Помоги проекту - поделись книгой:
Превосходный пример подбора языка и эстетики, адекватных вторичному миру, предоставляет роман Ильи Новака «Demo-сфера». Будущего, которое выглядело бы гаже, не рисовал еще никто из наших фантастов. Этот холодный, слабо адаптированный для людей мир функционирует эффективно, только счастья никому не приносит. Технологически он устроен невероятно сложно, и некоторые отрасли науки ближе к темной мистике, чем к достижениям физики и математики. Язык автор использует максимально неудобочитаемый, хотя в других романах и рассказах Новак совершенно иначе конструирует лексику героев, да и авторских отступлений.[55] Ему отлично удается и стилизация, и старая добрая реалистическая манера письма. Но здесь он пошел на эксперимент: постарался неуютным, металлизированным языком расписать неуютный, информационно-технологический мир.[56] Может быть, впервые к киберпанк-роману, детищу англоязычного мира, подобран адекватный стиль русского языка. Оруэлловский новояз заменен на безликий, скрежещущий, обесчеловеченный технояз, и люди общаются на техноязе, не замечая его громоздкой неуклюжести; даже автор отдает себя во власть недоброй стихии железных слов: «На выходе из терминала искусственная перистальтика пронесла пассажиров сквозь сенсорную подкову». Или вот еще один образец: «Существовали интерфейсы, реагирующие непосредственно на ментальное усилие, на изменение бета-ритмов, но у Дана была обычная сенсорная пластина, подключенная к телемоноклю оптоволоконным шнурком». И апофеоз: «Там кремниевый модулятор, который расщепляет два фазированных световых луча... Ну, это, в общем, полупроводниковая фотоника, это сложно. Я сам это плохо понимаю». Персонажи под стать языку, их породившему и воспитавшему, в большинстве случаев похожи на микрочипы, детальки хайтековского устройства: весьма функциональные и совершенно никакие за пределами сферы функционирования. Человеческое богатство, да и просто разнообразие, – душевное, эмоциональное – в них почти отсутствует, а если и обнаруживается, то в условиях гнетуще прагматичного мира оказывается на грани приличий. Почти во всем романе царит эстетика всесильно и вездесущего техноуродства. И когда за нею открывается эстетика преисподней, читатель испытывает облегчение: там чернее, там страшнее, но там нет безнадежно эффективной серости... Любовь находит для себя место именно в аду, поскольку все остальное занято высокими технологиями и только ими, для дикой любви мест не предусмотрено.
Визитной карточкой Юрия Бурносова, одного из лидеров современной ИФ, является талант стилизации. Как минимум дважды он проявлялся в полном масштабе. Прежде всего, в трилогии «Числа и знаки», а затем в романе «Чудовищ нет». В обоих случаях Бурносов использует не только лексику ушедших эпох, но и ритм текстов того времени, соответственно их жанру и предназначению, наполняет старинными оборотами тексты авторских описаний, ликвидируя дистанцию между авторским «я» и эпохой, куда он погружает читателя.[57] В названной трилогии брянский писатель стилизует текст под уловное позднее средневековье, период контрреформации и религиозных войн в Европе, строя весьма убедительную Европу-2. Стиль романов того времени и ощущение «меньшей скорости» течения самого времени передаются медлительной основательностью в высказываниях персонажей: «Священник неторопливо слез с повозки и представился:
– меня зовут фрате Стее, я священник из Орстеда, а сюда приехал по делам церкви навестить фрате Эллинга. Коли не верите мне – спросите, он подтвердит. Со мною двое – почтенный хире Клеен, торговец шерстью и соленьями из Клеенхафны, а также юноша, которого я по доброте душевной взялся подвезти до вашего города, ибо вы знаете, как трудно бывает найти экипаж и спутников в наших краях...». В романе «Чудовищ нет» он применяет тот же инструментарий к временам правления Александра II, т. е. исторической реальности Российской империи. Вот характерный образец авторской речи: «Господин Достоевский, по справкам, что навел Иван Иванович, еще гостил в Москве, и Рязанов... пришел в гостиницу в надежде, что давешнее приглашение осталось в силе, да и Миллерс к тому же чрезвычайно приглашением был будирован и торопил с визитом».
Сергей Жарковский в романе «Я, Хобо: времена смерти», добиваясь от описания космической экспансии землян максимального эффекта аутентичности, создал не только особый ряд жаргонизмов и технических терминов для уснащения ими речи освоителей иных звездных систем, но и весь строй речи колонизаторов: с особыми интонациями, идиомами, блоками инструктивной и технологической информации, естественными вербальными реакциями на экстремальные обстоятельства. И, в конечно итоге, свою художественную задачу решил: добрая половина книги читается как... производственный роман.
Александр Зорич склонен играть на инструменте нарочитой модернизации лексики при средневековых или античных декорациях действия. Это в первую очередь относится к роману «Римская звезда» и к дилогии о бургундском герцоге Карле Смелом. Так, в «Римской звезде» появляется счет времени на минуты и... скажем, торговля «престижной недвижимостью». А на страницах романа «Карл, герцог» больное горло уподобляется Зоричем шоссе в Чечне в период боевых действий. Такого рода прием позволяет показать читателю: персонажи и мир лишь условно относятся к древности, все происходящее в равной мере можно отнести и к современности. Важно только правильно оценить кое-какие авторские приоритеты: «Что на свете несомненно ценно, а что – нет»...
Техника «обыденности кошмара», преувеличенно спокойной констатации великого зла, происходящего на глазах у наблюдателя, помимо Бачило и Столярова, используется Кириллом Бенедиктовым. Московский писатель довел ее до предельно острого, на грани фола, состояния, но количественным отличием разница не исчерпывается. У текстов, вошедших в сборник его мистико-эзотерических миниатюр «Штормовое предупреждение», а также более поздних рассказов «Красный город» и «Точка Лагранжа», есть общая эстетическая составляющая: все они, по сути, – изысканная игра тьмы. Где-то чуть насмешливая, исполненная иронии: автор словно подмигивает знающему читателю, мол, старина, некоторым штукам мы знаем цену («Граница льда»), а где-то звучащая жутковатым манифестом («Храм мертвых богов»). Агностик воспримет ее как затейливое литературное кружево, не более того. Верующий христианин, вероятно, усмехнется: для него все это – рябь на лице Истины. Человек, всерьез увлеченный эзотеризмом в духе Рене Генона, кое-что воспримет как родное... В любом случае, Бенедиктов неизменно завлекает читателя либо тонкостью игр тьмы, либо эпической мощью ее носителей, либо призрачным шансом заглянуть на самое дно великой тайны. Одним словом, заставляет ненадолго поверить в привлекательность стороны, не знакомой с понятиями добро, милосердие, любовь. А потом дает почувствовать: все это не имеет никакого отношения к человеку, он здесь чужак. В лучшем случае, посторонний, в худшем – жертва. Некоторых мест правильно
Если эстетические разработки автора-классика подходят для передачи читателю всей полноты и рельефности «вторичного мира» в ИФ или же для заострения авторского мессэджа, представитель ИФ начинает играть «на чужом поле», вместе с тем, давая понять, что в этой игре он держит заметную дистанцию между заимствованными эстетическими «кирпичиками» и собственной творческой установкой. Так, Сергей Волков и Никита Красников нуждались в хорошо узнаваемых декорациях жестокого абсурдизма, ставшего нормой повседневности во «вторичном мире». Первый из них в рассказе «Аксолотль» подал известнейший кортасаровский сюжет обращения человека в аксолотля как абсурдистскую аналогию душевной метаморфозы отечественного интеллигента, крепко подгадившего стране и раскаявшегося, но уже не способного исправить им же содеянное. Второй пошел более сложным путем: использовал в рассказе «Альфа-ритм» собственную реконструкцию наиболее мрачных аспектов эстетики обэриутов, в духе «горло бредит бритвою». Рассказ содержит осторожные отсылки к «Старухам» Хармса. Кстати, тяга Н.Красникова к обэриутам прослеживается в целом ряде его текстов. Для Никиты характерно «густое», насыщенное письмо, передача свойств предметов и явлений через парадоксальные метафоры, выявление их глубинной сущности путем физической или даже физиологической деконструкции, как это делал Н.Заболоцкий в «Столбцах» или «Торжестве земледелия».
Глава 8
Интеллектуальная фантастика, и ее «соседи»: проблема границ
Кратко хотелось бы сказать о ярко выраженных отличиях между ИФ, фантастическим массолитом и промежуточным этажом – «хардкором» фантастики.
Полагаю, основная разграничительная линия между ИФ и массолитом по сути своей технологична. Если мне, конечно, простят слово «технология» в отношении литературы. Арсенал художественных массолита и «хардкора» всегда беднее, чем у ИФ. При сравнении с массолитом, дающим не менее трех четвертей современной российской фантастики, это различие бросается в глаза. Однако есть и другие черты несходства.
Начнем с очевидного «массолита», т. е. с текстов, принадлежащих перу Андрея Белянина, Василия Головачева, Юрия Петухова, Юрия Никитина, Алекса Орлова, Романа Злотникова,[58] Ника Перумова, Алексея Пехова, Константина Бояндина, Владимира Васильева и т. д. В массолитной фантастической страте возможна прямая, почти публицистическая манифестация философской (и даже религиозной) идеи, социологической конструкции,[59] однако все это пребывает на втором плане относительно приключенческого контента. Само наличие «послания», адресованного читателю, не является чем-то необходимым в рамках массолитного текста; квестовое содержание вполне может быть самоценным... да так и происходит в большинстве случаев. Немыслима сколько-нибудь рельефная психологическая профилировка персонажей и даже полноценное «портретирование» их облика – ведь это из разряда «мешает», «грузит пользователя». Наихудшая оценка для массолитного текста формулируется не «мне не понравилось», а «я не понял». Здесь недоумение много хуже прямого отрицания, поскольку оно означает автоматическую отгрузку в «аут» большого сектора пользователей. Не понравилось читателю – дело вкуса, но если он не понял, значит, автор не адаптировал текст до того уровня, на котором «все ясно». Конечно, такая «доступность» полностью закрывает их от «умников»: тем просто не во что вчитываться.
Массолитовские тексты никогда не бывают запущены на высоком «драйве». Они неизменно прочитываются на малой «скорости»: объяснения многословны, перипетии разжевываются до манной каши, не оставляя ни малейшей недосказанности. Там, где литературный русский язык требует 10 слов для правильного и точного построения фразы, в массолите используется 11, а то и 15. Наверное, это должно звучать парадоксально. Основную массу названной страты составляют боевики, романы в стиле «экшн» (действие). Но обилие «экшн» не означает лаконичных описаний. При высоком градусе «драйва» из пленки вырезают кадры, чтобы движение было выражено минимум средств, чтобы достигался эффект стремительной неуловимости персонажа, если он не стоит на месте. У Головачева, Злотникова, Никитина (особенно у последнего) тексты создают принципиально противоположное ощущение. Камера, которая «ведет» у них бойца-в-работе, функционирует в крайне замедленном режиме, близком к «стоп-кадру». Как при фиксации спринтерского финиша, когда необходимо определить, кто коснулся ленточки первым, когда каждый сантиметр на счету. Массовый читатель должен успеть «просмаковать» картину боя, «схватить» подробности. Напротив, очень высокий «драйв» был принят у именитых выходцев из «малеевского гнезда» полтора-два десятилетия назад, и к концу 90-х его сохранили считанные единицы в малых дозах. Еще в доперестроечный период прекрасно владели техникой словесного минимализма Эдуард Геворкян, Андрей Столяров, может быть, Андрей Лазарчук и, конечно, не-малеевец Степан Вартанов. Все – с других «этажей» фантастики.
При всем том создание полноценного массолитовского текста – ремесло тонкое. Оно требует соблюдать множество правил, ограничений, невидимых параграфов сбытового устава. Там, где те же Головачев, Орлов или Злотников успешно нажимают «кнопку наслаждения» массовому читателю, сотни других авторов, пробивающихся к вершинам этой страты фантастической литературы, лишь беспомощно копируют опыт нескольких умельцев... А их не хотят. Не берут. И даже не обнадеживают. Процент «непрорвавшихся» тут, пожалуй, выше, чем в ИФ.
