Помоги проекту - поделись книгой:
Более того, мне живо вспомнился и ещё один неприглядный факт: в действительности я ненавидел Саё. Говорить о таком стыдно, но без этого вы вряд ли меня поймёте. Дело в том, что она имела… физический изъян…
Меня успокаивала одна мысль: «Если бы я не убил её, она сгорела бы заживо. А значит, ничего плохого я не совершил». Но вот однажды, в конце лета, когда в школе уже начались занятия, мы сидели с коллегами в учительской и пили чай, болтая о всякой всячине. В какой-то момент разговор перешёл на страшное землетрясение, случившееся два года назад. Я, как всегда в подобных случаях, помалкивал и даже не особенно прислушивался к тому, что говорят другие; они тем временем обсуждали, как в храме Хонгандзи упала крыша, как в квартале Фуна-мати обрушилась набережная, а в квартале Тавара-мати по дороге прошла трещина. Тут один из учителей рассказал: хозяйку «Бингоя» – лавки сакэ в Нака-мати – придавило балкой, она едва могла шевельнуться, но, когда начался пожар, балка прогорела и сломалась, так что женщина выбралась.
Когда я услышал это, в глазах у меня потемнело; я не мог вздохнуть. Похоже, со мной случилось что-то вроде обморока – ведь когда я наконец пришёл в себя, коллеги суетились вокруг меня, пытаясь напоить водой или дать лекарство; я очень их встревожил, неожиданно побледнев и едва не упав со стула. Я был не в силах даже поблагодарить за заботу – настолько мной овладели всё те же ужасные сомнения. Выходит, я и правда убил жену просто так – ради того, чтобы убить? Или из страха: вдруг она сумеет спастись? Если бы я оставил её в живых – быть может, ей посчастливилось бы, как хозяйке «Бингоя»? А я безжалостно размозжил ей голову черепицей… Как я мучился тогда – предоставляю вам вообразить самому. В отчаянии я решил: по крайней мере, мой долг – отказаться от намерения породниться с семьёй Н.
Но когда пришло время сделать этот шаг и поставить точку, моя твёрдая уверенность, увы, начала слабеть. Ведь до свадьбы осталось недолго, и если внезапно объявить о разрыве, то придётся признаться – и в убийстве жены, и в терзавших меня сомнениях… Я по натуре малодушен; сколько я себя ни уговаривал, храбрости мне не хватало. Я много раз винил себя за трусость – но этим всё и ограничивалось. Летняя жара спала, по утрам уже ощущался холодок, а я так ничего и не предпринял. Между тем неумолимо приближался день свадьбы.
К тому времени я настолько пал духом, что почти ни с кем не разговаривал. Не раз и не два мои коллеги советовали мне отложить бракосочетание; директор школы трижды рекомендовал показаться врачу. Но, несмотря на их участие, у меня уже не было моральных сил заботиться о здоровье, хотя бы для проформы. А воспользоваться добрыми советами и отсрочить брак под предлогом болезни казалось к тому моменту трусливой полумерой. Вдобавок и глава семьи Н., не понимая причин моей подавленности, похоже, решил, будто виной всему холостяцкая жизнь, и потому постоянно уговаривал сыграть свадьбу побыстрее. В конце концов её назначили на октябрь – в аккурат через два года после землетрясения, хотя и в другую дату. Церемония должна была пройти в особняке Н.
Когда меня, вконец измученного тревогой, в традиционном, украшенном гербами облачении жениха провели в торжественный зал, заставленный золотыми ширмами, и усадили на возвышение, мне стало невероятно стыдно. Я чувствовал себя злодеем, который, успешно отведя людям глаза, готовится к новому страшному преступлению. Нет, не просто «чувствовал себя». Я и был злодеем – настоящим чудовищем. Ведь я скрыл убийство, а теперь замыслил украсть у семьи Н. и дочь, и состояние. Кровь бросилась мне в лицо, в груди заныло. Мне захотелось признаться во всём – прямо там, в ту же минуту… Это желание захлестнуло меня, будто волна в шторм. Затем я, как во сне, увидел на татами перед собой пару белых носков-таби. Вслед за ними в поле моего зрения вплыло кимоно с узором из лёгких волнистых облаков, между которыми в тумане виднелись сосны и журавли. За ними последовал парчовый пояс-оби, богато украшенный блокнот на серебряной цепочке, белый ворот – и наконец высокая свадебная причёска с массивными, блестящими черепаховыми гребнями; тут меня обуял такой ужас, что перехватило дыхание. Не раздумывая более, я склонился до пола и отчаянно закричал: «Я убийца! Я страшный злодей!».
Закончив говорить, Накамура Гэндо какое-то время пристально смотрел на меня, потом, принуждённо улыбнувшись, произнёс:
– Что было дальше, можно не описывать. Скажу лишь одно: с тех пор я прослыл сумасшедшим и теперь принуждён влачить самое жалкое существование. Вот о чём я бы хотел спросить вас, сэнсэй, – считаете ли вы меня безумцем? Но если я безумец, что свело меня с ума – разве не чудовище, таящееся в глубинах человеческой души? И пока оно существует – разве те, кто сейчас со смехом зовёт меня сумасшедшим, не могут завтра оказаться в том же положении?.. Вот какие мысли приходят мне в голову. А что скажете вы, сэнсэй?
В лампе между мной и моим зловещим гостем по-прежнему горел огонёк, казавшийся холодным в стылом весеннем воздухе. Сидя спиной к Ивовой Каннон, я молчал – не в силах даже спросить, почему у посетителя нет пальца.
Жулиано-Китискэ
Китискэ, позднее получивший имя Жулиано, или, на японский манер, Дзюриано, родился в деревне Ураками, что в уезде Соноки провинции Бидзен. Родители его рано покинули этот мир, и он поступил в услужение к местному жителю по имени Отона Сабуродзи. Увы, Китискэ от рождения был обделён умом, а потому остальная челядь ни во что его не ставила и сваливала на него, будто на вьючную скотину, всю тяжёлую работу.
Когда Китискэ было лет восемнадцать-девятнадцать, он влюбился в дочь Сабуродзи – девицу по имени Канэ. Та, конечно, и думать не думала о чувствах какого-то слуги. Зато остальные работники, добротой не отличавшиеся, прознав о любви Китискэ, принялись его дразнить. И как бы ни был он глуп, а в конце концов, не стерпев такого обращения, тайком, в ночи, сбежал из знакомого с малолетства хозяйского дома.
Следующие три года о нём никто ничего не слышал. Но по прошествии этого времени Китискэ вернулся в Ураками нищим оборванцем – и вновь поступил на службу к Сабуродзи. Он перестал обращать внимание на насмешки, лишь со всем усердием исполнял свою работу. Дочери хозяина, Канэ, он был по-собачьи предан. Та успела выйти замуж, и брак её складывался на редкость счастливо.
Год или два прошли без перемен. Однако мало-помалу другие челядинцам стало мерещиться в поведении Китискэ что-то подозрительное – и потому они, движимые любопытством, начали пристально за ним следить. И действительно, обнаружилось, что он каждый вечер крестится и произносит молитвы. Об этом сразу донесли Сабуродзи. Тот, испугавшись, как бы чего не вышло, тоже не стал мешкать и сдал своего слугу в деревенскую управу.
Китискэ ничуть не смутился, даже когда его под надзором стражи отправили в темницу в Нагасаки. Напротив – рассказывают, что лицо несчастного дурачка преисполнилось удивительным величием, будто на него пролился небесный свет.
Представ перед судьёй, Китискэ честно признался, что стал последователем христианского учения. Далее между ними произошёл такой диалог.
Судья: Как зовутся боги твоей веры?
Китискэ: Иисус Христос, молодой владыка страны Вифлеемской, и Санта-Мария, владычица соседнего государства.
Судья: И как они выглядят?
Китискэ: Иисус Христос, которого мы видим во снах наших, – пригожий собой молодой господин в роскошном лиловом одеянье с длинными рукавами. Что до Санта-Марии – её одеянье расшито серебром и золотом.
Судья: И отчего же твоя вера почитает в них богов?
Китискэ: Христос-сан полюбил Санта-Марию-сан и умер от любви, а потому изволил стать богом, чтобы спасать всех нас, кто страдает от любви, как он сам.
Судья: Кто и когда обратил тебя?
Китискэ: Три года скитался я там и сям, пока не встретил на берегу моря человека с рыжими волосами, от которого и принял веру.
Судья: Проходил ли ты для этого какой-нибудь обряд?
Китискэ: Прошёл обряд крещения водой и получил имя Жулиано.
Судья: Куда делся потом человек с рыжими волосами?
Китискэ: Случилось такое, чего я совсем не ждал. Он ступил на бурные волны и ушёл неизвестно куда.
Судья: Не воображай, будто можешь такими россказнями облегчить свою участь.
Китискэ: Я не обманываю. Всё это чистая правда!
Судью показания Китискэ озадачили – уж больно они отличались от того, что говорили другие христиане. Но, сколько он ни допрашивал преступника, тот упорно твердил своё.
Жулиано-Китискэ приговорили к смертной казни через распятие – согласно указу императора.
В назначенный день его провели по улицам и в конце концов безжалостно пригвоздили к кресту на лобном месте под Святой горой[35].
Крест высоко вознёсся над окружавшей его бамбуковой оградой. Жулиано-Китискэ, подняв голову к небу, несколько раз громко произнёс слова молитвы, после чего без страха встретил удар копья. Пока он молился, над его головой собрались тяжёлые тёмные тучи, и вскоре над местом казни разразилась гроза с сильнейшим ливнем. Когда снова прояснилось, Жулиано-Китискэ на кресте был уже мёртв. Но тем, кто собрался за оградой, казалось, будто слова его по-прежнему разносятся в воздухе.
То была простая, безыскусная молитва: «Молодой владыка страны Вифлеемской, где ты? Славен будь!»
Когда мёртвое тело сняли с креста, могильщики обомлели: от него исходило благоухание, а изо рта чудесным образом выросла белоснежная лилия.
Историю Жулиано-Китискэ можно найти в «Собрании рассказов о произошедшем в Нагасаки», «Католических записках», «Разговорах при свечах в бухте Тама»[36] и других хрониках. Из множества японских мучеников этот святой простачок больше всего трогает моё сердце.
Верность Вэй Шэна
Вэй Шэн[37] уже давно стоял под мостом и ждал девушку.
Высокие каменные перила у него над головой были наполовину увиты плющом; простые одежды нечастых прохожих освещало яркое солнце и слегка трепал ветерок. Но девушка не шла.
Вэй Шэн, тихонько насвистывая, беспечно рассматривал берег.
Глинистая отмель величиной в пару цубо[38] плавно уходила под воду. Меж стеблей тростника темнели круглые отверстия – видимо, норки крабов; когда до них докатывалась волна, раздавалось еле слышное шуршание. Но девушка не шла.
Чувствуя лёгкое нетерпение, Вэй Шэн подошёл к кромке воды и окинул взглядом тихую, без единой лодки реку.
Русло густо поросло молодым тростником, среди которого там и сям поднимались круглые, пышные кроны ив. Гладь реки между ними казалась совсем узкой: среди зарослей тростника вилась лишь полоска чистой воды шириной с пояс-оби – она сияла расплавленным золотом, по которому, словно слюда, скользили тени облаков. Но девушка не шла.
Вэй Шэн отступил от воды и принялся расхаживать по неширокой отмели, прислушиваясь к тишине вокруг; река и берег мало-помалу окрашивались в закатные тона.
По мосту давно никто не проходил. Не слышалось ни стука сандалий, ни топота копыт, ни скрипа повозок – только шум ветра, шелест тростника, плеск волн да иногда долетавший откуда-то пронзительный крик серой цапли. Стоя на одном месте, Вэй Шэн заметил, что уровень воды начал расти – набегающие волны поблёскивали гораздо ближе. Но девушка не шла.
В полутьме Вэй Шэн, нахмурившись, быстрее зашагал туда-сюда по отмели. Вода продолжала понемногу прибывать. Одновременно повеяло запахом водорослей. Вот холодная влага коснулась кожи. Сверху, над головой, прежде яркое солнце скрылось за горизонтом, и только каменные перила моста пересекали бледную синь вечернего неба. Но девушка не шла.
Вэй Шэн остановился.
Вода намочила его сандалии и широко разлилась под мостом, сверкая уже не золотом, а холодной сталью. Скоро равнодушный прилив скроет его колени, живот, грудь… Тем временем река поднялась ещё выше и добралась до лодыжек. Но девушка не шла.
Вэй Шэн вновь и вновь обращал к высокому мосту взор, полный надежды.
Над водой, которая теперь плескалась у живота, поблёкли все краски; поодаль грустно шелестели в спустившемся тумане ивы и тростник – больше не было слышно ничего. Вот сверкнуло белое брюшко рыбы – кажется, окуня, – которая, подпрыгнув, едва не задела Вэй Шэна по носу. В небе над прыгающими рыбами уже появились звёзды. Увитые плющом перила моста терялись в сгущающейся тьме. Но девушка не шла…
Около полуночи, когда лунный свет заливал заросли тростника и ивы, а ветер тихонько шептался о чём-то с рекой, течение бережно вынесло тело Вэй Шэна из-под моста и повлекло в сторону моря. Душа же – быть может, привлечённая печальным лунным сиянием, – тихонько выскользнула из тела и устремилась к светлеющему небу, безмолвно поднимаясь выше и выше над рекой, вместе с запахами сырости и водорослей…
Прошли тысячи лет, и той же душе после бесчисленных перерождений вновь суждено было воплотиться в человеческом теле. Теперь она живёт во мне. Потому-то я, родившись в нынешнем веке, неспособен ни к какой полезной работе. И днём, и ночью я живу одними лишь бесплодными мечтами и всё жду чего-то непостижимого – как Вэй Шэн ждал под мостом возлюбленную, которая так и не пришла.
Осень
Нобуко считали талантливой ещё в женском колледже. Мало кто сомневался: рано или поздно ей уготовано место в литературном мире. Ходили даже слухи, что за время учёбы она успела написать триста страниц автобиографического романа. Увы, после выпуска Нобуко поняла, что едва ли может распоряжаться собой. Мать, вдова, одна растила и её, и младшую сестру Тэруко, ещё не окончившую школу для девочек. Прежде чем заниматься литературой, Нобуко нужно было, как полагается, обзавестись мужем.
У неё был кузен по имени Сюнкити, который учился на филологическом факультете, а в будущем тоже мечтал стать писателем. С Нобуко они дружили с давних пор, но общий интерес к литературе сблизил их ещё больше. Правда, Сюнкити, в отличие от Нобуко, не разделял увлечения популярным тогда толстовством. Он вечно сыпал остротами и эпиграммами в духе Анатоля Франса, и серьёзная Нобуко порой пеняла ему за цинизм. Однако, даже разозлившись, она чувствовала: за всеми этими шуточками в Сюнкити скрывается что-то, чего она не может не уважать.
В ту пору, когда Нобуко была студенткой, они часто ходили вместе на выставки и концерты. Обычно их сопровождала Тэруко. По пути все трое непринуждённо смеялись и болтали, хотя порой старшие увлекались разговором, который Тэруко поддержать не могла. Впрочем, она вроде бы не жаловалась, по-детски заглядываясь на зонтики и шёлковые платки в витринах. Заметив, что про Тэруко забыли, Нобуко обязательно меняла тему разговора, стараясь включить в него сестру. Но именно Нобуко, увлекаясь, и забывала про неё первой. Сюнкити же словно не замечал ничего вокруг, неторопливо вышагивая среди толпы прохожих и, как всегда, изощряясь в остроумии.
Со стороны казалось, что отношения Нобуко и Сюнкити движутся прямиком к свадьбе. Однокурсницы Нобуко завидовали открывавшемуся перед ней будущему – особенно, как ни забавно, те, кто вообще не был знаком с Сюнкити. Сама Нобуко от предположений отмахивалась, но одновременно невзначай намекала, что дело решено. Таким образом, к окончанию колледжа в сознании однокурсниц она и Сюнкити были связаны неразрывно, как пара на свадебной фотографии.
Вопреки всем ожиданиям, получив диплом, Нобуко выскочила замуж за молодого выпускника коммерческого училища, с недавних пор занявшего должность в торговой компании. Через пару дней после бракосочетания новобрачные отправились в Осаку, где работал супруг. Один из знакомых, провожавших Нобуко на вокзал, рассказывал, как она со своей неизменной ясной улыбкой утешала заплаканную сестру.
Однокурсники были в полном недоумении, в котором радость за Нобуко мешалась с завистью к ней, но с завистью уже совсем другого рода. Одни верили в Нобуко и считали, что её заставила мать; другие усомнились в постоянстве девушки и решили, будто она сама переметнулась к другому. Однако всё это были домыслы, в действительности никто ничего не знал. Почему Нобуко не вышла за Сюнкити?.. Сперва вопрос занимал умы, но через какую-нибудь пару месяцев и про Нобуко, и про её предполагаемую книгу забыли.
Нобуко же, переехав в пригород Осаки, занялась обустройством своей новой, обещавшей стать счастливой жизни. Молодая семья поселилась в самом тихом в округе уголке, подле соснового леса. Когда мужа не было, в новом двухэтажном доме, напитанном ароматом смолы и солнечным светом, царила лёгкая тишина. В эти одинокие послеполуденные часы Нобуко порой становилось тоскливо, и тогда она открывала выдвижной ящичек в шкатулке с рукоделием и разворачивала лежавшее на дне письмо. Вот что – в необычно почтительных выражениях – было написано тонким почерком на розовой бумаге.
«…Когда думаю, что с сегодняшнего дня я не смогу быть рядом с вами, моей драгоценной старшей сестрой, я плачу без остановки, даже пока пишу. Милая сестра! Пожалуйста, простите меня. Я не знаю, как отблагодарить вас за великую жертву, которую вы принесли ради своей Тэруко.
Из-за меня вы решились на замужество. Сами вы это отрицали, но я-то знаю. В тот день, когда мы вместе ходили в Императорский театр, вы спросили меня, не питаю ли я чувств к Сюнкити-сану. Сказали: если питаю, то вы сделаете всё возможное, чтобы я была с ним. Наверное, вы прочитали письмо, которое я собиралась ему отправить. Когда я обнаружила, что оно пропало, я ужасно рассердилась. (Простите! За одно только это мне нет оправдания!) Потому-то вечером, когда вы обратились ко мне с сестринским участием, я приняла ваши слова за насмешку. Вы, конечно, не забыли, как я в гневе даже не удостоила вас должным ответом. А через пару дней вы вдруг согласились на брак с другим – и я поняла, что должна просить у вас прощения, чего бы мне это ни стоило. Я ведь знаю: моя уважаемая сестра тоже питала чувства к Сюн-сану. (Не нужно скрывать. Мне всё было известно). Если бы вы не заботились обо мне, вы бы наверняка стали его супругой. Хотя и говорили много раз, что Сюн-сан вам безразличен… А теперь вы замужем за тем, кто вам не по сердцу. Досточтимая сестра! Помните, я, держа в руках цыплёнка, велела ему: скажи „до свидания“ старшей сестрице, она уезжает в Осаку? Мне хотелось, чтобы цыплёнок попросил прощения вместо меня. Даже наша матушка, которая ничего не знает, тогда прослезилась.
Завтра вы уже будете в Осаке. Молю вас, не забывайте о своей Тэруко! Каждое утро я, выходя покормить цыплят, буду думать о вас и плакать в одиночестве…»
Когда Нобуко читала это полудетское письмо, на глаза у неё всякий раз наворачивались слёзы – особенно при воспоминании, как на Центральном вокзале, перед отправлением поезда, Тэруко тихонько сунула листок ей в руку. Действительно ли младшая сестра права, и её брак – такая уж жертва? Когда слёзы проходили, на сердце по-прежнему лежал груз сомнений. Чтобы избежать тревожных мыслей, Нобуко погружалась в приятную мечтательность, расслабленно наблюдая, как солнечные лучи пронизывают сосновый лес за окном и постепенно окрашивают его в янтарные закатные краски.
Первые три месяца после свадьбы они, как полагается молодожёнам, были счастливы.
Муж Нобуко был сдержанным, по-женски мягким человеком. Каждый день, вернувшись с работы, он после ужина проводил несколько часов в обществе жены. Она, сидя с шитьём, рассказывала ему о романах и пьесах, бывших на слуху в последнее время; нередко в её суждениях сквозил дух христианского женского колледжа. Раскрасневшийся от вечерней порции спиртного муж, опустив на колени вечернюю газету, слушал её с любопытством, но сам никаких мнений не высказывал.
Почти каждое воскресенье они ездили развеяться в Осаку или курортные места неподалёку. Нобуко всякий раз отмечала, как вульгарны шумные жители Кансая[39], не стеснявшиеся закусывать прямо в поезде. Её радовало, что муж всегда держался спокойно и отличался безукоризненными манерами. Весь он, свежий и будто источающий аромат косметического мыла, от шляпы и пиджака до шнурков на ботинках являл собой разительный контраст с окружающими. Особенную гордость она испытала, когда сравнила его с коллегами – с которыми они встретились в чайном домике, когда ездили в Майко. Впрочем, муж, как ни странно, неожиданно охотно общался со своими грубоватыми сослуживцами.
Нобуко тем временем вспомнила о писательстве, которое было забросила, и в отсутствии мужа стала выкраивать час-другой, чтобы поработать за письменным столом. Муж, услышав об этом, с мягкой полуулыбкой сказал: «Этак ты и впрямь станешь литератором». Однако, к удивлению Нобуко, дело не шло. Порой она ловила себя на том, что, подперев подбородок, замирает и прислушивается к тому, как в лучах палящего солнца в сосновом лесу по соседству звенят цикады.
Раз в начале осени, когда летняя жара ещё не спала, муж, собравшись перед выходом на работу сменить несвежий воротничок, обнаружил, что ни одного чистого не осталось. Неизменно очень опрятный, он нахмурился и, надевая подтяжки, с несвойственной ему резкостью бросил: «Может, не будешь всё время писанине посвящать?» Нобуко промолчала, только опустила глаза и стряхнула пылинку с его пиджака.
Прошло два-три дня, и муж, читавший в вечерней газете про нехватку продовольствия, заговорил о том, что хорошо бы уменьшить домашние расходы. «Ты ведь уже не студентка», – заявил он. Нобуко ответила без энтузиазма, продолжая вышивать ему галстук. Муж, однако, вдруг продолжил более настойчиво: «Вот хотя бы эти галстуки – их ведь дешевле купить». У Нобуко отнялся язык. Муж с равнодушным лицом продолжал без интереса листать журнал про торговлю. Позднее, когда в спальне уже выключили свет, Нобуко, отвернувшись от мужа, прошептала: «Больше не буду ничего писать». Тот не ответил, и через некоторое время она повторила свои слова – ещё тише, чем в первый раз. Вскоре в темноте послышались всхлипывания. Муж шикнул на неё, но она всё продолжала плакать – а потом, в какой-то момент, прижалась к нему покрепче…
На следующий день они опять были дружными супругами.
Через пару недель муж задержался на работе заполночь, а когда наконец пришёл, благоухая алкоголем, не смог даже самостоятельно снять плащ. Нобуко, нахмурившись, быстро помогла ему переодеться. Но муж, едва ворочая языком, всё же умудрился её уколоть. «Меня сегодня весь день не было – с романом, поди, сразу дело пошло!» – произнесли его женственные губы. Улёгшись спать тем вечером, Нобуко расплакалась. Если бы рядом была Тэруко, они могли бы поплакать вместе. «Тэруко. Тэруко. Никого у меня нет, кроме тебя!» – снова и снова повторяла она про себя. Нобуко так и не смогла уснуть и ворочалась всю ночь, с отвращением чувствуя запах перегара от мужа.
Утром они вновь помирились, как ни в чём не бывало.
Подобное повторялось раз за разом, а осень тем временем клонилась к зиме. Нобуко всё реже садилась к письменному столу и бралась за перо. И муж уже не слушал её рассуждения о литературе с прежним интересом. Вместо этого они, сидя по вечерам у жаровни, убивали время за разговорами о всяких мелочах по хозяйству. Казалось, именно такие беседы больше всего занимают мужа, особенно когда он пропустит стаканчик-другой. Нобуко порой с сожалением вглядывалась ему в лицо, стараясь угадать его мысли. Он же ничего не замечал и как-то, покусывая недавно отпущенные усы и пребывая в особенно хорошем настроении, задумчиво проговорил: «Может, нам ребёнка завести?»
Примерно тогда же имя Сюнкити стало мелькать на страницах журналов. Нобуко после замужества прекратила с ним переписываться, словно забыв о его существовании. Однако из писем младшей сестры ей было известно, что происходит в его жизни: он окончил университет и вместе с товарищами основал литературный журнал. Узнавать больше она не стремилась. Но, видя его рассказы в журнале, она вновь начинала по нему скучать, как раньше. Перелистывая страницы, Нобуко улыбалась своим мыслям: Сюнкити писал, вооружившись юмором и сатирой, словно прославленный Миямото Мусаси – двумя мечами. И всё же ей чудилось – быть может, она придумала это сама, – что за фейерверком острот проглядывают одиночество и отчаяние, не свойственные прежнему Сюнкити. Думая об этом, она невольно винила себя.
С мужем Нобуко теперь стала ещё ласковей, чем раньше. Холодными вечерами, сидя напротив неё у очага, муж неизменно видел её весёлое, озарённое улыбкой лицо. К тому же она начала пользоваться косметикой и будто помолодела. Раскладывая рукодельные принадлежности, Нобуко пускалась в воспоминания об их свадьбе в Токио – и муж одновременно удивлялся и радовался тому, как много она помнит. «А ты ничего не забываешь!» – поддразнивал он её, и Нобуко в таких случаях отмалчивалась, кокетливо на него поглядывая. В глубине души она и сама порой поражалась своей памяти.
Вскоре Нобуко получила письмо от матери, где говорилось о помолвке Тэруко и Сюнкити. Мать писала также, что Сюнкити обзавёлся домом в пригороде Токио, на железнодорожной линии Яманотэ, и там собираются жить молодожёны. Нобуко сразу написала сестре и матери длинное письмо с поздравлениями. «Мне очень жаль, что я не смогу приехать, – сообщала она. – Ведь мне не на кого оставить дом…» Она – сама не зная почему – не раз останавливалась, оторвав перо от бумаги и устремив взгляд на сосновый лес за окном. Под зимним небом высились, переплетая ветви, густые тёмно-синие сосны.
Тем же вечером они говорили с мужем о свадьбе Тэруко. Муж со своей обычной полуулыбкой охотно слушал, как она передразнивает речь сестры. Но ей почему-то казалось, будто она разговаривает про Тэруко сама с собой. «Пойду спать», – промолвил через пару часов муж, поглаживая мягкие усы, и устало поднялся со своего места у очага. Нобуко, которая всё не могла решить, что подарить сестре на свадьбу, и сидела, чертя на золе буквы щипцами для угля, вдруг подняла голову:
– Как странно, у меня появится брат.
– Отчего же странно? Сестра-то ведь есть, – ответил муж. Нобуко не ответила – отведя глаза, она глубоко задумалась.
Тэруко и Сюнкити поженились в середине декабря. Незадолго до полудня в тот день пошёл снег. Нобуко обедала в одиночестве, и её ещё несколько часов преследовал запах съеденной рыбы. «Интересно, а в Токио сейчас тоже снег?» – подумала она, неподвижно сидя в полумраке гостиной, у очага. Снег валил всё сильнее. Запах рыбы не исчезал…
Прошло полгода, прежде чем наступила новая осень и Нобуко вместе с мужем, которого отправили в командировку, впервые после долгого перерыва попала в Токио. Муж был до того занят, что, за исключением единственного визита к тёще, компанию жене составлять не мог. Поэтому, приехав навестить младшую сестру в новый район в пригороде, на последней станции недавно построенной железнодорожной ветки, Нобуко одна тряслась в коляске рикши.
Молодые жили где-то у самого конца дороги, рядом с луковым полем, но вокруг выстроились целые ряды новеньких домов, сдававшихся внаём. Ворота под крышей, живые изгороди, развешанное бельё – домики ничем не отличались один от другого. Нобуко была немного разочарована столь прозаической обстановкой.
Зато, когда она попыталась спросить дорогу, на её голос вдруг вышел Сюнкити.
– Ага! – радостно вскричал он, увидев необычную гостью. С их последней встречи у него отросли прежде стриженные ёжиком волосы.
Поделиться книгой: