Королева его сердца

– Если ты боишься овцеводов, то могла бы взять меня под руку.

Казалось, он был полон решимости уговорить ее выйти из вагона. К своему удивлению, она поймала себя на том, что не к месту разоткровенничалась, чего никогда не допустила бы при других обстоятельствах:

– В таких маленьких городках, как этот, люди очень любопытны и всегда глазеют на тех, кто выходит из поезда. Когда я не выступаю, я этого просто не выношу.

– А!.. – Данте не стал добиваться объяснения, почему женщине, зарабатывавшей себе на жизнь выступлениями перед огромными толпами людей, может не нравиться, когда на нее глазеют посторонние. Его сдержанность должна была бы вызвать у нее чувство благодарности, однако вместо этого она привела ее в замешательство. И она пожалела о том, что Мод оставила их наедине.

– Глориана, я благодарю тебя за то, что ты… Я благодарю тебя за уроки. Я часто думаю…

Они стали перебрасываться фразами, и Глори придирчиво исправляла все ошибки Данте, которых он допускал немало.

– Может быть, мне лучше просто молчать? Глори бросила на него через плечо настороженный взгляд, боясь очередной атаки, которую ей все труднее становилось отражать.

Однако она не забыла поправить его ошибку и в этой фразе.

– Может быть, ты и прав, – заметила она, отвечая на его вопрос. – Может быть, нам лучше немного помолчать обоим.

Глори внутренне содрогнулась от своего сварливого тона, который она избрала, чтобы заставить его помолчать. Ведь она сама была виновата в том, что не могла сохранять равновесие в душе, когда с ней говорил Данте.

– Очень хорошо. Я все здесь молча обследую, чтобы не опасаться нападения со стороны мародеров-пастухов в ожидании возвращения Мод.

Он не сделал в этой фразе ни единой ошибки. Ей следовало бы поздравить его, и, не сделав этого, она почувствовала себя неловко.

Соблюдая договоренность о молчании, Данте словно перестал замечать Глориану. Он стал расхаживать по вагону, шарить по всем углам и с подозрением рассматривать все, что попадалось ему на глаза, как будто допускал, что овцеводы могли скрываться за стульями или прятаться в сундуках. Глориана ждала, что он возобновит непринужденный разговор. Нельзя сказать, что он взял ее в плен, но Глори не могла не заметить неосознанного, вкрадчивого изящества и силы, которые исходили от каждого движения молодого человека.

Неожиданно он поднял крышку сундука, в котором находилось ее беспорядочно брошенное нижнее белье, отчего она чуть не провалилась сквозь землю.

– Скажите мне, как это называется, – потребовал Данте. На его вытянутых пальцах висел корсет от мадам Боадечии – один из тех, что поддерживали ее груди навыкате, как два конских каштана, сбрасывающих с себя скорлупу.

– Данте! – Она едва не потеряла дар речи от такого поворота событий.

Он же просто вопросительно поднял бровь, а корсет медленно кружился то в одну, то в другую сторону от слабого движения воздуха.

– О, ради всего святого! – Ей пришлось давать объяснения. – Это то, что я надеваю под костюм. Ниж-нее белье, – добавила она с холодком.

– Нижнее белье? – переспросил Данте, не понимая новых для него слов.

– Да, нижнее белье. – Ее смущение не уменьшилось ни на йоту, когда она увидела, что он все прекрасно понял. – Я не знаю, как эту вещь называют там, откуда ты явился, где бы это ни было, но ты должен был видеть что-то подобное раньше.

– Нижнее белье. – Данте повторял эти слова, не замечая предоставленной ею возможности назвать свою родину.

– Нижнее белье.

Но не могли же они стоять так весь день, повторяя друг другу эти слова – «нижнее белье». Впрочем, может быть, и могли бы, но она сомневалась, что ее скромность выдержит такое испытание. Она попыталась объяснить как можно проще:

– Это то, что женщина носит под своей одеждой.

– Но здесь полно костей. – Данте указал на множество пластинок китового уса.

– Ну разумеется, он прошит китовым усом, это же корсет.

– Корсеты я видел. Их надевают поверх одежды, а не под нее. Этот корсет слишком слабый. Наверное, это орудие какого-нибудь церковного наказания. Я бы… – Данте снова споткнулся об английскую грамматику, – я бы с удовольствием расстался со всеми своими грехами, если бы для этого было достаточно носить такой кореец.

– Мужчины таких корсетов не носят.

Эти слова вызвали у Данте явное облегчение. Глори продолжала объяснять:

– Только женщины настолько глупы, чтобы наказывать себя затягиванием в корсет. И поскольку корсет именно такого типа подчеркивает женскую фигуру… ну просто греховным образом, я сильно сомневаюсь, чтобы церковь вообще это одобряла. Но тогда за это в ответе сам дьявол.

Данте раскатисто рассмеялся, что говорило о его знакомстве с дьявольщиной и кое с чем еще, а его глаза цвета виски сверкали, притягивая ее помимо воли.

– Дьявол в сговоре с опустившимся, но так и оставшимся холостяком священником, потому что ни один мужчина не позволил бы добровольно своей женщине так одеваться. Это лишило бы его законной свободы наслаждаться ее нежной плотью.

– Да, гмм… это, гмм…

В голове у нее крепко засела мысль – «это лишило бы его законной свободы наслаждаться ее нежной плотью»… Слишком сильно сказано! Но такое снаряжение стало для нее необходимостью, чтобы привлекать внимание зрителей во время выполнения незатейливых цирковых фокусов. Глориане никак не удавалось об этом сказать, но, похоже, Данте и не нуждался в объяснениях, не обращая внимания на ее бормотание. Он с нескрываемым любопытством пристально рассматривал ее фигуру в халате, не стянутую корсетом, вероятно, пытаясь представить себе, как сорочка облегала ее потрясающие благо-.родные округлости.

Данте как будто раздевал ее глазами. Глори давно сбросила платье, чтобы не смять его, когда прилегла, пытаясь справиться с головной болью. Головная боль? Слава Богу, она перестала ее мучить с того момента, когда в вагон вошли Данте и Мод. Она просто накинула халат на сорочку и не видела ничего предосудительного в том, чтобы принять мужчину в таком виде. Глори выросла в цирке и привыкла быть на виду: меняла костюмы и готовилась к представлению вместе со всеми в общих помещениях для переодевания, где все помогали друг другу и никто никого не стеснялся. Она давно утратила способность испытывать смущение такого рода. Хотя ее сорочку из шуршащего шелка скрывал плотный атласный халат, она внезапно почувствовала себя неодетой. Раньше она никогда не замечала, что каждый ее вздох приводил в движение этот шелк, который ласково скользил по коже. Она не подозревала, что мелкие волоски на ее руках могут подниматься и трепетать, возбуждаясь от какого-то предвкушения. Фигура Глори расцвела, когда ей исполнилось четырнадцать, но за десять прошедших с тех пор лет она никогда не ощущала тяжести своей груди или легкой трепетной дрожи восторга, излучаемой ее округлостью. Трепет становился еще более восхитительным, когда она смотрела, как Данте большим пальцем измерял длину корсетного каркаса. Его пальцы задержались на шве, который пришелся бы как раз под нежной нижней поверхностью ее груди, если бы она надела корсет, и у нее вырвался тяжелый, хриплый вздох.

– У тебя… у тебя начинается какой-то припадок, Глориана?

Вопрос Данте вернул ее с небес на землю. Боже мой, как могла она поддаться этому волнению, и только потому, что он прикасался к ее пустому корсету!

– Я в порядке, – выдохнула она. – В полном порядке.

– Ты уверена в этом? Такое удушье и пошатывание часто говорят о начале приступа. Мне приходилось несколько раз видеть, как люди после этого падали в судорогах, теряя сознание.

– Я не чувствую удушья, не пошатываюсь, и никакой припадок мне не грозит.

Он посмотрел на нее с таким сомнением, что она собрала все остатки своего достоинства и произнесла независимым тоном:

– Я просто не привыкла развлекать мужчин в своем личном вагоне.

– Ты меня развлекала? – Данте огляделся вокруг с таким разочарованным видом, как мальчик, узнавший, что проспал парад слонов.

Глориана воспользовалась этим, вырвала корсет из его рук и едва не ткнула им в нос Данте:

– Ты, дорогой, неплохо развлекся в последние несколько минут.

Он посмотрел вниз, на сотрясаемый у него под носом корсет, а потом взгляд его темно-карих глаз прошелся по ней с головы до пят, обволакивая Глориану удивительной теплотой. На его губах играла едва заметная улыбка.

– О, – заметил Данте, – сказать правду, самое захватывающее развлечение – это ты сама, Глориана.

– Ладно, хватит. – Голос ее стал суровым, но она почувствовала себя словно парализованной, как начинающий фокусник перед публикой, когда попыталась плотнее запахнуть на груди халат, потянувшись к ручке двери и не выпуская из руки корсет. Она хотела выдворить Данте из своего вагона, боясь окончательно поддаться такой непривычной для нее растерянности и смущению. – Мне нет дела до того, доверяешь ты Мод или нет. Ты можешь просто перейти в другой вагон и подождать там ее прихода с твоими трофеями.

– Меня приводит в ужас мысль о том, как я выйду отсюда в таком костюме. – Данте наградил ее такой дерзкой и самоуверенной улыбкой, что у нее не осталось сомнений в том, что он никогда никого не боялся.

– Ты не снимал этот костюм с первой минуты, как я с тобой встретилась.

– Истинная правда. Но где меня переодели, сделав легкой добычей шулеров?

– Ничего себе – легкая добыча! Ты же выиграл у Мод семь партий, или ты уже забыл об этом?

– Мне бы так не повезло, если бы не появился какой-нибудь овцевод и не навязал мне партию покера с ним.

– О, ради всего святого! – Она вскипела от злости, нетерпеливо топнув ногой. Ее протесты были явно смешными, но Глориане хотелось высказаться до конца и поскорее. – Тебе нужно пройти только сцепной мостик и две площадки, чтобы попасть в вагон с лошадьми. Никто не обратит на тебя внимания, если ты чем-нибудь накроешься и пойдешь быстро. – Она показала подбородком в сторону стоявшего в углу гардероба. – Там висит черный плащ. Он будет тебе очень широк. Завернись в него, и тебя никто не заметит.

Судя по виду Данте, он не возражал. Глори свирепо смотрела на него, пока он, вздохнув, нехотя не направился к шкафу.

Но увидев на нем свой черный плащ, она поняла, что ошибалась. Когда его надевала Глориана, плащ охватывал ее от шеи до пят так, что в сравнении с ним одежда монахини показалась бы слишком открытой. У Данте же он не сходился даже на шее. Плечи его были так широки, что полы плаща не сходились и на груди. Плащ доходил только до колен, оставляя ноги открытыми.

Если бы она была из овцеводов, она закричала бы, ужаснувшись его виду.

– Эта вещь рассчитана на человека гораздо меньше меня ростом, – заметил Данте. Он поглаживал шелковую подкладку, а потом натянул плащ, и под туго натянутой материей обрисовались округлости его мышц.

– Это не мужской плащ, он мой, – призналась Глори. Почему ее сильный голос прозвучал так пискляво, она не знала. Она вдруг почувствовала себя маленькой, хрупкой и раздраженной. – Это часть моего костюма для роли мадам Боадечии. Я надеваю его для первого выхода и уже на сцене распахиваю, чтобы привлечь всеобщее внимание.

– Ты доставляешь зрителям удовольствие, открывая то, что под плащом? – тихо спросил Данте, многозначительно посмотрев на корсет.

– Нет! Да! То есть я имела в виду… – От волнения она глотнула воздуха и еще больше смешалась. Уже давно она стала испытывать одновременно страх и отвращение к арене в каждом своем выступлении. Как ни претила ей необходимость ломаться перед толпой и постоянно улыбаться, все же этого невозможно было избежать, от этого зависел успех ее простеньких фокусов.

– Я имела в виду, что корсет чем-нибудь прикрывается… каким-нибудь украшением.

– Значит, поверх него надевают украшения. – Данте многозначительно кивнул, поглаживая подкладку плаща.

– Что-то вроде этого. – Глори почувствовала, как по ее коже разлилось тепло при мысли, что шелк, который ласкала рука Данте, обычно облегал ее голые ноги.

Она попыталась отмахнуться от услужливого воображения, но поймала себя на нежелании расставаться с Данте. Она помогла ему с английским языком и дала плащ, чтобы он мог укрыться, хотя и не очень верила, что он боялся встречи с овцеводами и что это уж никак не зависело от его одежды. В конце концов он мог разыскать Мод в городе и взять у нее обещанные покупки. А потом ей придется опять искать конюха, что было, разумеется, единственной причиной ее тревоги.

– Ты был бы не против, если бы я заботилась о тебе? Она сразу поняла, что ей не удалось поймать его на удочку столь неожиданным предложением помощи.

– Мне кажется, что я не успею пройти две площадки, как ко мне тут же пристанут. – Он без улыбки смотрел на Глори изучающим взглядом, а его пальцы тщетно пытались стянуть борта плаща на своей широкой груди. – Я не уйду со своего поста, Глориана, я буду заботиться о… твоих лошадях и охранять всех. Клянусь тебе.

Глори отметила для себя какой-то подвох в его словах.

– Охранять всех? – прошептала она.

– Всех.

Все в ней возликовало от его обещания. Правда, он говорил больше об охране ее лошадей. А внутренний голос, укорявший ее за то, что она совсем потеряла голову, был предательски слаб. Теперь он будет с нею каждую минуту из предстоявших двух недель. Ни один мужчина не волновал ее так сильно, как этот невесть откуда взявшийся полуприрученный защитник, завернувшийся в плащ. У нее не оставалось никакого сомнения в том, что он сможет защитить ее хоть от целой армии.

Он, разумеется, был честен, обещая бдительно ее охранять, в этом она не сомневалась.

– Теперь тебе пора перестать говорить о том, что ты боишься овцеводов.

– Мод будет расстроена, узнав, что я нечаянно… выболтал секрет, – огорченно проговорил Данте.

При этом он сделал очередную ошибку, на этот раз в слове «выболтал».

– Не цепляй ты окончание «-eth» к чему попало, – укорила она его. – И кроме того, Данте, я ведь совсем не глупа. Я понимаю, что меня могут ждать большие неприятности, и благодарна тебе за готовность мне помочь. Но я по-прежнему не намерена расставаться со своим зеркалом, что бы ни обещала тебе Мод.

Мод мне ничего не обещала. Тебя же, Глориана, я мог бы только просить о том, чтобы ты отдала era мне по собственной воле.

Его приглушенный, но такой звучный голос подкупал ее своей мощью. Он смотрел на нее прищурившись, и в его глазах полыхало пожиравшее его пламя желания.

– Я только хочу взглянуть на это ранчо, – прошептала Глори.

– Я не понимаю, Глориана, что такое «ранчо».

Его вопрос захватил ее врасплох. Кажется, уже половина населения либо поселилась на ранчо, либо намеревалась это сделать. Страна наводнялась иммигрантами, жаждавшими получить свободные государственные земли и сделать себе состояние, а иностранный акцент Данте подсказал ей, что он тоже мог бы стать фермером-поселенцем.

Чего уж больше – она слышала, что даже цирковой народ лелеял мечты о том, чтобы заняться фермерством. Ни один цирковой сезон не кончался без того, чтобы кто-нибудь не заявлял о намерении навсегда отцепить свой вагон от циркового поезда и пустить корни на каком-нибудь небольшом клочке земли, где можно будет собственными руками выращивать урожай, иметь свой кусок хлеба и не волноваться за успех очередного представления. Глори никогда не могла спокойно слышать о томительных планах-мечтах без растущего желания расплакаться. От своей матери она постоянно слышала, что настоящий артист цирка скорее умрет, чем обратится к оседлому образу жизни.

– Ранчо – это земля и трава, где выращивают коров, – объяснила, как умела, Глори.

– А! – Данте окинул ее оценивающим взглядом. – Так, значит, ты вроде пастуха!

– Уверяю тебя, вовсе нет!

– А вот и да! – Лицо Данте приняло такое обиженное, такое страдальческое выражение, которое бывает у мужчин, искренне уверенных в том, что ни одна женщина не может сравниться с ними в уме, знании и опыте. – У тебя есть ранчо. Значит, ты должна быть пастушкой.

– – Мне еще не приходилось встречать человека, с такой скоростью делающего умозаключения, – ворчливо заметила Глориана. – Ты только этим и занимаешься с первой минуты.

– Я?.. Да нет, просто когда я что-то новое узнаю, всегда тщательно обдумываю и стараюсь сделать наиболее правильный вывод. Не люблю неожиданностей и больше всего ценю здравый смысл.

– Вот как ты рассуждаешь… Но я никогда не рассчитывала на то, что унаследую что-то от отца.

Глори вдруг показалось, что его глаза будто сказали ей: «Я тоже». Нет, наверное, это только показалось. Они снова принялись спорить.

– Ты спешишь предъявить свои права на неожиданное наследство вопреки предупреждению о том, что тебе лучше держаться подальше… Слишком смело для женщины. – Данте нахмурился.

– Да, я действительно достаточно самоуверенна, – независимо пожала плечами Глориана. – Мне просто хочется увидеть это ранчо. Оно всегда вызывало во мне любопытство.

– По-моему, женское любопытство может здесь обойтись очень дорого.

Она не ожидала от него такой проницательности. Он заставил ее находить самые веские доводы, делающие такой непреодолимой ее тягу к ранчо. Глориане еще не приходилось ни с кем это обсуждать, кроме Мод.

Данте изучал ее с нескрываемым любопытством, что напомнило ей о том, как она изучала увиденную впервые электрическую лампочку, пытаясь представить себе, как может светиться сочетание стекла, проволоки и газа. Обычно у нее вызывала отвращение такая бесцеремонность.

Но сейчас все было по-другому, торжественное обещание Данте защищать ее зажгло в ней, как яркая электрическая лампочка, новые надежды. Его заинтересованность грела ее душу. Она чувствовала, что ее тянет к нему, как тянется к яркому солнечному свету на ощупь пробивающийся через грязь росток.

– О, Данте, ты похож на большую старую электрическую лампу.

Неожиданно для себя она прошептала вслух эти слова и тотчас поймала на себе сердитый взгляд Данте:

– На электрическую лампу? Что, опять тебе не угодила моя одежда?

Она смутила его своим глупым замечанием и сама смутилась того больше. Если кто-то и был похож на большую старую электролампу, так это она, – о, краска, должно быть, залила ее щеки, разгоревшиеся как два сигнальных огня! Ей следовало закрыть рот и выпроводить его из вагона, что она честно и собиралась сделать с самого начала, но ей казалось, что за этот промежуток времени прошла целая жизнь. Что поделаешь, если его обещание тронуло ее сердце, если его воспитанная Старым Светом вежливая забота оказалась ей так необходима? Она не должна позволять ему заглядывать в ее святая святых. И все же Глори поймала себя на том, что говорила и говорила нетерпеливо, как будто хотела все выложить до конца: