Евангелие от Пилата

— Дети мои, вначале вы будете плакать, но ваша печаль обратится в радость. Рожая, женщина мучится, ибо пришел ее час, а родив ребенка, забывает о муках, радуясь, что родился в мир человек.

Потом — и это было самым трудным — я должен был открыть им свой план.

— Истинно говорю вам, один из вас вскоре предаст меня.

Дрожь непонимания пробежала по их телам. Они с криками начали протестовать.

Молчал только Иегуда. Только Иегуда понял. Он стал бледнее восковой свечи. Его черные глаза пронзали меня.

— Им буду я, Иешуа?

Он осознал глубину жертвы, которую я требовал от него. Он должен был продать меня. Я выдержал его взгляд, дав ему понять, что могу требовать только от него, от любимого ученика, чтобы он пожертвовал собой. Только так я мог принести в жертву себя.

Он понял меня и молчаливо согласился.

Мы опустили глаза, и пиршество продолжилось. Ни он, ни я не имели сил говорить. Ученики, казалось, забыли о случившемся.

Наконец Иегуда встал и сказал мне на ухо:

— Я ухожу. Мне надо кое с кем повидаться.

Я посмотрел ему в глаза и сказал со всей признательностью, которую сумел выразить:

— Благодарю тебя.

Расстроенный, он обнял меня изо всех сил, словно нас собирались растащить в разные стороны. Я чувствовал на шее его слезы — он беззвучно плакал.

Потом он взял себя в руки и шепнул мне на ухо:

— На третий день ты вернешься. Но меня там не будет. И я не сожму тебя в своих объятиях.

На этот раз я удержал его. Я шепнул:

— Иегуда, Иегуда! Как ты поступишь?

— Я продам тебя синедриону. Приведу стражей на Масличную гору. Укажу на тебя. А потом повешусь.

— Нет, Иегуда, я не желаю.

— Ты же идешь на крест! А я имею право повеситься!

— Иегуда, я прощаю тебя.

— Но я не прощаю себе!

И он ушел.

Остальные ученики, наивное и нежное стадо, будут последними, кто заподозрит зло или уловит хитрость. Они ничего не поняли в этой сцене.

Но мать моя, сидевшая в темном уголке, догадалась обо всем. Ее глаза расширились от беспокойства, она в упор смотрела на меня, вопрошала, требовала опровергнуть свершившееся. Я не отвечал ей, и она поняла, что меня ждет, и из горла ее вырвался крик раненого зверя.

Я подошел к ней и сел рядом. Она захотела меня утешить, дала понять, что примет все, что уже все приняла. Она улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. И мы долго сидели рядом, объединенные общей улыбкой.

Я смотрел на ее лицо, которое первым увидели мои глаза; завтра они закроются в ее присутствии. Я смотрел на ее губы, которые напевали мне колыбельные песни; я никогда не целовал ничьих других губ. Я смотрел на свою старенькую мать, которую безмерно любил, и шептал ей: «Прости меня».

Свершилось. Я вглядываюсь в ночь. Черное жестокое небо. Ветер доносит до меня запах смерти, запах клетки со львами.

Через несколько часов все будет кончено. Через несколько часов станет известно, был я посланцем Отца моего или простым безумцем. Еще одним.

Великое доказательство, единственное доказательство будет предъявлено только после моей смерти. Если я ошибся, то даже не узнаю о заблуждении, я буду плавать в небытии, равнодушный и лишенный сознания. Если я прав, то постараюсь не творить из этого триумфа, а понесу остальным радостную весть. Ибо, будучи правым или неправым, я никогда не жил ради себя. И умру не ради себя.

Даже если сегодня вечером меня убедят в моей неправоте, я не отступлюсь.

Ибо, проиграв, я ничего не потеряю. Но, выиграв, я выиграю все. И отдам выигрыш людям.

Боже, сделай так, чтобы в последнее мгновение я оказался на высоте своей судьбы. Чтобы боль не заставила меня усомниться!

Нет, я выдержу, буду тверд. Ни единый крик боли не сорвется с моих уст. Как я нерешителен в своей вере! Как природа противится милосердию! Иешуа, возьми себя в руки. То, чего я опасаюсь, ничто по сравнению с тем, на что я надеюсь.

Меж деревьев появилась стража. Иегуда несет фонарь и ведет солдат. Он приближается ко мне. И указывает на меня.

Я боюсь.

Я сомневаюсь.

Я жажду спасения.

Отец мой, почему ты покинул меня?

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ПИЛАТА

Пилат своему дорогому Титу

Я ненавижу Иерусалим. Воздух, которым здесь дышат, не воздух, а сводящая с ума отрава. Все становится чрезмерным в этом лабиринте улиц, которые проложены не для того, чтобы вести в нужном направлении, а для того, чтобы человек потерялся в них. На дорогах здесь не двигаешься, а постоянно с кем-то сталкиваешься. Повсюду смешение языков стекающихся со всего Востока народов, которые говорят только ради того, чтобы не слышать друг друга. Здесь слишком пронзительно кричат на улицах и слишком много шепчутся по домам. Здесь не соблюдают римский порядок, потому что его ненавидят. Город задыхается от лицемерия и подавленных страстей. Даже солнце, выглядывающее из-за крепостных стен, кажется предателем. Здесь невозможно поверить, что одно и то же солнце сияет над Римом и ползет над Иерусалимом. Солнце Рима дарит свет. Солнце Иерусалима сгущает тени: оно создает темные уголки, в которых плетутся заговоры, коридоры, по которым разбегаются воры, возводит храмы, куда римлянин не имеет права ступить ногой. Солнце-светило против солнца — создателя тьмы, я променял первое на второе, когда согласился стать прокуратором Иудеи.

Я ненавижу Иерусалим. Но есть кое-что, что я ненавижу больше Иерусалима. Это — Иерусалим во время Пасхи.

Я не писал тебе целых три дня, поскольку не мог ни на мгновение ослабить бдительность. Праздник Опресноков приводит мои нервы в полное расстройство, а моих людей держит в постоянной тревоге: я удваиваю количество солдат-стражников, постоянно рассылаю патрули, отправляю своих соглядатаев на разведку, выжимаю доносчиков, как апельсин, усиливаю собственную бдительность. Если Израиль вздумает угрожать Риму, то он может это сделать как раз в эти три дня пасхальных празднеств. Город переполняется людьми, разбухает, еврейское население увеличивается в пять раз, поскольку все стремятся в Храм, чтобы вознести молитвы своему единственному богу. По ночам те, кто не нашел пристанища на постоялых дворах или в домах, собираются под стенами города или заполоняют окрестные холмы, где спят вповалку под открытым небом. Днем их религия требует жертвоприношений и превращает Иерусалим в громадную ярмарку скота, рядом с которой возникают скотобойни. Тысячи животных ревут сначала в ожидании, а потом в агонии. По улицам растекаются и густеют кровавые реки. Люди собирают шкуры, шерсть, перья — все это сушится прямо на улице и издает невыносимое зловоние. На тех же улицах горят костры, дым поднимается в небо, пачкая сажей стены. Всепроникающая вонь горящего жира наводит на мысль, что сам город поджаривается на углях, принося себя в жертву своему равнодушному и ненасытному богу. Все эти три дня я не спускаюсь с террасы и с отвращением разглядываю Иерусалим, заполненный толпами людей. Я слышу доносящиеся с забитых народом улиц крики проводников, сзывающих паломников, чтобы показать им могилы пророков. Отовсюду доносится жалобное блеяние ягнят, призывный свист блудниц из подворотен. Иногда толпу разрезает серебристая молния — один из голых воров, натершись маслом, выскальзывает из рук преследователей, оставляя позади себя пустые кошельки и гроздья проклятий.

Ежегодно в эти три дня я боюсь всего на свете. И все же ежегодно я справляюсь со всеми трудностями Все всегда проходило нормально. Никогда не возникало особо опасных происшествий. На этот раз для поддержания порядка нам пришлось прибегнуть к пятнадцати арестам и распять трех человек, что намного меньше, чем в прошлые годы.

А значит, я смогу со спокойной душой отбыть в Кесарию, где я себя так хорошо чувствую, ведь это — со временный римский город, разделенный на квадраты в котором приятно пахнет кожей и казармой. Там, в твоей крепости, мне иногда удается забыть о волнениях, которые всегда держат меня за глотку, когда я прибываю в Палестину. Сейчас, когда я заканчиваю это письмо, разгорается утренняя заря. Наступает воскресенье, и скоро я велю приготовить багаж. Как обычно, я провел ночь за письмом тебе.

Иудея лишает меня сна уже давно, но эти жаркие ночи позволяют нам, дорогой мой брат, поддерживать машу переписку.

Протягиваю тебе руку из Палестины в Рим. Прости меня за всегдашнюю суровость стиля и береги здоровье.

Пилат своему дорогому Титу

— Тело исчезло!

В момент, когда я сворачивал свиток с адресованным тебе письмом, центурион Бурр принес мне эту ошеломляющую весть.

— Тело исчезло!

Я сразу понял, что он говорил об этом колдуне из Назарета. И сразу увидел, какие неприятности меня ожидают, если немедленно не отыскать труп.

Позволь мне в нескольких словах изложить дело колдуна из Назарета.

Вот уже несколько лет во всей Иудее говорят о некоем Иешуа, раввине-отступнике. Сначала он ничем не отличался от других: невыразительная внешность, говор галилейского бродяги, мешающий общению с себе подобными. Но главное, он происходил из Назарета, какого-то захолустья, а этого вполне достаточно, чтобы он не приобрел особой популярности. Но его всегда чуть таинственные речи человека не от мира сего, его двусмысленные фразы, его восточные притчи, то призывающие к миру, то воинственные, его благожелательное отношение к женщинам, короче говоря, его странности позволили ему постепенно покорить души людей. Как только он начал шествие по Палестине, я послал к нему своих соглядатаев. Они отписали мне, что человек выглядит безобидным, занимается только религиозными вопросами, а его врагами, по его же словам, были скорее иудейские священнослужители, чем римские захватчики. И все же люди мои были удивлены.

Не веря никому, я, чтобы выведать, куда все это ведет, внедрил своих людей в группу его учеников, которая постоянно росла, словно питаясь его словами…

Здесь любая религиозная секта скрытно занимается политикой. С тех пор как Рим установил свой порядок, ввел войска и поставил свое правление, оставив местному населению свободу исповедания своих культов, религиозный экстаз стал проявлением своеобразного национализма, священным убежищем, где зреет сопротивление Цезарю. Я подозреваю, что многие называют себя иудеями ради одной цели: они заявляют — я против Рима. Фарисеи и даже саддукеи, которых я контролирую, поклоняются своему единому богу только ради того, чтобы сильнее возненавидеть наших богов и все то, что мы несем на покоренные земли. Что касается зелотов, ярых врагов Цезаря и врагов любого, кто сотрудничает с Цезарем, то они — опасные фанатики, ненавидящие нас, разбойники, которые не уважают ни один закон, даже свой собственный, которые считают греховным все то, что осуждают сами. Они могли бы, не будь я настороже, поколебать нашу власть и даже уничтожить собственную страну, выплеснув наружу свою варварскую энергию. Поэтому я хотел достоверно знать, к кому примкнет этот Иешуа: к зелотам, фарисеям, саддукеям, или он действительно является наивным верующим, как мне доносили шпионы. Я хотел выведать, какая группа собирается воспользоваться его популярностью и превратить его в средство борьбы против меня. К моему величайшему удивлению, ничего похожего не произошло. Колдун, как я его называю, только настроил против себя всех и вся. Зелоты возненавидели его, когда он оправдал присутствие моих войск и римский налог, заявив: «Отдайте Кесарю кесарево». Фарисеи уличили его в нарушении Закона, когда колдун презрел Субботу. Что касается саддукеев, консерваторов и старших храмовых служителей, то они не могли стерпеть наглости этого раввина, который предпочитает говорить о здравом смысле, а не долдонить одни и те же слова из абсурдных священных текстов. К тому же они опасались за свою власть, а потому добились в эти самые дни казни колдуна.

«Экая важность? — скажешь ты. — Твои враги сами избавляются от потенциального противника! Ты должен только радоваться…»

Конечно.

«К тому же он мертв, — добавил бы ты. — Тебе больше нечего бояться!»

Конечно.

Но есть опасение, что в этом деле была допущена некая поспешность. Я не осуществил правосудия, римского правосудия, а исполнил их правосудие, правосудие моих противников, правосудие саддукеев, одобренное фарисеями. Я избавил этих евреев от еврея, который им противостоял. В этом ли состояла моя роль?

Во время следствия Клавдия Прокула, моя супруга, не переставала упрекать и осуждать меня.

Обратив ко мне свое удлиненное серьезное лице не выражавшее ни ненависти, ни страсти, она долго смотрела на меня.

— Ты не можешь так поступить.

— Клавдия, этого колдуна мне передали священнослужители синедриона. Как прокуратору мне не в чем его упрекнуть, но, будучи прокуратором, я обязан идти навстречу просьбам служителей, если хочу поддерживать мир с Храмом. Как, ты думаешь, управляет властитель? Он должен заставить всех поверить, что управляет именно он, но его решения диктуются целесообразностью.

— Ты не можешь так поступить со мной.

Я опустил глаза. Я не мог вынести взгляда этой женщины, которую обожаю и которой обязан своей карьерой. Клавдия — и тебе это прекрасно известно — не только решила выйти замуж за безвестного провинциала, каким я был, преодолев сопротивление всех своих близких, но и добилась от них, чтобы меня назначили нa важный пост, сделав прокуратором Иудеи. Я никогда бы не получил такого назначения без ее протекции, eе обаяния и ее поддержки. Клавдия Прокула любит меня и уважает, но, как любая знатная римлянка, она привыкла высказывать свое мнение и вступать в дискуссии с мужчинами. Я бы не потерпел такого ни от одной другой женщины, и иногда мне трудно сдержать твою мужскую ярость. Я предпочитаю не затыкать ей рот, а выслушивать ее доводы. Дабы мой престиж не пострадал в глазах окружающих, я добился, чтобы наши споры не происходили в присутствии посторонних. Но она пользуется нашим уединением, чтобы внести напряженность в наши разговоры.

— Ты не можешь так поступить со мной. Без Иешуа меня бы уже не было в этом мире.

Она говорила о болезни, которая на несколько месяцев приковала ее к постели. Она медленно теряла свою кровь. Я собрал всех врачей Палестины, римлян, греков, египтян и даже евреев, но ни один не смог остановить кровотечение, которое обычно у женщин длится четыре дня в месяц, но которое почему-то никак не прекращалось у Клавдии Прокулы.

Лицо ее стало безжизненным, утратило все краски, бледность ее губ ужасала меня. При малейшем движении сердце ее начинало яростно биться. Я уже видел день, когда Клавдия перестанет дышать.

Одна служанка рассказала ей о колдуне из Назарета, и Клавдия попросила моего разрешения призвать его. Я согласился, не питая никаких надежд, и даже не присутствовал при их встрече.

Человек провел с ней всю вторую половину дня. В тот же вечер кровь перестала истекать из тела Клавдии.

Я не мог в это поверить! Я никак не решался проявить бурную радость по поводу ее выздоровления.

— Что он сделал?

— Мы только говорили, и ничего больше.

— Он тебя не касался, не выслушивал, не прощупывал? Не помазал никакой мазью, никакими эликсирами? Но как он остановил кровь?

— Мы только говорили. И мы сказали друг другу столько разных вещей…

Она еще не набралась сил, чтобы отвечать мне, но она улыбалась.

Она выглядела посвежевшей, ожившей, словно роса этого утра пошла ей на пользу. Она повернулась ко мне и сказала:

— Благодаря ему я примирилась с тем, что мы не можем иметь детей.

Ты знаешь, мой дорогой Тит, как эти римские аристократки преподносят тебе сибиллову фразу, глядя в упор на тебя, а ты должен притворяться, если не хочешь прослыть невеждой, что все понял. И я принял умный вид, добавив чуть-чуть восхищения, ибо, похоже, именно такого выражения чувств ожидала моя супруга. Больше мы об этом не заговаривали.

— Иешуа спас меня. Теперь ты — спаси его.

Она напоминала о кодексе чести, который не имел ничего общего с моими служебными обязанностями прокуратора.

— Я велю публично бичевать его. Обычно хорошее кровопускание удовлетворяет толпу. Так ему удастся избежать худшего.

Клавдия молча кивнула. Мы достигли согласия, и оба считали, что таким образом колдун будет спасен.

Но публичная порка не дала желаемого результата, и с этого момента все завертелось с невероятной скоростью. Солдаты вывели человека на террасу Антониевой башни и обрушили плети на его спину. Но приговоренный, как ни странно, не кричал, не протестовал, даже не хрипел при ударах. Он, казалось, отсутствовал на этом представлении. Он был безмятежен, его поведение не походило ни на поведение преступника, ни на поведение невинного человека: он следовал судьбе, которая ему не нравилась, но которую он принимал, отрешившись от окружающего мира. Даже его тело не было телом мученика; кожа лопалась, текла кровь, но с его уст не сорвалось ни единой жалобы. Иешуа бросал вызов судьям и палачам, он превращал правосудие в пародию на правосудие, а мучения — в карикатуру. Толпа была разочарована. Ее возбуждение росло. Теперь она настроилась против него. Она считала, что главное действующее лицо ничего собой не представляет, она упрекала его в равнодушии. Толпа жаждала зрелища, она хотела красивого конца, она требовала смерти.

Я присоединился к Клавдии, укрывшейся в тени башни. Я хотел предупредить ее, что наша уловка не удалась. Но она уже все поняла. И с рыданиями укрылась в моих объятиях.

— Сделай что-нибудь. Умоляю тебя, сделай что-нибудь.

Если бы Иешуа смог пролить хоть четверть слез, пролитых Клавдией, он сумел бы склонить толпу, я в этом не сомневаюсь, к милосердию. Ради своей жены более чем для самого колдуна, который, я знал, ни в чем не виновен, я должен был найти какой-то выход.

— Обычай! Пасхальный обычай!

Клавдия сразу поняла меня. Она перестала дрожать и наградила меня одним из тех восхищенных взглядов, которые позволят мне считать себя молодым и красивым даже тогда, когда мне исполнится восемьдесят лет.

Я приказал стражникам привести из темницы знаменитого разбойника, который здесь всех ограбил и изнасиловал множество дев. Громила отлично владел кинжалом, но его последние преступления помогли нам арестовать его. Его арест был для меня облегчением, ибо я подозревал этого предводителя в том, что он возглавлял армию зелотов, собирающихся вскоре восстать против моей власти. Он проводил в темнице последний день, поскольку во второй половине дня его должны были распять вместе с двумя другими негодяями.

Я обратился к толпе и напомнил ей об обычае, по которому римский прокуратор освобождал одного из пленников в связи с пасхальными торжествами. Я предложил толпе выбрать между Вараввой и Иешуа. Я ни на секунду не сомневался в ее решении. Иешуа пользовался огромной популярностью и был безобиден, а опасного Варавву очень боялись.

Люди молчали. Они были удивлены. Они смотрели на окровавленного, едва державшегося на ногах Иешуа, стоявшего с опущенной головой, и на нагло выпятившего грудь Варавву, чьи крепкие ноги держали темное мускулистое тело. Варавва с вызовом смотрел на толпу.

В толпе начали перешептываться. Между группами сновали какие-то люди: я думаю, это были ученики колдуна, которые пытались склонить остальных к счастливому для него решению. Я поднял глаза к крепости и заметил в окне Клавдию, не спускавшую внимательного взгляда с меня. Мы улыбнулись друг другу.

И народ вынес свой приговор. Он вначале прошелестел, потом набрал силу, превратился в рев — толпа с ревом скандировала: «Варавва!»

Я ничего не понимал. Толпа требовала освободить вора, насильника, убийцу. Иисус ничего не совершил, только бросал вызов религии, и потому приговаривался к смерти, а Варавва, этот сучий отпрыск, жестокий громила, кровожадный, эгоистичный, Варавва, от чьих преступлений пострадала не одна семья в этой толпе, Варавва, по их мнению, заслуживал милосердия!