Помоги проекту - поделись книгой:
– Подожди-ка. Сейчас, когда мы рассчитывались, нам недодали четыре мона. Схожу и заберу их.
– Но ведь это всего четыре мона! – нетерпеливо сказал Кисабуро, мечтавший как можно скорее оказаться в условленном месте. – Стоит ли за ними возвращаться?
– Денег мне не жаль, – возразил Дзиндаю. – Но потом станут сплетничать: мол, самурай по имени Дзиндаю так разволновался из-за предстоящей мести, что не смог посчитать мелочь на постоялом дворе. Иди вперёд. Я быстро обернусь.
С этими словами он двинулся обратно, Кисабуро же, как ему и велели, поспешил к храму, восхищаясь про себя предусмотрительностью Дзиндаю.
Впрочем, скоро тот присоединился к ждавшему у храмовых ворот слуге. Погода выдалась переменчивая: по небу плыли лёгкие облака, и бледные лучи солнца время от времени сменялись дождём. Воодушевлённые, двое соратников разошлись по обеим сторонам от ворот и прохаживались вдоль ограды храма, под сенью желтеющих деревьев унаби.
Но дело шло к полудню, а тот, кого они ждали, всё не показывался. Обеспокоенный, Кисабуро, будто между прочим, спросил у привратника, появится ли сегодня Хёэй. Привратник ответил только, что пока не приходил, а почему – неизвестно.
Они вновь принялись ждать у ворот, сдерживая нетерпение. Часы шли, приближались сумерки. В закатном небе слышался лишь одинокий крик вороны, прилетевшей клевать плоды унаби. Кисабуро, не находя себе места, подошёл к Дзиндаю:
– Может, сбегать к дому Онти?
Но Дзиндаю не позволил, отрицательно покачав головой.
Над воротами храма, между медленно ползущими по небу облаками, показались бледные звёзды, но Дзиндаю, прислонившись к ограде, упорно ждал Хёэя: быть может, тот, помня, что имеет врагов, пожалует в храм под покровом ночи?
Наконец пробили первую стражу. Потом и вторую. Промокнув от ночной росы, два человека всё несли караул у ворот.
Хёэй так и не явился.
Дзиндаю и Кисабуру поселились в другом месте и вновь принялись выслеживать Хёэя. Но спустя несколько дней, ночью, у Дзиндаю начались сильнейшие рвота и понос. Встревоженный Кисабуро хотел немедленно позвать лекаря, но больной запретил, опасаясь, что их раскроют.
Дзиндаю пролежал в постели весь день, кое-как поддерживаемый лекарствами из аптечной лавки. Однако рвота и понос не прекращались. Наконец Кисабуро не выдержал и убедил его, что без лекаря не обойтись, – мол, пусть хозяин позовёт своего семейного врача. Так и сделали – прислужник с постоялого двора бегом бросился с поручением и вскоре привёл местного целителя, звавшегося Мацуки Рантай.
Рантай, учившийся премудростям медицины у Мукаи Рэйрана[44], был очень уважаемым в своём ремесле человеком. Притом натура его отличалась не свойственной ремесленникам широтой: о деньгах он не заботился, но и днём и ночью готов был наслаждаться весельем с чаркой сакэ.
Так описывал себя в стихах сам Рантай, и действительно – к его услугам в этой местности прибегали все: и высокородные самураи, и бедный люд, вплоть до бродяг и попрошаек.
Лекарю не потребовалось и осматривать Дзиндаю – с первого взгляда было понятно, что у того дизентерия. Но даже снадобья, прописанные почтенным доктором, не могли ему помочь. Ухаживавший за больным Кисабуро истово молился всем богам и буддам о его выздоровлении. Долгими ночами, вдыхая запах булькавшего у изголовья отвара, Дзиндаю мечтал только об одном: не умирать, пока не выполнит заветного желания, которому посвятил годы.
Наступила поздняя осень. Кисабуро, отправляясь к Рантаю за снадобьями, то и дело видел в небе вереницы перелётных птиц. Однажды у дома врача он столкнулся с другим слугой, пришедшим по той же надобности. Из его разговора с учеником лекаря стало ясно: слуга принадлежит к дому Онти Кодзаэмона. Когда он ушёл, Кисабуро посетовал:
– Выходит, даже такой искусный воин, как господин Онти, подвластен недугам…
– Нет-нет, это не господин Онти. У них в доме гость заболел, – ответил ни о чём не знавший ученик.
После этого Кисабуро, приходя к лекарю, всегда словно бы между делом спрашивал про Хёэя. Постепенно выяснилось: тот заболел ровнёхонько в годовщину смерти Хэйтаро, и, как Дзиндаю, страдает от сильной дизентерии. Выходило, что в храм Хёэй, когда они его ждали, не пришёл именно из-за болезни. Дзиндаю, который услышал об этом, недуг показался ещё более невыносимым: ведь если Хёэй умрёт, то ему уже не отомстишь. А если он выживет, но умрёт сам Дзиндаю? Получится, что все многолетние труды обратятся в прах. Кусая подушку, Дзиндаю пуще прежнего молился не только о собственном выздоровлении, но и об исцелении своего врага Сэнума Хёэя.
Но судьба была жестока к Дзиндаю. Ему становилось всё хуже; и хотя он пил прописанные Рантаем снадобья, не прошло и десяти дней, как стало ясно – конец совсем близок. Сам Дзиндаю, даже страдая мучительным недугом, упорно думал о мести; Кисабуро часто слышал, как в его стонах повторяется имя бога Хатимана[45]. Однажды ночью, когда слуга пытался, как обычно, напоить больного лекарством, тот, пристально посмотрев на него, слабым голосом позвал:
– Кисабуро! – и, помолчав немного, произнёс: – Жалко мне умирать.
Слуга, склонившись перед ним до пола, не решился даже поднять голову.
На следующий день Дзиндаю, вдруг решившись, послал его за Рантаем. Лекарь, успевший уже приложиться к чарке, пришёл быстро.
– Сэнсэй, благодарю вас за то, что заботились обо мне так долго, – приподнявшись на постели, с трудом обратился к нему Дзиндаю. – Пока я не покинул этот мир, хочу обратиться к вам с одной просьбой. Не откажитесь меня выслушать.
Рантай с готовностью кивнул, и Дзиндаю прерывающимся голосом начал рассказ о своей мести Сэнуме Хёэю. Говорил он еле слышно, но на протяжении всей длинной повести оставался совершенно спокоен. Рантай внимал со всей серьёзностью, нахмурив брови. Закончив свою историю, Дзиндаю выдохнул:
– Сейчас, когда я умираю, я хотел бы узнать напоследок про Хёэя. Умоляю, скажите, он ещё жив?
Кисабуро к этому моменту уже был в слезах. Рантай, услышав вопрос, тоже, казалось, вот-вот разрыдается. Но он, придвинувшись совсем близко к больному и наклонившись к его уху, промолвил:
– Не тревожьтесь. Господин Хёэй скончался сегодня утром, в час Тигра[46].
На измученном лице Дзиндаю появилась улыбка – а в глазах одновременно блеснула влага.
– Хёэй… Видно, тебя и вправду любят боги, Хёэй! – скорбно прошептал он и склонил всклокоченную голову, будто желая поблагодарить Рантая. Но вдруг затих окончательно…
Простившись с Рантаем, Кисабуро в конце десятого месяца десятого года Камбун, в одиночестве отправился в родной Кумамото. В его заплечной суме лежало три пряди волос: Мотомэ, Сакона и Дзин- даю.
В самом начале одиннадцатого года Камбун на кладбище храма Сёкоин появились четыре каменных стелы. Кто их заказал, бог весть: имя держали в секрете. Но, когда стелы установили, на кладбище явились два человека в монашеском одеянии, с ветками зимней сливы в руках.
Одним из них был известный в городе лекарь, Мацуки Рантай. Второй, хоть и измождённый, как после долгой болезни, имел вид мужественный и походил скорее на самурая. С цветущими ветками в руках, они подошли к четырём стелам и полили каждую водой, как полагается, чтобы отдать дань усопшим…
Годы спустя старого монаха, похожего на того, кто, ослабевший от недуга, приходил в храм Сёкоин, видели в храмах школы Обаку. Кроме монашеского имени – Дзюнкаку – никто о нём ничего не знал.
Нанкинский Христос
Была осенняя ночь. На улице Циванцзе, что в Нанкине, юная китаянка с бледным лицом сидела, подперев щёку рукой, у старого круглого стола и со скучающим видом грызла арбузные семечки, беря их со стоявшего рядом подноса.
Тусклый свет настольной лампы вместо того, чтобы оживлять комнату, делал её только мрачнее. Угол, где были оборваны обои, занимала плетёная кровать со скомканным одеялом, над которой нависал пыльный полог. Видавший виды стул был небрежно отставлен по другую сторону стола. Нигде в комнате не было ни единого предмета, призванного хоть как-то украсить обстановку.
Иногда девушка забывала про семечки и устремляла пристальный взгляд ясных глаз на стену напротив. Там, прямо перед ней, на загнутом гвозде висело маленькое, скромное латунное распятье, на котором, словно тень, выделялись контуры грубоватого рельефа – раскинувшего руки Христа. Каждый раз, как девушка смотрела на него, из её обрамлённых длинными ресницами глаз исчезала грусть – в них оживал огонёк невинной надежды. Но стоило ей опустить взгляд, как у неё вырывался вздох и плечи под вытершейся блузкой из чёрного атласа бессильно опускались. Она вновь принималась за семечки на подносе.
Девушку звали Сун Цзиньхуа, ей было пятнадцать. Чтобы заработать на кусок хлеба, она стала торговать собой и каждую ночь принимала клиентов в своей комнатушке. Среди многочисленных обитательниц весёлого квартала Циньхуай в Нанкине нашлось бы много таких, кто не уступал ей миловидностью, – но едва ли кто обладал столь же доброй и мягкой душой. В отличие от своих товарок, она никогда не лгала и не капризничала, напротив – что ни вечер, с весёлой улыбкой развлекала гостей, посещавших её мрачное жилище. Когда кто-нибудь платил ей больше уговоренного, Цзиньхуа радовалась, что может угостить отца – единственного родного человека – лишней рюмочкой его любимого байцзю.
Благой нрав, конечно, достался Цзиньхуа от рождения, но если уж искать другую причину – то, как указывало распятие на стене, покойная мать вырастила Цзиньхуа в католической вере.
Прошлой весной один молодой японец, приехавший в Китай, чтобы побывать на скачках в Шанхае и полюбоваться пейзажами южных провинций, провёл ночь в комнате Цзиньхуа и имел с ней любопытный разговор. Пока он курил сигару, легко держа миниатюрную девушку на коленях, обтянутых европейскими брюками, его взгляд случайно упал на распятие на стене. На лице японца отразилось недоумение.
– Ты что, христианка? – спросил он на неуверенном китайском.
– Да, меня крестили, когда мне было пять.
– И ты занимаешься таким ремеслом? – В вопросе слышалась насмешка. Но Цзиньхуа лишь положила ему на плечо свою головку с волосами цвета воронова крыла, и, как обычно, заулыбалась во весь рот.
– Если не буду, мы с отцом от голода умрём.
– Отец уже старик?
– Да, с постели не встаёт.
– Но… но разве ты не думала, что, если торговать собой, не попадёшь в рай?
– Нет… – Цзиньхуя перевела взгляд на распятие и задумчиво проговорила: – Мне кажется, Господь наш Христос в раю поймёт меня. Иначе получится, что он такой же, как полицейские в Яоцзясяне.
Молодой японец улыбнулся. Порывшись в карманах пиджака, он вытащил пару нефритовых серёжек и вдел их Цзиньхуа в ушки.
– Вот серьги – купил в подарок, хотел в Японию везти. Но, пожалуй, отдам тебе на память о сегодняшней ночи.
Цзиньхуа и правда крепко верила в то, о чём сказала, – с того самого времени, как впервые приняла ночного гостя.
С месяц назад, однако, эта набожная проститутка заболела – у неё обнаружился сифилис. Прослышав о недуге, её товарка Чэн Шаньча посоветовала пить для облегчения боли лауданум; другая, Мао Инчунь, по доброте душевной поделилась остатками средств, которыми пользовалась сама, – ртутными пилюлями и мазью с каломелью. Увы, ничего не помогало: хотя Цзиньхуа сидела дома и клиентов не принимала, лучше ей не становилось.
Как-то Чэн Шаньча, зайдя к ней поболтать, с большой убеждённостью рассказала о народном средстве, обещавшем излечение:
– Раз ты от кого-то заразилась, нужно поскорее передать болезнь другому человеку. Сделаешь так – точно выздоровеешь за пару дней!
Цзиньхуа, подперев рукой подбородок, сперва слушала довольно равнодушно, но в конце концов словно бы заинтересовалась:
– Правда? – легко спросила она.
– Чистая правда! У меня сестра болела, как ты, всё вылечиться не могла. А потом передала болезнь гостю – и тут же поправилась!
– А с гостем что случилось?
– Гостя жалко. Он, говорят, ослеп из-за этого.
Когда Чэн Шаньча ушла и Цзиньхуа осталась одна, она опустилась на колени перед висевшим на стене распятием и, не сводя глаз с Христа, принялась истово молиться.
– Господь наш Иисус на небесах! Я занимаюсь недостойным ремеслом, чтобы прокормить отца. Но весь позор ложится на меня, вреда я никому не делаю. Потому я думала, что после смерти смогу войти в рай. А теперь, выходит, чтобы работать, нужно заразить кого-то из гостей. Значит, нельзя мне больше ни с кем делить ложе – пусть я умру от голода, тогда и болезни тоже конец. Не то получится, что я ради своего счастья погубила другого человека. Но я ведь женщина, я подвластна искушениям. Молю тебя, Господь наш Иисус на небесах, защити меня от соблазна! Кроме тебя, некому обо мне позаботиться.
Решив так, Цзиньхуа наотрез отказывалась принимать мужчин, как ни уговаривали её Шаньча и Инчунь. Случалось, к ней заходил кто-то из прежних клиентов, но и тогда она лишь выкуривала с ним сигаретку и ни за что не соглашалась на большее.
– У меня нехорошая болезнь. Если будешь со мной, заразишься, – говорила она.
Если гость, будучи навеселе, пытался настаивать, Цзиньхуа вновь повторяла свои предостережения – и даже показывала свидетельства недуга. Потому клиенты скоро перестали к ней заглядывать – но сводить концы с концами, что ни день, становилось всё труднее.
Вот и сегодня – она продолжала сидеть без дела, облокотившись на стол; как обычно в последнее время, никто не появлялся. Ночь тянулась бесконечно; тишину нарушал только доносившийся откуда-то стрекот сверчка. Холод от каменного пола в нетопленой комнате мало-помалу проникал сквозь её серые атласные туфельки и, словно поднимающаяся вода, полз выше и выше по изящным ножкам.
Уже какое-то время Цзиньхуа зачарованно смотрела на тусклую лампу, но в конце концов, вздрогнув, почесала ушко с нефритовой серёжкой в виде кольца и подавила зевок. Вдруг крашеная дверь распахнулась, и в комнату, пошатываясь, ввалился незнакомый иностранец. Быть может, из-за порыва ветра – но в лампе на столе взметнулось пламя, причудливо озарив красноватым коптящим светом тесную комнатушку. Стала видна и фигура гостя: он навис было над столом, но, сразу качнувшись назад, тяжело привалился к захлопнувшейся двери.
От неожиданности Цзиньхуа вскочила на ноги и в изумлении воззрилась на незнакомца. Перед ней стоял мужчина лет тридцати пяти, в коричневом полосатом пиджаке и такой же кепке, большеглазый, загорелый и бородатый. Странность заключалась в том, что, хоть он очевидно был чужеземцем, никак не получалось разобрать, европеец он или азиат. С потухшей трубкой во рту и выбившимися из-под кепки чёрными волосами он замер на месте, перегородив вход, – казалось, случайный прохожий, перебрав, ошибся дверью.
Цзиньхуа стало не по себе.
– Вам чего? – строго спросила она, так и застыв у стола. Мужчина покачал головой, показывая, что не знает китайского. Затем, вынув изо рта трубку, быстро произнёс какое-то слово на неизвестном языке. Теперь Цзиньхуа в свой черёд непонимающе покачала головой; в свете настольной лампы блеснули нефритовые серьги.
Гость, увидев, как она в недоумении сдвинула красивые брови, вдруг громко расхохотался, небрежно снял кепку и, пошатываясь, прошёл в комнату, где мешком упал на стул напротив девушки. Тут Цзиньхуа почудилось в его лице что-то знакомое – казалось, она его уже где-то видела, но никак не могла припомнить где. Гость, ничуть не смущаясь, взял с подноса семечки, но грызть их не стал, а, не сводя глаз с хозяйки, вновь заговорил на загадочном языке, помогая себе столь же загадочными жестами. Что это значило, девушке было невдомёк, но она сообразила: чем она зарабатывает на жизнь, незнакомцу известно.
Цзиньхуа и прежде случалось проводить ночи с иностранцами, не говорившими по-китайски, поэтому она присела на стул напротив и с привычной любезной улыбкой принялась болтать и шутить – чего её собеседник, конечно, не понимал. Впрочем – как будто и понимал, потому что каждый раз весело смеялся и всё более оживлённо жестикулировал.
От гостя разило спиртным, но раскрасневшееся захмелевшее лицо было исполнено такой энергичной мужественности, что с его появлением в унылой комнатушке как будто стало светлее. По крайней мере, Цзиньхуа он казался неотразимым – не только по сравнению с другими китайцами, которых она каждый день видела на улицах Нанкина, но и по сравнению со всеми иностранцами, европейцами или азиатами, которых ей доводилось встречать раньше. Тем не менее, она по-прежнему не могла взять в толк, где его видела. Глядя на волнистые чёрные волосы, ниспадающие на лоб незнакомца, и не забывая слегка кокетничать, она старательно рылась в памяти: «Может, это тот, что был на прогулочной лодке, с толстой женой? Нет, у того волосы рыжее. Или тот, что фотографировал храм Конфуция в квартале Циньхуай? Но тот вроде бы старше. Ах да. Как-то перед рестораном у моста Лидацяо целая толпа собралась – там похожий иностранец бил рикшу по спине толстой палкой. Но у того глаза были голубее…»
Пока Цзиньхуа размышляла, незнакомец, не теряя весёлого расположения духа, набил трубку табаком и принялся пускать кольца ароматного дыма. Потом вдруг заговорил вновь – на сей раз вопросительно, с вкрадчивой улыбкой, показывая два оттопыренных пальца. Два пальца обозначают два доллара – это известно всем. Но Цзиньхуа клиентов не принимала, и потому, продолжая грызть семечки, дважды с улыбкой покачала головой. Тут гость, поставив на стол оба локтя, при свете тусклой лампы склонил ближе к девушке своё хмельное лицо, всмотрелся в неё пристально и наконец показал вместо двух три пальца, после чего принялся ждать ответа.
Цзиньхуа, всё ещё с полным ртом семечек, слегка отодвинула стул. На лице у неё отобразилось замешательство: получается, иностранец решил, будто она торгуется: мол, два доллара – слишком мало. Но как растолковать ему, в чём дело, когда он не понимает ни слова? Уже сожалея о своей беспечности, девушка с самым холодным видом указала взглядом на дверь и вновь недвусмысленно покачала головой.
Гость, однако, задумавшись на какое-то время с лёгкой улыбкой на лице, вытянул вверх теперь уже четыре пальца и опять заговорил по-иностранному. Цзиньхуа в полной растерянности прижала ладони к щекам, не в силах даже улыбнуться, – но решила: раз уж так вышло, ей остаётся только мотать головой, пока гость не сдастся и не откажется от своих намерений. Но стоило подумать об этом – и тот растопырил все пять пальцев, будто пытаясь схватить что-то невидимое.
Довольно долго они продолжали пререкаться друг с другом посредством мимики и жестов. Гость терпеливо добавлял пальцы и наконец дошёл до того, что предложил заплатить десять долларов. Но и такая внушительная сумма не поколебала решимость Цзиньхуа. Девушка уже поднялась с места и теперь стояла у стола напротив гостя; когда тот замахал пальцами на обеих руках, она в отчаянии изо всех сил затрясла головой и затопала ногами – так что с гвоздя сорвалось распятье и, звеня, упало к её ногам, на каменные плиты пола.
Цзиньхуа торопливо схватила драгоценную реликвию – и, бросив взгляд на рельефное лицо Христа, поняла: иностранец перед ней похож на него как две капли воды. «Вот почему мне казалось, будто я его где-то видела! Это же Господь наш Иисус!»
Прижимая медное распятье к груди, обтянутой чёрной атласной блузкой, она невольно посмотрела через стол, на гостя. Тот многозначительно улыбался, дымя трубкой; свет настольной лампы по-прежнему освещал его раскрасневшееся от спиртного лицо. Взгляд его был прикован к девушке – вероятно, он рассматривал её белую шею и нефритовые кольца в ушах. И всё равно – Цзиньхуа он казался полным величия и доброты.
Наконец гость вынул изо рта трубку и, склонив голову, опять что-то со смехом проговорил. На Цзиньхуа это произвело поистине завораживающий эффект – будто шёпот гипнотизёра, приказывающего уснуть. Забыв о своей твёрдой решимости, она опустила сияющие мягкой улыбкой глаза и, не выпуская из рук распятья, несмело подошла к странному незнакомцу.
Какое-то время гость, сунув руки в карманы брюк и звеня там монетами, с удовольствием рассматривал стоящую перед ним девушку. Но потом искра веселья в его глазах сменилась другим огнём, он вскочил со стула и крепко прижал Цзиньхуа к своему пропахшему алкоголем пиджаку. Та, словно в трансе, бессильно откинулась назад, так что свесились нефритовые серьги, и, залившись ярким румянцем, проступившим на бледных щеках, упоённо глядела в склонившееся над ней лицо. Все сомнения о том, стоит ли отдаться загадочному иностранцу или же отказать из страха заразить его, улетучились. Подставив ему губы и чувствуя прикосновение бороды, она ощущала лишь пронзительный, обжигающий любовный восторг – какого никогда не знала раньше…
Прошло несколько часов. Лампа в комнате уже погасла, и в тишине раздавался только тихий стрекот сверчка, который добавлял нотки грусти к звукам сонного дыхания лежавшей в постели пары. Сны Цзиньхуа тонкой дымкой поднимались над пыльным пологом кровати, над крышей – в бесконечную высь звёздной ночи.
Цзиньхуа сидела на стуле из розового дерева за накрытым столом и наслаждалась самой роскошной трапезой. Яств было не счесть: ласточкины гнёзда, суп из акульих плавников, варёные на пару яйца, копчёный сазан, тушёная свинина, уха из трепанга, поданные на богатой посуде – изящных тарелочках, расписанных синими лотосами и золотыми фениксами.
Из окна за её спиной, занавешенного тонким алым шёлком, доносилось тихое журчанье воды и плеск вёсел – видно, снаружи текла река. Почему-то казалось, будто это квартал Циньхуай, знакомый ей с детства – но одновременно она знала, что находится сейчас в небесном городе, обители Христа.
Цзиньхуа опустила палочки для еды и огляделась по сторонам. Но в просторных покоях не было ни души, только колонны с резными драконами, большие горшки с хризантемами и витающий над всем аромат изысканных кушаний.
Тем не менее, стоило опустеть одному из блюд, как на столе немедленно появилось другое, свежее и аппетитное. Вдруг жареный фазан, которого она ещё не успела отведать, захлопал крыльями и, опрокинув бутыль шаосинского рисового вина, взлетел к потолку. Цзиньхуа почувствовала: кто-то бесшумно подходит к ней сзади. С палочками в руках она обернулась – и оказалось, что никакого окна нет, а стоит другой стул из розового дерева, с накрытым парчовой подушкой сиденьем, на котором непринуждённо расположился чужеземец, покуривающий латунный кальян.
Цзиньхуа сразу узнала своего ночного гостя – только теперь над его головой парило кольцо света шириной в три ладони, напоминающее полумесяц. Тут перед ней возникло большое дымящееся блюдо с новым лакомством – да так, словно выросло прямо из столешницы. Цзиньхуа потянулась было палочками, но вспомнила про сидящего позади иностранца, и обернулась к нему.
– Не желаете ли отведать? – робко спросила она.
– Нет-нет, угощайся сама. Съешь это – и сразу вылечишься. – С кругом света над головой, тот курил кальян и улыбался ей, всем своим видом излучая бесконечную любовь.
– А вы что же, не будете?
Поделиться книгой: