К востоку от Эдема

— Почему вы не говорите об этом с Карлом? — спросил он. — Пусть в армию идет Карл. У него там получится лучше, гораздо лучше, чем у меня.

— Карл в армию не пойдет, — сказал Сайрус. — Нет смысла.

— Но из него выйдет хороший солдат. — Это будет одна видимость. Внутри он не изменится. Карл ничего не боится, поэтому храбрости он не научится. Он понимает только то, что в нём уже заложено, а другого, о чем я тебе толковал, ему не понять. Отдать Карла в армию значит раскрепостить в нём то, что необходимо подавлять и держать в узде. На такой риск я не решусь.

— Вы его никогда не наказываете, — в голосе Адама была обида, — всё ему позволяете, только хвалите, ни за что не ругаете, а теперь ещё решили и в армию не отдавать. — Напуганный своими словами, он замолчал, ожидая, что в ответ отец обрушит на него гнев, или презрение, или побои.

Отец молчал. Они уже вышли из рощицы, голова у отца была низко опущена; переступая со здоровой ноги на деревянную, он кренился влево, потом выпрямлялся — каждый раз одним и тем же движением. Чтобы шагнуть деревянной ногой вперед, он сначала выкидывал её вбок, и она описывала полукруг.

К тому времени совсем стемнело, и сквозь открытую дверь кухни лился золотой свет ламп. Алиса вышла на порог, вгляделась в темноту, услышала приближающиеся неровные шаги и вернулась в кухню.

Дойдя до крыльца, Сайрус остановился и поднял голову.

— Ты где? — спросил он. — Здесь… прямо за вами…

— Ты задал мне вопрос. Наверно, я должен ответить. И я отвечу, хотя не знаю, на пользу тебе это пойдет или во вред. Ты не умен. Ты не знаешь, чего хочешь. В тебе нет необходимой злости. Ты позволяешь помыкать собой. Иногда мне кажется, ты просто слюнтяй и всю жизнь просидишь в дерьме. Я ответил на твой вопрос? А вот люблю я тебя больше, чем Карла. И всегда любил больше. Может быть, нехорошо, что я тебе это говорю, но это правда. Да, я люблю тебя больше. Иначе зачем бы я так старался причинить тебе боль? Нечего стоять разинув рот, иди ужинать. Поговорим завтра вечером. У меня нога болит.

4

Ужинали молча. Застывшую тишину нарушали только хлюпанье супа во рту и хруст жующих мясо челюстей, да ещё отец иногда взмахивал рукой, отгоняя мотыльков от колпака керосиновой лампы. Адаму казалось, что брат тайком наблюдает за ним. Внезапно подняв глаза, он поймал на себе вдруг вспыхнувший и тотчас потухший взгляд Алисы. Доев, Адам встал из-за стола. — Я, пожалуй, пойду, пройдусь, — сказал он. Карл тоже поднялся. — Я с тобой.

Алиса и Сайрус посмотрели им вслед, а потом, что бывало очень редко, Алиса решилась задать мужу вопрос. — Что ты сделал? — с тревогой спросила она.

— Ничего.

— Так ты пошлешь его в армию?

— Да.

— Он об этом знает?

Сайрус мрачно глядел сквозь открытую дверь в темноту. — Да, знает.

— Ему там будет плохо. Армия не для него. — Неважно, — сказал Сайрус и громко повторил: — Неважно.

Произнес он это так, будто сказал: «Заткнись! Тебя не касается». Оба замолчали, потом он добавил почти виновато:

— Он же всё-таки не твой сын. Алиса не ответила.

Братья шагали в темноте по изрытой колесами дороге. Впереди, там, где был городок, светились редкие огни.

— Решил, что ли, в салун заглянуть? — спросил Карл.

— Да нет, не собирался, — ответил Адам.

— Тогда какого черта поперся из дома на ночь глядя?

— Тебя никто не заставлял со мной идти.

Карл, не сбавляя шага, подошел ближе к Адаму.

— О чем вы сегодня с ним говорили? Я видел, как вы вместе гуляли. Что он тебе говорил?

— Просто рассказывал про армию… как обычно.

— Что-то не похоже, — с недоверием сказал Карл. Я же видел, как он к тебе наклонялся, чуть не к самому уху — он так со взрослыми мужиками разговаривает!

— Нет, он рассказывал, — терпеливо возразил Адам, и внутри у него шевельнулся страх. Чтобы отогнать этот страх, он глотнул воздуху и задержал дыхание.

— Ну и что же он тебе рассказывал? — допытывался Карл.

— Про армию, про то, как быть солдатом. — Я тебе не верю, — заявил Карл. — Ты боишься сказать правду, потому и врешь, как последний трус. Ты чего задумал? — Ничего. — Твоя сумасшедшая мать утопилась, — грубо сказал Карл. — Может оттого, что морду твою увидела. От такого хоть кто утопится.

Адам медленно выдохнул набранный в легкие воздух, стараясь подавить тоскливый страх. И ничего не сказал.

— Ты хочешь отнять его у меня! — крикнул Карл. Уж и не знаю как, но хочешь! Сам-то понимаешь, что делаешь?

— А я ничего не делаю.

Карл выпрыгнул вперед, преградил ему дорогу, и Адаму пришлось остановиться: они стояли лицом к лицу, почти касаясь друг друга. Адам попятился, но осторожно, как пятятся от змеи.

— Вот, к примеру, в его день рождения! — закричал Карл. — Я ему за шестьдесят центов ножик купил — немецкий, три лезвия и штопор, рукоятка из перламутра! Где этот ножик? Ты видел, чтобы он им чего резал или стругал? Может, он отдал его тебе? Он его даже не точил ни разу! Может, он сейчас у тебя в кармане, этот ножик-то? Я ему подарил, а он только: «Спасибо» — так это небрежно. И больше я этот ножик в глаза не видел, а всё же немецкий, шестьдесят центов, и рукоятка перламутровая!

В голосе Карла была ярость, и Адам почувствовал, что цепенеет от страха; но он понимал, что время в запасе ещё есть. У него уже был более чем достаточный опыт, и он знал, в какой последовательности действует этот стоящий перед ним разрушительный механизм, готовый в порошок стереть любое препятствие на своем пути. Сначала вспышка ярости, затем ярость сменяется холодным спокойствием, самообладанием: пустые глаза, удовлетворенная улыбка и никаких криков, только шепот. Вот тогда то механизм нацелен на убийство, но убийство хладнокровное, умелое — кулаки будут работать с трезвым и тонким расчетом. В горле у Адама пересохло, он проглотил слюну. Что бы он сейчас ни сказал, брата ему уже не остановить, потому что, впав в ярость, Карл не только никого не слушал, но и ничего не слышал. Неподвижно застыв перед Адамом в темноте. Карл казался массивным, он словно стал ниже ростом, шире, плотнее, но ещё не пригнулся, ещё не изготовился ударить. В тусклом свете звезд губы его влажно поблескивали, но на них ещё не играла улыбка, и в голосе по-прежнему звенел гнев.

А ты в его день рождения что придумал? По твоему, я не видел? Ты не только шестьдесят, ты и шесть центов не потратил! Ты притащил из рощи какого-то бездомного щенка, дворнягу! И ещё смеялся как дурак, говорил, из него хорошая охотничья собака выйдет. Так теперь этот пес у него в комнате спит. И он его гладит, когда книжки читает. И уже выучил разным штукам. А ножик мой где? «Спасибо» — и больше ничего. Только «спасибо» и сказал. — Карл уже перешел на шепот и, пригнувшись, подался вперед.

В последней, отчаянной попытке спастись Адам отпрыгнул назад и заслонил лицо руками. Карл двигался рассчитанно и уверенно. Вначале кулак только примерился, легко и осторожно, а уж потом пошла сосредоточенная, леденяще бесстрастная работа: сильный удар в живот — и Адам уронил руки; тотчас последовали четыре удара в лицо. Адам услышал, как хрустнул сломанный нос. Он снова прикрыл лицо, и Карл всадил кулак ему в грудь. Адам смотрел на брата отрешенно и потерянно, как приговоренные к казни смотрят на палача.

Вдруг, сам того не ожидая, Адам наугад выбросил руку вверх, и ни на что не нацеленная, вялая кисть описала в пустоте безобидную дугу. Карл поднырнул под занесенную руку: бессильно упав, она обвилась вокруг его шеи. Адам повис на брате и, всхлипывая, прижался к нему. Квадратные кулаки месили его живот, взбивая там подступавшую к горлу тошноту, но Адам висел на брате и рук не разжимал. Время для него остановилось. Он чувствовал, что брат повернулся боком и старается раздвинуть ему ноги. Колено Карла, протиснувшись между колен Адама, поползло вверх, грубо царапая пах, и — резкая боль белой молнией пропорола Адама насквозь, отдавшись во всем теле. Руки разжались. Он согнулся пополам, его рвало, а хладнокровное уничтожение продолжалось.

Удары врезались в виски, в скулы, в глаза. Он сознавал, что губа у него разорвана и болтается лоскутами, но теперь на него словно надели плотный резиновый чехол, кожа его словно задубела под ударами. Он тупо недоумевал, почему ноги у него до сих пор не подкосились, почему он не падает, почему не теряет сознания. Удары сыпались нескончаемо. Ему было слышно, как брат дышит, часто и отрывисто, точно молотобоец; в синюшном свете звезд, сквозь потоки разбавленной слезами крови он видел его перед собой. Пустые невинные глаза, легкая улыбка на влажных губах. Он смотрел на брата, и вдруг — яркая вспышка, и всё погасло.

Карл застыл над ним, судорожно глотая воздух, как запыхавшаяся собака. Потом, потирая на ходу разбитые костяшки пальцев, деловито зашагал назад, к дому.

Сознание к Адаму вернулось быстро, и в тот же миг ему стало жутко. В голове муторно перекатывался туман. Тело отяжелело, налитое болью. Но про боль он забыл почти сразу. По дороге приближались шаги. Его охватил инстинктивный, смешанный со злобой животный страх. Приподнявшись на колени, Адам дотащился до обочины, вдоль которой шла поросшая высокой травой канава. Вода покрывала дно примерно на фут. Очень осторожно, стараясь не выдать себя плеском, Адам сполз в воду.

Шаги были уже совсем рядом, потом они замедлились, потом отдалились, потом опять вернулись. Из своего убежища Адам видел лишь неясно проступавшее в темноте пятно. Чиркнула спичка, сера вспыхнула голубым огоньком, который, разгоревшись, высветил лицо брата — со дна канавы оно казалось нелепо перекошенным. Карл поднял спичку повыше, внимательно огляделся по сторонам, и Адам увидел, что в правой руке брат держит топор.

Спичка догорела, и ночь стала чернее, чем прежде. Карл медленно отошел от обочины, снова зажег спичку, потом ещё одну. Он осматривал дорогу и искал следы. Наконец ему это надоело. Размахнувшись, он забросил топор далеко в поле. И быстро пошел прочь, к мерцавшим вдали огням городка.

Адам ещё долго лежал в прохладной воде. Что творится сейчас с братом, гадал он; что испытывает Карл в эти минуты, когда гнев его начал остывать — ужас, тоску, угрызения совести или, может быть, ничего? Всё, что могло в этот миг терзать душу Карла, терзало душу Адама. Соединенная с братом невидимой нитью, душа Адама трудилась за Карла, взяв на себя его страдания, точно так же, как иногда Адам, беря на себя обязанности Карла, готовил за него уроки.

Он ползком выбрался из воды и встал. Тело его онемело от побоев, кровь на лице запеклась коркой. Он решил подождать возле дома, пока отец и Алиса лягут спать. Он всё равно не сумел бы ответить ни на какие вопросы, потому что и сам не знал ответов, а отыскать их его измученному разуму было не под силу. Голову заволакивала муть, перед глазами мелькали синие искры, и он понял, что скоро вновь потеряет сознание.

Широко расставляя ноги, Адам медленно побрел к дому. Возле крыльца кухни он остановился и посмотрел в окно. С потолка свисала на цепи лампа, в желтом круге света он увидел Алису: она сидела за столом, поставив перед собой корзинку для шитья. Отец сидел по другую сторону стола, покусывал деревянную ручку, макал её в чернильницу и что-то записывал в черную конторскую книгу.

Подняв глаза, Алиса увидела окровавленное лицо Адама. Она испуганно поднесла руку ко рту и закусила палец зубами.

Волоча ноги, Адам взобрался на ступеньку, потом на вторую, вошел в кухню и оперся о дверной косяк. Только тогда поднял голову и Сайрус. Во взгляде его было холодное любопытство. До него не сразу дошло, кто этот изуродованный парень. Наконец он встал, озадаченный, теряясь в догадках. Вложил перо в чернильницу и вытер руки о штаны.

— За что он тебя так? — тихо спросил Сайрус. Адам хотел ответить, но губы у него пересохли и слиплись. Он облизал их, из трещин опять потекла кровь.

— Не знаю, — сказал он.

Стуча деревянной ногой, Сайрус приблизился к нему и с такой силой схватил за плечо, что Адама передернуло от боли, и он попробовал вырваться.

— Не ври мне! Почему он тебя избил? Вы поссорились?

— Нет. Сайрус вывернул ему руку.

— А ну говори! Я должен знать. Выкладывай! Ты же всё равно скажешь. Я тебя заставлю. Вечно ты его защищаешь, черт тебя побери! Думаешь, я не понимаю? Рассчитываешь меня обмануть? Сейчас же всё рассказывай, а не то так и простоишь до утра, клянусь! Адам молчал, подыскивая ответ.

— Он думает, вы его не любите, — сказал он. Сайрус отпустил его, прохромал назад к своему стулу и сел. Поболтал ручкой в чернильнице, невидящими глазами скользнул по записям в конторской книге.

— Алиса, уложи Адама, — приказал он. — Рубашку наверно придется разрезать, иначе не снимешь. Сделай всё что нужно.

Снова встав, Сайрус проковылял в угол, где на гвоздях висели куртки, достал из-под них свой дробовик, разломил затвор, убедился, что ружье заряжено, и, припадая на деревянную ногу, вышел из дома.

Алиса взмахнула рукой, будто хотела удержать мужа, накинув на него сплетенную на воздуха веревку. Но веревка лопнула, я лицо Алисы вновь стало непроницаемым.

— Иди к себе в комнату, — сказала она. — Я схожу, принесу таз с водой.

По пояс накрытый простыней, Адам лежал на кровати. Алиса, обмакнув льняной носовой платок в теплую воду, промывала ему ссадины и кровоподтеки. Вначале она долго молчала, потом повторила слова Адама, будто разговор между ними ни на минуту не прерывался:

— Он думает, отец его не любит. Но ты — то его любишь… и всегда любил. Адам ничего не ответил.

— Он ведь чудной, — тихо продолжала она. — Его знать надо. Вроде как и грубый, и злой, но это только, пока его не знаешь. — Она перевела дыхание, откинулась назад и закашлялась, а когда приступ прошел, на щеках у неё загорелись красные пятна, и было видно, что она ослабела. — Его знать надо, повторила она. — Мне вот он подарки дарит, и уж давно… всякие красивые милые пустяки — и не подумаешь, что он такую красоту заприметить может. Только он мне их не приносит; мол, на, это тебе. Он их прячет, чтобы я сама нашла — он знает, где прятать. И ты на него потом хоть целый день гляди, он и виду не подаст, что подарочек-то от него. Его знать надо. Она улыбнулась Адаму, и он закрыл глаза.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

А Карл в это время был в салуне: опершись о стойку бара, он восторженно смеялся анекдотам, которые рассказывали застрявшие в городке коммивояжеры. Боясь, что их красноречие иссякнет, он достал свой жидко позвякивавший серебром кисет и заказал выпивку. Он стоял, слушал, ухмылялся и потирал разбитые костяшки пальцев. Когда же коммивояжеры, приняв его угощение, подняли стаканы и сказали: «Твое здоровье», Карл возликовал от счастья. Он велел бармену поднести им ещё, а потом вместе с новыми друзьями отправился развлекаться в местечко повеселее.

Выбравшись из дома, Сайрус ковылял в темноте, охваченный неистовым гневом. Он поискал Карла на дороге, потом заглянул в салун, но сына там уже не было. Если бы Сайрус в ту ночь нашел его, то, возможно, убил бы. Великие деяния, несомненно, изменяют ход истории, но вполне вероятно, что вообще все поступки и происшествия, вплоть до самых пустяковых — скажем, ты переступил через лежащий на дороге камень, или затаил дыхание при виде красивой девушки, или, копаясь в огороде, зашиб ноготь так или иначе воздействуют на исторический процесс.

Карлу, конечно же, быстро донесли, что отец охотится за ним с дробовиком. Две недели Карл прятался, а когда наконец вернулся домой, кровожадная ярость отца, остыв, перешла в обычную злость, и за свое преступление Карл поплатился лишь несколькими часами дополнительного труда и лицемерной покорностью.

Адам пролежал в постели четыре дня, у него так всё болело, что при малейшем движении он стонал. На третий день отец убедительно доказал, что пользуется в военных кругах большим влиянием. Сайрусу хотелось потешить свое самолюбие, а заодно как-то вознаградить Адама за муки. В дом, в спальню Адама, вошли в парадных синих мундирах кавалерийский капитан и два сержанта. Оставленных во дворе лошадей держали под уздцы два солдата. Прямо в постели Адам был зачислен в армию и получил звание рядового кавалерии. Отец и Алиса смотрели, как он подписывает военный кодекс и принимает присягу. У отца блестели на глазах слезы. Когда военные уехали, отец ещё долго сидел с Адамом.

— Я неспроста записал тебя в кавалерию, — сказал он. — Жизнь в казарме хороша до поры. А у кавалерии работы хватит. Я это точно знаю. Походы на индейцев тебе понравятся. Время будет горячее. Я не имею права говорить, откуда мне это известно. Но скоро ты будешь воевать. — Да, отец, — сказал Адам.

2

Мне всегда казалось странным, что служить в армии обычно вынуждены именно такие, как Адам. Начать хотя бы с того, что ему вовсе не нравилось воевать, и в отличие от некоторых он не только не сумел полюбить солдатское ремесло, но напротив — чем дальше, тем больше преисполнялся отвращения к насилию. Поведение Адама не раз настораживало командиров, но обвинить его в пренебрежении воинским долгом они не могли. По числу внеочередных нарядов Адам за пять лет службы обогнал в эскадроне всех, а что до убитых им противников, то, если таковые и были, его пуля настигла их по чистой случайности или рикошетом. Отличный, меткий стрелок, он промахивался на удивление часто. Войны с индейцами тем временем превратились во что-то вроде опасных перегонов скота — индейцев подстрекали к мятежам, гнали с насиженных мест, большую часть истребляли, а затем остатки племен угрюмо оседали на голодных землях. И хотя работа эта была не из приятных, её необходимость диктовалась направлением, в котором развивалась страна.

Но Адам был лишь орудием истории, и взору его представали не будущие фермы, а лишь вспоротые животы здоровых красивых людей, и оттого эта важная работа казалась ему бессмысленной и гнусной. Каждый его сознательный выстрел мимо цели был изменой боевым товарищам, но Адама это не заботило. Крепнувший в нём протест против насилия постепенно перерос в обычный предрассудок и точно так же, как любой другой предрассудок, сковывал полет мысли. Не задумываясь над тем, кому и во имя какой цели причиняется боль, Адам отвергал насилие как таковое. Сантименты — а что это было как не сантименты? — переполняли его настолько, что он был уже не способен вникнуть в суть дела умом. Но при всем этом, как явствует из армейской характеристики Адама, никто не мог бы упрекнуть его в трусости. Более того, ему трижды объявляли благодарность, и за свою отвагу он был награжден медалью.

Чем больше он противился насилию, тем чаще подчинялся велению сердца и впадал в другую крайность. Не раз он рисковал жизнью, вынося раненых с поля боя. И даже изнемогая от усталости, в свободное время добровольно помогал в полевых госпиталях. Соратники взирали на него со снисходительной улыбкой и с тем тайным страхом, который вызывают у людей чуждые им душевные порывы.

Карл писал брату часто — и про ферму, и про деревню; писал, что коровы болеют, что кобыла ожеребилась, что к их землям прибавились новые пастбища, что в сарай попала молния, что Алиса умерла от чахотки, что отец получил в СВР новую должность и переехал в Вашингтон. Карл был из тех, кто не умеет хорошо говорить, зато пишет толково и обстоятельно. Он переносил на бумагу свое одиночество, свои тревоги, а также многое другое, чего и сам в себе не подозревал.

За те годы, что братья не виделись, Адам узнал Карла гораздо лучше, чем до и после разлуки. Переписка породила между ними близость, о которой они и не мечтали. Одно письмо Адам хранил дольше других, потому что всё в нём было вроде бы понятно, но в то же время казалось, будто в строчках кроется ещё и тайный смысл, разгадать который он не мог. «Дорогой брат Адам, — говорилось в этом письме, — я берусь за перо в надежде, что ты пребываешь в добром здравии». Карл всегда начинал свои письма с этой фразы, потому что так ему было легче настроить себя на нужный лад и дальше писалось просто. «Я ещё не получил ответа на мое последнее письмо, но полагаю, дел у тебя и без того хватает (xa-xa!). Дожди прошли не ко времени и загубили яблоневый цвет. Так что теперь на зиму яблоками не запастись, но сколько смогу, постараюсь сберечь. Сегодня вечером вымыл полы, и сейчас в доме мокро и скользко, хотя чище, может, и не стало. Как это мать ухитрялась держать дом в чистоте, не знаешь? У меня так не выходит. К полу всё время липнет какая-то дрянь. Что это, я не знаю, но никак не отмывается. Зато теперь я равномерно развез грязь по всем комнатам (ха-ха!). Отец писал тебе про свою поездку? Он махнул аж в Сан-Франциско, на слет СВР. Туда приедет министр обороны, и отец должен его представлять. Но отцу это теперь, что об забор сморкнуться. Он уже раза три-четыре встречался с президентом и даже был в Белом доме на обеде. Мне вот тоже охота поглядеть на Белый дом. Может, когда вернешься, съездим вместе. На пару деньков отец нас к себе пустит, да небось он и сам захочет с тобой повидаться. Думаю, надо мне подыскать себе жену. Хозяйство у нас всё же крепкое и, хотя сам я, может, не подарок, зато такую отличную ферму многие девки только во сне видят. Как ты думаешь? Ты не писал, вернешься ли после армии домой. Очень на это надеюсь. Я по тебе скучаю».

Здесь строка обрывалась. Страница в этом месте была процарапана и забрызгана кляксами, а дальше Карл писал карандашом, но писал уже совсем по-другому.

Вот что было написано карандашом: «Пишу позже. А там, где размазано, это у меня ручка отказала. Сломалось перо. Теперь придется покупать новое — правда, это и так насквозь проржавело».

Слова снова текли спокойно и гладко: «Наверно, лучше было подождать, пока куплю перо, зря я сейчас карандашом-то пишу. Но уж так получилось, что я остался сидеть на кухне, лампа всё горела, и я вроде как задумался, а там и ночь незаметно подошла — должно быть, уже первый час был, не знаю, на часы я нс глядел. Потом в курятнике раскукарекался Черный Джо. А тут ещё матушкина качалка возьми да как скрипни на весь дом, будто мать в ней сидит. Ты же знаешь, я в эти глупости не верю, но тут вдруг начало мне вспоминаться всякое разное, знаешь, как бывает. Нет, я это письмо, наверно, всё же порву, потому что незачем писать такую чепуху».

А дальше строчки неслись, наскакивая одна на другую, точно слова не успевали ложиться на бумагу. «Если я всё равно его порву, так лучше уж сначала допишу, — говорилось в письме. — Весь дом вдруг ожил, и будто всюду у него глаза, и будто за дверью кто-то стоит и, только я отвернусь, сразу войдет. У меня даже вроде как мороз по коже… Я чего хочу сказать… Я хочу сказать… я про то, что… я ведь до сих пор не понимаю, почему отец тогда так поступил? То есть я хочу сказать… почему отцу не понравился ножик, ну тот, что я ему купил на день рождения? Почему? Ножик-то был хороший, а ему хороший ножик был нужен. Если бы он им чего постругал, или разок его поточил, или хотя бы вынимал иногда из кармана, просто так, поглядеть — вот и всё, что от него требовалось. Если бы ему этот ножик понравился, я бы тебя не поколотил. А пришлось поколотить. Матушкина качалка вроде покачивается. Нет, это тень. Я в эти глупости не верю.

Вроде как я что-то не довел до конца. Что-то со мной такое, как бывает, когда сделаешь дело наполовину, а что дальше, не знаешь. Что-то не доведено до конца. Мое место не здесь. Я должен бродить по свету, а не сидеть на этой распрекрасной ферме и присматривать себе жену. Нет, какая-то тут ошибка, будто что-то не доделано, будто всё произошло слишком быстро и что-то упущено. Это я должен быть там, где ты, а твое место — здесь. Раньше я ни о чем таком не задумывался. Может, это со мной оттого, что сейчас поздняя ночь… да уже и не ночь даже. Я вот глянул в окошко — светает. Нет, по-моему, я не спал. Как же это ночь так быстро пролетела? А теперь и спать-то не время. Да я бы и не заснул.»

Письмо было без подписи. Наверно, Карл забыл, что хотел его порвать, взял и отправил. Адам хранил это письмо долго, и всякий раз, как его перечитывал, по спине у него полз холодок, а отчего, он не понимал.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Дети у Самюэла и Лизы подрастали, и, что ни год, на ранчо появлялся ещё один маленький Гамильтон. Высокий и красивый Джордж был мальчик мягкий, ласковый, с самого начала отличавшийся благородством манер. Уже в раннем детстве он держал себя учтиво и был, как тогда говорили, «смирный ребенок». От отца он унаследовал чистоплотность, всегда был опрятен, аккуратно причесан, и даже в поношенных вещах казался хорошо одетым. С младенчества безгрешный, Джордж оставался безгрешен всю жизнь. Умышленных проступков за ним не знали, а его неумышленные проступки были не более чем оплошностью. Когда Джордж был в зрелом возрасте — медицина к тому времени уже начала кое в чем разбираться, врачи установили, что он страдает злокачественным малокровием. Вполне вероятно, что благонравие Джорджа проистекало от нехватки энергии.

Погодок Джорджа Уилл рос коренастым и крепким. Фантазии у него было маловато, зато энергии хоть отбавляй. С раннего детства он был усерден в труде, и стоило только объяснить, что от него требуется, как он тут же брался за дело и работал не покладая рук. Уилл был консерватором, не только в политике, но и во всем остальном. Любые свежие идеи казались ему революционными, и он отгораживался от них стеной недоверия и неприязни. Уиллу хотелось жить так, чтобы никто к нему не придрался, и потому он волей-неволей вынужден был подгонять свою жизнь под общепринятый образец.

Может быть, неприязнь к переменам и нововведениям возникла у него отчасти из-за отца. Сознание Уилла формировалось в годы, когда его отец прожил в Долине ещё недостаточно долго, чтобы считаться настоящим старожилом. Хуже того, он по-прежнему оставался здесь чужаком и ирландцем. А в те времена к ирландцам в Америке относились весьма презрительно, правда, в основном на востоке страны, но, должно быть, это презрение просочилось и на запад. Мало того, что Самюэл был нездешней породы, он ещё вечно носился с разными идеями и придумывал всякие новшества. В небольших, отрезанных от внешнего мира колониях таким людям начинают доверять лишь после того, как они докажут, что бояться их нечего. Яркий человек вроде Самюэла всегда способен причинить кучу неприятностей. К примеру, он мог чрезмерно расположить к себе местных дам, чьи мужья и сами знали, что женам с ними скучно. Настораживало и то, что он был образован, начитан, покупал и одалживал книги, знал всякое разное, от чего, вроде, и пользы-то никакой — и не съешь, и на себя не наденешь, и в дом не поставишь, — а вдобавок интересовался поэзией и уважал хороший слог. Будь Гамильтоны богаты, будь у них такой же большой дом и такие же широкие ровные поля, как у Торнсов или Делмаров, Самюэл, ей-богу, завел бы себе даже библиотеку.

У Делмаров библиотека была — одни книги в комнате, и больше ничего, а стены дубом отделаны. Самюэл частенько брал у них что-нибудь почитать и прочел из этой библиотеки больше книг, чем сами Делмары. В те годы богатым людям дозволялось быть образованными. Богатый человек мог, не опасаясь пересудов, отдать своих сыновей в колледж, мог по будним дням расхаживать с утра в сюртуке и белой рубашке с галстуком, мог носить перчатки и заботиться о чистоте ногтей. У богатых своя, особая жизнь, свои обычаи, и разве кто знает, что им пригодится, а что нет? Но когда человек беден, на кой ляд ему поэзия, или живопись, или такая музыка, под которую и не споешь, и не спляшешь? Вся эта ерунда не поможет ему собрать мало-мальски приличный урожай или прикупить детям одежку. А если он не желает этого понимать и никак не уймется, то, видать, что-то здесь нечисто.

Взять хотя бы Самюэла. Он, если собирался что-нибудь смастерить, то сперва всегда начертит на бумаге, а уж потом возьмется за железо или дерево. Оно, конечно, правильно, это понятно, и даже позавидовать можно. Но на полях чертежей он рисовал разные картинки: то деревья, то человеческие лица, то зверей, то жуков, а иногда и вообще не разбери чего. Люди глядели и только неловко посмеивались. Ну и потом, с Самюэлом никто наперед не знал, что он подумает, или скажет, или сделает — от него можно было ждать чего угодно.

Когда Самюэл поселился в Долине, первые несколько лет он вызывал у местных жителей смутные подозрения. И, может быть, Уилл ещё совсем ребенком слышал какой нибудь разговор в лавке в Сан-Лукасе. Маленькие мальчики не любят, когда отцы у них не такие, как у других детей. Возможно, тогда-то консерватизм Уилла и пустил первые ростки. Позднее, когда у Гамильтонов уже родились и подрастали другие дети, Самюэл перестал быть в Салинас-Валли чужим, и Долина гордилась им, как иные гордятся, что завели павлина. Фермеры больше не опасались его, потому что он не соблазнял их жен и не смущал покой их уютной обывательской жизни. Долина полюбила Самюэла, но к тому времени Уилл был уже вполне сложившимся человеком.

Некоторые, иногда совершенно того не заслуживая, становятся воистину баловнями судьбы. Без всяких усилий с их стороны удача сама идет к ним в руки. Уилл Гамильтон был одним из таких счастливцев. Причем небеса посылали ему именно те дары, которые он действительно мог оценить по достоинству. Везение сопутствовало ему с юных лет. И если отец Уилла всю жизнь не умел делать деньги, то Уилл всю жизнь греб их лопатой. Когда Уилл Гамильтон развел кур и они начали нестись, цена на яйца немедленно подскочила. Он был ещё совсем юнцом, когда два его приятеля, содержавшие скромный магазинчик, оказались на грани плачевного банкротства и попросили Уилла ссудить им немного денег, чтобы перекрутиться с квартальными счетами, а за это взяли его в долю третьим совладельцем — как они ещё могли его отблагодарить? Он дал им сколько они просили. Через год магазинчик встал на ноги, через два года он вырос в большой магазин, через три — открыл несколько филиалов, а сейчас пошедшие от него новые поколения магазинов образовали обширную торговую сеть и главенствуют на значительной части Калифорнии.

В уплату за чей-то просроченный долг к Уиллу отошла мастерская по ремонту велосипедов. Вскоре несколько богатеев Долины обзавелись автомобилями, и механик Уилла был нарасхват. На Уилла долго наседал один настырный романтик, мечтавший облечь свои грезы в латунь, чугун и резину. Звали этого мечтателя Генри Форд, и планы его были если не уголовщиной, то по меньшей мере бредом. Уилл скрепя сердце согласился представлять его фирму на всей южной половине Долины, и уже через пятнадцать лет «форды» забили Долину чуть не в два этажа, а Уилл разбогател и ездил на «мармоне».

Том, третий сын, пошел весь в отца. Родился он с громовым криком и жил, сверкая, как молния. В жизнь он ринулся очертя голову. Он не знал меры в радости и восторге. Мир и людей он не открывал, а создавал сам. Когда он читал книги, то знал, что читает их первым. Он жил в мире, сияющем свежестью и новизной, нетронутом, как Эдем на шестой день сотворения мира. Он стремительно несся по раздолью жизни, словно ошалевший от простора жеребенок, а когда позднее жизнь воздвигла перед ним изгородь, он промчался сквозь неё, разметав рейки и проволоку, а ещё позже, когда вокруг бесповоротно сомкнулись стены, он прошиб их собой и вырвался на свободу. Ему была доступна великая радость, но столь же великой бывала и его скорбь; так, например, когда у него умерла собака, мир рухнул.

Изобретательности у Тома было не меньше, чем у отца, но он был более дерзок. Он брался за такое, перед чем отец бы спасовал. К тому же Тома непрестанно подстегивал жаркий зов плоти, а Самюэл в этом смысле был спокойнее. Возможно, из-за неуемности своих плотских желаний Том и остался холостяком. Ведь родился он в семье высоконравственной. Могло статься, что его ночные видения, тоска его тела и способы, которыми он эту тоску утолял, казались ему греховными, и порой он убегал в горы, воя от стыда, как зверь. Необузданность удивительно сочеталась в нём с добротой. Он свирепо изнурял себя работой, лишь бы погасить свои буйные порывы.

Ирландцам и вправду свойственно безудержное веселье, но в то же время за каждым из них будто следит унылый и мрачный призрак, которого они таскают на своем горбу всю жизнь и который подглядывает их мысли. Едва они засмеются слишком громко, он тотчас затыкает им глотку своим длинным пальцем. Ирландцы выносят себе приговор сами, не дожидаясь обвинения, и оттого всегда насторожены.

Когда Тому было девять лет, его стало тревожить, что у младшей сестренки, красавицы Молли, затруднена речь. Он попросил её открыть рот пошире и увидел, что говорить ей мешает перепонка под языком. «Я это исправлю», сказал Том. Он завел сестру в укромное место подальше от дома, наточил о камень свой перочинный нож и рассек преграду, нагло вставшую на пути у слова. Потом он убежал прочь и его вырвало.

Вместе с семейством Гамильтонов разрастался их дом. Он и задуман был как незаконченный, чтобы по мере надобности от него ответвлялись пристройки. Комната и кухня, поначалу составлявшие весь дом, быстро затерялись в хаосе этих пристроек.

Самюэл меж тем всё не богател. У него завелась дурная привычка брать патенты, недуг, поражающий многих. Он придумал приставку, с которой молотилка работала лучше, дешевле и продуктивнее, чем все известные машины этого рода. Оплата услуг юриста-патентовщика сожрала весь небольшой доход Гамильтонов за целый год. Самюэл послал свои макеты одному промышленнику, который отверг чертежи, но не замедлил воспользоваться идеей. После этого Гамильтоны ещё несколько лет сидели на голодном пайке, потому что Самюэл судился, и утечка из семейного бюджета прекратилась только когда Самюэл проиграл процесс. Впервые он так ясно понял непреложность истины, гласящей, что без денег против денег не воюют. Но Самюэл уже заразился патентной лихорадкой, и она год за годом выкачивала из него все деньги, которые он зарабатывал молотьбой и в кузнице. Дети Гамильтонов ходили босые, в залатанных комбинезонах, в доме иногда нечего было есть — но как бы Самюэл иначе расплатился за хрустящие кальки светокопий с вычерченными на них шестеренками, плоскостями и проекциями?