Мне не раз приходилось слышать: трудно отделить «массовых» фантастов от «элитарных», непонятно, «по кому проводить линию». А линию-то принципиально невозможно провести. Вместо узенькой контрольно-следовой полосы – целый «этаж», обширная переходная зона. Ее условно можно назвать «хардкором» фантастики, т. е. твердым ядром. Именно хардкоровские тексты в наибольшей степени дают материал для самоидентификации фантастической литературы в целом. Кроме того, именно здесь рождается большинство оригинальных фантастических идей, впоследствии переходящих в ИФ как шифры для разработки антуражных стилей, или в массолит – на роль локомотивов действия. Тем заметнее, кстати, нынешнее размывание хардкора, уход авторов либо в боевик, либо в высоколобый элит-райтинг, арт-хаус, мэйнстрим: отечественная фантастика с конца 90-х явно обеднела свежими идеями... В 90-х годах именно «хардкор» развивался динамичнее прочих, и поставил в сообщество фантастов множество «звездных» имен. Однажды писатель Олег Марьин высказался в том духе, что «хардкору» уместнее было бы дать наименование «интеллектуальной фантастики», поскольку он в наибольшей степени является «литературой идей», в то время как ИФ, скорее, надо было назвать «качественной фантастикой» или вроде того. Но тут ничего не поделаешь: словосочетание «интеллектуальная фантастика» уже утвердилось, на мой взгляд за целой группой текстов, и пусть оно неточно, да уже вошло в оборот, почти в традицию. Не вижу причин ломать, переназывать... «Критический реализм», например, такое же неточное название для значительного литературного явления XIX века, но раз уж оно утвердилось, не стоит перекраивать.
Жители промежуточного этажа: Олег Дивов, Сергей Лукьяненко, Владимир Васильев, Мария Семенова, Владимир Михайлов, Александр Зорич,[60] Степан Вартанов, Михаил Успенский, Г.Л.Олди, Евгений Прошкин, Далия Трускиновская, Вадим Панов, Василий Звягинцев, Юлия Остапенко и множество других. Сказать, что все они представляют среднее арифметическое между Лукиным и Головачевым, значит не сказать ничего и даже исказить ситуацию. Да, в смысле литературного инструментария «промежуточый» этаж действительно представляет собой усредненную величину. Но при всем том у хардкоровцев есть одна общая «визитная карточка». Их тексты хоть и рассчитаны на массового читателя, но не на одно лишь простое обслуживание его запросов. К этому добавляется сознательное инфицирование пользователя некой авторской «изюминкой».[61] Идеей, преобладающим эмоциональным переживанием, определенным взглядом на мир. Таким образом, широкой аудитории адресуется какая-нибудь эстетико-философско-социальная посылочка, упрятанная в традиционную среду «массолита». Непростая начинка в карамельной оболочке...
Иными словами, хардкору столь же близок концепт «двойной адресации» текста, как близок он ИФ.
Лукьяненко под прикрытием космической оперы полемизирует с целой философской традицией, заодно и со Стругацкими («Звезды, холодные игрушки»). Успенский рассказывает веселую сказочку, а по дороге отрицает идею физического бессмертия («Кого за смертью посылать»). Дивов на фоне боевика предлагает чуть ли не план социальной реформы в России («Выбраковка»). Семенова в мешок смурному боевику кладет густой феминизм (сериал о Волкодаве). Васильев в промежутках от драки до драки заставляет своих героев поработать на антропоцентрическую идею в духе ван Вогта («Смерть или слава»). У Вартанова эльфы, люди, гоблины и пр. и пр. успевают не только порубать друг друга в капусту, но и заняться рассуждениями «о странностях любви» или о вреде гуманизма («Смерть взаймы», «Легенда»). Михайлов откровенно превращает экипаж и пассажиров космического корабля в ходячие тезисы для публицистической полемики («Беглецы из ниоткуда»).
Такая литературная технология напоминает жесткую «пиар»-практику, пресловутый 25-й кадр... И она, думается, весьма эффективна. Собственно, те уступки, которые делает современная ИФ требованиям рынка, по сути своей – движение в сторону этой технологии. Более того, хардкоровский текст может содержать двойную адресацию: к массовой аудитории и, одновременно, к читателю квалифицированному, «умнику». В качестве примера можно привести большую повесть Олега Дивова «Толкование сновидений». Таким образом, различие между хардкоровским текстом и текстом ИФ проходит, во-первых, как уже говорилось, по «густоте» применения сложных литтехнологий, «реестру» художественных приемов и, во-вторых, по уровню работы с языком/эстетикой произведения: хардкор к экспериментированию в этой области в подавляющем большинстве случаев не склонен.[62] Для хардкора ближе идея, свежий фантастический ход, необычная сюжетная конструкция (впрочем, хардкор, как обособленная часть российской фантастической литературы, интуитивно выделяется легко, но серьезных исследований, которые могли бы определить главные художественные особенности этой группы, пока нет – это работа будущего).
Таким образом, разница между ИФ, а также значительным количеством хардкоровских текстов с одной стороны и текстами основного потока с другой стороны не столь велика, как общие отличия всего этого корпуса литературы от массолита.[63]
В некоторых случаях граница между ИФ и произведениями основного потока оказывается исчезающе тонкой.[64] Так, в Главе 1-й говорилось об ультра-фикшн – особой группе мэйнстримовских текстов, максимально близкой к фантастике.
Известный критик Наталья Иванова определяет содержание придуманного ею понятия «ultra-fiction» следующим образом: «...сплав „высокого“ с „низким“, заумного с интересным, странного и непривычного – с принятым в серьезной словесности вниманием и уважением именно что к литературному слову. Увлекательного – с „элитарным“... Это попытка сказать: элитарное (высокое) – совсем не значит скучное (неинтересное)». Н.Иванова пишет об «освоении» т. н. «серьезной литературой» областей «прилегающих, но не поднадзорных», а примеры, ею приведенные, говорят главным образом об «освоении» пространства фантастики, а не чего-нибудь иного. К ультра-фикшн ею отнесены тексты Александра Кабакова («Невозвращенец», «Московские сказки»), Василия Аксенова («Остров Крым», «Москва-Ква-Ква»), Владимира Маканина («Лаз», «Отставший», «Андеграунд»), Людмилы Петрушевской («Новые Робинзоны», «Животные сказки», «Номер один, или В садах других возможностей»), Вячеслава Пьецуха («Центрально-ермолаевская война», «Роммат»), Алексея Слаповского («Синдром феникса»), Юрия Давыдова («Зоровавель»), Владимира Войновича («Москва 2042»), Владимира Шарова («Старая девочка»)... И, далее, прямым текстом: «К фантастическому сдвигу повествования – как к сильнодействующему средству – прибегают авторы разных „сублитератур“ внутри всего массива русской словесности в самом широком диапазоне – Ольга Славникова („2017“), Дмитрий Быков („ЖД“) и Сергей Доренко („2008“), Татьяна Толстая („Кысь“) и Владимир Сорокин („День опричника“)».[65]
Можно ли хотя бы в общих чертах назвать критерии отличия, позволяющие провести классификационный рубеж?[66] Некоторые тексты легко вписываются и в ультра-фикшн, и в ИФ (например, роман Андрея Столярова «Жаворонок» или роман Ольги Славниковой «2017»). Несмотря на это, «линия водораздела» все еще может быть указана.
Существует теоретически давно выведенная разница между фантастикой и литературой, которую прежде звали «реалистической прозой», а затем, не совсем справедливо и даже не совсем внятно, «прозой основного потока», «серьезной», «большой (?) литературой». Эта разница состоит в том, что в фантастической литературе используется особый художественный прием – «фантастическое допущение». И если это качественная фантастическая литература, то используется он не в большей степени, чем требует художественная задача. Далее следовало бы отослать к веренице определений «фантастического допущения», но полагаю, стоит ограничиться одним из них: наиболее точную дефиницию дал Григорий Панченко.[67]
Вроде бы.
Суха теория, а древо жизни порой отчубучивает такие побеги! Во множестве современных произведений мэйнстрима используется фантастическое допущение. Граница между ИФ и ультра-фикшн по фантастическому допущению размыта, контрольно-следовой полосы нет.
Практическое отличие, как уже говорилось, обнаруживается в книжном магазине: если книга лежит на полке «фантастика», значит, это фантастика. Если книга лежит на полке «современная проза» или «художественная литература», значит, это мэйнстрим. Даже если имеется в виду одна и та же книга, положенная товароведом и там, и там...
Копнем глубже.
Но по каким признакам сотрудник магазина раскладывает книжки по полкам? По принадлежности к определенным сериям и, следовательно, по обложкам, несущим определенное оформление. А это оформление разрабатывается издателем с тем, чтобы потрафить ожиданиям определенной группы потребителей. Каким?
От фантастики читатель ждет приключений, романтики («войн
Разница, таким образом, совсем невелика.
Еще того меньше она и в плане литературного качества (если сравнивать с интеллектуальной фантастикой).
Оправдание интеллектуальной фантастики
В заключениях и послесловиях обычно занимаются подведением итогов и деланием выводов. Или, на худой конец, кратким изложением выводов, уже сделанных в главах основной части.
Я этим заниматься не буду.
Все, что требовалось сказать, сказано.
В фантастике мало критиков и литературоведов, занимающихся «коллекционированием» литературной реальности: чуть разговор заходит о «направлении», «течении», «литературной группировке», «эксперименте», видишь ухмылки ленивых людей, слышишь неизменный вопрос: «Хотел выпендриться?» В мэйнстиме десятки, сотни людей ведут протоколы литпроцесса, у нас – единицы, да еще под улюлюканье рядом проходящих товарищей. В мэйнстриме манифест группы из четырех человек делает погоду на несколько лет вперед, становясь предметом споров, проектирования и эстетических заимствований. У нас критики в упор не замечают новые литературные платформы и направления, рекрутировавшие десятки писателей... Это невнимание – следствие глубоко сидящего неуважения к самим себе. Чувства собственной второсортности. Комплекса неполноценности, который иногда пытаются выдать за комплекс превосходства.
Так я создал свой протокол, потому что информация исчезает, рассеивается, кому-то надо собирать ее и анализировать. Кому-то следовало сделать эту работу.
Но... когда любишь женщину, а потом любовь иссякает, и ты расстаешься с ней, трудно ограничиться прощальным жестом и фразой «Чао, бамбина! Сорри». Тема интеллектуальной фантастики, важная для меня и любимая мной, покинула мое сердце. Я держу ее за руку и говорю успокоительные слова, а она печально улыбается в ответ.
В общем...
Интеллектуальная фантастика в стране есть, она развивается непрерывно с первой половины 60-х годов. Живет она бедно и неуютно, но умирать не собирается.
Тридцать – сорок писателей барахтаются в холодных волнах книжного рынка. Им кидают спасательные круги тиражного письма, но лишь некоторые хватаются за них. Кто-то в конце концов тонет, уходит из «шоу» навсегда. Кто-то пытается выгрести к берегу на плотике «двойной адресации». Водица морозит и «гребаных эстетов», и «мистических романтиков», и «магических реалистов». Чтобы согреться, они плывут к маленьким островкам и там разводят огонь. Костерки видно издалека, туда, на свет, устремляются другие пловцы. Вот имена этим островкам: литературные группировки «Клуб русских харизматических писателей» и ЛФГ «Бастион», семинары Б.Н.Стругацкого и А.Балабухи в Санкт-Петербурге, творческие мастерские «Второй блин» Г.Л.Олди в Харькове, «Третья сила» М. и С.Дяченко в Киеве. А также несколько менее известных групп.
Эти тридцать-сорок упорны, меняться они не желают. К настоящему времени они сумели стать неотъемлемым элементом пейзажа нашей фантастики. Хлеб
К тому же, многие авторы хардкора нашей фантастики – Г.Л.Олди, Олег Дивов, Александр Зорич, Александр Громов, Евгений Прошкин, да и автор этих строк, Дмитрий Володихин, – время от времени забредают на территорию ИФ, почтительно отдавая ей дань. Тянет их туда, к этому клену. Там
Стало быть, фантастика хочет иметь эшелон, сомкнутый с высокой культурой. Бог весть, почему. Есть в этом нечто иррациональное. Для создания подобного рода явлений всегда и неизменно требуется концентрация культуры, волевое усилие, порой означающее самоотверженность, жертвенность. Но самостоятельная цивилизация, как правило, воздвигает такие эшелоны культуры и, следовательно, без них цивилизационный механизм обречен на выход из строя. Всё вроде бы есть в этой машине, а сколько ни поворачивай ключ, она стоит... Так и здесь: деталь, мелочь эта самая ИФ, но вот ведь с каким упорством она сама себя воспроизводит, и без нее души, быть может, не останется в могучем теле нашей фантастики.
Вероятно, всякая цивилизация должна иметь механизмы сложных высказываний. И без малозаметных «шестеренок» оные механизмы неспособны адекватно проартикулировать сложное высказывание. Может быть, оно, это самое высказывание, предназначено для выращивания собственной полнокровной элиты, и тут одних идей мало, нужны способы их подачи, на порядок-два-три более изощренные, чем простая и прямая передача информации. Нет их, и элита выходит туповатой, неполноценной – прорабы на месте инженеров, завхозы на месте министров, капитаны на месте генералов, маляры на месте художников.
А может быть, сложными высказываниями цивилизация разговаривает с Богом.
Москва, 2006–2007
Поделиться книгой: