Скины: Русь пробуждается

Дмитрий Нестеров

Скины: Русь пробуждается

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Довольно сложное дело — быстро принимать нужные решения. Как раз в эту пору и закончилось отрочество Кваса. Три года довольно безобидной халявы в колледже ушли в небытие, а эпопея с экзаменами в Полиграфическую Академию завершилась две недели назад, когда Квас ознакомился с оценкой, полученной им за экзаменационный диктант. Итак, диплом был защищен, Академия ему не светила, и теперь наш герой стоял один на один с взрослой жизнью и медленно надвигающейся армией. Первые робкие поиски работы шли неудачно — начальство узнавало, что Квас только из колледжа, и, поглядывая на обритую под ноль голову соискателя, вежливо завершало разговор.

— Люди с утра ходят и ищут, а ты как думал? Само к тебе ничего не придет, — так все чаще и чаще говорила ему мать. — Нам с отцом уже не по двадцать лет. Ты сам видишь, какая сейчас жизнь.

— Ладно, мам, отстань, — начинал огрызаться Квас, — ну сколько раз можно говорить одно и то же? — Так ведь ты и делаешь одно и то же. И потом — что значит «отстань»? Что значит «отстань»?

— Завтра понедельник. Ты вообще собираешься газеты покупать?

— Ох, уже понедельник… Да, да, собираюсь.

— Да, пора уж и пошевелиться. Утром деньги возьмешь — я оставлю под телефоном.

Понедельник. Ассортимент газет тот же, что и неделю назад. «Есть работа — нужна работа» и «Работа для Вас». После покупки газет Квас отправился на «Комсомольскую»- прикупить сигарет на толкучке у «Трех вокзалов».

За последние три года доходы семьи можно было вычислить по тому, что он курил. Квас начал курить на втором курсе, и начал во здравие — с «Кента». Потом плавно скатился на «Честер». После того, как папашу «ушили» из довольно приличного издательства, Квас перешел на «Петрушу». Одним прекрасным августовским утром, после дружеской пивной попойки, он вылез к метро за сигаретами и на ценнике рядом с «Петром» увидел цифру 12. «Да, блин, пора с этим завязывать, — сказал себе Квас, помотав головой, — чтоб уж от пива такие глюки шли!» Это оказался не глюк, а августовский обвал. С куревом Квас сел в глубокую яму. Начались мучительные поиски подходящих сигарет. «Пегас», «Ява», которая ни черта не тянулась. Скоро он раскопал «Новость» — неплохие сигареты, но из жердей, которые в них попадались, вполне можно было построить себе шалашик. Но кто ищет — тот всегда найдет, и Квас остановился на «Тройке». Покупать сигареты в розницу — не для бедных, и Квас старался отовариваться на «Трех вокзалах», благо не далеко.

* * *

Частая грубость с матерью шла от некоторой слабости. Тупая агрессия во все стороны — действительно, признак внутренней неуверенности. Мама была права, и он это знал. Квас хотел работать, но с этим было труднее, чем он представлял себе в технаре. Нужна была масса денег — на новый магнитофон, на курсы, на некоторые шмотки, на то на се — а их не было. Работы пока тоже не было.

Как уже говорилось, Академия Кваса до себя не допустила. Оба захода оказались неудачными. Он был и на пятимесячных курсах, и на двухнедельных, но все это пошло коту под хвост. Сначала Квас доблестно завалил устную литературу и диктант, и хотел прийти на историю — поприкалываться. Мать не пустила — сиди, грызи русский. Квас сидел днями, ночами — грыз, грыз… Второй штурм закончился совсем скоро — в диктанте он насажал столько ошибок, что это зрелище испортило ему настроение на весь день. Из всего их запуска кроме блатных прошел только один ботаник. Ботаник с большой буквы. Это был такой уникум, что по сравнению с ним их ботаничка из колледжа казалась жалким дегенератом. Парень знал буквально все. Вот он и прошел.

Хотя на курсах они недурно проводили время. Занятия были по вечерам, а потом пиво в компании лилось рекой. Общество собралось изысканное. Два наци — Квас, сверкавший лысиной и подтяжками, и Шурик. Высокая такая башня, в очках и с хвостом темно-каштановых волос, по совместительству толкиенутый. Шурик был необычным наци — он имел редкий уклон: был ужасным англофобом. Еще были три девушки — с двоими Квас был знаком еще по технарю, а третья была Наташа. С остальными особо не дружили — народ так себе: ни рыба, ни мясо либо «продвинутая» молодежь. Лекции по литературе были скучными, на русском просто-напросто закручивались гайки, но уж на истории они оттягивались вовсю. Однажды речь зашла о декабристах, и двое начитанных стервецов с издевательской интонацией затеяли диспут, кто же были декабристы — масоны или английские шпионы. Сошлись на том, что одно другому не мешает. Свары на древнерусской истории затевал Шурик, он и вправду знал ее первоклассно, а уж по XX веку обнажал меч Квас. То, что творилось во время истории II Мировой войны, было квалифицировано историчкой как «фашистская пропаганда», а Кваса иначе, как «погромщиком, как эти, с бритыми головами», она и не называла. А как Шурик притащил на курсы свой толкиеновский тын.[1] Эту идиллию оборвали злые экзамены. Да Бог с ней, с Академией, а вот именно на курсах Квас и познакомился с Наташей, и на этот цирк стоило походить хотя бы ради этого.

Хотя впереди и была неопределенность, Квас почувствовал некоторую свободу. Он устал за последние месяцы — практика, диплом, эти чертовы экзамены, да еще постоянный родительский дамоклов меч над головой. Что бы ни было дальше, чувство пусть кратковременной, но свободы, опьяняло его. Перед тем как тянуть рабочую лямку, хотелось побездельничать хоть месячишко.

Работа привалила неожиданно. Вечером пришел отец. Ну, как всегда началась эпопея с тапочками. Квас не мог понять почему, но отцовские тапки всегда оказывались на его ногах, а его собственные болтались бог знает где. На отцовских тапках большими белыми буквами было написано «KUBOTA», на его — мелкими и кривыми буковками «ZIKO». Вечернее общение с отцом обычно начиналось с тапочек.

— Да ладно, вот твои тапки, — огрызался Квас. — Вот они, успокойся. Ну, прямо конец света — чужие тапки надел. Удавиться мне теперь на подтяжках, что ли?

Отец всегда приводил доводы, которыми сам Квас обычно пользовался в дискуссиях с антифами в общественном транспорте — о порядке, о дисциплине, но Квас говорил о России, а отец — о тапках и полотенцах.

После обмена тапками отец пригласил Кваса на балкон — покурить и поговорить. Разговор, естественно, зашел о работе.

_ Ну, как с работой?

_ Ну как, ищу.

— Газеты покупал в четверг?

— Покупал.

— И что?

— Да есть кое-что, но опыт везде нужен.

— Ну, пора бы тебе уже работать.

— Я ищу, — Квас недовольно скривил рот и плюнул вниз.

— Значит, не так ищешь… Ну ладно, я вот проходил мимо, знаешь, наверное, у нас тут магазин открылся, там видел объявление?

— А чего там такое?

— Там нужен смотритель зала. Я заходил, разговаривал с администратором. Сказал, что завтра зайдешь.

— А денег сколько платят?

— Завтра сходи и поговори сам.

— Завтра суббота.

— Они всю неделю работают.

— Так что, без выходных, что ли?

— Откуда я знаю? Сходи, сходи — сам поговори. Там, наверное, по сменам. Пойдешь?

— Конечно, а куда деваться? А ты маме говорил уже?

— Да нет пока, она, наверное, против, как всегда, будет.

— Плевать. Искать буду дальше, а работа нужна позарез.

— Тогда завтра подходишь к девяти. Идти куда, знаешь?

— Откуда?

— Знаешь, рядом с нашей булочной, там раньше универсам был, потом видеопрокат…

— А-а, все, понял.

— Вот. Администратора зовут Сергей Иванович. Запомнил? Сергей Иванович. Запиши.

— Да понял я, пап.

— Оденься по-людски завтра, ботинки одень нормальные и куртку. Слава Богу, оброс уже, не такой страшный — а то придешь к нормальным людям, как черт знает что…

Потом подключилась и мать.

— Вот видишь. Ходить надо, а не дома сидеть. Прямо под носом. А так, — отец случайно не зашел бы, — так и сидел бы дома, диван просиживал. Я смотрю, ребята у нас на работе крутятся, вертятся, учатся, работают. А мне и сказать стыдно про тебя, маемся с тобой с девятого класса. То то, то это, в колледже со Славиком своим три года куролесил, и чуть что — мать бежит, разбирается…

— Ладно, все, хорошо, хватит…

— Так ты завтра-то пойдешь разговаривать?

— Да.

— Ты только с порога эту свою чушь не неси.

— Нет, мам, обязательно понесу. Сразу, как только войду — «Зиг хайль!»

Квас даже показал, как он это сделает — вскочил с дивана, вытянулся перед матерью, щелкнул каблуками, точнее, резиновыми подошвами шлепанцев, и, хлопнув себя по сердцу, выкинул правую руку вперед. Мать молча встала и пошла из комнаты.

— Мам, хватит, ну не тормози. Мать остановилась и обернулась.

— И не брейся пока — походи хоть немного, как человек.

— Я всегда человек. Не прическа определяет человека.

— В мозгах у вас пусто, и на башке твоей пусто.

— Все, мам, на этом моя сторона прекращает дискуссию. Я ужинать пошел.

— Возьми там пельмени в духовке, салаты там — почему не едите, а то ведь испортятся, — и колбасы возьми, если осталась.

— Осталась.

— Ты хоть сегодня обедал?

— Обедал.

— Врешь, как всегда. Ты понимаешь, что я вас, двух мужиков, не могу одной колбасой кормить. Что, трудно так суп разогреть? А то ешь одни бутерброды.

— Мам, суп завтра разогрею. Какой суп хоть?

— А-а, а говоришь, обедал. Грибной суп, разогреть и поесть со сметанкой — как хорошо.

— Да, ужасно здорово, — бросил Квас, идя на кухню.

На кухне сидел отец в майке-тельняшке, сосредоточенно ел пельмени и слушал радио. Квас облизнулся и потер руки.

— Вон в сковородке возьми.

В сковородке были румяные пельмени, запеченные в сметане и посыпанные расплавленной сырной крошкой. Они уже порядочно подостыли.

— Та-а-ак-с, а чего у нас за салаты?

— Вон, в мисках. Не мешай, пожалуйста, я слушаю.

Тут же на широкой тарелке был нарезанный «ароматный» хлеб и «дон-кихотовская» колбаса. В мисках была квашеная капуста и салат, где должны быть намешаны крабовые палочки, кукуруза и еще всякая всячина. Пожевав, Квас понял, что крабовых палочек нет.

— Пап, как колбаса?

— Нормально, — и через паузу, — а что у тебя с рукой? В последней акции Квас, несмотря на перчатки, сильно разбил две передние костяшки.

— Упал.

— Опять своей дурью маешься? Я говорю — ты когда-нибудь доскачешься: либо в милицию попадешь, либо морду набьют, как следует, и правильно сделают.

— Это еще почему?

— Что почему? Почему правильно набьют? А чтоб мозги на место встали, чтоб делом, наконец, занялся.

— А ты чего думаешь, когда я пойду работать, я не буду зачищать город, что ли?

Отец махнул рукой.

Вообще родители Кваса в последнее время все чаще и чаще возвращались к этой щекотливой теме — слишком сильны были стереотипы. При слове «скинхед» они, наверное, воображали гориллоподобного громилу с мутным взглядом, низким лбом, выступающей нижней челюстью и нечленораздельной речью. «Никогда не думала, что он станет фашистом, — говорила тетка, — я тут с тетей Полиной разговаривала, она спрашивает: „А как Митенька?“ „А что Митенька, — говорю я. — Митенька у нас теперь фашиствующий молодчик“». «А тетя Полина что?»- весело спрашивал Квас. «Ну что тут можно сказать? Только руками развести», — следовал ответ. Стычки на этой почве, чаще всего с отцом, вспыхивали с завидным постоянством. У матери был на все один аргумент: «Вы бьете людей, а сейчас надо заниматься экономикой». Отец же считал своим долгом влиять на сына, и поэтому их диспуты на курительном балконе и поздно вечером на кухне часто переходили в крик. Тут же появлялась мать: «Что вы орете, время уже за полночь. (У нее всегда после восьми вечера время приближалось к полуночи.) Опять начинается ночная жизнь. Сидят по своим комнатам, а как полночь, выползают — и начинается».

Когда на семейные торжества собирались родственники и «друзья семьи», то рано или поздно его все равно начинали учить уму-разуму. Надо признать, что говорить наш герой умел неплохо, и родственникам приходилось нелегко. Любой более или менее начитанный наци не даст соврать — специально для таких дискуссий у него припасена парочка каверзных вопросов. Родственников, не слишком подкованных в этих вопросах, эти вопросики сажали в лужу. Когда уже были пущены в ход дед-фронтовик («Хорошо, что отец не видит, вот бы он послушал»), холокост, выражение «Патриотизм — последнее прибежище негодяев», когда Квас не получал ответа на свои вопросики, родственники обычно переходили на личности. Все это кончалось банальной семейной склокой. Но в целом отношения между бритоголовым племянником и тетками были хорошими — ведь Квас был само дружелюбие, когда дело не касалось хачей, цветных, пидоров, наркушников и евреев. Он был покладистым парнем и не любил скандалить, «Ненавижу скандалы, — всегда говорил Квас. — Всегда легче уйти в сторону. Пусть бабы скажут последнее слово».

Его любимым городом был Осташков. На Селигер Кваса занесло зимой, на каникулах. Ясным зимним днем они возвращались с лыжной прогулки. Двое сломали лыжи на горках, и до пансионата надо было ехать на автобусе. Компания пошла через город, на остановку. Старая часть Осташкова покорила их — она сияла тихой русской красотой. Маленькие классические особнячки, салатовые и желтые, замершие деревья с искрящимся снегом на ветках, вывеска «под старину» над булочной, бездонное голубое небо и воздух, который они тогда пили, как кисель. Москву Квас не переносил, иначе как «пыльной клоакой» и «рассадником черномазых» и не называл. Москва умирала, дореволюционные особняки и имперские сталинские замки оттеснялись ночными клубами и казино, Москва Белокаменная на глазах превращалась в интернациональный Вавилон, в очаг нездорового стяжательства, в эталон того образа жизни, который они ненавидели и с которым по мере сил боролись.

* * *

После ужина Квас участвовал в ответственном деле — чистил кошке уши.

— Митя, — тихо позвала его мать. — Давай кошке ушки почистим.

— Кошке? — нарочито громко переспросил Квас, зная, что кошка прекрасно все просекает. — Ухи почистить? Се-е-ей-ча-а-асс!

— Ну тихо, тихо. Она же все, девочка наша, понимает.

— Капнули мы ей в прошлый раз многовато. То-то она все ходит, ушами трясет. Сейчас маслицем почистим.

Мать села на стул, надела перчатки и взяла клетчатый плед.

— Ну все, давай больного.

— Где она?

— Вон, на холодильнике.

Черно-белая кошка — «торпедовская»,[2] как называл ее Квас — внимательно следила сверху за приготовлениями к процедуре. Квас схватил ее в охапку и поволок к матери. Сначала кошка сидела спокойно, только внятно ругалась на своем кошачьем языке.

— Ну, Лиска, не капризничай, не так уж и больно. Что ты кричишь?

— Больно, вот и кричит. Ого!