себе под нос:
– Спят…
«Куры, у которых люди крадут яйца», – невольно подумала Нобуко, стоя в траве…
…Когда они вернулись из сада, Тэруко, сидя за мужниным столом, неотрывно глядела на горящую лампу; на абажуре примостился одинокий зелёный кузнечик.
На следующее утро Сюнкити, надев свой лучший костюм, ушёл сразу после завтрака: он объявил, что отправляется навестить могилу друга в первую годовщина смерти.
– Ничего? Не уходи без меня. Я вернусь к полудню, – сказал он Нобуко, накидывая пальто.
Она лишь молча улыбнулась, протягивая ему шляпу своей тонкой рукой.
Тэруко, проводив мужа, пригласила сестру посидеть у жаровни и захлопотала, подавая чай. Похоже, у неё было ещё множество приятных тем для разговора: соседки, приходившие к мужу журналисты, иностранная оперная труппа, послушать которую они ходили вместе с Сюнкити… Однако Нобуко чувствовала себя подавленно. В конце концов она заметила, что отвечает невпопад. Не ускользнуло это и от Тэруко.
– Что случилось? – спросила та, с беспокойством глядя на сестру. Увы, Нобуко и сама не знала.
Когда настенные часы пробили десять, она, подняв отсутствующий взгляд, сказала:
– Сюнкити всё не идёт.
– Ещё рано, – неожиданно равнодушно бросила Тэруко, тоже посмотрев на часы.
В её ответе Нобуко почудилась пресыщенность молодой жены, избалованной любовью мужа, и от этой мысли она невольно помрачнела.
– Вижу, ты счастлива, – уткнувшись подбородком в воротник, заметила она с улыбкой, но в словах проскользнули нотки настоящей зависти.
Тэруко, будто ничего не замечая, расцвела улыбкой.
– Вот я тебе!.. – сказала она с притворно сердитым видом. И тут же заискивающе добавила: – Ты ведь и сама счастлива!
Нобуко будто ударили.
– Ты считаешь? – приподняла она брови – и тут же пожалела. У Тэруко на лице мелькнуло странное выражение, она заглянула сестре в глаза – и в следующий момент была уже вся сочувствие. Нобуко заставила себя улыбнуться. – Если со стороны выглядит так, то и прекрасно.
Обе умолкли. В воцарившейся тишине слышалось только тиканье часов на стене и шипенье жестяного чайника на жаровне.
– Он с тобой плохо обращается? – робко спросила наконец Тэруко. В вопросе явно слышалось сочувствие, но жалости Нобуко не хотелось. Опустив глаза, она положила на колени газету и не стала ничего отвечать. В газете писали о ценах на рис – совсем как в Осаке.
Тишину гостиной вдруг нарушили всхлипывания. Подняв взгляд от газеты, Нобуко увидела: сестра по другую сторону от жаровни закрывает лицо рукавом.
– Не стоит плакать, – попросила она.
Напрасно: Тэруко продолжала лить слёзы, даже не пытаясь сдерживаться. Нобуко молчала, со злорадством наблюдая, как вздрагивают плечи младшей сестры. Потом, испугавшись, что услышит горничная, наклонилась к Тэруко. «Прости, если обидела. Мне достаточно, что ты счастлива. Правда. Если Сюн-сан тебя любит…», – негромко начала Нобуко и постепенно сама растрогалась. Тэруко вдруг отняла от лица рукав, и сестра увидела её залитое слезами лицо. Против ожидания, в глазах Тэруко не было ни печали, ни гнева – одна только жгучая, неизбывная ревность.
– Тогда зачем же ты вчера… вчера вечером… – Договорить младшая сестра не смогла и, вновь закрывшись рукавом, неудержимо разрыдалась.
Пару часов спустя Нобуко опять тряслась в коляске рикши, торопясь на станцию. В пологе коляски было квадратное окошко, затянутое прозрачной плёнкой и позволявшее наблюдать за окружающим. Перед Нобуко медленно проплывали бесконечные вереницы пригородных домиков и расцвеченных осенью верхушек деревьев. Неподвижным оставалось только холодное осеннее небо, затянутое клочковатыми облаками.
На сердце у неё царило спокойствие – спокойствие, порождённое тоскливой безнадёжностью. Когда миг слабости у Тэруко прошёл, они легко, как полагается сёстрам, помирились и провели оставшееся время дружно, хотя слёзы иногда вновь брали своё. Однако факт оставался фактом – в глубине души Нобуко всё понимала. Не дожидаясь возвращения Сюнкити, она вызвала рикшу, и уже в тот момент ей было ясно: они с младшей сестрой навсегда стали друг другу чужими. Мысль об этом неприятным холодом отдавалась в груди…
Подняв вдруг глаза, Нобуко увидела сквозь прозрачное окошко Сюнкити, который с тростью под мышкой шагал по раскисшей дороге. Сердце учащённо забилось. Остановить коляску? Ехать дальше? Некоторое время она, скрытая пологом, лихорадочно размышляла, стараясь подавить волнение. Сюнкити, медленно лавировавший среди луж в лучах бледного осеннего солнца, подходил всё ближе.
«Сюн-сан!» – в какой-то момент чуть не позвала Нобуко. Знакомый силуэт поравнялся с коляской. Нобуко по-прежнему колебалась. Тем временем ни о чём не подозревавший Сюнкити, едва не задев полог, уже прошёл мимо. Больше вокруг не было ничего, кроме безлюдных улиц унылого пригорода: затянутое облаками небо, редкие дома, жёлтые кроны высоких деревьев.
«Осень», – невольно подумала Нобуко, ёжась под тонким пологом коляски, и всем существом ощутила своё одиночество.
Рассказ об одной мести
Среди вассалов дома Хосокава в провинции Хиго был самурай по имени Таока Дзиндаю. До этого он служил дому Ито, что в Хюга, но по рекомендации Найто Сандзаэмона, возглавившего дружину князя Хосокава, его пригласили на службу и положили жалованье в сто пятьдесят коку[41] риса в год.
В седьмой год эпохи Камбун[42], весной, когда вассалы княжеского дома состязались в боевых искусствах, Дзиндаю одолел в поединках на копьях шестерых противников. При этом присутствовал и сам князь Цунатоси со старшими вассалами, и его так восхитило мастерство Дзиндаю, что он повелел тому биться и на мечах. Дзиндаю, взяв бамбуковый меч, победил в первых трёх схватках. Четвёртым его противником был Сэнума Хёэй, мастер меча в стиле сингакэ-рю, обучавший в княжеской дружине молодых самураев. Дзиндаю думал уступить победу ему, чтобы не вредить репутации учителя. И всё же – любой, в ком бьётся сердце, это поймёт – ему хотелось проиграть с честью, показав и своё искусство. Хёэй почуял его намерения и вдруг воспылал к нему великой злобой. Когда Дзиндаю намеренно занял оборонительную позицию, Хёэй сделал решительный выпад – и поразил противника в горло; тот самым жалким образом упал навзничь. Князь Цунатоси, который так хвалил Дзиндаю за владение копьём, после этого проигрыша нахмурился и более не сказал ему ни слова.
Поражение дало повод для многочисленных пересудов. «Что будет делать Дзиндаю, если на поле боя у него сломается копьё? Даже с бамбуковым мечом он не может управиться, как полагается», – говорили между собой самураи – в чём, впрочем, была немалая доля зависти и ревности. Конечно, Найто Сандзаэмон, рекомендовавший нанять Дзиндаю, оказался в неловком положении. Вызвав своего протеже, он обратился к нему сурово: «Коли ты так постыдно проигрываешь, то и мне одними извинениями перед князем не отделаться. Либо ты вновь трижды сразишься с Хёэем на мечах, либо мне придётся совершить сэппуку, чтобы заслужить высочайшее прощение». Дзиндаю, до которого уже дошли сплетни, тоже считал, что его самурайская честь задета. Он, как того желал Сандзаэмон, немедленно написал ходатайство князю, прося дозволения ещё трижды скрестить мечи с Сэнумой Хёэем.
В скором времени назначен был новый поединок, в присутствии князя и других зрителей. В первом бою победил Дзиндаю, нанеся противнику удар в руку. Во втором Хёэй – ударом в лицо. В третьем – вновь Дзиндаю, опять ударив в руку. Князь Цунатоси приказал вознаградить его, увеличив годовое жалованье на пятьдесят коку риса. Хёэй понуро побрёл прочь, потирая распухшую руку.
Прошло несколько дней, и в дождливую ночь у ограды храма Сайгандзи убили другого княжеского вассала, самурая по имени Кано Хэйтаро. Близкий помощник князя, он был человеком немолодым, сведущим в счетах и грамоте, и занимал должность с жалованьем двести коку риса в год; причин его ненавидеть ни у кого не имелось. Однако на следующий день стало известно: Сэнума Хёэй бежал. Тогда-то суть происшествия и прояснилась. Дело в том, что Дзиндаю и Хэйтаро, хоть и разного возраста, были одного роста и со спины очень походили друг на друга. К тому же и гербы они имели схожие – с листьями японского имбиря в круге. Хёэя ввёл в заблуждение сперва герб на одежде нёсшего фонарь слуги, а потом облик самого Хэйтаро, скрытого зонтом и закутанного в плащ – и он второпях, по ошибке убил старика вместо Дзиндаю.
У Хэйтаро был сын по имени Мотомэ, семнадцати лет от роду. Он тут же получил от князя дозволение, чтобы вместе со своим слугой Эгоси Кисабуро отправиться мстить, как того требовал тогдашний самурайский обычай. Возможно, Дзиндаю чувствовал себя отчасти ответственным за гибель Хэйтаро – и оттого выхлопотал разрешение последовать за Мотомэ, намереваясь его опекать. Тут и ещё один молодой самурай, Цудзаки Сакон, которого с Мотомэ связывала крепкая любовь, тоже хотел дать обет и последовать за ним. Но князь Цунатоси, в силу особых обстоятельств давший соизволение Дзиндаю, Сакону отказал.
По прошествии семи дней после гибели отца Мотомэ, справив положенные поминальные обряды, в сопровождении Дзиндаю и Кисабуро вышел из замка Кумамото, оставляя позади родной тёплый край, где уже осыпались цветы сакуры.
Цудзаки Сакон, получив от князя отказ, на несколько дней заперся дома. Мысль о том, чтобы нарушить клятву верности, которой они обменялись с Мотомэ, была для него невыносима, да и насмешек товарищей он боялся. Но пуще того – он не мог стерпеть, что Дзиндаю оказался единственным, кому позволили сопровождать его возлюбленного Мотомэ. Потому в ночь, когда мстители покинули Кумамото, Сакон тоже ушёл из дома, оставив лишь запечатанное письмо – даже родителям, забота о которых лежала на его плечах, он ничего не стал говорить.
Мотомэ с товарищами он нагнал сразу же за границей княжеских владений: компания как раз остановилась передохнуть в чайной на одной из почтовых станций. Склонившись до земли перед Дзиндаю, Сакон взмолился, чтобы его взяли с собой. Тот сперва явно не желал соглашаться, с горечью упрекая пришельца: «А мой меч, по-твоему, ничего не стоит?» Но в конце концов уступил, глянув искоса на Мотомэ и сделав вид, будто прислушался к уговорам Кисабуро. Мотомэ – слабый, как девица, и до того юный, что ещё носил причёску с чёлкой, – не мог скрыть своего желания видеть Сакона в их маленьком отряде. Сакон же, вне себя от счастья, вновь и вновь со слезами на глазах благодарил всех, включая Кисабуро.
Зная, что младшая сестра Хёэя замужем за одним из вассалов дома Асано, они в деревне Модзигасэки переправились через пролив Сэто на остров Хонсю и, двинувшись по почтовому тракту Тюгоку, прошли весь путь до Хиросимы. Однако, пробыв там некоторое время, они из болтовни одной швеи, вхожей в дома местных самураев, узнали: Хёэй действительно останавливался в Хиросиме, но тайно бежал оттуда на остров Сикоку, в город Мацуяма провинции Ёсю, где у его зятя имелись друзья. С попутным судном из Ёсю преследователи в разгар лета седьмого года Камбун благополучно прибыли в Мацуяму. Там они изо дня в день, поглубже надвинув на глаза островерхие плетёные шляпы, чтобы скрыть лица, высматривали в городе Хёэя. Но тот, как видно, был очень осторожен – напасть на его след не удавалось. Сакон однажды заметил бродячего монаха, как будто похожего на Хёэя, но, проследив за ним, так и не обнаружил ничего подозрительного и пришёл к выводу, что обознался. Тем временем задули осенние ветры, и во рвах, видных из окон самурайских домов вокруг замка, из-под водных растений показалась всё расширявшаяся гладь воды. В сердцах у товарищей стало зарождаться нетерпение. Особенно тревожился Сакон – что ни день, он с утра до вечера бродил по Мацуяме и вокруг в поисках злодея. Сакону очень хотелось самому нанести первый удар: ведь если его опередит Дзиндаю, то чем он оправдается за то, что пренебрёг долгом перед родителями и присоединился к отряду? Без этого не сохранить лицо, – так думал он, и решимость его всё крепла.
Месяца через два после прибытия в Мацуяму усилия Сакона наконец принесли плоды. Проходя по берегу моря неподалёку от замка, он заметил паланкин в сопровождении двух прислужников; те торопили рыбаков, снаряжавших лодку. Когда всё было готово, из паланкина вышел самурай. Он сразу надел плетёную шляпу, скрывавшую лицо, но Сакон успел увидеть его мельком и уверился, что это Сэнума Хёэй. На мгновение Сакон заколебался. С одной стороны, рядом не было Мотомэ. С другой – если не убить Хёэя сразу, тот снова скроется, да к тому же по морю, так что и следов не найдёшь. Значит, нужно действовать в одиночку – назваться и нападать! Мгновенно решившись, Сакон сбросил с головы шляпу.
– Сэнума Хёэй, узнаёшь ли ты Цудзаки Сакона, связанного клятвой верности с Кано Мотомэ? Я пришёл отомстить за него! – возгласил он, выхватив меч, и бросился на противника. Но тот, так и не открыв лица и как будто совсем не встревожившись, сурово обернулся:
– Стой! Ты обознался.
Это сбило Сакона с толку, и он замешкался – а самурай перед ним схватился за рукоять меча и в тот же миг нанёс страшный удар. Навзничь падая на землю, Сакон впервые ясно увидел лицо под шляпой.
Сомнений не было – перед ним стоял Сэнума Хёэй.
Невольно став причиной гибели Сакона, трое оставшихся мстителей за последующие два года прошагали в поисках Хёэя от района Кинай по всему Токайдо, но никаких его следов так и не обнаружили.
Осенью девятого года эпохи Камбун, в пору прилёта диких гусей, они впервые ступили на землю Эдо. В город этот стекается разнообразный люд отовсюду – молодые и старые, благородные и низкого рождения – а потому нет лучше места, чтобы разузнать про скрывшегося преступника. Для начала они поселились на постоялом дворе в глубине квартала Канда. Дзиндаю, притворившись безработным ронином, взялся распевать на улицах песни и просить подаяние, Мотомэ переоделся в торговца мелким товаром, который с коробом за плечами обходит дома, Кисабуро нанялся к Носэ Соэмону, вассалу сёгуна, чтобы носить за ним сандалии-дзори.
Мотомэ и Дзиндаю изо дня в день бродили по городским улицам, каждый сам по себе. Дзиндаю, опытный воин, терпеливо исследовал злачные места и людные кварталы, невозмутимо протягивая за милостыней разорванный веер и не выказывая никаких признаков усталости. Однако Мотомэ, совсем ещё юный, начал впадать в уныние; и когда он ясным весенним днём стоял на мосту Нихонбаси, пряча осунувшееся лицо под соломенной шляпой, ему казалось, будто усилия напрасны и их поход так и не увенчается успехом.
Тем временем задул холодный северо-западный ветер с горы Цукуба, и Мотомэ простудился. Его лихорадило, но он, несмотря на хворь, всё так же каждое утро выходил на улицы в обличье торговца. Дзиндаю постоянно твердил Кисабуро, как глупо ведёт себя его господин; слуга тоже едва не плакал от тревоги. Но оба они не замечали: Мотомэ гонит на улицу тоска – такая, что он, даже захворав, не мог усидеть на месте.
Наступила весна десятого года Камбун. Мотомэ тайком зачастил в весёлый квартал Ёсивара. Ему пришлась по сердцу некая Каэдэ из заведения «Идзумия» – куртизанка второго, весьма высокого, ранга, именуемого «сантя-дзёро». С Мотомэ, однако, она проводила время по велению сердца, забыв о своём ремесле; а тому лишь с Каэдэ удавалось хоть немного развеяться и приободриться.
Весенней порой, когда даже в городских банях беседовали о знаменитой сакуре, распустившейся в святилище Хатимангу, Мотомэ, уверившись, что подруга питает к нему искренние чувства, поведал ей о задуманной мести. Неожиданно она рассказала ему в ответ, что месяц назад в «Идзумия» приходили самураи из Мацуэ и среди них был один, похожий по описанию на Хёэя. По счастливой случайности Каэдэ выпал жребий развлекать его, и она хорошо запомнила лицо и одежду. Больше того, случайно она услышала: через пару дней он собирается оставить Эдо и отправиться в Мацуэ. Конечно, Мотомэ возрадовался – но мысль, что придётся вновь отправиться в путь и на время, а то и навсегда, проститься с Каэдэ, отдавалась в сердце болью. В тот день, будучи у подруги, юноша сильно перебрал сакэ – чего обычно не делал. А вечером, когда вернулся на постоялый двор, у него пошла горлом кровь.
На следующий день Мотомэ остался в постели – не сказав, однако, Дзиндаю, что узнал, где скрывается Хёэй. Дзиндаю, когда не ходил по улицам, прося подаяние, всячески старался о нём заботиться. Но однажды, вернувшись вечером на постоялый двор после обхода вертепов в квартале Фукия, он обнаружил, что Мотомэ выбрал горькую участь – покончил с собой, вспоров живот перед зажжённым фонарём. В зубах у него была зажата записка, и потрясённый Дзиндаю поспешил её развернуть. Мотомэ сообщал всё, что ему стало известно про Хёэя, и писал о собственной смерти: «Я ослаб от болезни и чувствую, что не смогу исполнить своё заветное желание и отомстить». Более ничего сказано не было, но к забрызганной кровью записке прилагался и ещё один документ. Пробежав его глазами, Дзиндаю поднёс бумагу к пламени фонаря, и вспышка осветила его хмурое лицо.
На сожжённом листке был написан обет верности в этой и следующей жизни, которым обменялись Мотомэ и Каэдэ.
Летом десятого года Камбун Дзиндаю и Кисабуро добрались до Мацуэ. Впервые встав на тамошнем мосту и глядя на громады облаков, собравшиеся над озером Синдзи, оба разом почувствовали, как защемило сердце: вспомнилось, что вот уже четвёртое лето они встречают под чужим небом, покинув родной Кумамото.
Найдя пристанище на постоялом дворе в окрестностях моста Кёбаси, они на следующий же день, как обычно, взялись за поиски. Постепенно наступила осень, и наконец им стало известно, что в доме у некоего Онти Кодзаэмона – вассала местного княжеского дома Мацудайра и мастера кэндо в стиле фудэн-рю – скрывается самурай, чрезвычайно напоминающий Хёэя. Дзиндаю и Кисабуро решили: уж на этот-то раз они непременно доведут месть до конца. Точнее, обязаны довести – во что бы ни стало! С того дня, как Дзиндаю это понял, его то и дело захлёстывали гнев и радость, которых он не мог сдержать. Хёэй успел стать врагом не только для Хэйтаро, но и для Сакона, и для Мотомэ. Но ещё раньше, три года назад – он сперва стал заклятым врагом самого Дзиндаю и принёс ему множество бед. Думая об этом, обычно сдержанный самурай испытывал желание немедленно отправиться в дом к Онти и решить дело одним поединком.
Однако Онти Кодзаэмона везде на побережье Санъин знали как мастера меча, а потому его постоянно окружали ученики, готовые прийти на помощь. Так что Дзиндаю, сгорая от нетерпения, всё же принуждён был ждать, когда противник окажется один.
Улучить такой момент оказалось нелегко. Хёэй как будто не покидал дома ни днём, ни ночью. Вскоре в саду перед постоялым двором опали цветы осенней сирени, и солнечный свет на каменных ступеньках стал тускнеть. По-прежнему снедаемые нетерпением, Дзиндаю и Кисабуро встретили годовщину смерти Сакона – юноша погиб три года назад. В тот вечер Кисабуро отправился в Сёкоин, буддийский храм по соседству, чтобы заказать поминальную службу. Мирское имя Сакона он, однако, на всякий случай называть не стал. Как вдруг – в главной молельне храма слуга с удивлением увидел поминальные таблички с именами Сакона и Хэйтаро. Когда закончилась служба, он словно бы невзначай спросил у священника, откуда взялись таблички – и получил ещё более удивительный ответ: Онти Кодзаэмон – здешний прихожанин, и дважды в месяц, в даты смерти этих двоих, один из его людей приходит, чтобы провести поминальные обряды. «И сегодня он был, с раннего утра», – добавил ничего не подозревающий священник. Выходя из ворот храма, Кисабуро не мог не думать: видно, сами духи Хэйтаро, Мотомэ и Сакона привели его сюда.
Услышав такие вести, Дзиндаю тоже возблагодарил судьбу, одновременно сокрушаясь – почему они раньше не знали, что Хёэй ходит в этот храм.
– Через восемь дней будет годовщина гибели моего прежнего господина. Отомстить в день смерти – что может быть лучше? – заключил Кисабуро свой радостный рассказ. Дзиндаю был с ним согласен. Усевшись возле светильника, они провели ночь за беседой, вспоминая отца и сына Кано. Ни один из них, однако, не задумался, что двигало Хёэем, когда тот молился за покойных.
День смерти Хэйтаро приближался. Оба мстителя острили мечи и хладнокровно ждали наступающей даты. Больше им не придётся полагаться на удачу. Всё было решено: и день, и час. Дзиндаю размышлял уже и о том, как скрыться после завершения дела.
Наконец настало утро долгожданного дня. Дзиндаю и Кисабуро собрались перед рассветом, одевшись при свете фонаря. Дзиндаю облачился в тёмно-синие хакама с мелким рисунком в виде ирисов, кимоно из чёрной чесучи и такую же накидку-хаори с гербами, рукава которой подвязал кожаным шнурком. На поясе у него был меч-катана работы Хасэбэ Норинага и короткий меч-вакидзаси работы Рай Кунитоси[43]. Кисабуро, по своему низкому рангу не носивший хаори, надел под платье лёгкую кольчугу. Обменявшись ритуальными чашечками холодного сакэ, они расплатились за постой и бодро вышли за ворота.
Прохожих на улицах ещё не было. Тем не менее, оба надвинули поглубже соломенные шляпы и зашагали к храму Сёкоин, где собирались свершить отмщение. Однако, отойдя немного от постоялого двора, Дзиндаю вдруг остановился:
Поделиться книгой: