В комнату вошла Андромаха и застыла, глядя на узницу сверху вниз. Оружия при вошедшей не было, но пророчица легко представляла себе острый кинжал в ее рукаве. Женщины долго молчали. Наконец ясновидящая не выдержала:
— Пожалуйста, отпусти меня, подружка.
— Лучше я тебе глотку перережу, подружка, — произнесла супруга Гектора.
— Тогда режь, сука, — отозвалась дочь Приама. — Нечего попусту трепаться.
Пленница почти не боялась. Даже в калейдоскопе изменчивых призраков предвидения последних восьми месяцев, с тех пор как умерло прежнее будущее, Андромаха никогда не поднимала на нее руки.
— Кассандра, как у тебя повернулся язык заговорить про моего младенца? Тебе не хуже других известно: восемь месяцев назад Афродита и Афина Паллада явились в детскую комнатку, зарезали моего малыша вместе с кормилицей и заявили, что боги Олимпа, рассерженные неудачной попыткой Гектора сжечь корабли аргивян, выбрали в жертву не годовалую телку, а нашего Астианакса, которого мы с отцом нежно звали Скамандрием.
— Чушь собачья, — откликнулась узница. — Развяжи меня.
Голова у нее раскалывалась. Так всегда бывало после особенно ярких видений.
— И не подумаю, пока не скажешь, почему тебе взбрело на ум болтать, будто бы я подменила свое дитя ребенком рабыни. — Андромаха смерила молодую невестку холодным взглядом. Клинок уже поблескивал у нее в руке. — Разве я могла пойти на такое? Разве подозревала, что богини явятся именно в тот момент? Да и зачем все это?
Провидица вздохнула, прикрыла веки.
— Никаких богинь там не было, — устало, но с вызовом промолвила она и снова открыла глаза. — Узнав о гибели Патрокла, дражайшего друга Ахилла, от рук Паллады (что наверняка окажется очередной ложью), ты задумала или сговорилась с Еленой и Гекубой прикончить сына кормилицы — погодка маленького Астианакса, а заодно и бедную мать. И уже потом объявила Гектору с Пелидом и прочим сбежавшимся на твои вопли, будто бы в окровавленной детской побывали сами бессмертные.
В зеленоватых очах Андромахи сверкали льдинки вечной мерзлоты, сковавшей недоступную вершину.
— Мне-то что за радость?
— А как же наш секретный замысел? Троянские женщины давно лелеяли мечту остановить кровавую войну, отвлечь своих мужчин от сражений с ахейцами. Прежняя война должна была, по моим пророчествам, принести в наш город гибель и разрушение. Слушай, это была блестящая мысль. Я преклоняюсь перед твоей решимостью.
— Если даже ты и права, — откликнулась супруга Гектора, — значит, я собственноручно втянула всех в еще более безнадежную битву с богами. Вспомни свои прежние предсказания: многим из нас грозило рабство, но не смерть.
Ясновидящая неуклюже попыталась пожать плечами, забыв о веревках и растянутых руках.
— Ты думала лишь о спасении сына, которого, как мы знали, ждала ужасная гибель, превратись наше прошлое будущее в текущее настоящее. Я тебя понимаю.
Андромаха протянула нож.
— Значит, жизнь моей семьи, даже Гектора, зависит от того, заикнешься ли ты об этом еще раз и поверит ли тебе всякий сброд — не важно, троянский или ахейский. Убрав тебя, я обеспечу нашу безопасность.
Кассандра выдержала ровный взгляд взрослой женщины.
— Мой дар предвидения может еще послужить вам, подруга. Когда-нибудь он даже может спасти твою жизнь, или Гектора, или Астианакса, где бы ни укрывался твой сын. Ты же знаешь, когда на меня находит, я не владею собой, мелю все, что вздумается. Давай так: ты, Елена или кто еще с вами в сговоре, держитесь рядом, а то и приставьте рабыню покрепче, пусть затыкает мне рот, когда снова начну чесать языком. В случае чего — убейте.
Невестка Приама помолчала, закусив губу, потом наклонилась и перерезала шелковую веревку, завязанную на правом запястье пленницы. Избавляясь от остальных, она проронила:
— Амазонки приехали.
Целую ночь Менелай провел в беседах со старшим братом; когда младая Эос простерла из мрака розовые персты, он уже был готов действовать.
До восхода солнца перемещался Атрид от одного греческого стана к другому вдоль побережья, вновь и вновь переживая рассказ Агамемнона о пустых городах, безлюдных крестьянских полях, заброшенных гаванях, о судах без команды, качающихся на якоре у берегов Марафона, Эритреи, Халкиды, Авлиды, Гермионы, Тиринфа, Гелоса и дюжины других приморских городов. Слушал, как предводитель повествует притихшим ахейцам, аргивянам, критянам, итакийцам, лакедемонцам, калиднийцам, вупрасийцам, дулихийцам, пилосцам, пиразийцам, спартанцам, мессеисянам, фракийцам, окалеянам — всем без исключения союзникам с материковой Греции, скалистых островов и самого Пелопоннеса о том, что их земли стали необитаемы, жилища — покинуты людьми, словно по воле богов: пища гниет на столах, смятые как попало одежды оставлены на ложах, теплая вода ванн и бассейнов зарастает водорослями, клинки ржавеют без ножен. Глубоким, могучим, раскатистым голосом пространнодержавный Атрид описывал корабли на волнах, с парусами — не убранными, полными ветра, но разорванными в клочья (хотя, по его словам, небосвод был ясен и море вело себя на диво прилично в течение целого месяца плавания); руки рабов не касались опущенных весел на полногрудых афинских судах, нагруженных товарами под завязку; гигантские ялики из Персии осиротели без своих неповоротливых матросов и совершенно никчемных воинов; изящные египетские красавцы замерли у причалов, словно забыв о пшенице, которую собирались везти на родную землю.
— В мире не осталось ни мужчин, ни женщин, ни детей! — неизменно восклицал Агамемнон в каждой ахейской ставке. — Только мы и подлые троянцы. Стоило нам обратиться спинами к олимпийцам, хуже того, обратить против них свои сердца и руки, как боги похитили нашу надежду — наших жен, родных, отцов и рабов.
— Они все умерли? — непременно вскрикивал кто-нибудь в каждом лагере, заглушая страдальческие вопли товарищей.
И ночь исполнялась горестными стенаниями. Пространнодержавный поднимал руки, прося тишины, и выдерживал жуткую паузу.
— Следов борьбы не обнаружено, — наконец изрекал он. — Никакой крови. Никаких разлагающихся трупов, брошенных на потеху собакам и птицам.
И всякий раз, под любым шатром, доблестные соратники царя — матросы, охрана, простые солдаты и предводители, сопровождавшие Агамемнона в плавании, — отдельно беседовали по душам с товарищами по рангу. К рассвету каждый на берегу внял ужасающей вести, и парализующий страх уступил место бессильной ярости.
Вся эта история отлично играла на руку братьям Атридам, втайне желавшим не только возобновить осаду Трои, но и свергнуть самозваного диктатора, быстроногого Ахиллеса. Менелай потирал руки, предвкушая, как через пару дней, если не часов, Агамемнон вернет себе законное место главнокомандующего.
К утру, когда царь закончил дежурный обход лагерей, прославленные военачальники — Диомед, Большой Аякс Теламонид, рыдавший, как дитя, услышав об исчезновении людей с милого Саламина, Одиссей, Идоменей, Малый Аякс, разбитое сердце которого обливалось кровью, разделяя горести земляков-локров, и даже словоохотливый Нестор — разошлись по своим шатрам, чтобы забыться коротким, тревожным сном.
— Теперь выкладывай новости об этой треклятой битве с бессмертными, — сказал Агамемнон Менелаю, оставшись с ним наедине в центральной ставке лакедемонцев, окруженной верными полководцами, охраной и копьеборцами — разумеется, те стояли на почтительном расстоянии, дабы никто не подслушал частной беседы повелителей.
Рыжеволосый Атрид рассказал обо всем: о постыдных ежедневных сражениях между магией моравеков и божественным оружием олимпийцев, о поединках, унесших жизнь Приамида и некоторых героев помельче с троянской и ахейской стороны, и о вчерашнем погребальном обряде. Агамемнон и сам мог видеть восходящий дым от костра и пламя над илионской стеной, исчезнувшие всего час назад.
— Тем лучше, — произнес пространнодержавный, вонзая сильные белые зубы в молочного поросенка, зажаренного на завтрак. — Обидно только, что Аполлон прикончил Париса… Мне не досталось.
Менелай рассмеялся, отрезал себе ножку, запил ее вином и поведал о первой супруге покойного, Эноне, явившейся ниоткуда, чтобы шагнуть в шумное пламя.
Бывший главнокомандующий расхохотался.
— Жаль, что на ее месте не оказалась твоя сучка Елена!
Младший брат кивнул, но сердце при звуках знакомого имени болезненно подскочило в груди. Потом изложил бредовые обвинения Эноны в адрес Филоктета, якобы убившего Приамида, живописал всколыхнувшую весь город ярость, из-за которой данайцам пришлось поспешно ретироваться.
Агамемнон шлепнул себя по колену.
— Превосходно! Это была предпоследняя капля. В течение суток я сумею растормошить недовольных ахейцев, поднять их на дело. Еще до исхода недели Троянская война вспыхнет с новой силой, брат. Клянусь землей и камнями на могиле нашего отца.
— Но боги… — заикнулся рыжеволосый.
— Боги богами, — с нерушимой уверенностью в голосе оборвал его брат. — Зевс, как всегда, будет сохранять нейтралитет, кое-кто станет помогать этим хнычущим, обреченным троянцам, большинство поддержит нашу сторону. Только на сей раз мы закончим работу, за которую взялись. Недели за три от Илиона не останется камня на камне, лишь пепел и кости.
Менелай опять кивнул. Конечно, ему было интересно узнать, как Агамемнон собирается восстановить мир с Олимпом и низложить непобедимого Ахиллеса, но сердце жгла иная забота.
— Я видел Елену, — промолвил он, чуть заметно споткнувшись на имени бывшей супруги. — Еще бы пару секунд, и я бы ее убил.
Старший Атрид утер лоснящиеся губы, сделал глоток из серебряной чаши и выгнул бровь, показывая, что внимательно слушает.
Обманутый муж поведал о своих твердых намерениях, о подвернувшейся возможности, наконец, о том, как все пошло прахом, когда внезапно явилась Энона и обратила гнев троянцев на головы почетных ахейских гостей.
— Нам еще повезло уйти живыми из города, — в который раз прибавил он.
Агамемнон прищурился на далекие стены. Где-то завыла сирена, установленная моравеками; над городом взвился реактивный снаряд и устремился к невидимой олимпийской цели. Защитное поле над греческой ставкой напряженно загудело.
— Если хочешь порешить Елену, — изрек умудренный опытом Атрид, — сделай это сегодня. Теперь же. Утром.
— Этим утром? — Менелай провел языком по губам. Даже перемазанные свиным жиром, они все равно оказались сухими.
— Этим утром, — повторил бывший и будущий предводитель данайских армий, собравшихся у стен священного Илиона. — Через день или два мы нагоним такого страху, что презренные троянцы снова запрут свои долбаные Скейские ворота.
Младший брат покосился на городские стены, облитые розовыми лучами зимнего восходящего солнца.
— Меня не впустят просто так… — в огромном смущении начал он.
— Переоденься, — перебил Агамемнон. Потом отпил еще и громко рыгнул. — Подумай, что бы сделал Одиссей… в общем, какой-нибудь хитроумный проныра, — торопливо прибавил он, осознав, что Менелаю, как и любому аргивскому гордецу, сравнение придется не по нраву.
— И как же мне переодеться? — хмуро спросил тот.
Пространнодержавный указал рукой на собственный царский шатер из багрового шелка, раздувающегося на ветру неподалеку.
— У меня еще цела шкура льва и шлем из вепря, утыканный снаружи клыками. В прошлом году Диомед без труда пробрался в таком виде в город, когда они с Одиссеем пытались выкрасть палладий. Уродский шлем спрячет рыжие кудри, клыки замаскируют бороду, под шкурой укроются сверкающие доспехи, так что сонная стража примет тебя за одного из этих варваров, их союзников, и пропустит без лишних подозрений. Однако спешить все-таки надо — пока охранники не сменятся и обреченный город не захлопнет ворота.
Менелай размышлял не долее нескольких мгновений. Затем поднялся, крепко хлопнул брата по плечу и пошел к шатру, чтобы переодеться и запастись клинком понадежнее.
8
Фобос смахивал на огромную, пыльную, исцарапанную маслину с огоньками около углубления. Манмут объяснил Хокенберри, что вмятина — это кратер Стикни, а вокруг расположилась база моравеков.
Нельзя сказать, чтобы схолиаст пережил путешествие, не испытав прилива адреналина. Прежде мужчина видел шершни только снаружи и, не заметив ни единого иллюминатора, полагал, что лететь придется вслепую, в крайнем случае — глядя на телемониторы. Оказалось, он серьезно недооценивал уровень технологий роквеков с Пояса астероидов.
Еще сын Дуэйна ожидал увидеть кресла в стиле космических кораблей двадцатого столетия, с пряжками на толстых ремнях. Так вот кресел не было. И вообще никакой видимой опоры. Неуловимое для глаза силовое поле облекло пассажиров, и те словно повисли прямо в воздухе. С трех сторон, а также снизу моравека и его гостя окружали голограммы — или другого рода трехмерные проекции, совершенно реальные с виду. А под ногами, как только шершень молнией пролетел через Дырку и начал стремительно возноситься на высоту Олимпийского пика, разверзлась бездна.
Хокенберри в ужасе завопил.
— Что, дисплей беспокоит? — спросил Манмут.
Хокенберри завопил еще раз.
Моравек проворно коснулся голографической панели, возникшей будто по волшебству. Пропасть сразу съежилась до размеров телеэкрана, встроенного в металлический пол. Между тем окружающая панорама продолжала стремительно меняться. Вот промелькнула вершина Олимпа, укрытая мощным энергетическим полем. Засверкали лучи лазеров, оставляя вспышки на силовом щите шершня. Синее марсианское небо сменилось нежно-розовым, затем почернело, и вот уже летательный аппарат покинул атмосферу и рванулся вверх. Огромный край Марса продолжал вращаться, заполняя собой виртуальные иллюминаторы.
— Так лучше, — выдохнул Хокенберри, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться.
Невидимое кресло не сопротивлялось, но и не отпускало.
— Господи Иисусе! — ахнул он, когда корабль развернулся на сто восемьдесят градусов и включил все двигатели.
Откуда-то сверху, почти над головой, вынырнула крохотная луна.
При этом вокруг не раздалось ни звука. Даже самого тихого.
— Прошу прощения, — сказал Манмут. — Надо было тебя заранее подготовить. Прямо сейчас с кормы на нас надвигается Фобос. Из двух спутников Марса он самый мелкий: всего миль восемь в диаметре… Хотя, как видишь, на сферу это не очень похоже.
— Напоминает картофелину, поцарапанную кошачьими когтями, — еле выдавил из себя ученый: спутник надвигался
— Ну да, маслина, — согласился моравек. — Это из-за кратера на конце. Его назвали Стикни — в честь жены Асафа Холла[3] Анжелины Стикни Холл.
— А кто этот… Асаф? — прохрипел мужчина. — Какой-нибудь… астронавт… или… космонавт… или… кто?
Наконец он отыскал то, за что мог ухватиться: Манмута.
Европеец не стал возражать, когда пальцы перепуганного доктора искусств яростно впились в его покрытые металлом и пластиком плечи. Голографический экран кормы заполнила яркая вспышка: это беззвучно полыхнул один из реактивных двигателей. Хокенберри с трудом унимал стучащие зубы.
— Асаф Холл был астрономом в военно-морской обсерватории Соединенных Штатов, что в Вашингтоне, округ Колумбия, — негромко, беспечным тоном пояснил моравек.
Шершень опять набирал высоту, дико вращаясь. Фобос с кратером Стикни мелькал то в одном, то в другом иллюминаторе. Хокенберри уже не сомневался: летающая штуковина разобьется, так что жить ему осталось меньше минуты. Ученый попытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Вот она, расплата за проклятые годы интеллектуального агностицизма! В голову лез только благочестивый стишок на сон грядущий: «Закрываю глазки я…»
«Сойдет», — решил мужчина и продолжал мысленно твердить знакомые с детства строки.
— Если не ошибаюсь, оба спутника Марса были открыты в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, — рассказывал между тем европеец. — История, к сожалению, умалчивает, польстило ли миссис Холл то, что в ее честь назвали огромный кратер; насколько я знаю, письменных свидетельств на сей счет не сохранилось.
Внезапно до Хокенберри дошло, почему шершень кувыркается в небесах как попало, явно готовясь потерпеть аварию и убить пассажиров. Чертовым кораблем никто не управлял! Единственными лицами на борту были моравек и он сам. Причем если Манмут и прикасался к панели — реальной или виртуальной, непонятно, — то лишь затем, чтобы настроить голографическое изображение. Может, как-нибудь повежливей указать маленькому полуорганическому роботу на это досадное упущение? Впрочем, кратер Стикни уже заполнял собой лобовые иллюминаторы; тормозить на такой скорости было бесполезно, и мужчина передумал раскрывать рот.
— Перед нами довольно интересный спутник, — разглагольствовал европеец. — В действительности это всего лишь захваченный астероид, как и Деймос. Хотя, безусловно, между ними существует большая разница. Расстояние между орбитой Фобоса и поверхностью Марса — каких-то семьсот миль; еще немного, и луна начала бы задевать атмосферу планеты. По нашим подсчетам, они столкнутся примерно через восемьдесят три миллиона лет, если вовремя не принять мер.
— Кстати говоря, о столкновениях… — заикнулся Хокенберри.
В это мгновение шершень завис в воздухе, а затем резко опустился в залитый светом кратер неподалеку от сложной системы куполов, перекладин, подъемных кранов, мерцающих желтых пузырей, синей опалубки, зеленоватых шпилей, среди которых перемещались транспортные средства и хлопотали, словно привыкшие к вакууму пчелки, прилежные моравеки. Посадка оказалась настолько мягкой, что схолиаст едва ощутил ее сквозь металлический пол и силовое кресло.
— Вот и дома, вот и дома! — нараспев произнес европеец. — Конечно, это еще не родной дом, но все-таки… Осторожней на выходе, не стукнись головой. Косяк низковат для человека.
Мужчина не успел ни высказать своего мнения, ни даже вскрикнуть: дверь отворилась, и воздух из маленькой каюты с ревом устремился в космический вакуум.
В прежней жизни Томас Хокенберри преподавал классическую литературу и не особенно увлекался точными науками, однако достаточно успел насмотреться научно-фантастических фильмов, чтобы помнить о последствиях резкой разгерметизации: глазные яблоки раздуваются до размера грейпфрутов, барабанные перепонки взрываются фонтанами крови, тело закипает, распухает и трещит по швам под действием внутреннего давления, внезапно утратившего в чистом вакууме всякое внешнее сопротивление.
Но ничего такого не происходило.
Манмут задержался на трапе.
— А ты что, не идешь?
Для человеческого слуха в его голосе прозвучал явный оттенок жести.
— Почему я не умер? — только и вымолвил схолиаст, чувствуя себя запакованным в невидимый глазу пузырь.
— Тебя защищает кресло.
— Что?! — Хокенберри завертел головой, но не заметил даже подобия слабого мерцания. — Хочешь сказать, теперь я должен сидеть в нем безвылазно или погибну?
— Вовсе нет, — с удивлением отозвался моравек. — Давай выходи. Силовое поле кресла будет сопровождать тебя. Оно и так уже подогревает, охлаждает, осмотически очищает и перерабатывает воздух, запаса которого хватит на полчаса, а также поддерживает нужный уровень давления.
— Но ведь… кресло… это часть корабля. — Преподаватель классики недоверчиво поднялся; прозрачный пузырь послушно шевелился вместе с ним. — Как же я могу выйти наружу?
Поделиться книгой: