Помоги проекту - поделись книгой:
Увы! Ибо Эовин вступила в схватку с врагом, для коего ее душевных и телесных сил было мало. Поднявший оружие на такую вражину должен быть крепче стали, дабы потрясение не убило его. Злая судьба поставила Эовин на пути у Черного Воеводы. Ибо эта прекрасная девица – прекраснейшая госпожа из рода королей. И все же не знаю, как сказать о ней. Когда я впервые увидел ее и понял, как она несчастна, мне пригрезился прекрасный и гордый белый цветок, подобный лилии, нежный, но стойкий, будто выкованный эльфами из стали. А может, это мороз превратил его соки в лед, и вот он стоит, по-прежнему прекрасный, но обреченный на гибель? Ее болезнь началась задолго до этого дня, верно, Эомер?
— Дивлюсь, что вы спрашиваете, повелитель, — ответил Эомер. — Ибо я полагаю, что в том, как и во всем прочем, нет вашей вины, хотя Эовин, моя сестра, не знала дыхания мороза, пока не увидела вас. В дни, когда король находился во власти чар Змеиного Языка, она делила со мной все заботы и тревоги и с растущим страхом ухаживала за королем. Но не это привело ее сюда!
— Друг мой, — вмешался Гэндальф, — у вас были кони, войны, просторы полей, но Эовин, рожденная девушкой, не уступала вам силой духа и храбростью. И все же была обречена ходить за стариком, которого любила, как отца, видеть, как он впадает в позорное слабоумие, и ей казалось, что она ничтожнее посоха, на который он опирался.
Вы думаете, у Змеиного Языка был яд лишь для ушей Теодена? «Старый дурак! Что такое дом Эорла, как не крытый соломой сарай, где пирует банда пьяных в дым разбойников, а их отродье возится на полу с собаками!» Разве вы не слышали этих слов? Их произнес Саруман, учитель Змеиного Языка. Хотя я не сомневаюсь, что дома Змеиный Язык облекал их смысл в более хитрую оболочку. Повелитель, если бы сестринская любовь и сознание своего долга не запечатали Эовин уста, вы могли бы услышать и это, и многое другое. Ведь кто знает, что говорила она одна во тьме, в горькие часы ночных бдений, когда жизнь казалась конченой, а стены опочивальни смыкались вокруг нее, как стены клетки вокруг дикого животного?
Тогда Эомер молча посмотрел на сестру, как бы заново обдумывая дни их прошлой жизни. А Арагорн сказал: — Я видел то же, что и вы, Эомер. Мало сыщется среди несчастий мира огорчений, что заключали бы в себе столько горечи и стыда для сердца мужчины, сколь любовь прекрасной и отважной дамы, на которую невозможно ответить. Печаль и жалость сопровождали меня с тех пор, как, покинув в Дунхарроу полную отчаяния Эовин, я вступил на Тропы Мертвых; и более всего меня страшило на этом пути то, что может случиться с нею. И все же, говорю вам, Эомер, она любит вас больше, чем меня. Вас она любит и знает. А во мне она любит лишь тень и грезу, чаяние славы и великих подвигов, надежду увидеть земли, далекие от полей Рохана.
У меня, быть может, достанет силы исцелить ее тело и вызволить душу из долины мрака. Но для чего очнется Эовин, для надежды, забытья или отчаяния, я не знаю. И если для отчаяния, то умрет, разве что не придет другой целитель искуснее меня. Увы! ибо подвиги Эовин ставят ее в один ряд со славнейшими королевами.
И Арагорн наклонился и посмотрел в лицо Эовин, белое, как лилия, холодное, как лед, и твердое, как резной камень. Он склонился еще ниже и, поцеловав девушку в лоб, тихо позвал:
— Эовин, дочь Эомунда, проснись! Твой враг сгинул!
Эовин не шелохнулась, но все увидели, что она задышала глубже: ее грудь под белым покрывалом поднималась и опускалась. И вновь Арагорн растер два листка ателяса и бросил их в кипящую воду. Этой водой он смочил ей лоб и правую руку, холодную и бесчувственную.
И был ли Арагорн и впрямь наделен некой забытой силой Западных земель, или же так подействовали его слова о благородной Эовин, но когда душистый аромат травы медленно разлился по горнице, тем, кто стоял поблизости, почудилось, будто в окно дохнул порывистый ветер, безуханный, зато свежайший, чистейший и такой юный, словно его не вдыхала еще ни одна живая душа и прилетел он, едва родившись, с высоких горных вершин под куполом звезд или с дальных серебряных берегов, омываемых пенными морями.
— Проснись, Эовин, дама из Рохана! — снова проговорил Арагорн и, взяв правую руку девушки в свою, почувствовал, как в нее возвращается тепло, а значит, жизнь. — Проснись! Тень ушла и тьма бесследно рассеялась! — И, вложив ее руки в руки Эомера, он отошел. — Позовите ее! — велел он и молча вышел из комнаты.
— Эовин, Эовин! — со слезами воскликнул Эомер. Но Эовин открыла глаза и улыбнулась: — Эомер! О радость! Ведь говорили, что ты убит. Нет, то были лишь голоса тьмы в моем сне. Долго ли я спала?
— Недолго, сестра моя, — ответил Эомер. — Но не думай больше об этом.
— Я чувствую странную усталость, — сказала она. — Мне нужно немного отдохнуть. Но скажи, что с повелителем Марки? Увы! Не говори, будто это был сон: я знаю, что это не так. Он погиб, как и предрекал.
— Он погиб, — подтвердил Эомер, — но просил перед смертью передать прощальный привет Эовин, которая ему дороже дочери. Он лежит теперь в гондорской цитадели, окруженный великим почетом.
— О горе! — вздохнула девушка. — И все же это превосходит мои самые дерзкие чаяния тех мрачных дней, когда казалось, что Дом Эорла впадает в бесчестье и делается ничтожнее пастушеского шалаша. А что с королевским оруженосцем, с коротышом? Сделай его рыцарем Марки, Эомер, ибо он отважен.
— Он лежит неподалеку, в этом же Доме, и я отправляюсь к нему, — сказал Гэндальф. — А Эомер пока останется здесь. Но не говорите о войне и о печали, пока не поправитесь. Великая радость видеть столь отважную даму возрожденной к жизни и надежде!
— К жизни! — произнесла Эовин. — Может быть, и так. По крайней мере, пока есть пустое седло какого-нибудь погибшего всадника, чье место я могу занять, и дела, требующие свершений. Но к надежде? Не знаю.
Гэндальф и Пиппин пришли в комнату Мерри и там у постели хоббита застали Арагорна. — Бедняга Мерри! — воскликнул Пиппин, подбегая к постели: ему показалось, что его друг выглядит хуже и лицо у него серое, словно на нем лежит отпечаток тяжких годов печали. Неожиданно Пиппин испугался, что Мерри умрет.
— Не бойтесь! — сказал Арагорн. — Я пришел вовремя. Он устал и опечален и, дерзнув поразить столь опасную тварь, получил такую же рану, что и благородная Эовин. Но все это поправимо, так силен и весел он духом. Он не забудет о своем горе, но оно не омрачит его сердце, а лишь научит мудрости.
И Арагорн возложил руку на голову Мерри и, мягко проведя ладонью по каштановым кудрям, коснулся век хоббита и окликнул его по имени. И когда по комнате медленно разлилось благоухание
— Я хочу есть. Который час?
— Время ужина уже прошло, — ответил Пиппин. — Но я постараюсь принести тебе чего-нибудь, если мне позволят.
— Позволят, — успокоил Гэндальф. — И все прочее, чего пожелает этот роханский всадник, будет ему дано, если только сыщется в Минас-Тирите, где ему почет и великое уважение.
— Славно! — сказал Мерри. — Тогда я предпочел бы вначале ужин, а потом трубку. — Тут лицо его омрачилось. — Нет, трубки не надо. Не думаю, чтобы я снова стал курить.
— Почему? — удивился Пиппин.
— Он умер, — медленно ответил Мерри. — Я все вспомнил. Он сказал, ему жаль, что у него уже не будет возможности поговорить со мной о травах. И больше не сказал почти ничего. Никогда уже я не смогу курить без того, чтобы не вспомнить о нем, Пиппин, и о том дне, когда он приехал в Исенгард и был так добр к нам.
— Тогда курите и думайте о нем! — сказал Арагорн. — Ибо у него было доброе сердце, он был великим королем, и неизменно исполнял свои клятвы, и встал из тени ради последнего прекрасного утра. Хотя вы недолго служили ему, воспоминание об этой службе останется источником гордости и радости до конца ваших дней.
Мерри улыбнулся. — Что ж, — сказал он, — если Странник обеспечит все необходимое, я буду курить и думать. У меня в мешке было зелье из запасов Сарумана, но не знаю, что стало с ним в битве.
— Мастер Мериадок, — сказал Арагорн, — если вы полагаете, будто я с огнем и мечом прошел через горы и королевство Гондор, дабы принести травы беспечному ратнику, растерявшему пожитки, вы глубоко ошибаетесь. Если ваш мешок до сих пор не нашелся, то пошлите за травником. И он скажет вам, что не знает, какими достоинствами обладает нужная вам трава, однако зовется она
Мерри схватил его руку и поцеловал. — Покорнейше прошу прощения, — сказал он. — Ступайте скорее! С той самой ночи в Бри мы были для вас помехой. Но мой народ привык в таких случаях говорить легко и высказывать меньше, чем чувствует. Мы боимся наговорить лишнего. Не то, когда шутки станут неуместны, нам не хватит нужных слов.
— Я хорошо знаю это, иначе не беседовал бы с вами в том же духе, — сказал Арагорн. — Пусть в Шире всегда царит благополучие! — И, поцеловав Мерри, он вышел, и Гэндальф вышел за ним.
Пиппин остался. — Есть ли кто подобный ему? — спросил он. — Конечно, кроме Гэндальфа. Должно быть, они родственники! Мой дорогой осел, твой мешок лежит у постели. Когда я нашел тебя, он был у тебя на спине. Арагорн, конечно, все время его видел. К тому же у меня есть немного зелья. Ну же! Это лонгботтомский лист. Набей трубку, а я сбегаю насчет еды. И давай немного отвлечемся. О небо! Мы, Туки и Брендибаки, не можем долго оставаться на таких высотах.
— Нет, — сказал Мерри. — Я не могу. Пока не могу. Но, Пиппин, теперь мы по крайней мере умеем видеть их, эти высоты, и относиться к ним с должным почтением. Я думаю, вначале лучше полюбить то, что ты способен любить: нужно с чего-то начать и пустить корни, а почва Шира глубока. И все же есть вещи глубже и выше. Без них никакой старик не может спокойно ухаживать за своим садом, знает он об этом или нет. Я рад, что теперь хоть что-то узнал о них. Но не понимаю, зачем говорю это. Где там этот лист? И достань из мешка мою трубку, если она цела.
Арагорн и Гэндальф отправились к старшему Домов Исцеления и сказали, что Фарамир и Эовин останутся там и их нужно будет лечить еще много дней.
— Благородная Эовин, — сказал Арагорн, — вскоре пожелает встать и уехать, но не позволяйте ей сделать это, по крайней мере не раньше, чем через десять дней.
— А что касается Фарамира, — добавил Гэндальф, — то он скоро узнает о смерти своего отца. Однако всю правду о безумии Денетора ему нельзя поведать, пока он окончательно не выздоровеет и не займется делами. Проследите, чтобы Берегонд и
— А что с другим
— Вероятно, уже завтра утром он сможет ненадолго встать, — сказал Арагорн. — Пусть поднимется, если захочет. Он может немного погулять под присмотром своих друзей.
— Замечательный народ, — заметил старший, качая головой. — Очень сильный духом.
Многие собрались у дверей Домов Исцеления, желая посмотреть на Арагорна, и ходили за ним следом, и, когда Арагорн наконец поужинал, к нему пришли горожане и стали упрашивать, чтобы он вылечил их близких или друзей, чьей жизни угрожала опасность из-за ран или Черной Тени. И Арагорн поднялся и вышел и послал за сыновьями Эльронда, и вместе они трудились почти ночь напролет. И по городу разнеслась весть: король в самом деле вернулся. И из-за зеленого камня, что он носил, нарекли его Эльфийским Камнем, и так народ Арагорна избрал для него имя, предсказанное ему при рождении.
А когда силы Арагорна иссякли, он закутался в плащ и выскользнул из Города, и на рассвете добрался до своей палатки и немного поспал. А утром над башней развернулось знамя Дол-Амрота – белый корабль, подобный лебедю на голубой воде, и люди, глядя вверх, гадали, не было ли пришествие короля лишь сном.
Глава IX
Последний совет
Пришло утро после битвы, и было оно прекрасно. Легкие облака плыли на запад. Леголас и Гимли встали рано и испросили разрешения отправиться в Город: им не терпелось увидеться с Мерри и Пиппином.
— Славно знать, что они живы, — сказал Гимли, — мы очень переживали за них в пути через Рохан, и я не допущу, чтобы все наши страдания пропали зря.
Эльф и гном вместе вошли в Минас-Тирит, и народ дивился, глядя на эту пару, ибо Леголас был нечеловечески прекрасен лицом и, шагая по утреннему Городу, пел ясным голосом песню на языке эльфов, а Гимли выступал с ним рядом, поглаживая бороду и глядя по сторонам.
— Хорошая работа по камню, — сказал он, оглядев стены. — Впрочем, можно было сделать и получше, да и улицы не мешало бы усовершенствовать. Когда Арагорн взойдет на престол, я предложу ему услуги горных мастеров, и мы сделаем город таким, что им можно будет гордиться.
— Они больше нуждаются в садах, — возразил Леголас. — Дома мертвы, и зелени тут слишком мало. Если Арагорн взойдет на престол, лесной народ принесет ему певчих птиц и неумирающие деревья.
И встретился им князь Имрахиль, и, взглянув на него, Леголас низко поклонился: он понял, что в жилах князя и впрямь течет эльфийская кровь. — Привет тебе, о повелитель! — воскликнул он. — Уже давно народ Нимроделя покинул леса Лориена, и однако до сих пор видно, что не все уплыли из Амротской гавани на запад.
— Так говорится в преданиях моей земли, — ответил князь, — но у нас не видели на протяжении многих лет никого из прекрасного народа. И я дивлюсь, что вижу одного из них среди печали и войны. Что вы ищете?
— Я один из девятерых, вышедших вместе с Митрандиром из Имладриса, — отвечал Леголас. — Вот этот гном, мой друг, и я – мы прибыли с властительным Арагорном. А теперь хотим повидать своих друзей, Мериадока и Перегрина – нам сказали, что они теперь в городе.
— Вы найдете их в Домах Исцеления, я отведу вас туда, — сказал Имрахиль.
— Достаточно будет дать нам проводника, владыка, — сказал Леголас. — Ибо Арагорн велел передать вам, что сейчас не хочет возвращаться в Город. Однако всем воеводам нужно незамедлительно собрать общий совет, и он просит, чтобы вы и Эомер Роханский как можно скорее явились в его палатку. Митрандир уже там.
— Мы придем, — сказал Имрахиль, и они учтиво расстались.
— Какой благородный и могучий повелитель людей! — заметил Леголас. — Если в Гондоре даже в дни упадка есть такие люди, как же велика была его слава в дни расцвета!
— И, несомненно, вся работа по камню сделана в старину, при основании города, — вторил Гимли. — Со всеми людскими начинаниями так: либо заморозок весной, либо молния среди зимы – и они отказываются от своих замыслов.
— И все же их посевы редко пропадают зря, — сказал Леголас. — Семя лежит в пыли и грязи, гниет и ждет своего часа. Дела людей переживут нас, Гимли.
— И все же, мне кажется, в конце концов они ни к чему не придут, — сказал гном.
— На это эльфы не знают ответа, — сказал Леголас.
Подошел слуга князя и отвел их к Домам Исцеления. Гном и эльф нашли своих друзей в саду, и встреча их была веселой. Некоторое время они прогуливались и беседовали, наслаждаясь недолгим покоем и утренним отдыхом на овеваемых всеми ветрами верхних кругах Города. Потом, когда Мерри устал, они уселись на стену, спиной к лужайке подле Домов Исцеления, и перед ними в южной стороне заблестел на солнце Андуин, уносивший свои воды туда, где даже зоркий глаз Леголаса не мог его разглядеть, – на широкие равнины и зеленые поля Лебеннина и южного Итилиена.
Леголас примолк. Не участвуя в общей беседе, он посмотрел против солнца на Реку и увидел белых морских птиц, летающих над ней.
— Смотрите! — воскликнул он. — Чайки! Они летят далеко в глубь суши. Что за диковинные птицы и как тревожат они мое сердце! Я никогда не встречал их, пока мы не прибыли в Пеларгир, и там, когда мы ехали биться за корабли, я услышал их крики. Тогда я остановился и стоял неподвижно, забыв о войне в Средиземье, ибо плачущие голоса этих птиц говорили мне о море. Море! Увы! Я еще не видел его. Но глубоко в сердцах моего народа заложена тоска по морю, и опасно затрагивать эту струну. Увы, чайки! Отныне никогда не знать мне мира ни под буком, ни под вязом.
— Не говорите так! — вмешался Гимли. — В Средиземье несть числа диковинам, которых вы еще не видели, и нас еще ждут великие дела. И если весь прекрасный народ отправится в Гавани, то для тех, кому суждено остаться, мир станет более тусклым и унылым.
— Поистине тусклым, унылым и пустым! — воскликнул Мерри. — Вы не должны уходить в Гавани, Леголас. Всегда найдется народ, большой или малый, и даже горстка мудрых гномов вроде Гимли, которым вы будете нужны. По крайней мере, я на это надеюсь. Хотя мне почему-то кажется, что худшее в этой войне еще впереди. Как я хотел бы, чтобы все закончилось, закончилось навсегда!
— Выше нос! — Пиппин положил руку другу на плечо. — Солнце сияет, и мы снова вместе, на день или два по крайней мере. Я хочу побольше узнать о вас. Ну, Гимли! Вы с Леголасом не менее дюжины раз за утро упоминали свое диковинное путешествие со Странником. Но ничего не рассказывали мне о нем.
— Может, здесь и сияет солнце, — сказал Гимли, — но и при его свете я не хотел бы воскрешать некоторые воспоминания об этой дороге. Знай я, что нас ждет, никакая дружба не увлекла бы меня на Тропы Мертвых!
— На Тропы Мертвых? — переспросил Пиппин. — Я слышал, как Арагорн говорил о них, и задумался, что бы это значило. Не расскажете ли подробнее?
— С великой неохотой, — буркнул Гимли. — Ибо на этой дороге я покрыл себя позором, я, Гимли, сын Глойна, считавший себя под землей храбрее всех людей и любого эльфа. Но это оказалось не так, и по этой дороге меня провела лишь воля Арагорна.
— И любовь к нему, — добавил Леголас. — Ибо все, кто узнает его, по-своему проникаются к нему любовью, даже равнодушная дева из племени рохирримов. Ранним утром накануне того дня, когда вы прибыли сюда, Пиппин, мы покинули Дунхарроу, и такой страх напал на всех его обитателей, что никто не осмелился посмотреть, как мы уходим, кроме благородной Эовин, что лежит теперь раненая в Доме. То было печальное расставание, и оно заставило меня страдать.
— Увы! У меня едва хватило мужества, — сказал Гимли. — Нет! Я не стану говорить об этом путешествии.
Он замолчал. Но Мерри и Пиппин так жаждали новостей, что в конце концов Леголас сдался: — Я расскажу вам достаточно, чтобы вы успокоились: я не испытывал ужаса и не боялся человечьих призраков, считая их бессильными и хрупкими.
И он быстро рассказал о дороге призраков под горами, и о мрачной встрече у Эреха, и о большом переходе в девяносто три лиги до Пеларгира, что на Андуине. — Четыре дня и четыре ночи и еще утро пятого дня ехали мы от Черного камня, — сказал он. — И вот во тьме Мордора моя надежда начала крепнуть, ибо призрачное войско в тамошнем мраке, казалось, становилось все сильнее и ужаснее. Я видел всадников и пехотинцев, но все они двигались одинаково быстро. Они молчали, но в глазах у них горел огонь. В верховьях Ламедона они догнали наш отряд, окружили нас и проехали бы вперед, если бы Арагорн не запретил им.
По его приказу они отступили. «Даже тени людей покорны его воле, — подумал я. — Они еще послужат ему».
Пока было светло, мы ехали вперед, а потом наступил день без рассвета, но мы продолжали путь, и пересекли Кирил и Рингло, и на третий день пришли к Линхиру близ устья Гильрейна. Там, воюя со свирепыми жителями Умбара и Харада, приплывшими от низовьев Реки, обороняли брод ламедонцы. Но и защитники и нападавшие забыли о битве и бежали при нашем появлении, крича, что на них идет Король Мертвых. Только Ангбор, повелитель Ламедона, нашел в себе мужество остаться, и Арагорн попросил его собрать свой народ и, когда пройдет серое войско, последовать за нами, если посмеют.
«У Пеларгира вы будете нужны потомку Исильдура,» — сказал Арагорн.
Так, разогнав союзников Мордора, мы перешли через Гильрейн и устроили короткий привал. Но вскоре Арагорн поднялся со словами: «Увы! Минас-Тирит уже осажден. Боюсь, он падет раньше, чем мы придем ему на помощь». И потому еще до исхода ночи мы снова пустились в путь и мчались так быстро, как только могли нести нас по равнинам Лебеннина наши кони.
Леголас помолчал, вздохнул и, обратив взор к югу, тихо запел:
— Зелены поля, о которых поет мой народ, но тогда они тонули во мраке – серые пустыни во тьме. По этим полям, топча цветы и траву, днем и ночью гнали мы врага, пока не дошли до Великой Реки.
Тогда сердце мое почуяло близость моря: широки были темные воды, и бесчисленные морские птицы кричали на берегах. Увы! Разве не говорила мне госпожа, чтобы я опасался чаечьих криков? А теперь я не могу их забыть.
— Что касается меня, то я их не заметил, — вмешался Гимли, — ибо тогда мы наконец-то дождались нешуточной битвы. Там, у Пеларгира, стоял главный флот Умбара – пятьдесят больших кораблей и без счета мелких судов. И многие из тех, кого мы преследовали, достигли гавани раньше нас и принесли с собой свой страх, и не один большой корабль снялся с якоря, ища спасения выше по Реке или на дальнем берегу. Но прижатые к кромке воды харадримы сопротивлялись отчаянно и яростно и, глядя на нас, смеялись: их еще оставалось очень много.
Но Арагорн остановился и громко крикнул: «Теперь вперед! Именем Черного камня призываю вас!» И вдруг призрачное войско, словно серый прибой, наконец хлынуло вперед, сметая все на своем пути. Я слышал слабые крики, неясный голос рогов и ропот бесчисленных далеких голосов – словно эхо давно забытой битвы Темных Лет. Сверкали бледные мечи. Но я не узнал, способны ли они еще разить: мертвым не нужно было иное оружие, кроме страха. Никто не смел противостоять им.
Они взобрались на каждый корабль, вытащенный на берег, прошли по воде и на те, что стояли на якоре, и моряки, обезумев от ужаса, прыгали за борт, кроме рабов, прикованных к веслам. Мы безжалостно мчались среди бегущих врагов, топча их, как листья, пока не прискакали на берег. И тут Арагорн послал на каждый из оставшихся больших кораблей по одному дунадану, и те успокоили пленников на борту, и сказали им, что они свободны и не должны бояться.
Еще прежде, чем завершился этот мглистый день, не осталось никого, кто сопротивлялся бы нам: одни бежали, надеясь пешком добраться до родных южных земель, другие утонули. Как странно и удивительно, подумалось мне, что этих слуг Мордора победил страх перед призраками, тьмой и смертью. Собственное оружие обратилось против них.
— И впрямь странно, — согласился Леголас. — В тот час я посмотрел на Арагорна и подумал, сколь ужасным и великим повелителем он мог бы стать, если бы взял себе Кольцо. Не зря Мордор боится его. Но он благородней, чем способен представить себе Саурон: разве он не из детей Лютиен? Никогда не пресечется этот род, хотя бы прошли бесчисленные годы.
— Такие предсказания не в ведении гномов, — сказал Гимли. — Но Арагорн был поистине могуч в тот день. Смотрите! весь черный флот оказался в его руках. Странник выбрал самый большой корабль, и взошел на борт, и приказал трубить в захваченные у врага трубы, и войско призраков отступило на берег. Там оно и стояло в молчании, едва видимое, лишь в глазах мертвецов отражалось красное пламя горевших кораблей. И Арагорн громко крикнул Мертвецам:
«Слушайте слово потомка Исильдура! Вы сдержали клятву! Возвращайтесь и более не тревожьте долины! Уходите и обретите покой!»
И тогда Король Мертвых вышел перед войском, сломал свое копье и бросил обломки наземь. Потом он низко поклонился и пошел прочь, и все войско призраков исчезло, как туман, разогнанный неожиданным порывом ветра, и мне показалось, что я проснулся.
В ту ночь мы отдыхали, а все остальные трудились. Ибо множество пленников и рабов – гондорцев, захваченных при набегах, – получили свободу, а вскоре собралось и без счету народа из Лебеннина и Этира и прибыл со своими всадниками Ангбор из Ламедона. Теперь, когда страх перед мертвецами исчез, они пришли помочь нам и взглянуть на потомка Исильдура: слух о нем распространялся повсюду, как огонь в ночи.
Вот почти вся наша история. Ибо за вечер и ночь снарядили много кораблей, и утром флот выступил. Теперь это кажется далеким прошлым, а ведь случилось все только вчера утром, на шестой день после нашего отъезда из Дунхарроу. Но Арагорна по-прежнему подгонял страх опоздать.
«От Пеларгира до причалов Харлонда сорок две лиги, — сказал он. — Но мы должны прибыть к Харлонду завтра или не прибыть совсем».
Поделиться книгой: