Помоги проекту - поделись книгой:
Что увидела она тогда там, среди зарослей бузины и орешника? Следовало, конечно, попытаться немедленно остановить карусель, он, Самолетов, так и хотел сделать, но маленькая Канарейка помешала. С ней вдруг произошло что-то вроде припадка – она рухнула на землю, начала корчиться. Биться головой о землю. Он увидел розовую пену у нее на губах и испугался, что она тоже умрет. Тот, наверху, задохнулся, и она задохнется – собственный запавший язык погубит ее. Он притиснул ее к земле, повернул головенку набок, стараясь пальцами разжать крепко стиснутые челюсти, освободить язык.
На крики, на вопли уже сбежались люди. Карусель кое-как остановили. Цепи все звякали и звякали…
Он не видел, как снимали труп. Он схватил на руки маленькую Канарейку и бегом, забыв про незапертую палатку, про выручку, бросился в городскую больницу. Он тащил ее на руках – легонькую десятилетнюю девчушку, чувствуя запах ее мочи – во время припадка она обмочилась.
Это было спустя два года после убийства Ирмы Черкасс. И с тех пор прошло немало лет. Маленькая Кира стала первой красавицей города. Он все чаще и чаще (особенно в последнее время) приезжал к дверям салона красоты, вызывая ее. Звонил ей по мобильному, звонил из разных городов, которые посещал по делам бизнеса. Он знал, что она давно выросла и повзрослела. Знал, что у нее было и есть пропасть парней – городское пацанье слеталось к ней, как мухи на мед. Он был умный и особо не обольщался на ее счет. Знал, чувствовал, что она играет с ним – уже немолодым, лысеющим – в какую-то игру. Он и сам играл с ней в игру. Больше того – он знал и то, что она никогда не будет ему хорошей женой. Никогда. Но…
Тот день, когда он пытался спасти ее. Эти ее мокрые от мочи детские джинсы. Вес ее тела – сладкий и невесомый в руках. Ее золотистые волосы – как нимб, как ангельский нимб.
Они немало разговаривали с тех самых пор о самых разных предметах. Но никогда о том дне. Она никогда не вспоминала его. Не говорила Самолетову слов благодарности – за спасение, за избавление от удушья, от ужаса. Она никогда не говорила о повешенном. И о том, что увидела тогда на фоне кустов возле той самой аллеи… Что так напугало ее, сильнее, чем скрип карусели, чем пляска смерти. Она попыталась вычеркнуть все это из памяти. Навсегда. Этого не было. Этого не случалось никогда.
В дополнение ко всему еще Канарейка никогда не ходила в церковь. Впрочем, в отношении ее Самолетова это мало волновало. Это казалось минусом, но каким-то несущественным.
Нестройный хор прихожан умолк. В наступившей в церкви Василия Темного тишине Иван Самолетов слышал, как бьется его собственное сердце – бешено бьется, как в тот самый день…
Он застегнул «молнию» на своей щегольской куртке от Гуччи. Если, например, сейчас зазвонил бы мобильный – это было бы как выход, как… избавление от ненужных, не подходящих для церковной службы воспоминаний. Но он сам всегда отключал мобильный еще на входе. И лично следил, чтобы это делали и все сотрудники «Самолетов инкорпорейтед» – его стадо.
Глава 9
Раскаленные спицы
Выяснить что-то конкретно в тот вечер после похода в парк Сергей Мещерский так и не смог. Фома объяснять ничего не стал, в воспоминания больше не углублялся. Зато углубился в бутылку – до самого дна. По возвращении он начал в баре «Тихая гавань» с водки, а потом употреблял и употреблял все подряд – до самого закрытия бара.
Мещерский в тревожных расстроенных чувствах поднялся к себе в номер. Видеть, как друг в буквальном смысле «нажирается», он не мог, а отнять у Фомы стакан – сейчас, здесь – было не в его власти. И в Париже-то это было почти невозможно, и в Брюсселе, и в Лондоне, а уж в Тихом Городке, где со времен битвы при Калке заливали горе-тоску зеленым вином…
Мещерский плюнул и лег спать. Утром предстояла встреча с женой мэра, деловая поездка по городу и окрестностям. Как будет выглядеть Фома после своего ночного «винта»?
Ночью снов Мещерский не видел. Ночь была похожа на яму.
Тихую яму.
Только под утро, когда окно, как шторой, заволокло серым туманом, где-то там, в городе, начали перекликаться, перезваниваться церковные колокола. Дон-дон-динь-динь… А потом поехали, зашумели по улицам редкие машины. Утро все расставило по своим местам.
И оказалось – беспокойство за имидж и душевное состояние компаньона напрасно и преждевременно. За завтраком Фома выглядел вполне на уровне, только вот снова был бледен. Да, пожалуй, синие круги под глазами выдавали. А так вроде все в норме. Мещерский отметил, что его приятель надел свой лучший костюм, кажется, в Лондоне себе такой оторвал в «Харродс». Представить себе, что вот этот лощеный яппи в белоснежной сорочке от Поля Смита, благоухающий ароматом «Аква ди Парма», только вчера таскался по каким-то занюханным пустырям и заросшим аллеям, что-то там бессвязное бормотал о каком-то убийстве, о какой-то своей сестре… Разве у таких вот деловых, продвинутых, кто умеет так небрежно, так стильно завязывать галстук, так причесываться на прямой идеальный пробор, могут быть в принципе какие-то там зверски убитые сестры, какие-то мрачные тайны, какие-то воспоминания о маленьких городках, которых и не на всякой карте-то можно найти? И разве могут такие вот нажираться потом вот так – до потери сознания, до абсолютного бесчувствия, до полного забвения?
– Кофе сносный варят, научились. Садись, не стой столбом, – хмуро приветствовал Сергея Фома.
Жена мэра Юлия Шубина приехала к отелю ровно в одиннадцать часов. На Мещерского она произвела самое приятное впечатление. Да, если у здешнего мэра такая обаятельная жена, он далеко пойдет. Шубина приехала в деловом костюме, с папкой рекламных проспектов города. Стройная фигура, ухоженное лицо, идеальная пышная прическа. Она чем-то неуловимо напоминала принцессу Диану. Да и роста была выше среднего.
– Доброе утро, как отдыхали? – улыбалась она вежливо и приветливо, крепко, по-мужски жала им руки. – Всеволод просил, чтобы я все вам показала, что может быть интересно туристам. Менеджера по туризму в городской администрации пока еще нет. Город вынужден на всем экономить. Вот и приходится мне по мере сил помогать в качестве общественной инициативы, охватывать, так сказать, это направление.
Она улыбалась. Она так и лучилась энергией. И кто бы мог подумать, что вот эта женщина сегодня начала свой день с того, что с плохо скрытой тревогой спросила мужа за завтраком, дождавшись, когда из кухни выйдет их домработница: «Сева, ты ведь пил вчера таблетки перед сном? Ты принес их в спальню на блюдце, да?»
Всеволод Шубин не понял, ответил не сразу. Он был занят собственными мыслями. Она настойчиво повторила свой вопрос. «Какое еще блюдце, Юля? Я не помню, наверно, это я его принес, а почему ты спрашиваешь? И так испуганно? В чем, собственно, дело?» – «Ни в чем», – ответила Юлия Шубина и поцеловала мужа в висок. Все выяснилось, и она сразу успокоилась. Все чушь, чушь, морок и бред…
Да, она успокоилась. А Мещерский и его товарищ ничего об этом не знали. Мещерский видел перед собой жену мэра, провинциальную бизнес-леди, с которой можно было реально обсуждать дела их фирмы, перспективы туризма – и только этим сейчас он и хотел заниматься.
Солнечным утром Тихий Городок выглядел совсем не так, как вчера. Он был хамелеон – этот городок, Мещерский отметил это с некоторым даже опасливым восторгом. Этот городок умел приспосабливаться к обстоятельствам и кардинально меняться относительно времени суток, освещения, настроения, погоды.
Сейчас, например, все выглядело благостным, пряничным и очень даже завлекательным. Тот же самый пейзаж – площадь, белые стены монастыря, золотые купола, приземистые особнячки, маленькие магазины, деревянные дома с каменным высоким фундаментом, резными наличниками и кружевными тюлевыми занавесками. В окнах нежились на солнце толстые коты-баюны из русских сказок. Мурлыкали, вылизывали лапки, намывая гостей. На подоконниках цвели герани и топорщились колючие столетники. По кривым улочкам, пыхтя, проезжали желтые «Икарусы» и юркие легковушки. Шествовали работяги; дети из соседней школы, превращенной в летний лагерь отдыха, бежали кросс, разноцветные, как бабочки, в ярких спортивных костюмчиках.
И обрывки мелодий и песен из окон, когда они проезжали мимо на машине, доносились совсем иные. Никаких там «голубчиков», никаких «не покидай». А наоборот, все молодое, динамичное, выпрыгивающее из штанов, – Дима Билан, Глюкоза, Верка Сердючка с какой-то «читтой-дриттой».
И никаких там косых недобрых взглядов из-за занавесок, никакой тайной слежки. Никакой паутины.
Юлия Шубина оказалась хорошим гидом. Показала им Михайло-Архангельский и Ивановский монастыри. Они заходили в монастырские храмы, осматривали росписи, бродили по подворью в сопровождении монаха-экскурсовода, высланного настоятелем встречать жену мэра и ее спутников. Были в трапезной и на монастырской кухне, в хлебопекарне, в квасной – все это впоследствии тоже планировалось показывать иностранным туристам. На колокольню не поднимались – там шли малярные работы. Но и это для будущих туристов тоже, в принципе, было возможно. Потом медленно объезжали городок, Юлия показывала архитектурные достопримечательности – деревянное городское зодчество, многим домам более ста лет.
– А полигон отсюда далеко? – не к месту поинтересовался Мещерский. Ведь в прежние времена именно из-за полигона город был закрыт, запечатан секретностью.
– Там, за лесом. Полигон законсервирован, испытаний там сейчас не ведется. Жаль, конечно, в прошлом город в основном жил за счет этого почтового ящика, – Юлия Шубина вздохнула. – Я сама не местная, мне муж рассказывал. Да и вы, Фома… – она явно колебалась, называть ли знакомого мужа по имени-отчеству.
– Просто Фома, – улыбнулся ей Фома Черкасс.
– Да вы все это лучше меня знаете, помните, – Юлия заулыбалась ему в ответ. – Муж говорил – вы жили в поселке ученых. Там, увы, сейчас все старые академические дачи перестроены, участки в частном владении находятся. Там ведь очень красивое место – на самом берегу водохранилища, правда?
– Точно, место там было крутое, – согласился Фома. – Ваня Самолетов не одну тысячу баксов, наверное, за один только вид из окна уплатил.
– Он очень помогает городу, – сказала Шубина. – Он вообще добрый человек. Все наши городские благотворительные акции активно поддерживает. Я ведь, кроме туризма, и в вопросах благотворительности мужу вынуждена помогать, так что… У него правильная установка, я бы сказала – государственный подход к городским нуждам и проблемам. У предпринимателей это сейчас редко встретишь, каждый под себя старается грести, а на нужды города, людей не очень-то и раскошеливается. А Самолетов все правильно понимает. Ну, он же здесь вырос.
– Практически и я тоже здесь вырос, знаете ли.
Юлия посмотрела на Фому. Мещерский отметил ее взгляд – она знает о том несчастье, конечно же, знает, слышала, муж наверняка рассказал.
– Город очень изменился, – сказала она. – Вы сами увидите.
И она повезла их дальше, рассказывая, показывая – новую котельную (старая полностью пришла в негодность еще при прежнем мэре, и город из-за прорыва теплоцентрали в лютую зиму почти на неделю остался без отопления, «вы не представляете себе, какой это был ад, хорошо еще в старых домах и в частном секторе у горожан печи сохранились»). Повезла в Гуляй-городок на берегу водохранилища, где среди выстроенных теремов-павильонов проводилась ежегодная выставка народных промыслов и ремесел, где исторические клубы из Ярославля, Углича, Вологды, Мурома и Ростова устраивали «Богатырские игрища». Повезла еще дальше на пристань для моторных лодок и катеров, показала эллинги, виллы из красного кирпича на крутом обрывистом берегу, показала муниципальные новостройки Заводского района, отремонтированные хрущевки и бараки, предназначенные к слому («Национальная программа „Доступное жилье“ у нас уже в действии, это приоритетное направление для города и главный пункт избирательной кампании моего мужа, который у него всегда на личном контроле»).
К концу вояжа Мещерский уже чувствовал, что этот городок ему начал помаленьку нравиться. Вот что значит взглянуть на все под нормальным углом. Но тут вдруг в памяти всплыла картинка из вчерашнего – багровый закат, темные кусты и на их фоне ощерившая клыки псина, готовая к атаке…
– А что это парк у вас такой заброшенный? – спросил он машинально.
– Что-то это место горожане не очень-то у нас жалуют, – ответила Юлия Шубина. – Мы даже конкурс проводили, хотели его в частные руки отдать – ну, чтобы этот центр отдыха и досуга как-то возродился. Но представляете, среди здешних предпринимателей не нашлось ни одного, кто бы захотел туда инвестировать средства. А продавать такой участок земельной городской собственности чужим, не местным, как-то против правил. По городскому уставу, там должен быть парк, рекреационная зона, ее нельзя отдавать под застройку жилья.
Они остановились на тенистой улочке возле какой-то очень красивой и явно старинной церкви. Улочка вела к центральной площади (они в городке все туда вели). А вот эту церковку Мещерский видел впервые.
– Наша главная достопримечательность, церковь Сретенья четырнадцатого века, – сказала Юлия. – В городе ее называют еще церковь Василия Темного. Давайте зайдем.
Этот объект – жемчужина в будущей туристической программе.
Они вошли под своды. Служба давно кончилась (Иван Самолетов и его «инкорпорейтед» давно уже разъехались, разошлись по своим рабочим местам). Мещерский разглядывал фрески. Да, туристам тут есть на что взглянуть – четырнадцатый, пятнадцатый век.
Они стояли перед фреской «Страшный суд».
– С царем Василием Темным связана не только эта церковь, но и палаты Михайло-Архангельского монастыря и сам весь монастырь, – сказала Юлия. – Угличский князь Дмитрий Шемяка, хорошо известный и в нашем городе, отнял у него московский престол. Он ослепил Василия и сослал его сюда.
– Спицы раскаленные воткнул ему в глаза, по преданию, – хмыкнул Фома. – Такой вот византийский способ нашел расправы, бродяга.
– Это было неслыханное по тем временам зверство, – кивнула Юлия, – но, согласно летописи, несмотря на это, здешние горожане Дмитрия Шемяку любили и, кажется, даже не очень осуждали. Он обожал щегольнуть роскошью, удалью, был очень хорош собой, казны не жалел, на медведя один ходил с ножом и рогатиной. Так что ослепление Василия Темного его образу – лихому и весьма привлекательному в глазах горожан – не повредило. Василий был сослан и заключен в здешний монастырь. Шемяка сел на московский престол, отсюда и выражение пошло «шемякин суд» – суд узурпатора власти. Вроде бы типичный дворцовый переворот, но внезапно произошло одно событие…
– Все знали, что подонок, садист, и тем не менее нравился такой вот. Обаянием брал, – перебил ее Фома. – Садист – и брал обаянием.
– Шемяка неожиданно приехал сюда к Василию и вот в этой церкви при большом стечении народа на коленях прилюдно просил у него, искалеченного, слепого, прощения за свое злодеяние.
– Как это по-нашему, а? Национальная изюминка налицо, – снова перебил Юлию Фома. – Подложить человеку свинью кровавую, а потом на коленях, бия себя в грудь кулаками, каяться – ох ты гой еси… Что интереснее всего, этот хмырь Темный его простил. Слепенький-то, убогий наш…
Они вышли из церкви. После церковной полутьмы солнце слепило. Мимо на большой скорости промчался серебристый внедорожник. Они подошли к своей машине и не спеша поехали к площади – до нее было рукой подать.
– А я знавал одного типа, который проделал тот же фокус с раскаленными спицами, – вдруг выдал Фома. – Это было после нашей экскурсии сюда. Обычная школьная экскурсия, урок краеведения. Пятый класс средней школы. Так вот этот тип… мальчик… он потом после экскурсии на моих глазах посадил белую крысу из живого уголка в клетку, накалил на зажигалке вязальную спицу и ткнул крысе в глаз. Опыт натуралес… Выколол собственноручно…
– Фома, ты что городишь? – Мещерский подпрыгнул на сиденье, точно это в него ткнули спицей. – Ты что…
– Я-то? Притормозите, пожалуйста. Скорее же!
Они были в самом центре площади. Возле голубого особняка с цветочными ящиками на окнах остановился тот самый внедорожник, обогнавший их. Возле него возилась какая-то молодая женщина, вытаскивая с заднего сиденья пакеты и коробки. Рыжая, как лисица, хрупкая, стройная – в кожаных брюках-стрейч, на высоченных каблуках.
Фома, еще не дожидаясь, когда машина остановится, выскочил на ходу и бросился к ней.
– Кассиопея приехала, – как бы самой себе сказала Юлия. – А что – ваш друг разве ее знает? Надо же… Судя по его виду… Ой, ну надо же… А вы? Нет? Пойдемте, пойдемте скорее, я вас познакомлю, она владелица салона красоты.
Мещерский понял, что она хочет подойти – ей страх как любопытно, женщина ведь, хоть и жена, и правая рука городского головы, городничиха.
Он видел их – там, возле внедорожника, но не слышал первых фраз, первых слов их встречи. Только потом он понял, что эта встреча была сколь важна, столь и нежданна для них обоих. Нежданно-негаданно встретились через столько лет здесь, в городке, где все и начиналось, а потом так страшно, так кроваво оборвалось…
Потом уже, много позже, Мещерский привык к имени этой женщины – Кассиопея. Не псевдоним, не прозвище – имя, столь не подходящее к простецкому имени Фома.
Они вообще мало подходили друг другу. И тогда, давно, когда были еще полудетьми. И сейчас. Эта женщина… Мещерский смотрел на нее с восхищением. Она была похожа на некий волшебный фетиш, на символ чего-то очень редкого, драгоценного, желанного, но никогда, увы, не дающегося в руки, вечно ускользающего, нереального.
Она совсем не подходила и к декорациям Тихого Городка – эта рыжая жар-птица Кассиопея. Как странно было потом Мещерскому узнать, что она родилась и выросла здесь.
Подходя с Юлией, он услышал обрывок фразы.
– Что ж, ты замужем? – спросил Фома.
Она смотрела на него – так смотрят на старые пожелтевшие снимки в школьном альбоме или на тех, кого очень пытались забыть, но так и не смогли. Подняла руку и хотела дотронуться до его лица – точно ли это человек из плоти, а не фантом из прошлого. Но Фома резко отвернул голову.
– Вышла. Выдали… Знаешь, как в сказке – не за князя, не за барина, за злого татарина. Но муж он был неплохой. Небедный. Он разбился на вертолете – отправился с друзьями на охоту и… Я теперь вдова.
– Вдова? – повторил Фома.
– Веселая вдова. А ты… как же ты… какой же ты стал… – Она неожиданно шагнула к нему, обняла его за шею и прижалась щекой к его груди – словно хотела спрятаться, укрыться. Рыжая грива на фоне темного костюма от «Харродс». Весь ее тонкий, гибкий, как хлыст, силуэт, как бы впечатавшийся в кряжистую и, что греха таить, обрюзгшую от алкоголя фигуру Фомы.
Тут дверь салона красоты распахнулась, и на пороге возникла девушка – та самая, с которой Мещерский видел вчера Ивана Самолетова. Кира-Канарейка с изумлением уставилась на свою хозяйку. Кассиопея, не обращая ни на кого внимания, словно не замечая ни Мещерского, ни Юлию Шубину, повлекла Фому за собой внутрь, через порог. Заинтригованная донельзя Юлия, в свою очередь, потащила за собой Мещерского. Это было нарушение всех правил – мужчины до этого в салон дальше порога не допускались. Но Кира-Канарейка, менеджер и страж, на этот раз и слова не промолвила.
Миг – и Мещерский очутился в чисто бабьем, как ему показалось, мирке: фен шумит, в парикмахерском кресле какая-то шатенка средних лет в джинсах и красной кофточке в белый горошек, над ее прической трудится молоденький стилист-парикмахер, стеклянные шкафы-витрины с кремами и прочей косметической дребеденью, стены под фальшивый мрамор, хромированный никель и белый европластик, физиономия Скарлет Йоханссон с неестественно толстыми от розового блеска губами, пялящаяся с плаката: «А ты сделал себе татуаж? Ты, доброволец?»
Женщина в кресле была Марина Андреевна Костоглазова, жена прокурора. Только познакомиться с ней ближе Мещерскому довелось много позже. Кассиопея увела Фому куда-то вглубь, в недра своего косметического царства. Точно царя Додона Шаемаханская царица. Мещерский растерянно озирался – нет, не в поисках Золотого петушка, его бы здесь в Тихом Городке сразу бы расплющили ударами разделочного топорика, превратив в цыпленка табака, и бросили бы на сковородку – жарить.
– Кассиопея знает вашего приятеля, – произнесла Юлия Шубина – это было словно подведение итога под всей их такой деловой экскурсией по городу. – Как же они встретились, боже… Марина, вы представляете, – она обратилась к Марине Андреевне, – это было как в кино. И мне кажется…
Но окончить она не успела. В крепкую дубовую дверь, игнорируя звонок, забарабанили, застучали. Послышался женский крик – какой-то заполошный, истерически– возбужденный.
Глава 10
«Он вернулся!»
«Откройте!» – неслось из-за двери. Кира-Канарейка взглянула на монитор.
– Кто там, Кира? Что же вы – откройте сейчас же, может быть, что-то стряслось, – властно сказала Юлия Шубина.
Кира нажала кнопку, дверь распахнулась, и в салон буквально ввалилась та самая продавщица из магазина – Наталья Куприянова. Мещерский хорошо ее запомнил. Она задыхалась, все ее полное тело словно бунтовало против такой вот спешки, такой встряски. На щеках цвели пунцовые розы – точно детский диатез.
–
На ее голос в холл вышли Кассиопея и Фома. В другой момент Мещерский не преминул бы понаблюдать именно за ними, но сейчас… сейчас он снова ни шиша не понимал. Кого имела в виду эта самая Куприянова, вопившая с таким перекошенным, с таким осатанелым (другого сравнения и подобрать-то было нельзя) лицом? Фому? Но они уже виделись и разговаривали, хотя и странным был тот разговор…
Куприянова узрела Кассиопею.
– Он вернулся в город! – крикнула она. – Я видела его, я его сразу узнала!
Юлия Шубина и Марина Андреевна хором воскликнули: «Да кто? Кто он-то?» Только Фома ничего не спросил – ринулся на улицу. Мещерский за ним. Он увидел машину посреди площади – пыльный черный «БМВ», правда, новый, последней модели, стоящий черт его знает сколько. Дверь со стороны водителя была открыта. Положив на дверь руку, возле машины стоял какой-то темноволосый мужчина – молодой, их с Фомой ровесник или, возможно, чуть постарше. Он был высок и широкоплеч. Он стоял посреди площади так, словно давал себя разглядеть всем сразу, одновременно и со всех сторон.
Мещерский почувствовал, как в его плечо впились пальцы Фомы. Тот словно опоры искал, как будто у него разом подкосились ноги. Его лицо… У Мещерского мурашки поползли по спине. Его испугал именно Фома, потому что в облике незнакомца не было ничего ужасного или отталкивающего, наоборот, даже издали можно было бы заметить, что он очень хорош собой, слишком хорош для Тихого Городка.
Удивленно вскрикнула Кассиопея.
– Кто это такой? – не выдержал Мещерский. – Кто этот парень, черт возьми?
– Тот, – слова давались Фоме с трудом, – кто убил мою сестру.
– Это Герман, – Кассиопея поднесла ладонь к своим губам, словно что-то запрещая себе. – Это мой брат.
Глава 11
Маньяк. Городские легенды
Секретарь мэра Шубина Вера Захаровна Бардина занималась на своем рабочем месте в приемной самыми обычными делами – сортировала почту. День был как день. Шубин у себя в кабинете совещался с начальником финансового управления. После совещания Вера Захаровна, как обычно, понесла ему на подпись документы. Когда она уже выходила из кабинета, на столе резко зазвонил телефон. Шубин снял трубку. Вера Захаровна уже закрывала за собой дверь, когда внезапно изменившийся голос шефа заставил ее недоуменно оглянуться.
– Кто?! Повтори, что ты сказал?!
Это был не возглас, а какое-то карканье, словно человек от внезапного шока разом забыл все слова и начал изъясняться на каком-то птичьем языке. Вера Захаровна вернулась за свой стол. Странно…
С мэром ее связывало десять лет, как говаривали в старину, «беспорочной» службы. Своего будущего шефа Вера Захаровна – в прошлом инструктора Тихогородского райкома комсомола – помнила еще старшеклассникомкомсомольцем. Он был очень активным и деятельным подростком, правда, характером обладал неровным, вспыльчивым. Потом он ушел в армию, служил в ВДВ, вернулся в город настоящим мужчиной. К тому времени Вера Захаровна уже работала на посту завсектором городского исполкома. А потом были трудные 90-е – годы увольнений, административного хаоса и «властных пертурбаций» (Вера Захаровна обозначала для себя тот временной период только так и никак иначе). И кем только ей, с ее-то административным опытом, не приходилось вкалывать в поте лица, чтобы как-то выжить самой после увольнения и поддержать мать-старуху и старуху-тетку. Последним таким ее горе-пристанищем была городская библиотека, где она получала сущие гроши. В тот год – год дефолта и общего хаоса – Тихий Городок буквально погибал, подыхал на их глазах. И они подыхали вместе с ним. Ели в основном то, что давал клок земли на окраине у железнодорожного полотна – огород, где приходилось полоть грядки, поливать, ковыряться в земле каждые выходные. Картошка, картошка, картошка – Вера Захаровна ненавидела ее с тех пор, ну а еще макароны и пшенная каша. Мать серьезно болела – ей нужны были лекарства, специальная диета. А у Веры Захаровны тогда не было никаких средств на все это – не было ничего, кроме двух рук и двужильной, почти маниакальной работоспособности. В то время, как никогда прежде, Вера Захаровна поняла, что женщина в таком месте, как их городок, да и вообще в провинции, женщина одинокая, незамужняя, заскорузлая старая дева, может выжить и не дать дуба с голода и от нищеты, лишь зацепившись каким угодно манером, любым доступным способом за какую-то государственную службу, за «должность». С момента возвращения в Тихий Городок после окончания института Вера Захаровна и состояла на такой «должности» – в райкоме, в исполкоме. А когда в 92-м этот стул был из-под нее выбит, осознала, чего же она в своей жизни лишилась.
Но все же она – одинокая заскорузлая старая дева – никогда не слыла неудачницей. И в те трудные годы сумела выкарабкаться. А затем в ее жизни появился Всеволод Шубин. О нет, не как герой-любовник и щедрый спонсор. А просто как работодатель – его строительный бизнес в областном центре начал набирать обороты. Шубин искал дельного, толкового секретаря. Среди его сотрудников было немало крепких хозяйственников, работников полигона и почтового ящика, который в 90-е годы пришел в совершеннейший упадок. Были и бывшие работники исполкома. Кто-то и порекомендовал Шубину Веру Захаровну Бардину. Шубин ее тоже помнил – по райкому комсомола, по шефской райкомовской программе над их школой. (Как же давно это было!)
Когда они впервые встретились – он, тридцатилетний бизнесмен, и она, сорокалетняя библиотекарша, – ничто, казалось, не говорило в пользу того, что вскоре они станут друг другу нужны и необходимы в вопросах, которые намного важнее вопросов любовных, – в вопросах деловых, жестких, напрямую связанных с выгодой, успехом, прибылью и выживанием в этом новом сложном мире, влияние которого они оба уже успели с лихвой испытать на собственной шкуре.
Они сработались и подружились. И стали доверять друг другу. Шубин был хорошим шефом, Вера Захаровна преданной, исполнительной, честной секретаршей. Чтобы работать в фирме Шубина, ей даже пришлось перебраться вместе с больной матерью и теткой в областной центр – фирма сняла для них троих квартиру. В ходе последующей избирательной кампании в областную думу, а затем и на пост мэра Вера Захаровна была у Шубина вторым после жены Юлии доверенным лицом. Когда Шубина избрали мэром города, она снова вернулась в Тихий Городок. Именно ей Юлия Шубина, проводившая для Мещерского и Фомы Черкасса свою экскурсию, была обязана основными познаниями относительно истории города, его улиц, домов, монастырей и церквей. Позже она отплатила Вере Захаровне тем, что свела ее с Кассиопеей Хайретдиновой и ее салоном красоты. Салоном, где на первом этаже делали укладки, маникюр, массаж и СПА-процедуры, а на втором при закрытых дверях, при зажженных свечах занимались…
Порой, сидя в приемной, прямая как палка, с гордо поднятой головой, серьезная и неприступная секретарь– менеджер мэра Вера Захаровна представляла себе их очередной совместный сеанс при свечах. Последний, самый последний, самый-самый последний сеанс. Белое фарфоровое блюдце на черном ватмане – точно плевок. Белый круг, буквы. Напряженные лица своих товарок по сеансу – мэрши, прокурорши, дурочки Киры. Они отчаянно трусили в ходе сеанса, хоть и не признавались в этом вслух, хоть и пытались не показать виду. А она, Вера Захаровна, – что ж, она тоже боялась, нервничала, но это был страх пополам с каким-то до этого не виданным, не испытанным, почти сексуальным, эротическим ощущением. Дрожь внутри – в сердце, в самых печенках и в конце, в финале – почти самый настоящий оргазм, который в жизни, в постели с мужиком ей во все ее уже немалые годы так и не довелось испытать.
У Веры Захаровны не водилось любовников – увы, никогда. Инструктор исполкома Бондарь – женатый, лысый – был не в счет. Она переспала с ним (боже, как это было давно) отчасти потому, чтобы он устроил ее на работу в исполком (походатайствовал, нажал нужные кнопки. Он это мог, Бондарь). Отчасти потому, что природа требовала свое – в тридцать (а Вере Захаровне тогда столько и было лет) уже просто неприлично, вредно для здоровья быть девственницей. Впрочем, женатый исполкомовский Бондарь ее надежд в постели не оправдал. Все происшедшее не оставило почти никаких следов – ни в памяти, ни в физиологии. Опыт не удался. И впоследствии Вера Захаровна его не повторяла. Не с кем было повторять – вот в чем штука-то была. Никто не добивался ее, не звонил по ночам, не провожал после работы, не приглашал в кино. Она была никому не интересна как женщина. Ни тогда, в прошлом, ни теперь, когда она уже была близка к своему пятидесятилетнему юбилею. И даже Юлия Шубина была абсолютно спокойна, когда они вдвоем, Шубин и Вера Захаровна, уезжали куда-то – в областной центр, в соседний регион, в Москву на совещание. Юлия Шубина Веру Захаровну не ревновала – и это было словно общий индикатор, словно лакмусовая бумага.
Шубин с грохотом распахнул дверь. Вера Захаровна глянула на него выжидательно и чуть иронично – чего изволите, господин и повелитель?
Поделиться книгой: