Николай Степанович Гумилев

Стихотворения

© Гумилев Н.С., наследники, 2020

© Шубинский В.И., предисловие, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Достойный рая

Судьба и поэзия Николая Гумилева

В том, как читалась и воспринималась в XX веке поэзия Николая Гумилева, много парадоксального.

Начнем с того, что при жизни (недолгой – всего тридцать пять лет) Гумилев успел завоевать уважение как мастер стиха, лидер поэтической школы, чуткий критик, неутомимый педагог, плодовитый переводчик. Но нельзя сказать, что он как поэт занимал в глазах читателя-современника исключительное место. За пределами творческого сообщества он и вовсе был мало известен. Суммарный прижизненный тираж всех книг Гумилева, считая переводы, не превысил 6 тысяч экземпляров (для сравнения: суммарный тираж, которым были изданы стихи его жены Анны Ахматовой до ее 35-летия, – 70 тысяч).

Слава Гумилева началась вскоре (а по существу – сразу же) после его гибели в августе 1921 года. Как известно, Гумилев был расстрелян

ЧК в качестве участника антисоветского подполья. В начале 1920-х это не означало автоматического запрета на издание его стихов, но уже через лет несколько книги Гумилева перестали выходить, а стихотворения включаться в антологии. Познакомиться с поэзией Гумилева можно было только по старым изданиям, которые продолжали продаваться в букинистических магазинах, но стоили достаточно дорого. Запрет был снят только в столетнюю годовщину со дня рождения поэта, в 1986 году. И тем не менее мало кто из лириков Серебряного века был так популярен в СССР и оказал такое влияние на советскую поэзию.

Но эта слава, продолжающаяся поныне, имеет и отрицательные стороны. Широкий читатель и читатель-профессионал зачастую выбирают у Гумилева разное. В личности, судьбе, творчестве поэта было много внешне эффектного, и это поневоле отвлекает внимание читателя от подлинных гумилевских свершений. Именно это и имела в виду Ахматова, говоря о том, что Гумилев «самый непрочитанный поэт». Конечно, во многом это определение уже устарело. Работы Е. Е. Степанова, Р. Д. Тименчика, Ю. П. Зобнина, В. А. Петрановского, Н. А. Богомолова, О. А. Лекманова и других исследователей помогли многим читателям увидеть лицо поэта Николая Гумилева во всей его сложности и многомерности.

Попытаемся же проследить его творческий путь, неотрывный от богатой событиями человеческой биографии.

Николай Степанович Гумилев родился в Кронштадте 3 апреля 1886 года в семье корабельного врача Степана Яковлевича Гумилева и его второй супруги Анна Ивановны. По отцу предки Гумилева принадлежали к духовному сословию, причем дед поэта почему-то не принял сана и остался дьячком-псаломщиком. Степан (Стефан) Яковлевич, однако, сумел выбиться в люди – закончил университет, дослужился на флоте до статского советника, был награжден несколькими орденами, в том числе орденом святого Станислава 2-й степени, дающим потомственное дворянство. Мать происходила из бедной боковой ветви старинного дворянского рода Львовых. Уже в зрелые годы Гумилев и его семья проводили немало времени в Слепневе, небольшом имении в Тверской губернии, которым Анна Ивановна владела вместе с двумя своими старшими сестрами и которое никакого дохода, конечно, не приносило.

Вскоре после рождения Николая его отец, человек уже немолодой, вышел в отставку, и семья покинула сырой и ветреный Кронштадт. Раннее детство поэта прошло в Царском Селе, потом несколько лет в Петербурге (где он учился в частной гимназии Гуревича). 1900–1903 годы Гумилевы провели в Тифлисе (это связано было с легочным заболеванием старшего сына, Дмитрия). Именно впечатления от Грузии, от кавказской природы разбудили в Гумилеве, по собственному его признанию, поэта. Первое его стихотворение было напечатано 8 сентября 1902 года в газете «Тифлисский вестник». Это был еще очень слабый опус, состоящий из общих мест массовой поэзии конца XIX века.

Вернувшись в Европейскую Россию, Гумилевы поселились (на сей раз – надолго, на годы) в Царском Селе. Трудно переоценить влияние этого обстоятельства на жизнь и биографию Гумилева. Влияние, впрочем, было неоднозначным, противоречивым. Не стоит идеализировать Царское Село начала XX века. С одной стороны, это был «город муз», где живы были воспоминания о Пушкине и его лицейских товарищах, о Державине, Карамзине, Пушкине, о екатерининской и александровской эпохах. С другой, город был населен дворцовыми служащими и отставными чиновниками. Для большинства этих людей характерны были узость интересов и консерватизм, не только политический, но и эстетический. Любые проявления эксцентричности и «декадентства» встречали здесь насмешку. Между тем Николай Гумилев как раз недавно открыл для себя философию Ницше и «новое искусство». Он становится подписчиком основанного в Москве под редакцией Валерия Брюсова журнала «Весы». В его стихах, все более формально совершенных, чувствуется влияние модных поэтов-символистов – Брюсова и Бальмонта. Естественно, эти увлечения некрасивого, житейски неловкого да и не блещущего учебными успехами юноши стали поводом для недобрых шуток.

Но Гумилев довольно быстро нашел близких по духу людей. Уже в декабре 1903 года происходит его первая встреча с 14-летней гимназисткой Аней Горенко, которой суждено было войти в историю литературы как Анна Ахматова. История любви Гумилева к Анне – отдельный и сложный сюжет. Как известно, в 1910 году она – после многочисленных разрывов и примирений, разлук и встреч – стала его женой. Брак этот не был счастливым в житейском смысле (несмотря на рождение в 1912 году сына Льва) и окончательно распался в 1918 году. Этого нельзя сказать о творческом союзе и диалоге двух больших поэтов. Начался он в середине 1900-х годов в Царском Селе, когда Николай и Анна входили в узкий кружок молодежи, увлеченной «новым искусством». Они знали, что к числу адептов того, что обыватели называли «декадентством», относится и директор Царскосельской гимназии Иннокентий Федорович Анненский, знали, что он пишет стихи, но, конечно, не догадывались о масштабах его дара.

Позднее Гумилев включал Анненского в число своих учителей. Но все-таки – при всей личной симпатии! – различия между творческими индивидуальностями поэтов были слишком велики. Певец трагически разорванного, кровоточащего мира, Анненский никогда не был близок Гумилеву по духу. Потому уже в эти годы для него важна была переписка с другим, заочным учителем – Валерием Брюсовым.

Уже в первой книге Гумилева, изданной в 1905 году за свой (то есть, собственно, за родительский) счет, есть (наряду с общесимволистскими клише и наивным ницшеанством) некие зачатки его поэтического космоса. Прежде всего это относится к тем трем стихотворениям, которые поэт позднее счел возможным, правда, в переработанном виде, перенести во второе издание книги «Романтические цветы», включив, таким образом, в свое «основное собрание» – «Сонет» («Как конквистадор в панцире железном…»), «Баллада» («Пять конец подарил мне мой друг Люцифер…» – в «Пути конквистадоров» входит в цикл «Сказка о королях») и «Оссиан». Мужественная, волевая интонация здесь от Брюсова. Но если лирический герой брюсовской поэзии – «маг», стоящий над миром, то уже в первой книге Гумилева появляется образ иного героя – борца и странника.

Период человеческого и творческого взросления Гумилева пришелся на 1906–1908 годы, в основном проведенные в Париже. Молодой поэт слушает лекции в Сорбонне, активно переписывается с Брюсовым (которому посылает все свои новые стихи) и пытается установить связи с появляющимися в Париже на то или иное время вождями русского модернизма. Попытки эти, увы, оказались не слишком успешными: Бальмонт встретиться с юношей не пожелал, а Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус обошлись с ним так же оскорбительно-высокомерно, как царскосельские обыватели. Гумилеву суждено было испытать на себе участь андерсоновского гадкого утенка. Прежде чем стать лебедем, он испытал немало унижений. Но они лишь закаляли его характер. Постепенно он избавлялся от позерства, юношеской манерности, склонности мелодраматизировать свои переживания. Все это давалось ему непросто. Эмоциональным фоном этих лет были драматически развивавшиеся отношения с Анной Горенко (которая в 1905 году по семейным причинам вынуждена была уехать из Царского Села и жила с матерью, сестрами и братьями в Киеве и Севастополе).

В Париже Гумилев (благодаря общению с семьей знаменитого антрополога Деникера, родственника Анненского, и посещению музеев) открывает для себя африканскую культуру. В ней Гумилева привлекала не экзотичность, как казалось многим, а близость к миру древнейших, базовых, укорененных в архаических пластах культуры человеческих переживаний, которые с годами стали главной темой и главным мотивом его поэзии. Впоследствии он совершил четыре путешествия в Африку, очень разных – от чисто туристической поездки в Египет (1908) до серьезной этнографической экспедиции в неисследованные области Абиссинии, спонсировавшейся Академией наук [1]. Пока что, в 1906–1907 годы, он видел африканский берег лишь с палубы парохода по пути в Париж, после посещений России. Возможно, во время одной из таких поездок он сходил на берег, и, возможно, именно тогда состоялась та «инициация» в каирском саду Эзбекие (Узбекие), которую он описал в стихотворении десятилетие спустя:

И, помню, я воскликнул: «Выше горяИ глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,Обет мой вольный: что бы ни случилось,Какие бы печали, униженьяНи выпали на долю мне, не раньшеЗадумаюсь о легкой смерти я,Чем вновь войду такой же лунной ночьюПод пальмы и платаны Эзбекие».

Африканские мотивы присутствуют в нескольких стихотворениях 1907 года («Невеста льва», «Озеро Чад»). Конечно, Гумилев еще далек в них от той реалистической, этнографической конкретности «Абиссинских песен» (1911) или некоторых стихотворений книги «Шатер», отразивших его личный опыт и личные впечатления. Но одно из африканских стихотворений той поры прославилось и стало в своем роде «визитной карточкой» Гумилева-поэта. Это «Жираф», проникнутый истинным, хотя и не самым глубоким лиризмом:

Я знаю веселые сказки таинственных странПро черную деву, про страсть молодого вождя,Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

Не случайно именно это, такое яркое, стихотворение быстро стало объектом пародий – не всегда доброжелательных, как, например, принадлежащая гимназическому товарищу Гумилева Дмитрию Коковцеву:

Я знаю веселые сказки про страсть обезьян,Про двух англичанок, зажаренных хмурым вождем,Но в платье твоем я сегодня заметил изъян,Ты вымокла вся под холодным осенним дождем.

Выход в 1908 году «Романтических цветов», совпавший с возвращением из Парижа, означал конец ученичества. Лучшие из стихотворений, написанные в конце 1907-го и в течение 1908 года («Волшебная скрипка», «Молитва», «Заводи», «Основатели», «Выбор», «Лесной пожар», «Ворота рая»), принадлежат уже к характерным и удачным образцам гумилевской лирики. В этих стихах нет ни брюсовского выспреннего напора, ни мистицизма, характерного для «младших символистов». Но было бы ошибкой сводить авторскую задачу к достижению холодного пластического совершенства. Гумилева теперь привлекает не «сверхчеловеческое» и не трансцендентальное, а человеческое, земное в его древней первооснове. Его увлекает мир сказки, притчи, красочного мифа. Издержки же поэтики проявляются в том, что в поэзии Гумилева в этот период все еще много наивной и поверхностной декоративности. И именно такие, не самые глубокие стихи иногда вызывали и вызывают наибольший читательский отклик.

Вот, например, один из шедевров раннего Гумилева – «Заводи»:

…Сонно дрогнул камыш,Пролетела летучая мышь,Рыба плеснулась в омуте…… И направились к дому те,У кого есть домС голубыми ставнями,С креслами давнимиИ круглым чайным столом.Я один остался на воздухеСмотреть на сонную заводь,Где днем так отрадно плавать,А вечером плакать,Потому что я люблю Тебя, Господи.

Здесь все достойно восхищения – и стиховое мастерство, и точность интонации, и глубина (а в то же время непосредственность) поэтической эмоции. Но это стихотворение не удостоилось и малой доли популярности, которую получил цикл «Капитаны» (1909) – обаятельный в своем роде поэтический аналог приключенческой беллетристики для юношества.

Вернувшись из Франции, Гумилев ведет активную литературную жизнь, прерываемую поездками в Абиссинию. Он постоянно бывает в квартире поэта Вячеслава Иванова на Таврической улице – на «Башне», где каждую среду собираются петербургские интеллектуалы. В 1909 году он участвует в основании литературно-художественного журнала «Аполлон».

Между тем как раз в эти годы русский символизм переживает глубокий кризис. В ходе дискуссий 1910–1912 годов, в которых участвовали Вячеслав Иванов, Брюсов, Блок, Андрей Белый, выяснилось, что само понятие «символизм» его ведущие участники понимали по-разному. Для Брюсова, Бальмонта, Сологуба это был лишь художественный метод, позволявший раскрыть тонкие, не поддающиеся рациональному описанию ощущения; для Иванова, Белого, Блока символизм был методом постижения тайн бытия, ключом к преображению мира. Многие мэтры символизма чувствовали исчерпанность символистской эстетики. Еще в большей мере это ощущали писатели символистского круга, дебютировавшие в 1905 году и позже.

В этой ситуации и Гумилев все больше ощущает необходимость отойти от наследия своих учителей, открыть новую, собственную страницу истории русской поэзии. В конце 1911 года возникает группа акмеистов и более широкое объединение – Цех Поэтов. Участниками Цеха, собиравшегося у Гумилева и Ахматовой в Царском Селе, были и поэты, не порывавшие с символизмом (например, близкий друг Гумилева Михаил Лозинский, впоследствии прославившийся как переводчик). На первом заседании Цеха был Александр Блок, появился и будущий великий футурист Велимир Хлебников. Одно время деятельным участником Цеха Поэтов был Николай Клюев, будущий основатель группы «новокрестьянских» поэтов. Авторы разного направления печатались и в издававшемся Гумилевым, Лозинским и Сергеем Городецким (в недавнем прошлом – символистом, соратником Вячеслава Иванова, а теперь – одним из двух, наряду с Гумилевым, «синдиков» Цеха Поэтов) журнале «Гиперборей».

Но сама группа акмеистов была более узкой. Кроме Гумилева и Городецкого, в нее вошли Ахматова (которая как раз в 1910–1911 годы всерьез заявила о себе как о поэте – тогда же появился псевдоним, под которым она прославилась), Осип Мандельштам (впоследствии один из величайших поэтов XX века, а в это время – еще начинающий, двадцатилетний), Владимир Нарбут и Михаил Зенкевич.

Название группы было во многом случайным. Слово «акме» (вершина, расцвет) было взято из наугад раскрытого словаря. Идеология новой школы раскрывалась в статьях, написанных в 1912–1913 годы Гумилевым, Городецким и Мандельштамом. Гумилев в Статье «Наследие символизма и акмеизм» формулирует принципы нового течения так:

«…Высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности.

<…>Для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки несоизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья.

<…> Смерть – занавес, отделяющий нас, актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что же будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению.

<…>Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма».

Акмеистические установки у Ахматовой проявились в конкретности воплощенного в ее ранней поэзии эмоционального опыта. У Мандельштама – в пафосе тяжести, вещественности, рукотворности, пронизываюшем его стихи 1912–1915 годов. У Нарбута – в густом бытовом натурализме. Что касается Гумилева, то бросается в глаза контраст между «Жемчугами» и следующей книгой, «Чужое небо» (1912). В стихах Гумилева появляются теперь очень исторически и этнографически конкретные герои (дряхлый паломник Ахмед-Оглы, «туркестанские генералы», простодушные и лукавые абиссинские крестьяне).

Манифестом нового периода в творчестве Гумилева становится стихотворение «Современность»:

Я так часто бросал испытующий взорИ так много встречал отвечающих взоров,Одиссеев во мгле пароходных контор,Агамемнонов между трактирных маркеров.Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,Застывают в серебряных льдах мастодонты,Их глухая тоска там колышет снега,Красной кровью – ведь их – зажжены горизонты.

Эти строки пересекаются со многими стихотворениями Редьярда Киплинга, поэта, с которым Гумилева часто упоминают рядом и который близок ему скорее идеологически, чем эстетически. Подобно Гумилеву, Киплинг воспевал «сильных людей», солдат, путешественников, авантюристов, не стесняющихся проявлять свою власть над миром и навязывать свою волю другим, но при том несущим на своих плечах все тягости обыденного человеческого существования – «детей Марфы», которых поэт противопоставляет возвышенным и праздным «детям Марии» [2]. Такой же выбор делает Гумилев. Он противоположен свойственному «декадентам» 1890–1900-х годов презрению к обывателю и его судьбе, культу свободного ото всех житейских обязательств художника-«мага». Для акмеистов труд поэта также был священен – но это был именно труд, подобный труду средневекового ремесленника (отсюда само слово «цех») или (акмеисты часто прибегали к этой аналогии) каменщика, строящего готический собор. (Можно воспользоваться мандельштамовской формулой: «Красота – не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра».) Поэт-мастер, в отличие от поэта-мага, обречен нести тяготы жизни наравне со всеми.

Акмеистическая эстетика была неразрывно связана с этикой. В одном из своих итоговых стихотворений – «Память» (1920) Гумилев строго судит свою доакмеистическую молодость:

… любил он ветер с юга,В каждом шуме слышал звоны лир.Говорил, что жизнь – его подруга,Коврик под его ногами – мир.Он совсем не нравится мне, этоОн хотел стать богом и царем,Он повесил вывеску поэтаНад дверьми в мой молчаливый дом.

В этом смысле африканские путешествия, сопряженные с ежедневными лишениями, были для него принципиальны. Еще более принципиален был добровольный уход в августе 1914 года на войну. Патриотический аффект захватил в те дни большинство поэтов. Некоторые пытались уйти на фронт добровольцами, другие позднее были призваны, но в итоге лишь двое (Гумилев и Бенедикт Лившиц) добрались до действующей армии. Между тем Николай Степанович был еще в 1907 году освобожден от военной службы из-за косоглазия. Его участие в войне было вполне добровольным.

Гумилев, как человек с незаконченным высшим образованием [3] и доброволец, имел звание вольноопределяющегося – привилегированного солдата. Он начинал службу в уланском кавалеристском полку, с сентября 1914-го по март 1915-го находился на боевых позициях в Восточной Пруссии и Польше, получил два Георгиевских креста и был произведен в унтер-офицеры. Но затем начавшееся воспаление почек (а надо сказать, что Гумилев вообще не отличался богатырским здоровьем) заставило его вернуться в Петербург. В начале июня он вновь на фронте, а осенью был командирован в школу прапорщиков. После производства в первый офицерский чин в марте 1916-го он был направлен в другой полк – Александрийский гусарский. Но вскоре служба вновь была прервана болезнью (на сей раз это был бронхит). В начале 1917-го полк был расформирован. Гумилев (которому предстоял перевод в пехотный полк разлагающейся на глазах армии) воспользовался возможностью отправиться в составе русского контингента в Салоники (в Грецию). До Салоник он, однако, не доехал. После короткого пребывания в Лондоне (где ему довелось познакомиться с классиками английской литературы – У. Йейтсом, Г. Честертоном) поэт находит службу в Париже – офицером для особых поручений (фактически секретарем) при военном представителе Временного правительства. С тревогой следя за событиями на родине, он думает о том, чтобы выписать за границу Ахматову и сына. Однако из этих планов ничего не вышло, и в начале 1918-го Гумилев вернулся в уже советскую Россию.

Таковы были внешние обстоятельства. О том же, как менялось отношение поэта к войне, говорят его стихи (а также фронтовые репортажи для «Биржевых ведомостей» – «Записки кавалериста»). Эйфория первых военных месяцев вылилась у него в таких бравурных и поверхностных стихах, как «Наступление», но далеко не только в них.

Война показалась ему (и не ему одному) знаком очищения, обновления мира.

Как могли мы прежде жить в покоеИ не ждать ни радостей, ни бед,Не мечтать об огнезарном бое,О рокочущей трубе побед.Как могли мы… но еще не поздно,Солнце духа наклонилось к нам,Солнце духа благостно и грозноРазлилось по нашим небесам.

Речь идет о пафосе опасности, борьбы, героической жертвенности, приподнимающем человека над собой, открывающим ему древнюю и вечную правду.

Все это непохоже на те жесткие стихи об окопной войне, которые в эти годы писали, к примеру, английские товарищи Гумилева по оружию – Уилфред Оуэн, Айзек Розенберг. Но в 1916 году из-под его пера выходит страшное и блестящее стихотворение «Рабочий» – метафора таинственной личной судьбы в обезличенном пространстве мировой бойни:

Пуля, им отлитая, просвищетНад седою, вспененной Двиной,Пуля, им отлитая, отыщетГрудь мою, она пришла за мной.

В эти годы поэзия Гумилева во многом преображается. В книгах «Колчан» (1916) и особенно «Костер» (1918) он отходит от «неореализма» «Чужого неба». В его поэзию возвращается фантастика, магия – но не наивная декоративность ранних стихов. Многие стихотворения 1916–1917 годов («Ледоход», «Стокгольм», «Прапамять», «Природа», «Творчество») написаны предельно экономно, без единого лишнего слова, имеют жесткую логическую структуру, строятся вокруг одного последовательно развивающегося образа, но образ этот оказывается в итоге предельно странным, эксцентричным, «сновидческим»:

Я вижу тени и обличья,Я вижу, гневом обуян,Лишь скудное многоразличьеТворцом просыпанных семян.Земля, к чему шутить со мною:Одежды нищенские сбросьИ стань, как ты и есть, звездою,Огнем пронизанной насквозь!

Отдельного разговора заслуживают созданные в эти годы лирические драмы Гумилева – «Гондла», «Дитя Аллаха», «Отравленная туника». Значительнее всего «Гондла», в которой отразились отношения Гумилева с Ларисой Рейснер – мужественной, решительной девушкой, чей образ очень по-разному присутствует в русской литературе XX века. Герой «Гондлы» – не волевой мачо, а хрупкий певец-горбун, становящийся жертвой грубых воинов-«волков». Можно сказать, что это тайное «альтер эго» поэта.

После возвращения в Россию начинается расцвет таланта Гумилева, прерванный лишь его гибелью.

Начнет опять-таки с житейских обстоятельств. Сразу же по прибытии в Петроград состоялся развод с Ахматовой (по ее инициативе). Хотя Николай Степанович и Анна Андреевна давно отдалились друг от друга и предоставили друг другу свободу (в 1910-е годы у Гумилева были многочисленные романы с молодыми женщинами, оставившие след в его поэзии), их многое связывало. Но Ахматова пожелала выйти замуж за старого друга, ассиролога и поэта Владимира Шилейко. Гумилев, возможно, с досады, женился на одной из своих подруг – хрупкой, капризной и неглубокой Анне Николаевне Энгельгардт. Этот брак (как, впрочем, и второй брак Ахматовой) был во всех отношениях неудачен. Вскоре после рождения дочери Елены Анна уехала в Бежецк, где находились мать и тетки Гумилева. Там же жил восьмилетний Лева. Николай Степанович регулярно бывал там – привозил семье с трудом добытые в голодном Петрограде продукты.

Жизнь его была наполнена в эти годы разнообразной и тяжелой работой. Он очень много переводил и редактировал чужие переводы для созданного Горьким издательства «Всемирная литература». Огромную часть времени занимало преподавание в различных литературных студиях (в том числе в Пролеткульте и красноармейских частях). Это было продиктовано далеко не только соображениями заработка (хотя и ими тоже). Гумилев более чем серьезно относился к своей преподавательской деятельности, рассматривал ее как важную миссию, пользовался особой, им самим разработанной методикой. Многие (в том числе ближайшие друзья-поэты, Ахматова и Мандельштам) скептически оценивали эту работу Гумилева, полагая, что он «растит обезьян». Сам Гумилев объяснял, что готовит не столько поэтов (так как «научить» поэтическому искусству неталантливого человека невозможно), сколько читателей поэзии.

В 1920 году Гумилев предпринял попытку восстановления Цеха Поэтов. В новый Цех вошли (кроме Гумилева и Мандельштама) молодые друзья и ученики Николая Степановича – Георгий Иванов, Георгий Адамович, Ирина Одоевцева, Николай Оцуп. Некоторое время членом Цеха был Владислав Ходасевич. Всегда исключительно внимательный к чужому творчеству, способный понять и оценить совсем не близкую ему поэтику (свидетельство тому – статьи из «Аполлона»), Гумилев в последние год-два жизни с искренним доброжелательным интересом откликается на поиски очень разных по складу и идеологии молодых поэтов – от Сергея Нельдихена до Николая Тихонова. Закономерно он входит в руководство новосозданного Союза Поэтов.

К сожалению, работа в Союзе обернулась конфликтом с Блоком. Гумилев всю жизнь относился к старшему поэту с неизменным благоговением. Отношение Блока к Гумилеву тоже было вполне доброжелательным. Однако это не исключало принципиальных эстетических споров. Памятником их послужила более чем вежливая надпись Блока на подаренной Гумилеву книге: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву – автору „Костра“, читанного не только днем, когда я „не понимаю“ стихов, но и ночью, когда понимаю».

Для Блока поэзия была связана с ночным, иррациональным, бессознательным миром, тогда как для Гумилева миссия поэта заключалась в победе разума над хаосом, и он предпочел бы, чтобы его читали «днем». Иррационален, с точки зрения Гумилева, был лишь язык; тайна заключалась в самой природе слов. Эти мысли были высказаны им в знаменитом стихотворении «Слово», написанном в 1919 году – в разгар дружественных дискуссий с Александром Александровичем.

В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо свое, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.И орел не взмахивал крылами,Звезды жались в ужасе к луне,Если, точно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.А для низкой жизни были числа,Как домашний, подъяремный скот,Потому что все оттенки смыслаУмное число передает…

Увы, спустя год с небольшим эти дискуссии стали гораздо менее дружественными: поэтов втянули в соперничество из-за в сущности ненужного никому из них поста председателя петроградского Союза Поэтов. В начале 1921-го Блок написал направленную против Гумилева и Цеха Поэтов резкую статью «Без божества, без вдохновенья», на которую Гумилев не успел ответить: обоим поэтам оставалось жить по нескольку месяцев…

Первые стихи, написанные Гумилевым в советской России, казались возвращением на позиции «Чужого неба»: книга «Шатер», посвященная Африке, была частью задуманного Гумилевым грандиозного, но странного проекта – учебника географии в стихах. Отсюда неизбежная описательность. К тому времени, когда «Шатер» вышел (в 1921), Гумилев успел написать новую книгу, ставшую вершиной его творчества, – «Огненный столп». Уже в созданных в 1919 году стихах («Душа и тело», «Слово», «Персидская миниатюра», «Лес») и в более поздних («Шестое чувство», «Память», «Звездный ужас») мы видим, как найденные в «Костре» художественные решения обретают новый импульс, новое измерение. Теперь перед нами не отдельные лирические фантазии в духе «магического реализма», а цельный поэтический мир, порожденный лирической фантазией, причудливый, но удивительно реальный, осязаемый, связанный с архаикой, с воспоминаниями о первобытных временах и в то же время с апокалиптическим будущим.

И тогда повеет ветер странный —И прольется с неба страшный свет,Это Млечный Путь расцвел нежданноСадом ослепительных планет.

Особое место среди стихотворений этого периода занимает «Заблудившийся трамвай», написанный в последние дни 1919 года, – по мнению многих, вершинное стихотворение Гумилева. Здесь поэт (и он сам это понимал) отходит от эстетики акмеизма. Воспоминания о собственной жизни вписываются в цепочку сложных, связанных тонкими ассоциациями образов; времена накладываются друг на друга, XX век смешивается с XVIII, Нева, Нил и Сена протекают рядом. Рядом с мечтой об «Индии духа» мы видим страшные строки – которые приобретают особый смысл в свете того, что мы знаем о судьбе самого поэта; кажется, что это сбывшееся предчувствие:

Вывеска… кровью налитые буквыГласят – зеленная, – знаю, тутВместо капусты и вместо брюквыМертвые головы продают.В красной рубашке, с лицом, как вымя,Голову срезал палач и мне,Она лежала вместе с другимиЗдесь, в ящике скользком, на самом дне.

Другим «антакмеистическим» стихотворением стало «У цыган» (1920) – текст еще более экспрессивный и сложный по образности, хотя и менее совершенный, чем «Заблудившийся трамвай».

В то же время у позднего Гумилева есть и стихи, в которых он движется в прямо противоположную сторону – к «точности военного донесения и банковского чека», по выражению Исаака Бабеля (писателя, с которым Гумилев не успел познакомиться, но наверняка нашел бы общий язык и общие темы). Таково знаменитое стихотворение «Мои читатели»:

Много их, сильных, злых и веселых,Убивавших слонов и людей,Умиравших от жажды в пустыне,Замерзавших на кромке вечного льда,Верных нашей планете,Сильной, веселой и злой,Возят мои книги в седельной сумке,Читают их в пальмовой роще,Забывают на тонущем корабле.

Интересно, что в этом стихотворении Гумилев, великолепный мастер традиционного силлабо-тонического стиха и дольника [4], обращается к верлибру.

В стихотворении упоминается несколько легко угадываемых персонажей. «Старый бродяга в Аддис-Абебе» – живший в Абиссинии русский офицер и художник Сенигов; «Лейтенант, водивший канонерки под огнем неприятельских батарей» – Сергей Колбасьев, позднее видный прозаик-маринист (с ним Гумилев познакомился в июне 1921-го во время поездки в Крым). Третий персонаж может шокировать: это Яков Блюмкин, сотрудник ЧК, авантюрист, террорист, шпион и вообще злодей, но Гумилев, увлеченный «людьми силы и действия», готов был пренебречь и политической враждой, и моральными претензиями: в конце июля 1921 года он увлеченно беседовал с Блюмкиным в Москве на обратном пути с юга…

Между тем он и сам был вовлечен в мир «людей действия», в политическую борьбу, и это сыграло роковую роль в его судьбе. 3 августа 1921 года, вскоре после возвращения в Петроград, Гумилев был арестован ЧК. 1 сентября в «Петроградской правде» появилось сообщение о расстреле 61 участника подпольной «Петроградской боевой организации» во главе с молодым ученым-химиком Владимиром Николаевичем Таганцевым. Среди расстрелянных был и Гумилев. Приговор, как сейчас установлено, был приведен в исполнение 26 августа, предположительно в Ковалевском лесу.

Одно время предполагалось, что «дело Таганцева» было сфабриковано ЧК. Сейчас опубликованы документы, доказывающие существование и активность этой подпольной группы. Не подлежит сомнению и участие в ней Гумилева: о нем были осведомлены многие друзья и знакомые поэта. Другое дело, что деятельность его не была особенного активной и сводилась самое большее к написанию прокламаций и к уличной пропаганде во время Кронштадтского восстания. По меркам послереволюционного красного террора этого было, однако, достаточно для расстрела.

Что привело поэта, большевикам отнюдь не симпатизировавшего, но в целом довольно аполитичного, к участию в подпольной деятельности? Можно в связи с этим вспомнить и очень важную для Гумилева мысль о том, что поэты и вообще люди искусства должны участвовать в управлении государствами. Можно сослаться на активный, действенный характер Николая Степановича, на присущую ему авантюрную жилку, на те черты его личности, которые многим казались инфантильными. Но так или иначе гибель стала венцом той биографии, которую Гумилев осмысленно и сознательно выстраивал годами и которая была таким же его произведением, как стихи. Поэт-герой, «мореплаватель и стрелок» оказался и борцом с тиранией и погиб доблестной, достойной мужчины смертью. Не случайно расстрел в Ковалевском лесу и почти одновременный выход «Огненного столпа» стали началом его подлинной славы.

В 1915 году Гумилев написал стихотворение «Рай». В котором были такие строки:

Апостол Петр, бери свои ключи,Достойный рая в дверь его стучит. <…>Мне часто снились райские сады,Среди ветвей румяные плоды,Лучи и ангельские голоса,Внемировой природы чудеса.И знаешь ты, что утренние сныКак предзнаменованья нам даны…

Поэзия Гумилева наполнена радостным и тревожным предчувствием иного бытия, «внемировой природы». Там наше воображение и рисует его гипотетическое посмертное бытие – может быть, на «далекой звезде Венере» из его последнего стихотворения.

А нам здесь, на земле, остались его стихи. Накануне столетия со дня гибели поэта стоит перечитать их новыми глазами.

Валерий Шубинский

Из сборника «Путь конквистадоров» (1905)

Песня о певце и короле

Мой замок стоит на утесе крутомВ далеких, туманных горах,Его я воздвигнул во мраке ночном,С проклятьем на бледных устах.В том замке высоком никто не живет,Лишь я его гордый король,Да ночью спускается с диких высотЖестокий, насмешливый тролль.На дальнем утесе, труслив и смешон,Он держит коварную речь,Но чует, что меч для него припасен,Не знающий жалости меч.Однажды сидел я в порфире златой,Горел мой алмазный венец —И в дверь постучался певец молодой,Бездомный, бродячий певец.Для всех, кто отвагой и силой богат,Отворены двери дворца;В пурпуровой зале я слушать был радБезумные речи певца.С красивою арфой он стал недвижим,Он звякнул дрожащей струной,И дико промчалась по залам моимГармония песни больной.«Я шел один в ночи беззвезднойВ горах с уступа на уступИ увидал над мрачной бездной,Как мрамор белый, женский труп.Влачились змеи по уступам,Угрюмый рос чертополох,И над красивым женским трупомБродил безумный скоморох.И смерти дивный сон тревожа,Он бубен потрясал в руке,Над миром девственного ложаПлясал в дурацком колпаке.Едва звенели колокольца,Не отдаваяся в горах,Дешевые сверкали кольцаНа узких, сморщенных руках.Он хохотал, смешной, беззубый,Скача по сумрачным холмам,И прижимал больные губыК холодным, девичьим губам.И я ушел, унес вопросы,Смущая ими божество,Но выше этого утесаНе видел в мире ничего».Я долее слушать безумца не мог,Я поднял сверкающий меч,Певцу подарил я кровавый цветокВ награду за дерзкую речь.Цветок зазиял на высокой груди,Красиво горящий багрец…«Безумный певец, ты мне страшен, уйди».Но мертвенно бледен певец.Порвалися струны, протяжно звеня,Как арфу, его я разбилЗа то, что он плакать заставил меня,Властителя гордых могил.Как прежде, в туманах не видно луча,Как прежде, скитается тролль,Он, бедный, не знает, бояся меча,Что властный рыдает король.По-прежнему тих одинокий дворец,В нем трое, в нем трое всего:Печальный король и убитый певец,И дикая песня его.

Русалка

На русалке горит ожерелье,И рубины греховно-красны,Это странно-печальные сныМирового, больного похмелья.На русалке горит ожерелье,И рубины греховно-красны.У русалки мерцающий взгляд,Умирающий взгляд полуночи,Он блестит, то длинней, то короче,Когда ветры морские кричат.У русалки чарующий взгляд,У русалки печальные очи.Я люблю ее, деву-ундину,Озаренную тайной ночной,Я люблю ее взгляд заревойИ горящие негой рубины…Потому что я сам из пучины,Из бездонной пучины морской.

Из сборника «Романтические цветы» (стихи 1903–1907 гг.)

Сонет

Как конквистадор в панцире железном,Я вышел в путь и весело иду,То отдыхая в радостном саду,То наклоняясь к пропастям и безднам.Порою в небе смутном и беззвездномРастет туман… но я смеюсь и жду,И верю, как всегда, в мою звезду,Я, конквистадор в панцире железном.И если в этом мире не даноНам расковать последнее звено,Пусть смерть приходит, я зову любую!Я с нею буду биться до конца,И, может быть, рукою мертвецаЯ лилию добуду голубую.

Смерть

Нежной, бледной, в пепельной одеждеТы явилась с ласкою очей.Не такой тебя встречал я преждеВ трубном вое, в лязганье мечей.Ты казалась золотисто-пьяной,Обнажив сверкающую грудь.Ты среди кровавого туманаК небесам прорезывала путь.Как у вечно жаждущей Астреи,Взоры были дивно глубоки,И неслась по жилам кровь быстрее,И крепчали мускулы руки.Но тебя, хоть ты теперь иная,Я мечтою прежней узнаю.Ты меня манила песней рая,И с тобой мы встретимся в раю.

В небесах

Ярче золота вспыхнули дни,И бежала Медведица-ночь.Догони ее, князь, догони,Зааркань и к седлу приторочь!Зааркань и к седлу приторочь,А потом в голубом теремуУкажи на Медведицу-ночьБогатырскому Псу своему.Мертвой хваткой вцепляется Пес,Он отважен, силен и хитер,Он звериную злобу донесК медведям с незапамятных пор.Никуда ей тогда не спастись,И издохнет она наконец,Чтобы в небе спокойно паслисьКозерог, и Овен, и Телец.

Думы

Зачем они ко мне собрались, думы,Как воры ночью в тихий мрак                                   предместий?Как коршуны, зловещи и угрюмы,Зачем жестокой требовали мести?Ушла надежда, и мечты бежали,Глаза мои открылись от волненья,И я читал на призрачной скрижалиСвои слова, дела и помышленья.За то, что я спокойными очамиСмотрел на уплывающих к победам,За то, что я горячими губамиКасался губ, которым грех неведом,За то, что эти руки, эти пальцыНе знали плуга, были слишком тонки,За то, что песни, вечные скитальцы,Томили только, горестны и звонки, —За всё теперь настало время мести.Обманный, нежный храм слепцы                                       разрушат,И думы, воры в тишине предместий,Как нищего во тьме меня задушат.

Маскарад

В глухих коридорах и залах пустынныхСегодня собрались веселые маски,Сегодня в увитых цветами гостиныхПрошли ураганом безумные пляски.Бродили с драконами под руку луны,Китайские вазы метались меж ними,Был факел горящий и лютня, где струныТвердили одно непонятное имя.Мазурки стремительный зов раздавался,И я танцевал с куртизанкой Содома,О чем-то грустил я, чему-то смеялся,И что-то казалось мне странно знакомо.Молил я подругу: «Сними эту маску,Ужели во мне не узнала ты брата?Ты так мне напомнила древнюю сказку,Которую раз я услышал когда-то.Для всех ты останешься вечно чужоюИ лишь для меня бесконечно знакома,И верь, от людей и от масок я скрою,Что знаю тебя я, царица Содома».Под маской мне слышался смех ее юный.Но взоры ее не встречались с моими,Бродили с драконами под руку луны,Китайские вазы метались меж ними.Как вдруг под окном, где угрозой пустоюТемнело лицо проплывающей ночи,Она от меня ускользнула змеею,И сдернула маску, и глянула в очи.Я вспомнил, я вспомнил – такие же песни,Такую же дикую дрожь сладострастьяИ ласковый, вкрадчивый шепот: «Воскресни,Воскресни для жизни, для боли и счастья!»Я многое понял в тот миг сокровенный,Но страшную клятву мою не нарушу.Царица, царица, ты видишь, я пленный,Возьми мое тело, возьми мою душу!

Выбор

Созидающий башню сорвется.Будет страшен стремительный лет,И на дне мирового колодцаОн безумье свое проклянет.Разрушающий будет раздавлен,Опрокинут обломками плит,И, всевидящим богом оставлен,Он о муке своей возопит.А ушедший в ночные пещерыИли к заводям тихой рекиПовстречает свирепой пантерыНаводящие ужас зрачки.Не спасешься от доли кровавой,Что земным предназначила твердь.Но молчи: несравненное право —Самому выбирать свою смерть.

Умный дьявол