Евангелие от Пилата

Впервые я заявил, что готов принять свою судьбу. К несчастью, посланцы не успели передать ему мое послание. Иоханана обезглавили.

Ученики мои, которые вначале последовали за Иохананом, неистовствовали:

— Возьми власть, Иешуа! Не позволяй, чтобы казнили праведных! Пора основать свое собственное Царство, мы последуем за тобой, вся Галилея последует за тобой. Иначе и тебе отрубят голову, как Предтече, если не обойдутся с тобой еще хуже!

Я слушал их возмущенные речи, но не мог с ними согласиться. Чем больше я размышлял, тем яснее ощущал, что не должен занимать чужого места, требовать себе трона. Я не был властителем людей, я был властителем душ. Да, я хотел изменить мир, да, я хотел изменить его радикально, но не так, как меня к этому подталкивали. Я не стану возглавлять народный мятеж, не встану во главе бедняков, слабых, отверженных, женщин, чтобы взять Палестину, опрокинув существующую власть, отбирая почести и богатства. Это могли сделать другие, вдохновившись моим примером. Революция, к которой я призывал, была революцией внутренней, духовной. У меня не было намерения завоевывать внешний мир, мир Цезаря, мир Пилата, мир банкиров и торговцев. Мои главные устремления касались внутреннего мира.

— Земля была отдана людям, во что они ее превратили? Вернем ее Богу. Устраним нации, расы, ненависть, злоупотребления, эксплуатацию, почести, привилегии. Обрушим лестницы, которые возносят одних людей выше других. Уничтожим деньги, которые создают богатых и бедных, властителей и подчиненных, деньги, которые плодят зависть, скупость, неуверенность в себе, войны, жестокость, деньги, которые возводят стены между людьми. Расправимся со всем этим в своей душе, уничтожим дурные мысли, ложные ценности. Никакой трон, никакой скипетр, никакое копье не может очистить нас, открыть нас для истинной любви. Врата в Мое Царство находятся в каждом из нас, это — идеал, греза, мечта, ностальгия. У каждого бьется свое сердце, есть свое личное, чистое желание. Кто не ощущает себя сыном Отца, которого не знает? Кто не хотел бы признать в каждом человеке брата? Мое Царство уже существует, оно в надеждах и мечтах. Порыв любви постоянен, он горит, как пламя, но пламя это робкое, слабое, его пытаются задуть. Я говорю только ради того, чтобы внушить вам мужество стать самими собой, познать отвагу любви. Бог, даже если он здесь, требует постоянного совершенствования. И Бог не страдает от робости.

Галилеяне слушали меня с разинутыми ртами, ибо они слушают ртами; в их уши ничего не влетает. Мои слова отскакивали от черепа к черепу, но не проникали внутрь. Они ценили только творимые мною чудеса. Мне пришлось принять строгие меры, я запретил ученикам подпускать ко мне хворых. Но ничто не могло остановить потока больных: их вталкивали через окна, протаскивали через крышу. На Тивериадском озере мне пришлось отойти от берега на лодке, чтобы говорить с селянами без того, чтобы они касались меня и обращались ко мне с мольбами. Тщетно. Все терпели мои наставления из снисходительности, словно поедали закуски, а на второе ждали чуда.

Я превратился в чиновника от Бога. От меня ждали только деяний, выстаивая многочасовые очереди, им нужна была моя печать, мое клеймо, а именно исполнение какого-либо мелкого чуда. И тогда они, здоровые зрители или исцеленные больные, уходили, покачивая головами, удовлетворенные тем, что видели все собственными глазами.

— Да, да, он действительно Сын Бога.

Они ничего не улавливали из моих речей, не запоминали ни слова из сказанного. Они просто нашли удобного человека, который всегда рядом, чтобы облегчить им жизнь.

— Как повезло, что он остановился рядом с нами, в Галилее!

Мои братья и мать однажды пробрались через толпу, которая собралась в деревне, где мы остановились. Я знал, что они издевались надо мной, считая меня тщеславным безумцем. Они неоднократно присылали мне послания с требованием прекратить исполнять роль Христа. Поскольку я им не отвечал, они пришли, чтобы навязать мне свое решение, принятое на семейном совете.

Толпа окружала постоялый двор, где мы укрылись, я и мои ученики.

— Дайте нам пройти, — кричали мои братья, — мы его родственники. У нас есть право быть первыми. Дайте нам пройти. Мы должны поговорить с ним.

Толпа пропустила их.

Я встал в дверях, чтобы их остановить. Я знал, что причиню им боль, но не мог действовать иначе.

— Кто моя истинная семья? Моя семья определяется не по крови, а по духу. Кто мои братья? Кто мои сестры? Кто моя мать? Только те, кто подчиняется воле моего Отца. Я вижу, вы полны ненависти, и больше вас не признаю.

Я вернулся в дом к своим ученикам и с яростью воскликнул:

— Если кто-то идет со мной, но не оставит отца своего и мать свою, своих братьев и сестер, свою жену и детей своих, тот не может быть моим учеником.

И я впустил незнакомых людей, стоявших ближе других, и захлопнул дверь перед носом братьев и матери.

Я даже не испытывал боли. Я хотел, чтобы все меня поняли. Я должен был показать, что ставил всеобщую любовь превыше любви к отдельному человеку.

Братья мои в ярости ушли. Мать осталась, она была подавлена, но покорно ждала у двери. Ночью я впустил ее, и мы оба разрыдались.

С этой ночи она больше не покидала меня. Она осталась, скромно шла позади, среди толпы женщин, рядом с Мириам из Магдалы, женщина из женщин, заставив всех, в том числе и меня, забыть о том, что она была моей матерью. Время от времени мы тайком встречались, чтобы обменяться быстрыми поцелуями. После моей ссоры с братьями она приглядывает за мной, ибо поняла меня. Моей радостью и гордостью на этой земле было и остается то, что однажды я сумел убедить свою мать.

* * *

Я делился сокровенными мыслями только с Иегудой. Мы перечитывали послания пророков. После того тайного договора с собой я по-иному вглядывался в прошлое.

— Ты должен вернуться в Иерусалим, Иешуа. Христос добьется триумфа в Иерусалиме, тексты ясно говорят об этом. Ты должен быть унижен, подвергнут пыткам, убит, а потом ты воскреснешь. Это будут трудные времена.

Он говорил спокойно, вдохновленный своей верой. Только он осознал, что есть Мое Царство, царство без славы, где не будет никакого материального и политического успеха. Он описывал мне мою агонию со спокойствием надежды:

— Ты умрешь на несколько дней, Иешуа, на три дня, а потом воскреснешь.

— Надо быть уверенным в этом.

— Послушай, Иешуа. Сон продолжительностью в три дня или в миллион лет не дольше часового сна.

Я не ответил. Я удалился, чтоб погрузиться в колодезь любви. До этого мгновения я не рассматривал всерьез свою смерть и хотел знать, что дадут мне размышления.

Углубившись в себя, придя к Отцу моему, я не увидел там ничего ужасного. «Все оправданно, — говорил он. — Все хорошо. Только тело предназначено для тлена, для червей, для исчезновения. А суть сохраняется».

Слова не были точными, но приносили успокоение. Время от времени, в момент единения, мне казалось, что я улавливаю иную мысль: мы существуем после этой жизни в соответствии с тем, кем были в предыдущей. Праведник оставляет после себя хорошую память, а негодяя никто не помянет добрым словом. Но стоило мне подойти к этой мысли, как она быстро уходила, испарялась. Однако эти мои погружения в себя убедили меня в том, что бояться нечего, что смерть не что иное, как добрый дар судьбы.

Теперь я постоянно думал о Иерусалиме. Он стал моим предназначением. Местом моей смерти. Я должен был завершить свой жизненный путь в Иерусалиме.

Я бывал в Иерусалиме и раньше, как любой богопослушный иудей, во время коротких пасхальных праздников. Теперь предстояло остаться там надолго. Мы отправились в путь.

Я не мог скрывать от себя правду: я менялся. Горечь и упреки излишне часто посещали мое сердце. Я, воплощение любви, стал резким, нетерпимым, раздражительным. Проповедуя смирение, я мог зло оскорбить противников. Когда я собирался возвестить о приходе Моего Царства, то ломал язык в риторике, я словно слышал себя со стороны: я угрожал, метал громы и молнии, обещал самые страшные кары от имени Бога. Желая проповедовать человечность, я не мог сдержаться, проходя мимо святош, зажигавших свечи во время праздника Опресноков, чтобы не крикнуть им с вызовом: «Свет я, и только я!» Потом я осыпал себя упреками, а мать ночью успокаивала меня, прижимая к груди, называя мои помрачения рассудка усталостью от несбыточных надежд.

Вначале я столкнулся в Иерусалиме со стеной безразличия. Нескольким мудрым людям, как Никодим или Иосиф из Аримафеи, которые проявили ко мне интерес, фарисеи и члены синедриона затыкали рот, восклицая: «Не ждете же вы пророка, явившегося из Галилеи!» Я счел, что мои планы рухнули.

Но через полгода я добился того, что они перестали смеяться надо мной. Теперь они оплевывали меня метали громы и молнии, исходили злобной пеной. Мне удалось стать личностью, ибо сегодня вечером они меня убьют.

Иерусалим…

Иерусалим, который околдовал меня и который так трудно полюбить… Иерусалим, убивающий пророков и побивающий камнями тех, кто тебе ниспослан. Сколько раз я хотел собрать твоих детей, как наседка собирает под крылья своих цыплят! Но ты отказывался.

Иерусалим, все то в тебе, что вызывает гордость любого еврея, не позволяет мне оценить тебя по достоинству.

Когда меня хотели заставить восхищаться вновь отстроенным Храмом, благоговеть перед тяжелыми вратами из золоченого кедра, резными гранатами, лилиями и листьями, с которых свисали льняные полотнища с пурпурными цветами и пунцовыми гиацинтами, поддерживаемые херувимами из массивного золота, я думал: является ли чрезмерность красотой? Когда мне расхваливали церемонию жертвоприношений, когда в зловонном дыме я различил среди сгустков крови почерневшие потроха и кишки, когда понял, что стада волов и овец предназначаются богатым, а беднякам оставляют лишь голубей, когда увидел лавки менял с кривыми улыбками, то схватил плеть и опрокинул их лавки: «Уберите все это! Дом Отца моего не может быть домом торговли!». Я с яростью колотил плетью но полу, и через мгновение меня окружали только задницы, задницы спасавшихся бегством трусов, задницы перепуганных животных. Город грязен, скуп, капризен, презрителен. За дверьми и фасадами прячутся пустота и тлен. Сплошная показуха, богачи кичатся своим состоянием, даже служба в Храме требует роскоши. Сосед следит за соседом, соревнуется в могуществе или богатстве с другими. Здесь молчит сердце, наивность считается смешной, смирение — самоубийством. Жители Иерусалима не желали слушать бродягу из Галилеи, который восхвалял бедность. Моим ученикам с Тивериадского озера было нечего терять, кроме старой лодки и дырявых сетей. Неужели только простая жизнь крестьян позволяла им слушать сердцем?

Я не добился никакого успеха в Иерусалиме, его жители даже не проявили любопытства ко мне. Единственным достижением было то, что священнослужители, учители Закона саддукеи и фарисеи с каждым днем все больше ненавидели меня. Их оптимизм был сильнее моего, поскольку они считали, что однажды я смогу всколыхнуть народ и поднять его на мятеж не только речами и любовью к Богу. Они видели во мне опасность. И начали готовить мою смерть. По их мнению, меня уже давно следовало побить камнями.

Но сколько времени я потратил на то, чтобы убедить их в этом! Защищая религию духа, а не религию текстов! Я объяснял им, что одно не исключает другого, потому что религия духа наделяет истиной религию Священного Писания. Педанты, придирщики, они заставляли меня бесконечно повторять одно и то же, превращали меня в юриста, в толкователя Закона, теолога, топили меня в противоречиях канонического права, где я всегда оказывался в проигрыше, поскольку единственным моим проводником был внутренний свет. Когда мы сотни раз вели одну и ту же дискуссию, я начинал сомневаться, что мы говорим о Боге. Они защищали институты, традиции, свою власть. Я говорил только о Боге, и руки мои были пусты. Я признавал, что Бог говорил со всеми нашими пророками, что дух веры был изложен в наших книгах и законах; что Храм, синагога, библейская школа являются для большинства смертных единственным и обязательным путем к Озарению. Но добавлял, что с помощью своего колодезя любви получил прямой доступ к Богу. Ибо черпать веру в любви к нему лучше, чем в книге, написанной чужой рукой!

— Богохульство! Богохульство!

— Я пришел не уничтожать, а созидать.

— Богохульство! Богохульство!

Вскоре я даже не смог ночевать в Иерусалиме. Мы с учениками располагались в деревне Вифании у моего друга Лазаря, а когда не успевали добраться до него, останавливались на Масличной горе у стен города.

Каждое утро я видел, как из пустыни приходит день, пробуждая краски Иерусалима: охру стен, белизну террас, золото Храма, темную зелень кипарисов, фасады домов, окрашенные рукой человека и выцветающие под летним солнцем. На мгновение мне показалось, что я властвую над городом. Он лежал передо мной, как макет архитектора, но быстро становился слишком сверкающим, слишком раскрашенным. Он тянулся вверх, возвышаясь надо всем, словно ослепительное пророчество или роскошно одетая блудница.

Еще не доносилось шума с площадей или улиц, а по дорогам, змеящимся в сторону стен, погонщики из Дамаска уже гнали своих верблюдов, женщины несли на головах корзины винограда или иерихонских роз, чтобы продать их у врат города под сенью деревьев. Все стекалось к Иерусалиму. Иерусалим был центром. Иерусалим всасывал в себя всех.

Я бежал.

Я бежал от ненависти фарисеев, я бежал от неизбежного ареста, я бежал от смерти, которая уже обнюхивала меня своим огромным, влажным и внушающим страх носом. Я едва избежал гнева Понтия Пилата, римского наместника, который воспринял как личную угрозу мои заявления о конце старого порядка и приходе Нового Царства. Его соглядатаи показали мне монету с его изображением или изображением Цезаря, уже не помню, поскольку бритые римляне с коротко остриженными волосами все на одно лицо.

— Скажи нам, Иешуа, следует ли уважать римского захватчика? Справедливо ли платить ему налоги?

— Отдайте Кесарю кесарево, а Божие Богу. Я не военачальник. Мое Царство не имеет ничего общего с его империей.

Мои слова успокоили Пилата, но окончательно рассорили меня с зелотами, сторонниками Вараввы, которые не погнушались бы использовать меня, чтобы взбунтовать Палестину против римлян. Мне удалась моя судьба: все обратились в моих врагов.

Я испытывал страх. Я был наг и не имел иного оружия, кроме слова.

Мы ушли и укрылись в сельской местности. Я хотел набраться сил перед последним сражением. Днем я нуждался в молитве, чтобы вернуться в колодезь, а по вечерам делил дружбу с ближними, мужчинами и женщинами, проводя время в бесконечной трапезе. По ночам я окунался в колодезь, чтобы омыться тем светом, который сиял ярче солнца.

Я не дрогнул, нет. И не отступил. Но устал бояться. Я испытывал страх опорочить себя самого, оказаться не на высоте замысленного мною дела. Я опасался — как опасаюсь сегодня вечером, — что Иешуа из Назарета, сын плотника, родившийся в простых яслях, возьмет верх с его силой, страстью и желанием жить. Смогу ли я окунуться в колодезь любви, когда меня будут бичевать? Когда меня пригвоздят к кресту? Когда у меня останется только голос, жалкий человеческий голос, чтобы вопить, исторгать крик плоти, попирать агонию?

Иегуда успокаивал меня:

— На третий день ты вернешься. Я буду рядом. И сожму тебя в своих объятиях.

Иегуда никогда не сомневался. Я слушал его часами, я слушал его успокоительные речи, пробивавшие толщу моей неуверенности.

— На третий день ты вернешься. Я буду рядом. И сожму тебя в своих объятиях.

Близилась Пасха. Праздник Опресноков казался мне удобным для свершения задуманного, поскольку весь народ Израиля явится для молитвы в Храм. И мы снова отправились в Иерусалим.

По пути мне пришлось избегать больных и увечных, которые рвались ко мне. Я отказывался творить чудеса, ибо чудеса нужны лишь неверующим, давая им пищу для болтовни, но не для размышления.

В Вифании ко мне с плачем бросились Марфа и Мириам, сестры Лазаря:

— Иешуа, Лазарь умер. Он умер три дня назад.

На протяжении моей жизни умерли уже многие из близких мне, и я привык к внезапному трауру, но здесь, остановившись у источника Вифании, я, сам не знаю почему, расплакался вместе с двумя женщинами. Я ощущал в смерти моего дорогого Лазаря предвестие своей собственной судьбы. Я ощущал, что силы небытия берут верх над силами жизни. Я чувствовал, что зло всегда будет побеждать. Лазарь предшествовал мне в смерти, указывая, что жизнь моя близится к завершению.

Каким грузом легла эта искренняя печаль на нас, Мириам, Марфу и меня, пока мы рыдали, обнявшись! Я руками и телом касался их живых тел и с ужасом повторял себе, что они тоже обратятся в прах.

Когда слезы иссякли, сердце мое так и не получило умиротворения. Я захотел увидеть Лазаря.

Ради меня откатили в сторону камень, закрывавший вход в могилу, и я вошел в склеп, выбитый в скале. Тяжелый погребальный запах смирны наполнял воздух. Я приподнял пелены и увидел иссохшее, зеленовато-восковое лицо своего друга Лазаря. Я улегся рядом с ним на плиту. Я всегда считал Лазаря своим старшим братом, которого у меня не было в жизни. Теперь он стал моим старшим братом в смерти.

Я начал молиться. Я опустился в колодезь любви. Я хотел знать, нет ли его там. Я увидел ослепительный свет, но ничего не узнал. «Все хорошо, — привычно повторял Отец мой. — Все хорошо, не волнуйся».

Когда я вынырнул из колодезя, Лазарь сидел рядом со мной. Он с невероятным удивлением смотрел на меня.

— Лазарь, ты жив! Понимаешь? Ты жив!

Слова, похоже, не доходили до него. Он был поражен и пытался произнести что-то, но язык не слушался его.

— Лазарь, ты воскрес!

Черты его лица ничего не выражали; глаза то и дело закатывались, словно его клонило в сон.

Я подхватил его под руки и вывел из тьмы на свет.

Невозможно описать волнение учеников и сестер, когда они увидели нас выходящими из склепа. Родные бросились обнимать и целовать Лазаря. А он был растерян, безволен и, похоже, ничего не понимал. Он совершенно онемел. Даже не знаю, осталась ли в нем хоть крупица ума. Он превратился в собственную тень. Неужели таков шок от воскрешения? Мне говорили, что он находился в таком состоянии в последние дни своей болезни.

Издевательский голос, голос сатаны, терзал мою душу:

— А ты уверен, что он был мертв?

Я пытался заглушить сатану. Но его голос звучал все громче:

— Согласен, он восстал из мертвых, но ради чего? В чем смысл? Какой знак он тебе подал?

Я уединился и в полном отчаянии начал молиться. Ладонь Иегуды легла на мое плечо, и я вздрогнул. Он весь светился верой.

— На третий день ты вернешься. Я буду там. И сожму тебя в своих объятиях.

Боже, почему я не наделен верой Иегуды? Неужели я всегда буду сомневаться? Ни один из твоих ответов, Боже, не дал мне успокоения. Знаки твои не в силах развеять мой страх.

Мы присоединились к праздничному пиру, который уже шумел вокруг живого, но пребывающего в оцепенении Лазаря. Я пытался думать о счастье Марфы и Мириам, видя нежные ласки, которыми они осыпали молчаливого старшего брата, с безучастным видом сидевшего рядом с нами. Меня мучили угрызения совести: я был в ответе за его возвращение, за его состояние полумертвеца. Отец мой сотворил чудо, чтобы успокоить меня, и только меня, чтобы объяснить, что я тоже восстану из мертвых, но в отличие от Лазаря буду владеть речью. Ради меня он пожертвовал покоем Лазаря. Слезы стыда заливали мне лицо.

И из колодезя до меня донесся голос, и голос сказал, что любовь, великая любовь, порой не имеет ничего общего со справедливостью. Любовь часто бывает жестокой; и Он, Отец мой, тоже будет плакать, когда увидит меня распятым на кресте.

И вот мы пришли на Масличную гору.

В последние часы путешествия я думал о том, как защитить учеников. Арестовать должны были меня, и только меня, за богохульство и безбожие; мою вину не должны были разделить друзья; надо было спасти учеников. Только я должен был испить эту горькую чашу до дна.

Как ученикам избежать кары?

У меня было два выхода: сдаться или организовать на себя донос.

Я не имел права сдаваться. Ибо тогда я признавал власть синедриона. Сдаться означало покориться ему, то есть отвергнуть, перечеркнуть проделанный мною путь.

Тогда я позвал двенадцать своих учеников. Руки и губы мои дрожали, ибо только я один знал, что мы собрались в последний раз. Как всякий еврей, глава дома, я взял хлеб, благословил его молитвой, преломил и предложил собравшимся. Я был чрезвычайно взволнован, когда благословлял вино и наливал его им.

— Всегда помните обо мне, о нас, о наших странствиях. Помните обо мне, преломляя хлеб. Даже когда меня не будет с вами, тело мое будет вашим хлебом, а кровь моя — вашим вином. Мы остаемся живыми, пока купаемся в любви близких.

Они вздрогнули. Ибо не ожидали таких речей.

Я оглядел этих суровых людей во цвете лет, и вдруг мне захотелось окружить их безмерной заботой и нежностью. Любовь струилась из моего сердца.

— Дети мои, я расстанусь с вами ненадолго. Вскоре мир меня больше не увидит. Но вы, вы всегда будете меня видеть, ибо я останусь жить в вас, а вы будете жить мною. Возлюбите друг друга, как я возлюбил вас. Нет большей любви, чем пожертвовать жизнью ради друзей.

На глазах их появились слезы. Но я не хотел, чтобы они размягчились от нежности.