— К примеру, помогут смертному вроде Филоктета войти в Медленное Время? — перехватывает его мысль Манмут. — Не понимаю, зачем? Согласно принципу бритвы Оккама, если бы они желали гибели Парису, Аполлон убил бы его, как все и верили. До нынешнего дня. Пока не вмешалась Энона со своими упреками. Для чего было подсылать грека… — Он умолкает и смущенно бормочет: — А, ну да.
— Угадал, — вздыхает Хокенберри. — Олимпийцы желают ускорить мятеж, убрать с дороги Ахилла и Гектора и натравить сегодняшних союзников друг на друга.
— Вот зачем этот яд, — кивает европеец. — Чтобы Парис успел рассказать первой жене, кто подлинный убийца. Теперь троянцы станут искать возмездия, и даже преданные Пелиду мирмидонцы будут вынуждены бороться за свои жизни. Умный ход, ничего не скажешь. А больше ничего интересного не случилось?
— Агамемнон вернулся.
— Без фуфла? — изумляется моравек.
«Надо будет потолковать с ним насчет молодежного сленга, — обещает себе ученый. — Такое ощущение, будто бы говоришь с новоиспеченным студентиком из Индианы».
— Ну конечно, без фуфла, — подтверждает он. — Приплыл на месяц или два раньше срока, и у него более чем странные вести.
Манмут наклоняется вперед и выжидающе смотрит. По крайней мере схолиасту так кажется, ибо совершенно гладкое «лицо» из металла и пластика не отражает ничего, кроме языков костра.
Хокенберри откашливается.
— Там, куда плавал царь, люди пропали. Исчезли. Сгинули.
В этом месте маленькому европейцу полагалось бы издать удивленное восклицание, но он молчит и внимательно слушает.
— Никого не осталось, — рассказывает ученый. — Первым делом Атрид отправился к себе в Микены, повидаться с женой Клитемнестрой и сыном Орестом. Но не нашел ни души
— Ну да, — вставляет Манмут.
— Постой-ка, — смекает Хокенберри, — ты в курсе! Моравекам уже известно, что города и царства греков стали необитаемыми. Но как?
— В смысле, как мы узнали? Очень просто. Все это время мы продолжали следить за ними с орбиты, посылая беспилотные летательные аппараты для записи данных. Тут целая уйма интересного материала, на этой Земле, тем более за три тысячи лет до твоих дней… вернее, за три тысячи лет до двадцатого или двадцать первого века.
Схолиаст ошарашен. Ему и в голову не приходило, что моравеки могут уделять внимание чему-нибудь, кроме Трои, близлежащих полей сражений, Дырки, Марса и пары-тройки спутников, Олимпа, богов… Черт, разве
— И когда они все… испарились? — наконец выдавливает он. — По словам царя, пища на столах была еще свежей, бери да ешь.
— «Свежесть» — понятие растяжимое, — фыркает европеец. — По нашим наблюдениям, люди пропали четыре с половиной недели назад, когда флот Агамемнона приближался к Пелопоннесу.
— Господи Иисусе, — шепчет Хокенберри.
— Вот именно.
— Вы видели, как все произошло? Ваши камеры или зонды… они засекли что-нибудь?
— Не совсем. Сначала земляне были на своих местах — и вдруг словно провалились, и наблюдать стало не за кем. Это случилось около двух часов утра по местному времени… э-э-э… в греческих городах.
— В греческих городах, — медленно повторяет Хокенберри. — То есть… ты хочешь сказать… другие люди… Они тоже исчезли? Ну, хотя бы… в Китае?
— Да.
Внезапно ветер налетает на костер и раздувает искры во все стороны сразу. Схолиаст прикрывает лицо ладонями, чтобы не обжечься, потом аккуратно стряхивает угли с плаща и туники. Дождавшись, пока нежданная буря уляжется, он подбрасывает в огонь остатки хвороста.
Не считая Илиона и склонов Олимпа — который, как выяснилось, вообще находился на другой планете, — Хокенберри бывал только в доисторической Индиане, где бросил на попечение индейцев единственного уцелевшего коллегу, когда озверевшую Музу понесло убивать схолиастов направо и налево. Рука безотчетно тянется к волшебному медальону. «Надо проверить, как там Найтенгельзер».
Словно прочитав мысли друга, Манмут поясняет:
— За радиусом пятисот километров от Трои сгинули все без исключения. Африканцы, китайцы, австралийские аборигены. Индейцы Северной и Южной Америки. Гунны, датчане и будущие викинги Северной Европы. Протомонголы. На планете никого больше не осталось. По нашим подсчетам, исчезло примерно двадцать два миллиона человек.
— Невероятно, — говорит Хокенберри.
— Пожалуй.
— Какая же мощность нужна, чтобы…
— Божественная, — отзывается моравек.
— Ты ведь не имеешь в виду олимпийцев? Они просто… ну…
— Усовершенствованные гуманоиды? Мы тоже так думаем. Значит, в игру вступили иные силы.
— Господь? — хрипло шепчет человек, некогда променявший строгую, ясную веру своих родителей-баптистов на мантию ученого.
— Что ж, может, и так, — произносит маленький европеец. — Но тогда Он должен жить на Земле или околоземной орбите. Где-то там высвободилось чудовищное количество квантовой энергии, причем в то же самое время, когда жену и детей Агамемнона будто корова языком…
— На Земле? — повторяет мужчина и озирается. Внизу, под ногами, огонь лижет погребальный сруб Париса; в городе кипит ночная жизнь; вдали горят костры ахейцев, а еще дальше мигают звезды. — Здесь?
— Я не эту Землю имел в виду, — поправляется Манмут. — Другую, твою. Похоже, мы туда скоро отправимся.
Целую минуту сердце Хокенберри так сильно грохочет, что тот пугается за свое здоровье. Потом до схолиаста доходит: речь не совсем о
Не в силах усидеть на месте, он поднимается и начинает расхаживать взад-вперед по разрушенному одиннадцатому этажу между разбитой северо-восточной стеной и вертикальным обрывом. Нога в сандалии задевает камень, и тот летит со стофутовой кручи в уличную темноту. Свистящий ветер отбрасывает назад капюшон и длинные с проседью волосы. Рассудком схолиаст понимал уже восемь месяцев, что видимый в Дырку Марс относится к Солнечной системе будущего, где есть и Земля, и прочие планеты, но только сейчас ученый осознал простую истину: его родина —
«Голубой шарик, где кости моей жены давно рассыпались прахом… — Хокенберри смахивает слезу и вдруг усмехается про себя: — Черт,
— Как же вы туда полетите? — произносит мужчина и сразу проникается нелепостью собственного вопроса.
Ведь он уже слышал рассказ о путешествии Манмута с Юпитера на Марс в компании его гигантского друга Орфу и других моравеков, не переживших первую встречу с богами. «На это есть космические суда, Хокенбеби». Хотя и возникшие словно по волшебству из квантовых Дырок, появившихся при помощи его собеседника, но все же настоящие.
— На Фобосе строится специальный корабль, — мягко промолвил моравек. — На сей раз мы полетим не одни. И не безоружными.
Схолиаст беспокойно меряет шагами пространство. У самого края неровной площадки его охватывает страстное желание сигануть вниз, навстречу гибели: этот соблазн с юных лет преследовал его на любых возвышенностях. «Не потому ли меня и тянет сюда? Мечтать о прыжке? Грезить о самоубийстве?» Пожалуй, и так. Одиночество последних восьми месяцев давит на сердце невыносимым грузом. «Теперь и Найтенгельзер исчез — улетел за компанию с индейцами в недра неведомого космического пылесоса, который очистил Землю от жителей, пощадив лишь несчастных проклятых троянцев и греков». Хокенберри знает: ему достаточно покрутить квит-медальон на груди, чтобы в мгновение ока очутиться в Северной Америке, точнее, в доисторической Индиане, и устремиться на поиски оставленного там старого друга. Однако еще схолиасту известно, что боги тут же выследят его сквозь прорехи в Планковом пространстве; потому-то он больше и не квитируется — вот уже долгих восемь месяцев.
Мужчина возвращается и темным силуэтом на фоне костра замирает над маленьким европейцем.
— Какого хрена, Манмут, к чему этот разговор?
— Ты приглашен в путешествие, — спокойно изрекает моравек.
Хокенберри тяжело опускается на ближайший камень и целую минуту не издает ни звука. Потом произносит:
— Господи, зачем? Какой от меня в подобной экспедиции прок?
Европеец по-человечьи пожимает плечами.
— Ты — существо из того мира, — просто отвечает он. — Пусть даже из другого времени. Видишь ли, на той Земле по-прежнему живут люди.
— Правда? — В голосе схолиаста звучит изумление невежды. Об этом ему даже не приходило в голову спросить.
— Да. Их не так много — похоже, четырнадцать веков назад большая часть каким-то манером переродилась в постлюдей и переселилась в города на орбитальных кольцах. Однако, по нашим наблюдениям, на планете осталось несколько сотен тысяч землян старого образца.
— Старого образца, — повторяет Хокенберри, даже не пытаясь изобразить хладнокровие. — То есть вроде меня.
— Именно, — кивает Манмут и поднимается. Его зрительная панель едва доходит человеку до пояса. Отроду не слывший великаном ученый вдруг понимает, как должны себя чувствовать олимпийцы рядом с простыми смертными. — Полагаем, тебе лучше отправиться с нами. Моравеки рассчитывают на твою бесценную помощь при контактах с людьми на Земле будущего.
— Господи Иисусе, — вновь говорит схолиаст.
После чего задумчиво поднимается, в который раз бредет к неровному краю над пропастью, в который раз прикидывает, как было бы просто шагнуть с уступа в темноту (уже не надеясь на воскрешение) и повторяет:
— Господи Иисусе.
У погребального костра скитается неутешной тенью Гектор, без устали возливая вино, покрикивая на своих людей, чтобы усерднее кормили жаркое пламя.
«Это я убил Париса, — думает Хокенберри. — Это на моей совести кровь каждого мужчины, женщины, ребенка и бога, погибших с того злосчастного дня, когда я принял вид Афины и, притворившись, будто прикончил Патрокла, выкрал якобы мертвое тело, дабы поднять Ахиллеса на битву с Олимпом…»
Хокенберри разражается горьким смехом. Плевать, если маленькая живая машинка решит, будто бы он потерял рассудок.
«А что, разве не так? Все бред и чушь! Ну почему я до сих пор не прыгнул с этого долбаного обрыва? Отчасти — стыдно признаться! — из чувства долга. Как будто бы все еще обязан отчитываться перед Музой. Нет, я точно свихнулся». При этой мысли к горлу опять подступают рыдания.
— Так вы полетите с нами на Землю, доктор Хокенберри? — негромко спрашивает Манмут.
— Конечно, гори оно все, почему бы и нет? Когда?
— Как насчет прямо сейчас? — говорит маленький европеец.
Оказывается, шершень давно и беззвучно парил где-то в сотне футов над ними, отключив навигационные огни. Черный шипастый летательный аппарат возникает из мрака с такой внезапностью, что схолиаст едва не падает с края площадки.
Особенно сильный порыв ночного ветра толкает человека обратно, и он шагает в сторону от обрыва. В ту же секунду из фюзеляжа шершня выдвигается лестница и клацает о камень. Хокенберри видит, как изнутри струится красное мерцание.
— После вас, — произносит Манмут.
6
С восходом солнца Гера вступила под своды Великого Зала Собраний, где в одиночестве, мрачно восседая на золотом престоле, ожидал ее Зевс.
— Этот, что ли? — осведомился Громовержец, кивнув на пса, приведенного супругой.
— Этот, — промолвила богиня и отстегнула сияющий поводок.
Животное тут же уселось.
— Зови своего сына, — распорядился Тучегонитель.
— Которого?
— Искусного мастера. Того, что пускает слюни при виде Афины, точно блудливый… Хотя нет, собаки лучше воспитаны.
Гера тронулась к выходу. Пес поднялся следом за ней.
— Оставь его, — приказал Зевс.
По мановению белой руки огромный зверь опустился на место.
Его короткая серая шерсть лоснилась, а кроткие карие глаза ухитрялись выражать коварство и глупость одновременно. Пес принялся расхаживать взад и вперед вокруг золотого трона, царапая мрамор. Потом обнюхал торчащие из сандалий голые пальцы Повелителя Молний, Сына Кроноса. Потом, неприятно стуча когтями по полу, приблизился к темному голографическому пруду, заглянул туда, не увидел ничего интересного в темных завихрениях помех, заскучал и потопал к далекой белой колонне.
— Ко мне! — повелел Громовержец.
Зверь покосился на него, отвернулся и начал обнюхивать основание колонны с самыми серьезными намерениями.
Властитель Молний громко свистнул.
Пес повертел головой, навострил уши, однако не тронулся с места.
Бог свистнул и хлопнул в ладоши.
Серый пес вернулся в два прыжка, радостно высунув язык и выкатив глаза.
Тучегонитель спустился с трона и потрепал животное по загривку. Затем извлек из бесчисленных складок одежды сверкающий нож и взмахом могучей руки рассек звериную шею. Голова докатилась почти до границы голографического пруда, а тело попросту рухнуло, вытянув передние лапы, как если бы пес получил команду «лежать» и повиновался в надежде на лакомую награду.
— Забавляемся с собачкой, Повелитель? — промолвила Гера, входя в Великий Зал Собраний вместе с сыном.
Зевс отмахнулся, будто прогоняя назойливую гостью, спрятал клинок в рукав и возвратился на золотой престол.
По сравнению с другими бессмертными Гефест выглядел приземистым карликом: шесть футов роста и грудь, словно пивная бочка. К тому же бог огня хромал и приволакивал левую ногу, будто мертвую, — впрочем, так оно и было. Косматая шевелюра и еще более лохматая борода путались с дикой порослью на груди, а глазки, обрамленные красными веками, так и бегали по сторонам. На первый взгляд могло почудиться, что покровитель ремесленников облачен в доспехи, но при ближайшем рассмотрении косматое тело оказывалось крест-накрест перевито ремнями, с которых свисали сотни крохотных мешочков, коробочек, инструментов и приспособлений, выкованных из драгоценных и обычных металлов, сшитых из кожи и даже, судя по виду, сплетенных из волос. Искуснейший мастер прославился на Олимпе тем, что создал однажды из чистого золота заводных девиц, которые двигались, улыбались и доставляли мужчинам усладу почти как живые. По слухам, именно в его алхимических сосудах зародилась первая женщина — Пандора.
— Мое приветствие лудильщику! — прогрохотал Зевс. — Я бы позвал тебя раньше, да все кастрюли целы, а игрушечные щиты никак не погнутся.
Гефест опустился на колени подле мертвого пса и тихо пробормотал:
— Зачем же так-то? В этом не было нужды. Совсем не было.
— Он действовал мне на нервы, — пояснил Властитель Молний, взяв с подлокотника чашу и сделав глоток.
Бог кузнечного дела перевернул обезглавленное тело набок, провел мозолистой ладонью по грудной клетке, словно решив приласкать беднягу, и осторожно нажал. Покрытая мясом и шерстью панель отскочила в сторону. Пошарив прямо в кишках, Гефест извлек наружу прозрачный мешочек и вытащил из него длинный ломоть розоватой сочной плоти.
— Дионис, — объявил потомок Геры.
— Мой сын, — отозвался Зевс и потер виски, как будто смертельно устал от происходящего.
— Прикажешь отнести эти объедки к Целителю, о великий Кронид? — поинтересовался бог огня.
— Нет. Пусть лучше кто-нибудь из наших съест его и заново родит на свет, как и желал Дионис. Правда, Единение подобного сорта болезненно для принимающей стороны, но может быть, это научит бессмертных заботливее приглядывать за моими детьми.
Поделиться книгой: