Помоги проекту - поделись книгой:
— Необязательно, — возразил Коркоран, щелкая застежками комбинезона. — Может, предок не далекий, а долгоживущий. Йо, к примеру, говорила, что Посреднику Айве около двух тысяч лет.
Промолвив это, он поморщился — меньше всего ему хотелось числить Айве среди своих предков. Зибель, как обычно, понял его без слов и скривил в улыбке тонкие губы.
— В период между Затмениями долгожителей не было, и за пять-восемь веков сменилось как минимум пятнадцать поколений. Нет, Пол, это давние воспоминания, очень давние. Твой мозг…
Коркоран поднялся, задвинул койку и с досадой махнул рукой:
— Черт с ним, с мозгом! А вот скажи, почему они сгрудились на той проклятой площади? Я понимаю, хотели держаться подальше от зданий, но можно было ведь удрать в поля, в луга, леса — словом, в сельскую местность. Что их на площадь понесло?
Зибель, регистратор и штатный толкователь его Снов, покачал головой:
— Леса, луга, поля… Перед Затмением не осталось таких деталей пейзажа! Город был, город на двух континентах в умеренной зоне, а экваториальный материк засадили травой, чтобы не сдохнуть с голода. Высокая такая трава, с большим содержанием протеинов, сырье для искусственной пищи.
— Откуда ты это знаешь, Клаус? — спросил Коркоран, потом махнул рукой и стал надевать башмаки. — Ну, тебе виднее…
Зибель только загадочно усмехнулся. Ему и правда было виднее. Как офицер Секретной службы ОКС и к тому же доктор психологии и лингвистики Исследовательского корпуса, он занимался проблемой фаата ровно столько лет, сколько Коркоран прожил на свете. Он знал о них все, что удалось извлечь из сообщений Литвина и изучения останков звездолета, из допросов Йо и анатомирования трупов, тех немногих тел, что не были размазаны по переборкам во время катастрофы в Антарктиде. Он даже знал язык фаата и говорил на нем не хуже Коркорана — конечно, если не считать ментальной составляющей. Телепатией Зибель как будто не владел. Хотя, если быть совсем уж честным, Коркоран уверен в этом не был.
— Что тебе снилось, кроме города и гибнущих людей?
— Вера, — ответил он с улыбкой и посмотрел на фотографию. — Вера и мои девчушки. Солнечный день, лесная дорога и глайдер, в котором мы едем. Вера в чем-то сиреневом, под цвет глаз, Любочка и Надюша — в желтых платьицах, словно пара одуванчиков… Но это к делу не относится, Клаус. Это мое.
— Все здесь твое, и все относится к делу, — проворчал Зибель, тоже глядя на снимок. — Сны, что приходят от предков-фаата, — ценная информация, а личное… ну, то, что ты считаешь личным… это признак твоей стабильности. Психической стабильности, я хочу сказать. Любовь к жене и детям, к матери, чувство благодарности и дружбы… — Он поднял лицо к портрету Литвина. — У тебя нормальные сны и нормальные реакции, Пол. Гмм… человеческие, не такие, как у фаата.
Улыбка Коркорана слегка поблекла.
— Спасибо, Клаус, ты меня успокоил — выходит, я все-таки не монстр. Кстати, к тебе я тоже испытываю чувства благодарности и дружбы.
— Айт т'теси, — произнес Зибель на языке фаата. — Я рад.
Глава 2
Пол Ричард Коркоран. Два месяца после Вторжения плюс вся жизнь
— Аа-а! Ааа-а!
— Тужься, милая, тужься… вот так… уже головка показалась…
— Ааа-аа!
— Кажется, обойдемся без кесарева, доктор Штрауб.
— Да, доктор Громов. Она худощава, но сложение крепкое. Все же офицер-десантник Космофлота… Сестра, еще салфеток! Сюда и сюда! Сюда, я сказал!
— Аааа!
— Сестра, что у вас руки трясутся? Не видели, как женщины рожают?
— Так — не видела, доктор Штрауб! Чтобы не в воду, не в комплексе КР, без инъекций сталумина, без обезболивания, без…
— Сестра, заткнитесь!
— Ну-ну, Штрауб… Моника права, так уже лет семьдесят не рожают. Если только в Китае или Индии…
— Громов, вы тоже заткнитесь. Вы что же, знаете, как повлияет на младенца сталумин или обезболивающее? На
— Нормальный парень, по всем показателям внутриутробного исследования.
— Лет через двадцать увидим, нормальный он или нет, коллега. Тужься, милая… немного уже осталось…
— Аа-ааа! Аааа!
— Так, так… еще чуть-чуть… Великолепно! Выскочил, как пробка из бутылки шампанского!
— А-ахх…
— Сестра… Моника, вам говорю!.. Обработайте пуповину, послед на анализ! Громов, вколите ей успокоительного, пусть поспит. Жанна, обмойте ребенка и на весы!
— Н-не надо, доктор… н-не хочу спать… сыночка… дайте м-моего сыночка… а-ахх…
— Ты с ним еще наиграешься, красавица. Спи! Вот так… Жанна, вес!
— Четыре двести, доктор Штрауб. Чудный малыш! Смотрите, улыбается!
— Ну-ну, без сантиментов! Дайте-ка я на него взгляну… Вроде бы самый обычный ребенок… Как вы считаете, доктор Громов?
— Две руки, две ноги, пять пальцев, одна голова и… хмм… все остальное, что мальчику положено… Явно не урод. Я бы даже сказал, симпатичный. Глаза серые, мамины. По-моему, тут от фаата ничего.
— А вы их видели, этих фаата?
— Видел, доктор Штрауб. Трупы — на снимках, а живых — в трансляции с кораблей Тимохина. Глаза у них совсем другие, радужка серебристая и заполняет глазное яблоко, волосы темные и…
— Ну, о волосах тут рано говорить. Внешне все в порядке, но я бы взглянул на внутренние органы.
— Проведем интроспекцию?
— Да, не помешает. Жанна, несите его к установке. Еще один момент, коллеги… сестры и вы, доктор Громов… Напоминаю о подписке, которую дали мы четверо, и о том, что мы не просто медики, а служащие ОКС. Сегодня мы приняли роды у лейтенанта Абигайль Макнил. Отец ребенка — лейтенант Рихард Коркоран, ныне покойный. Это все, что нам надо знать.
— Солнышко мое, родной мой, маленький… — Чмок, чмок, чмок. — Проголодался…
— Поддерживай ему головку, Эби. У тебя хорошее молоко, высокой жирности. Он быстро наедается.
— Да, сестра Жанна. Он прелесть, верно?
— Конечно, девочка, конечно. Чудный малыш! Я знаю, что говорю. У меня трое… трое сыновей и две внучки от старшего.
— И где они?
— Средний служит на «Барракуде», младший — на «Орионе», а старший не пошел в Космофлот. Он художник. Был художником…
— Почему был, сестра Жанна?
— Он погиб, Эби. Недавно… Сам погиб, и его жена, и мои маленькие внучки… прими, Господь, их невинные души… Все погибли, Эби, когда над Льежем взорвался аппарат фаата..
— Не плачьте, сестра Жанна, ну пожайлуста, не плачьте… Смотрите, он вам улыбается… Мой сыночек…
— Павел, он идет к тебе… смотри, как хорошо идет… а теперь к Йо… Ты ведь узнал дядю Павла и тетю Йо, малыш? Узнал, да?
— Та. Тата Паша, тета Е. На вучки! Тета Е!
— Он хочет, чтобы я взяла его на руки?
— Да, Йо. Ты ему нравишься. Ты такая красивая!
— Он теплый… кожа такая нежная… и запах… он пахнет тем, что пьют… не подсказывай, Павел, я вспомню… да, молоко… Он пахнет молоком. Удивительно!
— Ты удивляешься, Йо? Почему? Ты ведь уже видела детей, верно?
— Видела, но не держала на руках. И потом, это были… как сказать?.. да, чужие дети. Я не могла их потрогать. Я знаю, что трогать можно только своих детей или хорошо знакомых. Так положено на Земле.
— А у вас?
— У нас, в Новых Мирах, я не встречала детей.
— Даже когда сама была маленькой?
Молчание. Потом:
— Эби, пусть Йо и мальчик поиграют. Вот здесь, в песочнице… А я хотел бы прогуляться. Покажи мне свой сад. Вишни… это, кажется, вишни? Как они цветут!
— Это не вишни, Павел, это сливы. Вишни за домом.
— Пойдем туда.
— Почему ты меня уводишь?
— Хочу тебе кое-что сказать. Не расспрашивай Йо о детях. У бино фаата нет детей, только потомки. Следующее поколение тхо, рабочие, воины или пилоты.
— Но разве потомки не дети?
— Не совсем. Я тебе говорил: не обманывайся внешним сходством между ними и нами. Физиологическое сходство велико, вплоть до клеточного уровня, но их мир иначе организован, и детям в нем места нет. Считается, что детский возраст непродуктивен, что дети ничего не дают, а только потребляют, отнимая у общества массу ресурсов. Кроме того, дети уязвимы. Самое уязвимое звено в биологии любой расы, вымирающее первым в случае войн, болезней, природных катастроф, и его уязвимость пропорциональна времени детства. В Затмениях первыми гибли дети, а с ними погибал генофонд… При этом чем больший срок необходим для достижения зрелости, тем большие нужны затраты, чтобы сберечь новое поколение. Нерационально, понимаешь?
— Но может ли быть иначе? У нас, у людей? А фаата ведь люди!
— Может. Они практикуют искусственное осеменение, и женщины-кса, особая каста, вынашивают плод в течение пяти-шести недель. Очень быстро, под волновым облучением, так же, как было с тобой на их корабле. Потом младенца помещают в инкубатор… не совсем в инкубатор, это скорее установка для ускоренного физиологического развития. Йо не смогла описать эту машинерию. Она знает только, что вышла из нее взрослым человеком примерно через год. Взрослым, владеющим языком и даже кое-какими профессиональными навыками… Вот и все ее детство. Для нее ребенок — чудо из чудес.
— А она сама… то есть вы оба… ты и она…
— Нет, Эби, нет, у нас детей не будет. Ее каста тхо бесплодна.
— Но бесплодие лечится!
— Это не болезнь, не бесплодие земной женщины, Абигайль, ее организм просто не вырабатывает нужных гамет[15]. С этим ничего нельзя поделать, милая. На Лунной базе и здесь, на Земле, ее смотрели лучшие специалисты… смотрели тщательно, ты уж мне поверь! Да и не в этом дело.
— Не в этом? Ты меня пугаешь, Павел! В чем же?
— В том, что мир фаата рационален до конца. Старость так же непродуктивна, как юность, и поэтому тхо долго не живут. — Долгая, долгая пауза. Затем: — Я не знаю, сколько ей осталось.
— Скажи, Пол: т'тайа орр н'ук'ума сиренд'аги патта.
— Тетайя оррр нукума сирентахи пата… Похоже, тетя Йо?
— Нет, малыш, нет. Не тетайя, а т'тайа, не нукума, н'ук'ума… У тебя такой хороший, такой гибкий язычок, щелкай им в нужном месте. Послушай еще раз: т'тайа орр н'ук'ума сиренд'аги патта… Теперь повтори.
— Т'тайа оррр н'ук'ума сирент'аги патта!
— Уже гораздо лучше. Орр, орр, орр… Не надо сильно раскатывать звук. А в слове «сиренд» окончание звонкое — сиренд, сиренд, сиренд'аги. Лучше, если ты будешь не говорить, а петь. Споем вместе?
— Да, тетя Йо. Т'тайа орр н'ук'ума сиренд'ага патта!
— Замечательно, мой хороший! Ты понимаешь, что это значит?
— Сиренд вылез на солнце и греется на теплых камнях. Сиренд — такая ящерица с блестящей синей шкуркой… водится в Новых Мирах, про которые ты мне рассказывала…
— В одном из Новых Миров, малыш. На Т'харе… Это мир, в котором я жила.
— Он дальше Марса?
— Дальше, Пол.
— Дальше Юпитера?
— Гораздо дальше. Он лежит у Провала, на границе галактического рукава, и свет до него идет целых два столетия.
— Ты скучаешь по нему?
— Нет. Пожалуй, нет… Там у меня не было близких, а здесь ты, и твоя мама, и Павел… И на Земле гораздо красивее, чем на Т'харе.
— Но я все равно хочу увидеть Т'хар. Когда я вырасту и стану астронавтом, мы полетим туда все вместе — ты, я, дядя Павел и мама.
— Боюсь, Пол, нам не будут рады.
— Почему?
Поделиться книгой: