Утраченная реликвия...

– Ага… Так ты что же, на мели сейчас?

– Ну, не то чтобы на мели, но без работы. Озверел уже от безделья, честное слово. В твоем ЧОПе вакансий нет?

– Да я как раз про это думаю, – сказал Бондарев, озадаченно теребя кончик носа. – Вакансии вроде бы имеются, и послужной список у тебя подходящий, да только возраст… Если честно, то они и меня-то со скрипом приняли – стар, дескать, а у нас ребята молодые, спортсмены, мастера… Ну, пришлось мне против троих этих хваленых мастеров выйти, ребра им посчитать. Да, говорят, с этим трудно спорить. Я-то знаю, что ты один половину нашей шарашки голыми руками разогнать можешь, но возраст.., да и прихрамываешь ты, опять же…

Извини, командир, что я тебе правду-матку прямо в глаза леплю. Самому противно, но ты же понимаешь – не я, так другие скажут и выражения выбирать не будут.

Не обиделся?

– Вот еще, – сказал Юрий. – Это все я и без тебя знаю. Правильно, забудь, это я так, спьяну. Я вообще невезучий, от меня работодателям одни несчастья. Устроился инкассатором – машину на уши поставили, четыре лимона зеленью увели…

– Погоди, – сказал Бондарев. – Постой-постой… Что-то я про это дело слышал краем уха. Это ты, что ли, тот самый Инкассатор?

– Звучит как имя собственное, – сказал Юрий, проклиная себя за то, что распустил язык, – но я что-то не пойму, о чем ты.

– Ну-ну, – сказал Бондарев, – Знаешь, кому про это расскажи? Бабусе, которая на рынке семечками торгует. Она тебе, может, и поверит. Ты пойми, что мы хоть и частная, а все-таки охрана, силовое как-никак ведомство. ЧОПы, ментовка, сыскари частные, вообще всякие силовики – это же, как ни крути, одна среда, общие интересы, и фольклор, байки всякие – на всех одни и те же.

Про этого Инкассатора, которого ты якобы не знаешь, по Москве легенды ходят. И вот сейчас, когда у нас такой базар пошел, я понимаю, почему мне во всех этих байках что-то знакомое чудилось. Отбить четыре миллиона баксов и ни копейки под ноготь не зажать – это, командир, не просто почерк, это диагноз.

– Пошел ты к черту, Айболит хренов, – нагрубил Юрий. – Диагнозы он ставит, силовик! Давай-ка я нам лучше успокоительного накапаю, а то тебе уже чертовщина мерещится.

– Нет, ты погоди, – горячо запротестовал Бондарев, подвигая тем не менее свою рюмку поближе к Юрию. – Обзываться и я умею… А, черт, запутал ты меня. Я же не про то. На работу, говоришь, тебя устроить? Да это ж мечта – с тобой на пару работать. А возраст… Если я, к примеру, шефу нашему скажу, что приведу к нему Инкассатора…

– Он тебя в два счета уволит, – закончил за него Юрий, – как конченого наркомана. А за воротами – я, и сразу по ушам, по ушам, чтоб не болтал, чего не знаешь… И Шайтан тебе, дураку, не поможет.

Услышав свое имя, пес не поднял головы, а только прянул ушами, как лошадь, отгоняющая муху, и совсем по-человечески чмокнул губами во сне. Ему было тепло и уютно, в желудке у него лежал изрядный кусок дорогой импортной ветчины, и Шайтан, по всей видимости, не желал отрываться от сладостного процесса переваривания пищи. К тому же тонкие нюансы человеческих взаимоотношений были ему до фонаря: не дерутся, не ругаются, и слава богу…

– Разберемся, – туманно пообещал Бондарев. – Нет, правда, ты серьезно к нам устроиться хочешь? За конечный результат я, конечно, не отвечаю, начальству, сам знаешь, виднее, но что смогу – сделаю.

Видно было, что эта идея захватывает его все сильнее.

«Черт меня за язык тянул, – подумал Юрий. – В таких местах, как этот его ЧОП, просителей не очень-то жалуют, а я его, фактически, заставляю на поклон идти, и почти без шансов на успех».

– Ты погоди, – сказал он, – не пузырись. Я, может, и сам в ваш ЧОП идти не захочу. Что там у вас за работа-то?

– Работа как работа. Ты что, не знаешь, чем охрана занимается? Охраняем. Что скажут, то и охраняем. Бывает, сопровождаем кого – ну типа бодигардами, – а в основном, конечно, по объектам. Сторожа мы, в общем, и больше ничего. Зато обмундирование, ствол – все бесплатно, и патронов сколько хочешь. Да и платят прилично.

Юрий закурил, осторожно столкнул с колена тяжелую собачью голову, встал и открыл форточку. Сигаретный дым, которым была от пола до потолка заполнена кухня, потянулся наружу. Юрий немного постоял под бившей из форточки струей свежего воздуха и вернулся на свой табурет. Шайтан немедленно восстановил статус-кво, то есть сел и положил голову ему на колено.

Некоторое время он смотрел на Юрия снизу вверх с комичным выражением глубокой задумчивости и грусти, для которой у него пока что не было причин, а потом полный желудок взял свое, и глаза Шайтана медленно закрылись.

– А на улице, между прочим, день, – сказал Юрий, стряхивая пепел с кончика сигареты в разинутый рот фарфорового окуня, обведенный тонким золотым ободком. – Солнце светит, народ по делам бежит…

Бондарев посмотрел на часы.

– Е-мое, – сказал он, – двенадцать двадцать! Вот уж, действительно, с утра выпил – день свободен… Вот скажи ты, как по-дурацки устроен человек! Я, как из армии уволился, сначала на АЗЛК поступил, на конвейер.

Два месяца поработал – взвыл. Ну каторга же! Час туда, час обратно, восемь часов на ногах, света белого не видишь, крутишь одну и ту же гайку до полного обалдения, а с конвейера дерьмо какое-то сходит, глядеть страшно.

Машина называется… Про зарплату я уже не говорю.

Нет, думаю, такая жизнь не по мне. Ну, нашел этот ЧОП, пристроился, как человек. Работа – не бей лежачего, сутки через трое. И что ты думаешь? Первые сутки дома еще так-сяк, на вторые уже скучно, а на третьи – хоть в петлю полезай!

– Кому ты говоришь, – вздохнул Юрий. – Сутки через трое… Счастливчик!

Валерий посмотрел на него, покачал головой и разлил остаток водки по рюмкам.

– Давай, – сказал он, – за успех этого гнилого дела. Завтра у нас суббота, так? Так. Значит, до понедельника в конторе никого не будет. А в понедельник я перед дежурством заскочу к шефу, замолвлю за тебя словечко. Во вторник встретимся, подъедем в контору, сам посмотришь, что да как. Думаю, дело выгорит. Ну как, решено?

– Решено, – сказал Юрий. – В конце концов, что я теряю?

Осушив рюмку, Бондарев взял гитару, которая уже давно стояла у стола, смахнул с деки пыль рукавом свитера, пристроил инструмент на коленях, немного потренькал, подкрутил колки, взял два или три дребезжащих аккорда и со вздохом поставил гитару на место.

– Не поется, – ответил он на вопросительный взгляд Юрия. – Давно уже не поется – с тех пор, как вернулся. Что было – сплыло, а про то, что теперь, петь как-то… Не знаю. Не получается, в общем. Свое не получается, а чужое – и подавно.

Он завозился, вставая, и положил на стол прямоугольничек плотной бумаги – визитную карточку.

– Во вторник, часов в десять, заходи, – сказал он. – Звонить не надо, я после дежурства, чтобы выспаться, телефон отключаю, так что трезвонь прямо в дверь, а если что – бей кулаком, не стесняйся. Шайтан на звонки не реагирует, лает только, когда в дверь ломятся, а когда он лает, мертвый проснется. Шайтан! Вставай, бродяга, пошли домой. Ишь, разнежился, как хохол в каптерке…

Стоя у окна, Юрий проводил их взглядом. Бондарев уверенно шагал через двор, словно и вовсе не пил, а Шайтан гордо вышагивал рядом, не натягивая поводок и не рыская по сторонам. Филатов закурил еще одну сигарету и принялся не спеша убирать со стола, думая о том, что утреннее предчувствие его не обмануло: жизнь сделала очередной поворот, и оставалось лишь понять, к лучшему он был или к худшему.

Глава 3

Виктор Павлович Ремизов вышел из Интернет-кафе и остановился на низком бетонном крылечке, чтобы зажечь сигарету. Покончив с этим нехитрым делом, он оттянул рукав потертой кожаной куртки и бросил взгляд на массивный золотой «ролекс», отягощавший его левое запястье. Было двенадцать двадцать восемь – самый разгар рабочего дня, время завершать одни дела и начинать другие, время собирать урожай и разбрасывать зерна, чтобы потом собрать вдесятеро больше.

Виктор Павлович был довольно крупным, склонным к полноте мужчиной тридцати шести лет от роду, обремененным множеством вредных привычек, легальным бизнесом в виде магазина сувениров, который Лев Григорьевич Жуковицкий очень метко охарактеризовал как помесь антикварного магазина, колониальной лавки и барахолки, и помещенным в швейцарский банк капиталом в шестьсот с небольшим тысяч долларов. Капитал этот был нажит отнюдь не на торговле безделушками; на сколачивание этой суммы ушли лучшие годы Виктора Павловича, и Ремизов все время сбивался со счета, пытаясь припомнить, сколько раз ему приходилось балансировать на самом краю из-за этих чертовых денег. Ах, деньги! Он отлично помнил времена, когда сумма в десять тысяч долларов казалась ему недосягаемой вершиной благополучия, залогом счастья и едва ли не гарантией вечной молодости. Увы, молодость как-то незаметно прошла, и десять тысяч, о которых он когда-то так мечтал, оказались сущим пустяком в стремительно меняющемся мире.

Да и шестьсот тысяч, которыми он теперь располагал, мало что меняли: на эти деньги нельзя было купить даже приличный особняк, не говоря уже о том, чтобы вразумительно объяснить представителям соответствующих органов, откуда они, эти деньги, взялись и почему с них до сих пор не уплачены налоги.

Коротко говоря, в последнее время Виктор Павлович начал ощущать, что он вовсе не богат, а.., ну, полубогат, что ли. Это полубогатство оказалось для него сущим проклятием, ибо Ремизов был честолюбив и не хотел, подобно Скупому Рыцарю, так и умереть на сундуке с дублонами…

Капель, срывавшаяся с бетонного козырька над крыльцом, барабанила по плечу его кожаной куртки, но Ремизов этого не замечал. Щурясь на весеннее солнышко, он неторопливо курил и между делом продумывал предстоящие ходы и комбинации. Его поле было вспахано, засеяно и дало отличные всходы; пришла пора собирать урожай. Пять минут назад Виктор Павлович завершил сеанс электронной связи с одним из крупнейших подпольных аукционеров Лондона, нажившим состояние на перепродаже вывезенных со всех концов света краденых раритетов. Этот мистер как-его-там скупал произведения искусства за полцены, снабжал их фальшивой легендой, а после толкал с аукциона толстосумам из Европы, Азии и обеих Америк, которые слетались на его зов, как стервятники на падаль. Связаться с ним оказалось нелегко, но Виктору Павловичу это удалось, и цена, предложенная аукционером за Любомльскую Богоматерь, превзошла самые смелые ожидания. По сравнению с этой суммой его шестьсот тысяч казались жалкими грошами; Ремизов точно знал, что, выехав с иконой в Лондон, назад уже не вернется – ни за что, никогда. Пропади она пропадом, эта страна дураков, край вечнозеленых помидоров, населенный алкашами и шизофрениками! Взять хоть этого старого козла, Байрачного… Ну, вот чего, спрашивается, он уперся? Ведь чего только не предлагал ему Виктор Ремизов! Лечение у лучших зарубежных специалистов предлагал? Предлагал. Деньги давал? Было и такое, и деньги, между прочим, ему предлагались такие, каких этот гнилой мухомор в жизни не видывал. В хоспис пристроить обещал? А то как же! Хотя бы умер по-человечески, баран… Так нет же! Он, видите ли, не имеет морального права торговать духовным наследием предков. Тьфу, скотина тупая!

Зажав окурок между большим и указательным пальцами, Ремизов щелчком отправил его в сугроб. Бычок ударился о смерзшийся ком грязного снега, отскочил, рассыпался искрами и закатился в глубокий след собачьей лапы, дымясь там, как костер, разведенный микроскопическим эскимосом в ледяной пещере. Виктор Павлович надвинул на лоб козырек кожаного кепи, засунул руки в карманы куртки и торопливо зашагал к своей машине, которую он из осторожности припарковал за углом. Помимо куртки и кепи, на Ремизове были старые черные джинсы и рыжие туристские ботинки на меху, еще, крепкие, но давно потерявшие блеск новизны. Словом, это был тот самый наряд, в котором Виктор Павлович обыкновенно жарил шашлыки у себя на даче, и он чувствовал себя довольно глупо, шагая в этом тряпье по одной из центральных улиц столицы. Тот факт, что половина попадавшихся ему навстречу мужчин была одета гораздо беднее и проще, нисколько не утешал Ремизова. Он начал ощущать себя миллионером и не собирался становиться на одну доску с разным сбродом.

Подобным образом Виктор Павлович вырядился для того, чтобы не выделяться своим бежевым кашемировым пальто и белоснежной шляпой среди шантрапы, которой было заполнено Интернет-кафе; в кафе же он отправился для того, чтобы обеспечить полную конфиденциальность своих переговоров с лондонским аукционером. Ремизов был предусмотрителен, и ему не хотелось, чтобы на жестких дисках его собственного компьютера остались хотя бы малейшие следы стертой информации по этому делу. Переговоры проходили в несколько этапов, и всякий раз Ремизов выходил на связь из нового места, никогда не проводя за клавиатурой компьютера более пяти, от силы десяти минут. Это тоже не гарантировало ему полной безопасности, но, с другой стороны, чего ему бояться? Если бы Байрачный решил настучать на него в ФСБ и если бы там стали следить за каждым шагом Виктора Павловича – тогда, конечно, да, тогда бы ему не поздоровилось. Но Байрачный – дурак, он ни за что не станет стучать, ему это, видите ли, стыдно… Он, понимаете ли, Солженицына начитался! Одно слово – интеллигент в первом поколении, истеричка, баба в штанах… Так и будет сидеть в обнимку со своей иконой, пока не подохнет.

Серебристая и обтекаемая, как обкатанная морем галька, «Ауди» Ремизова стояла за углом, весело поблескивая на солнце любовно отполированными боками.

На номерных знаках гордо красовался державный триколор – украшение весьма дорогостоящее, но также и весьма полезное. Думские номера стоили Виктору Павловичу сумасшедших денег, зато теперь ни один обладатель полосатой дубины не смел даже косо посмотреть в сторону его автомобиля – с дороги, мусорюга, власть едет!

Ремизов сел за руль, раздраженно бросил на соседнее сиденье дурацкое кепи и сильно потер ладонью лоб, на котором краснела оставленная головным убором полоса. Следовало все-таки решить, как быть дальше, что Делать и, главное, куда именно направиться в данную минуту. У него были кое-какие дела в магазине – дела, прежде казавшиеся важными и неотложными, а теперь вдруг утратившие в его глазах всякое значение. К тому же явиться в магазин в таком виде было бы попросту неприлично. Значит, надо ехать домой, переодеваться, потом ехать в магазин и заниматься там какой-то тоскливой чепухой…

«К черту, – решил он. – К черту чепуху, она же ерунда, она же вздор и чушь. К черту все! Дожать Байрачного – вот то, что мне сейчас нужно! Иначе все эти переговоры с англичанином – пустой треп, секс по Интернету, онанизм махровый… Во что бы то ни стало дожать этого старого вонючего козла, моего любимого учителя! И я его дожму. Ох как я его дожму! Почему бы и нет? С англичанином, продувной бестией, договорился, а с этим полутрупом не договорюсь?»

Он поспешно запустил двигатель, потому что додумывать эту мысль до конца ему было страшно. Полутруп – он ведь полутруп и есть: деньги ему не нужны, лечиться ему поздно… Он даже смерти уже не боится, потому что жить ему невмоготу, больно ему жить. Вот и договаривайся с таким, черт бы его побрал…

Вытянув шею, он поймал в зеркале заднего вида свое отражение и поморщился: его круглое, обычно жизнерадостное и смеющееся лицо сейчас было хмурым, даже угрюмым.

Ремизов старательно подвигал лицом, разминая его, как пересохшую кожаную перчатку, возвращая мускулам подвижность. Давным-давно, еще в старших классах средней школы, он открыл для себя простенький секрет: настроение во многом зависит от выражения лица. Как бы погано ни было у тебя на душе, заставь себя улыбнуться – минуту улыбайся, десять минут, а если надо, то и сутки, – и тебе непременно станет легче. Конечно, скалиться, как идиот, на похоронах собственных родителей не станешь – люди не поймут. Хотя как раз таки похороны родителей Виктор Павлович пережил спокойно, чтобы не сказать – с облегчением. В самом деле, сколько можно коптить небо и учить сына жизни, в которой сам давно ничего не понимаешь? Пожил свое – будь добр, уступи место под солнцем тому, кто еще способен ощутить, как оно греет…

Вернув себе нормальное расположение духа, Ремизов мягко двинул вперед рычаг автоматической коробки передач и плавно утопил педаль акселератора. Машина тронулась, втиснулась в плотный поток других автомобилей и, набирая скорость, пошла в сторону Медведково, где все еще ютился в своем однокомнатном скворечнике доктор исторических наук Петр Алексеевич Байрачный.

По дороге Ремизов вспомнил, что у него кончился коньяк, остановился возле кафе и попросил бармена наполнить флягу. Фляга была литровая – Виктор Павлович не любил мелочиться. Разумеется, выпивать литр коньяка в один присест он не собирался, да еще и за рулем, но вовремя сделанный скупой глоток жидкого огня здорово помогал ему справляться с любыми неприятностями.

Он добрался до места в тринадцать десять и уже собрался было выйти из машины, как вдруг его осенило, что начало второго – это как раз время прихода медицинской сестры, которая трижды в день колола Байрачному морфий. Было совершенно непонятно, почему, зачем одинокого старика выписали из больницы домой, где не было никого, кто обеспечил бы ему хотя бы минимальный уход. Ремизов подозревал, что Байрачный настоял на этом сам, и, вероятнее всего, из-за иконы – очень он боялся умереть вне дома, не успев как следует пристроить свое сокровище. Черт бы его побрал! Дубликат ключа у Ремизова был готов давным-давно. Если бы старика увезли умирать в больницу, заполучить икону было бы проще простого – пришел, открыл, забрал, закрыл и ушел. И никто бы ничего не узнал, и все было бы тихо-мирно, чинно-благородно…

Минуты тянулись мучительно медленно. Чтобы скоротать время, Ремизов вынул из кармана полиэтиленовый пакетик с бруском прессованного кокаина, открыл лезвие миниатюрного пружинного ножа, наскоблил щепотку порошка и втянул его носом. Остаток кокаина он втер в десну, сразу ощутив знакомое онемение и приятный холодок. Кокс был первоклассный – как и номерные знаки на машине Ремизова, он предназначался для использования внутри Государственной думы и стоил недешево, зато и кайф давал настоящий, чистый и легкий.

Когда он удалял с верхней губы последние следы белого порошка, взгляд его остановился на припаркованном прямо перед его машиной «Мерседесе». «Мере» был как «мере», ничего особенного – обыкновенный «пятисотый» цвета «дипломат», солидный и надежный, но слегка морально устаревший. Вот только присутствие именно этого автомобиля в этой конкретной точке пространства и времени почему-то активно не понравилось Виктору Павловичу Ремизову. «С чего бы это?» – подумал он и, чтобы думалось легче, хлебнул из фляги.

После кокаина коньяк пошел, как колодезная водичка. Ремизов закрутил колпачок и убрал флягу в карман на спинке сиденья. Его вдруг осенило. «Ба! – подумал он, закуривая сигарету и шмыгая онемевшим, потерявшим чувствительность носом. – Да это же Жуковицкого телега! Или просто очень похожая. Черт, номера его я не помню, а так бы сразу все стало ясно… Неужели этот старый пидор что-то пронюхал? Нет, не может быть. Не может быть!»

Виктор Павлович мысленно повторил «не может быть» раз пять, и, как только он начал в это верить, дверь подъезда распахнулась, и во дворе появился Жуковицкий собственной персоной, в этом своем дурацком развевающемся пальто, идиотском белом шарфе и совершенно кретинической широкополой шляпе. В руке у него был его неразлучный портфель, а на морщинистой морде с подбритыми в ниточку седыми усами застыло хмурое и озабоченное выражение. Не глядя по сторонам, антиквар подошел к своей машине, открыл дверь, просунул впереди себя портфель, а потом, придерживая левой рукой шляпу, сел в машину сам.

Скрючившись в три погибели за рулем, Ремизов горящими от ненависти глазами проследил за тем, как «Мерседес» Жуковицкого покидал стоянку. Когда тот скрылся за углом дома, Виктор Павлович выпрямился и от души хватил кулаком по ободу рулевого колеса.

– Сучий потрох, – процедил он сквозь стиснутые зубы, – старый стервятник, говноед арбатский! Когда ж ты нажрешься-то? Все тебе мало, все мало… Скотобаза!

Ничего, на этот раз тебе ни хрена не обломится. Поздно, милый, поздно! Нюх у тебя, конечно, как у легавой сучки, но ты опоздал. Пока ты будешь прикидывать да торговаться, меня уже и след простынет.

Ему пришло в голову, что старики могли уже договориться, но он отмел эту мысль в сторону, как ненужный мусор, просто потому, что она была ему неприятна. Договоренность между стариками означала бы, что он проиграл – окончательно и бесповоротно. И не просто проиграл, а сел в лужу, выставил себя на посмешище – англичанин-то, небось, уже деньги приготовил. Барыши, наверное, подсчитывает…

Но подозрение, родившись, не желало уходить ни в какую. Сидя за рулем своей «Ауди», Ремизов буквально разрывался пополам, не зная, что лучше предпринять: остаться здесь или поехать за Жуковицким. Мысли расползались, как жуки из перевернутой банки, медленно, бестолково и неуклюже, цепляясь друг за друга колючими лапками, опрокидываясь и беспомощно елозя на спине; Виктора Павловича передернуло, когда он представил, что голова у него набита этими копошащимися, расползающимися букашками, которые вот-вот найдут путь на волю и посыплются изо всех дырок – из носа, ушей, рта и даже, наверное, из глаз.

С этим срочно нужно было что-то делать. Ремизов настрогал себе еще одну порцию кокса, зарядил поочередно обе ноздри и по привычке запил это дело коньяком. Старый добрый рецепт подействовал похлестче любого инсектицида – букашки исчезли, и Виктор Павлович подумал, как жаль, что в его квартире не водятся тараканы.

Если бы водились, рецепт можно было бы опробовать на них. Тараканья отрава для богатых: посыпаешь все углы в доме вместо дуста кокаином, поливаешь «Хенесси» или вискарем подороже, и дело в шляпе…

Тут в голове у него окончательно прояснилось, как бывало всегда после кокаина, и он понял, что беспокоился напрасно: следить за Жуковицким было совершенно бессмысленно. Гораздо важнее было дождаться прихода этой шлюшки в белом халате – медсестры, чтобы потом, когда она уйдет, без помех пробраться в квартиру Байрачного и потолковать со стариком по душам. Ну сколько, в самом деле, можно кочевряжиться? Пора и честь знать…

Потом подъехал тарахтящий «Москвич» медицинской помощи и остановился прямо у подъезда Байрачного.

Шлюшка в белом халате оказалась сухощавой особой под пятьдесят, с совершенно лошадиным лицом и тонкими, как две палки, ногами в растоптанных турецких сапогах.

Край упомянутого халата выглядывал у нее из-под пальто, в руке был чемоданчик с красным крестом на боку – мечта наркомана, если принять во внимание его содержимое. Правда, если эта страхолюдина и была когда-то шлюшкой, то эти времена остались в далеком прошлом.

Хотя-а… Виктор Павлович знавал людей, которые готовы были ради дозы трахнуть хоть курицу, хоть тигрицу – кого угодно, хоть себя самого, лишь бы получить вожделенный укол.

Ему пришло в голову, что было бы неплохо как-то охмурить медичку и подменить в ее чемоданчике ампулы с морфием на какую-нибудь смертоубойную дрянь – желательно такую, чтобы начинала действовать минут через двадцать, через полчаса после ее укола. Подменить прямо с утра, перед началом ее обхода, чтобы все, кому она сделает уколы в этот день, в том числе и Байрачный, тихо окочурились – один за другим, один за другим…

Медичку притянут к ответу как маньячку и серийную убийцу – пускай доказывает, что она не верблюд! Отправят ее, заразу, в Кащенко, будет знать, каково это – оказаться в чутких лапах своих коллег.

Ремизов поймал себя на том, что снова держит в руках брусок кокаина и перочинный нож, и решил: нет, хватит. Пока хватит, иначе это плохо кончится. И без того уже всякая чепуха в голову лезет. Опасная чепуха…

К чему это все – подмененные ампулы, Кащенко, серийные убийства? На самом-то деле все гораздо проще. Сейчас Байрачному вкатят дозу, и он, как уважающий себя больной, мирно уснет и будет спать… Черт его знает, сколько он будет спать, но никак не меньше часа. Этого с лихвой хватит, чтобы спокойно войти в квартиру, найти икону и так же спокойно выйти.

Медсестра вышла из подъезда, придерживая на груди незастегнутое пальто, погрузилась в свой драндулет и укатила. Для верности Ремизов еще немного посидел в машине, выкурил сигаретку и продумал все еще разок, проверяя, не порет ли горячку. Нет, никакой горячки он не порол: появление Жуковицкого в любом случае означало, что ему, нужно спешить. Э, что значит – спешить? Дело нужно было закончить сегодня, сейчас, вот и все, а спешка – понятие растяжимое и неоднозначное.

Виктор Павлович вынул из кармана темные очки, нацепил их на переносицу и низко надвинул кепи с длинным утконосым козырьком. Воротник куртки он поставил торчком, так что тот скрыл нижнюю половину лица. В последний момент ему захотелось выкурить еще одну сигарету; он понял, что начинает трусить и тянуть время, и решительно выбрался из машины.

Перед дверью квартиры Байрачного он на секунду задержался. Он бы постоял еще, но торчать тут, на виду у всех, было попросту небезопасно, и Виктор Павлович решительно вставил ключ в замочную скважину. Делая это, он заметил у себя на руках перчатки и мимоходом поразился: когда, спрашивается, он успел их надеть?

К счастью, долго возиться не пришлось: врезанный в хлипкую дверь простенький замок был даже не заперт, а просто защелкнут и открылся с пол-оборота. Ремизов в последний раз огляделся, толкнул дверь и тихо проскользнул в прихожую.

В ноздри ему ударил затхлый запах больницы и дома престарелых. Раньше Виктор Павлович частенько захаживал в гости к своему учителю и знал, что этот запах появился в квартире совсем недавно – после того, как врачи опустили руки и выписали Байрачного домой на верную смерть. Ремизову вдруг припомнились былые веселые деньки – исторический факультет, аспирантура, горячие споры о вещах, не имеющих никакого отношения к реальной жизни… Чушь, глупость, бесполезная ерунда, но как это было приятно!

Он немного постоял в неосвещенной прихожей, давая глазам привыкнуть к полумраку и чутко прислушиваясь в надежде уловить тяжелое сопение спящего. В квартире было тихо, только в ванной размеренно капала из неисправного крана вода да со двора доносилось пьяное чириканье радующихся первому обманчивому теплу воробьев.

Потом в комнате что-то негромко стукнуло и с трудом узнаваемый голос Байрачного спросил:

– Екатерина Ивановна, это вы? Забыли что-нибудь?

Екатерина Ивановна! Кто там?

Ремизов стиснул зубы и молча потряс в воздухе сжатыми кулаками. Старик даже и не думал спать. Видимо, боль была чересчур сильна, или доза морфия маловата, или проклятая медичка вкатила ему в вену полный шприц дистиллированной воды, а морфий загнала налево – кто знает? Главное, что Байрачный не спал, а это означало, что простенький и безопасный план Виктора Павловича благополучно накрылся. Он осторожно попятился к двери: при сложившихся обстоятельствах немедленное отступление было, пожалуй, самым разумным выходом. Никого не обнаружив в прихожей, старик скоро позабудет об этом происшествии, решив, что оно ему просто приснилось под воздействием морфия. А если не забудет? А если не забудет, то и черт с ним, пускай помнит! Авось, с перепугу станет немного сговорчивее…

Ремизов сделал еще один осторожный, крадущийся шаг к двери и замер, когда под ногой у него дурным голосом взвизгнула расшатанная половица.

– Кто там? – повысив голос, повторил Байрачный.

Из комнаты послышался скрип, негромкий стук и дребезжание потревоженных склянок с лекарствами. По неровному дощатому полу негромко, с натугой зарокотали колеса, и Ремизов мысленно проклял все на свете: чертов полутруп даже не лежал в постели, а сидел в своем трижды проклятом инвалидном кресле и, похоже, направлялся прямиком сюда, в прихожую. Виктор Павлович рванулся к двери, но тут же застыл на месте, осененный новой мыслью: да какого черта? Куда бежать и, главное, зачем? Если старик снюхался с Жуковицким, то вся эта глупая история только даст ему дополнительный толчок, и он поспешит поскорее избавиться от иконы. Ведь ему, старому козлу, безразлично, кому ее отдать, лишь бы не Ремизову.

У него, идиота, все кругом ангелы, один Витенька Ремизов – дьявол во плоти, потому что, видите ли, не скрывает своего желания заработать побольше денег. А деньги, сами понимаете, это нехорошо. Пора, наконец, поговорить со стариком откровенно, по-мужски: или ты продаешь мне икону, или… Или что? Или я беру ее даром, вот что. Сам беру, без твоего сраного разрешения.

Поэтому Виктор Павлович повернулся спиной к спасительной входной двери, снял темные очки – в прихожей сразу стало светлее, и он понял, что все-таки немного переборщил с коньяком и кокаином, – и решительно шагнул вперед.

– Здравствуйте, Петр Алексеевич, – сказал он, останавливаясь на пороге комнаты. – Я пришел навестить вас.

* * *

Он прошел на кухню, отыскал возле плиты обтерханный картонный коробок с болтавшимися внутри тремя спичками и закурил, используя коробок в качестве пепельницы. Руки у него все еще прыгали, и коробок пришлось поставить на стол, чтобы его содержимое не разлетелось по всей кухне. Старый упрямый осел… Что ж, он сам напросился.

Чертовски хотелось пить, во рту пересохло, язык прилип к гортани и казался шершавым, как напильник, а коньяк, разумеется, остался в машине – уйма коньяка, почти полная фляга. Правда, в кране было сколько угодно воды, да и чайник стоял на плите – уродливый старый чайник с отбитой эмалью и дурацким голубым цветком на боку. Но пить здесь, прикасаться губами к посуде, из которой пил старик, было противно. На всем, что здесь было, казалось, лежал полупрозрачный налет болезни, страданий и смерти, и Ремизов пожалел, что у него нет при себе противогаза. Он сразу же попытался прогнать от себя эту мысль, пока она не завладела воображением, но не тут-то было: ему немедленно представилось, что воздух в квартире буквально кишит голодными бациллами, несущими боль, гниение заживо и мучительную смерть, какой и врагу не пожелаешь. Он поймал себя на том, что дышит осторожно, вполсилы, чтобы не вдохнуть слишком много этих бацилл, процедил сквозь зубы матерное ругательство и, зажав окурок в зубах, принялся скоблить лезвием ножа кокаиновый брусок. Ему подумалось, что он напрасно так сильно переплатил за эту отраву: пускай кокс высшего качества, но какого черта нужно было прессовать его в бруски?

Ведь неудобно же! Плевать, что менты, как правило, не обращают внимания на завалявшийся в кармане у задержанного мелок – они, бараны, ищут пакетики с белым порошком, вот умора… Но все равно – неудобно!

И время отнимает, и вообще… А вот если у человека ножа при себе нет, тогда что – зубами этот ваш мелок грызть? А? То-то…

Он раздавил окурок в спичечном коробке, засунул коробок в карман кожанки и втянул ноздрями восхитительную прохладу кокаина. Немного постоял с открытыми глазами, а когда снова их открыл, все стало на свои места. Кухонька, конечно, была убогая и грязная, но без всякого ядовитого налета, и стаканы были как стаканы – ничто не мешало ему налить в один из этих стаканов воды и выпить. Собственно, пить ему уже расхотелось – кокаин, как обычно, помог. "Интересно, – подумал он, – а сколько можно продержаться, если вообще ничего не пить и не есть, а только нюхать чистый кокс?

Недолго, наверное, но зато весело и без проблем. Когда-нибудь, когда мне все окончательно надоест, я так и поступлю…"

Солнце било в окно кухни, беспощадно высвечивая ее убожество. Это было весеннее солнце, оно не только светило, но и ощутимо пригревало. До конца отопительного сезона оставался еще месяц с хвостиком, батареи тоже грели, и Ремизов в своей тяжелой кожанке и перчатках начал мало-помалу плавиться, стекая в собственные ботинки. «Пора кончать, – подумал он. – Надо аккуратно здесь осмотреться и сматывать удочки, пока сюда не заявился очередной добрый самаритянин…»

Ремизов проверил кухню – исключительно для очистки совести, поскольку, чтобы хранить икону в этой тараканьей берлоге, где, помимо всего прочего, могли водиться и мыши, было бы полным идиотизмом. Разумеется, Богоматери здесь не было, да он и не рассчитывал ее тут отыскать, а просто действовал методично, ничего не пропуская и не оставляя у себя в тылу белых пятен.

Слава богу, квартира Байрачного была не из тех, которые можно обыскивать сутками, – комнатка в двадцать метров; узкая, как кишка, прихожая; кухонька размером с хороший носовой платок; совмещенный санузел, – и обставлены эти хоромы были без изысков, чисто функционально и даже скудно. Шаря на полупустых антресолях, где только и лежало, что пыльный рулончик оберточной бумаги, два старых чемодана и ящик с кое-каким инструментом, Виктор Павлович подумал, что Байрачный, видимо, в свое время здорово начитался поэтовшестидесятников и на всю оставшуюся жизнь усвоил, что все зло в мире – от вещей. Они, поэты, даже слово специальное придумали – «вещизм». Мол, если болен вещизмом, то есть хочешь жить по-человечески, достойно, в окружении удобных, красивых и дорогих предметов, то тебе с нами не по пути – с нами, романтиками, строителями светлого будущего… Тьфу! Сами-то небось покричали, побунтовали, да и притихли – обзавелись теплыми местечками в Союзе писателей, трехэтажными дачами в сосновом бору, квартирами в центре Москвы, детишек пристроили как полагается и горя не знают.