Жизнь, которой не было

Профессор дремлет, облокотившись на стол, подперев ладонями бледные, тронутые редкой щетиной щеки, одна из которых испачкана мазутом, а другая серым налетом комбикорма, полмешка которого они с отцом Мити загнали сегодня с утра одной тужиловской бабке. Подрагивают длинные пальцы Профессора с темными от ушибов ногтями.

Митя сдвигает с огня чугунок с кашей. Угольки в печи переливаются малиновым жаром. Каша должна немного "вздрогнуть", затем в нее надо положить кусочек сливочного масла, отковырнув его от большого смерзшегося куска, хранящегося в сенях, - Профессор привез откуда-то. Масло просроченное, слегка горчит, но есть его вполне можно.

Батрак раскладывает на коленях свою заветную красную папочку, которую он повсюду таскает с собой, а на ночь кладет под подушку. Нервно теребит разлохмаченные тесемки, углубляясь в изучение важных документов. Сощурились редкие рыжие ресницы, часто моргают. Тонкогубый рот хищно приоткрылся в загадочной полуулыбке, готовой мгновенно превратиться в гримасу презрения.

- А мне все равно, чья она, земля! - Это уже отец воскликнул чуть приглушенным голосом. - Я всю жизнь работал на ней и буду работать, пока не сдохну, пока меня не закопают в нее... При социализме сидел три с половиной года за тележку украденного зерна, а "новый барин", может, убьет за оброненный колосок... Нет, ребята, не нужна мне эта проклятая земля - ни барская, ни общинная, ни прочая. Чья бы она ни была, задача у нее одна - вытягивать жилы из таких, как я...

- Мне и своего огорода хватает, - бубнит Игнат Иваныч. - Сорок соток! Куды там ишшо? Лишнюю картошку сдаю или меняю на сахар. Дай Бог здоровья Прахвессару, кормильцу нашему, - он помогает пахать, сеять, убирать...

Отец толкает в бок Профессора: ты не спи тут. Про тебя небось разговор идет!

Молодой тракторист приоткрывает мутные, как у цыпленка, глаза.

- Щас!.. - бормочет он невнятно. - Я потом...

На обложке красной батраковской папки, если приглядеться, можно увидеть старую надпись, замазанную тушью: "Ударники коммунистического труда". Батрак подобрал ее в разграбленном красном уголке на ферме и приспособил для своих личных партийных нужд. Батраку стало жарко, он снял замызганную, в навозе фуфайчонку, положил ее рядом с собой на лавку.

- Что же ваша самая-самая партия не сошьет вам, активистам, приличную одежонку? - Отец насмешливо глядит на Батрака, на что тот с полной серьезностью разъясняет: эскизы верхней одежды и костюмов заказаны знаменитым московским модельерам.

В тонком, в разнообразных пятнах свитерке Батрак выглядит совсем тощим. Под глазом синяк - Фекла вчера достала. Узкие, как проволока, губы активиста презрительно поджаты. Он медленно шевелит ими, словно во рту у него жвачка. Хрящеватый бескровный нос выгнулся набок и закорючился, как у болотной ведьмы. Несмотря на глубоко посаженные глаза, особой хитрости в них не разглядеть одно лишь злобное упрямство, обида на всех и вся, в том числе и на "родную партию", которая стала придерживать выплату ежемесячных премий. И рост рядов кончился, потому что список жителей деревни Тужиловка иссяк. Все население деревни уместилось на трех тетрадочных "расстрельных" листках, которые Митя нашел на полу, когда пьяный Батрак спал на топчане за печкой. В списки не попал Игнат Иваныч, который по утрам частенько подлечивает Батрака похмельной стопочкой. Напрасно Батрак уговаривал старика вступить в Самую Справедливую партию. "Куды мине? - голосил старик. - Я даже горох косить в колхозе не годился..."

Вот и сейчас его морщинистое красное лицо, облепленное седой, врастопырку щетиной, медленно поворачивается к Батраку. Дрожащий палец указывает на темный, с алым отливом синяк: баба угостила?

Батрак угрюмо кивает: она, сволочь! Наступит час - лично ее расстреляю.

- Угомонися... - Дядя Игнат выливает остатки самогона в кружечку, пододвигает ее Батраку. Тот выпивает, однако вместо того, чтобы размякнуть и замолчать, приходит во внезапное неистовство, ударяет костлявым кулачком по столу: я вызову группу партийных боевиков из самой Москвы! Они быстро наведут порядок в этой грязной Тужиловке! Он, Батрак, не позволит деревенским олухам издеваться над собой и в своем лице над авторитетом партии. По какому праву его заставляют чистить навоз? Почему сожительница Фекла дает ему самую "последнюю" - мутную и некрепкую - самогонку? Почему жители деревни Тужиловка равнодушны к программным установкам партии? Всех к стенке, всех!..

- А в лоб не хочешь? - Отец угрожающе смотрит на разбушевавшегося партийца. По мнению отца, Батрак, конечно, идиот, глупее Джона, но и таких тоже надо ставить на место.

Батрак вмиг съеживается. Но в глубоких глазницах, как в ключичных ямках, мерцает с трудом сдерживаемая ненависть, купающаяся в прозрачных детских слезах.

Профессор открыл глаза, зевнул:

- Слушай, Батрак, еще год назад ты называл себя демократом, по выходным дням наряжался в казацкие шаровары с лампасами, нагайкой размахивал, в других партиях состоял... А теперь какая-то "самая справедливая и свободная", и каждое твое второе слово - "расстрел"? Либо ты политический перевертыш?

Батрак, не скрывая раздражения, оборачивает к Профессору узкое костлявое лицо, наливающееся вдохновенной синевой, толкует о "выборочности и пользе" расстрелов. Глазенки его просохли, снова посверкивают тревожно и льдисто.

СОН

- Кальты! - гнусавит Джон, тыча Мите под нос разлохмаченные картонки. Дзон хоцет иглять в дуляка.

Митя со вздохом забирает у него карты, начинает их тасовать. Манная каша сдвинута на загнетку, остывает. В дурака так в дурака! Идиот не умеет играть ни в какую игру, карты швыряет как попало на засаленную мешковину. Король у него "дедуська", валет - "дядя", дама - "клясивая тетенька".

Под разговоры трактористов, под шелест бумаг, перебираемых Батраком, Митя начинает дремать на теплых печных кирпичах - карты валятся у него из рук, порхают, словно бабочки на лугу.

Во сне он видит Джона, похожего на сказочного Емелю, бредущего с порожним ведром к реке. Наклоняется, зачерпывает из черной проруби, окруженной ватным снегом. Дурак вдруг отпрянул от ведра, выставил вперед ладони, словно загораживается, - рыбина в ведре плеснула, щука волшебная! И говорит она голосом отца: заткнись, партия несчастная!

Джон голосом Батрака лепечет о каком-то плюрализме.

Голос дяди Игната рокочет с хмурых зимних небес: я, хлопцы, отродясь не разбавляю самогонку водой!

"Бабка в щуку превратилась", - говорит во сне поумневший Емеля-Джон.

- Митя заснуль, - доносится голос настоящего дурака. А тот, который во сне, гладит щуку по маленькой, в серых пятнышках голове: баба! баба!

В печке потрескивают прогоревшие пеньки. Даже во сне Митя завидует Джону, которому по утрам не надо ходить в школу. "Ты Емеля?" - спрашивает Митя могучего добра молодца в расшитом золотом кафтане, в меховой дорогой шапке с бриллиантом во лбу. Мгновенно царевичем сделался!

Джон снисходительно улыбается, кивает медленно и величаво. Смотрит с улыбкой вдаль, а Митю словно и не замечает.

Сон не сон, а в прошлом году на речке заезжие рыбаки поймали всамделишную щуку. Тут Джон объявился на берегу. Рыбаки обрадовались и такому единственному зрителю: посмотри, малый, на рыбину!

Дурак подошел, разинув от любопытства рот, решил потрогать щуку, а та возьми да и цапни его за палец. Идиот заорал благим матом, побежал, ковыляя, прочь, заспотыкался на речной гальке, упал. Орет, машет руками, а щука мотается на пальце, кровь алыми брызгами.

Начали искать плоскогубцы. Нашли их в мотоциклетной коляске, поймали совсем обезумевшего парня, скрутили и только тогда уже с помощью плоскогубцев расцепили пасть хищницы, все руки поободрали о встопорщенный плавник. Тут же дураку стакан водки накатили, чтобы не вопил. Замотали палец тряпицей - до свадьбы заживет!

МНОГОПАРТИЙНОСТЬ В ДЕРЕВНЕ ТУЖИЛОВКА

- Хороша ты, русская мать-печка! - восклицает дядя Игнат восторженно-угасающим голосом. - В любые времена согреет сирого да убогого.

Профессор со смехом припоминал, как Джон на прошлой неделе отказался пить денатурат: "Пляхая, вонюцяя цамагоня!"

Батрак перестает ворошить бумажки, вставляя фразу насчет того, что денатурат полезен для желудка. Жалуется на Феклу, которая дает на ужин неразогретую вчерашнюю картошку, да еще с приговором нехорошим. Капуста у нее в миске перекислая, пузырями, а свежую жалко из погреба достать. Себе колбасу покупает на самогонные деньги - хоть бы раз колясочку отрезала... Но вот, подождите, сменится власть в Тужиловке!.. Маленький белесый кулачок рассекает дымный воздух.

Профессор фантазирует: наступит лето, посадим Джона в поезд, и пусть себе катит в Москву. По телевизору репортаж сделают: идиот в столице!

- Не шути так! - оборачивается отец к Профессору. - Он, худо-бедно, благодаря своему (и твоему тоже!) дурацкому счастью спас тебя от холодной смерти.

Профессор смущенно кашляет в кулак: а ведь и правда. Экзистенциальные моменты, в том числе и ощущение добра, к сожалению, легко забываются.

Батрак трясет перед лицом дяди Игната разлохмаченными листками. Это списки прежних, давно развалившихся партий. Во многих из них Батрак успел посостоять полноценным членом. А вдруг что-то переменится в обществе, верх возьмет одна из партий, а списочки-то вот они, господа-товарищи!..

- Философия пока еще не объяснила причину заворачивания отдельных человеческих экземпляров назад, к первобытности, - вздыхает Профессор. От дыма глаза его прищурены, чуть слезятся и в упор смотрят на Батрака.

- Чего тут объяснять? - возмущенно воскликнул отец. - Рвется к власти всякая шпана, а народ страдает.

Батрак втягивает голову в плечи, но тем не менее продолжает выкладывать на стол желтые листки с расплывчатым серым текстом: программа и устав ССП.

- Да пошел ты со своей программой... - посылает его Профессор. - Мне старика Гегеля и того перечитать некогда...

Батрак обиженно шмыгает хрящеватым носом, губы шевелятся однообразным жвачечным движением. Все смотрят на его лицо. Есть какая-то завороженность в этих однообразных движениях челюсти.

- Всех за сарай, к плетню! Всех!.. - Звук этот, вылетающий из приоткрытых губ, почти не слышен. Да никто и не хочет его слышать.

ФЕКЛА

- Капризная эта штуковина самогонка! - Профессор с огорчением приподнимает за горлышко порожнюю бутылку. - Хитрая, можно сказать, субстанция: всегда кончается в самый неподходящий момент...

Тракторист многозначительно смотрит на дядю Игната, подмигивает: принес бы ты, старик, еще одну! А я уж тебе ячменю материалистическим образом мешок-другой привезу на следующей неделе. Курам будешь подсыпать. Куры яичек снесут: сам съешь, сироту угостишь...

Дядя Игнат делает вид, что не слышит намека, гнет свое: никогда мы тут, в Тужиловке, никого не признавали - ни бар, ни попов. Жили сами по себе при всех строях. Ни урядника не боялись, ни райкома. Делали вид, что подчиняемся, а жизнь шла по своему пути. Самогонка "сама текеть", а она и есть власть деревенская в жидком виде... Пойду, что ли, принесу вам еще гостинчика!..

Старик пытается встать, но не получается. Ослаб, не доживет до весны. И снова мутные торопливые слезы бегут по колдобистым щекам: колхозный горох не смог укосить. Тарас Перфилыч подошел к нему на край поля, за руку поздоровался и сказал: иди, наверное, отец, домой, отдыхай... Ну разве можно жить на свете и не работать? Как вы, ребята, думаете? На пьяном одутловатом лице Игната Иваныча застыло величайшее недоумение.

Хлопает входная дверь, осыпая на пол белый ворох снежных иголок. В хату врывается Фекла, сожительница Батрака. Ни с кем не поздоровавшись и даже не оглядевшись по сторонам, в два шага пересекает комнату, хватает Батрака за воротник выцветшего свитера, тащит с воплями к порогу, колотит в костлявую, барабанно отзывающуюся спину: одевайся, гадина политическая! Ты почему не почистил закуту у поросенка?

Цыплячья голова Батрака проскочила в воротник свитера, бултыхается в нем, как в мешке. Активист, не желая ронять достоинства, рычит, визжит, ругается тоненькими, хлипкими матерками. Зато Фекла, молотя кулаками, сыплет такими выраженьицами, что даже трактористы рты разинули.

- Не бей меня, оппозиция глупая! - верещит Батрак. - Ведь расстреляю, придет время, гадина!..

Джон с радостным любопытством наблюдает за потасовкой, показывает пальцем, гыгычет:

- Делутся!

Профессор азартно потирает ладони, советует Батраку дать ответного "леща". Тот машет тонкими, как палки, руками, но все время промахивается. Из красной потрескавшейся папки на земляной пол вновь сыплются документы, затаптываются грязными подошвами. Изловчился-таки Батрак, чвакнул Фекле в мясистую раскрасневшуюся физиономию. Баба так и взвыла: растак твою партию мать!..

- Кончай базар! - Отец ударяет кулаком по столу с такой силой, что остатки огурцов выскакивают из миски. - А то сейчас обоих на хрен на улицу выкину!

- Долой пережитки деспотизма! - полузадушенно верещит Батрак, пытаясь разжать пальцы Феклы, обхватившие его узкое кадыкастое горло. - Я не позволю тебе, харя самогонная, нарушать мои права человека!

Фекла, уморившись терзать сожителя, хватает со стола чашку с остатками самогона, выпивает одним глотком, крякает, словно мужик, вытирает губы рукавом плюшевой жакетки.

Батрак, всхлипывая, опускается на колени и начинает подбирать с пола затоптанные бумаги, складывает их обратно в папку. Желтый программный документ разорвался напополам. Батрак разглаживает его на остром колене, машинально перечитывает, изображая на лице гримасу мщения. Побои глупой бабы ничто по сравнению с могуществом его партии. Она, партия, еще всем покажет... Фекла с презрением оборачивается: заткнись, подкидыш!

Она сегодня с виду злая, растрепанная, но внутри затаенно-веселая. Вот плюхнулась на лавку, рука сама лезет во внутренний карман жакетки, выставляет на стол темно-зеленую залапанную бутылку с незаменимой газетной затычкой. И молчит, торжественно надув рыхлые щеки, уставясь сверкающими глазами в одну точку. Устанавливается окончательная тишина. Идиот перестает греметь на печи высохшими хлебными корками.

Дядя Игнат брезгливо берет теткину посудину за горлышко, вынимает приглушенно чмокнувшую затычку, подносит емкость к большому сизому носу, старательно и громко нюхает, всхрапывает, словно старый мерин. На лице его рисуется откровенное пренебрежение к чужой продукции: свеклуха!

- Сам ты свеклуха! - торопливо возражает Фекла. - Из чистейшего лебедянского сахара, вот те крест!

И она, обернувшись к иконам, торопливо осеняет себя крестным знамением. В глазах у нее появляется грубая и веселая ясность.

Батрак потихоньку откладывает на этажерку свою красную папочку. Чтобы не бросалась в глаза и не раздражала гостей. Авось и его стопочкой не обойдут!

Фекла вырывает из рук дяди Игната свою бутылку, встряхивает: это, господа хорошие, перегон! Вы такую и по праздникам не пьете!

- А вот таперича и распробуем... - со злорадством в голосе произносит дядя Игнат.

Шмыгнув дважды носом, Фекла с отстраненным видом смотрит в заросшее инеем окно. На лице у нее обиженное и в то же время торжественное выражение: пробуйте!..

Все по очереди выпивают, жмурятся, торопливо зажевывают огурцом. Самогонка крепкая, "дёрзкая", по выражению Игната Иваныча. Старик мотает головой, бурчит что-то себе под нос. Но самогонку больше не корит, и Фекла облегченно вздыхает, расстегивает пуговицы - ей тоже стало жарко.

И Джону глотка два плеснули. Идиот выпил, прислушивается к самому себе, склонив голову набок, удовлетворенно мурчит. В зрачках его наливается водянистый блеск. Дурак улыбается, растягивая рот от уха до уха.

Митя накладывает в алюминиевую гнутую миску манную кашу. Вон какая: парит, искрится! Подливает немного холодного молока, чтобы скорее остывала, посыпает сверху сахарным песком. Белые крупинки тают, превращаясь в оранжевые пятнышки. На, Джон, ешь...

Дурень хватает миску, пристраивает ее на коленях, торопливо работает ложкой, пачкая кашей щеки, рубашку, штаны. На земляном полу такие же белые комочки. Ложка скрежещет по корявым бокам посудины.

- Иссе-о! - Джон возвращает опорожненную миску.

Профессор рассказывает про недавний медосмотр. Один хмурый тракторист на традиционный вопрос доктора: "Почему пьете?" - ответил весьма уклончиво: "Пью, когда захочу и когда мне только захочется!" В этой фразе Профессор слышит отголоски великого русского анархизма, заведомо нигилистический оттенок "народного индивидуализма".

Фекла в свою очередь похвалила огурцы Митиной засолки:

- Чаво ты ишшо у кадку ложил, акромя хрену и самародинных листьев?

Из угла доносится трескучий, обиженного оттенка кашель. Словно собачонка тявкает. Батрак! О нем-то все забыли. Фекла, глубоко и картинно вздохнув, покосилась на сожителя, плеснула в чашку определенную дозу: трескай, гадина демократическая!

- Я теперь не демократ, скорее наоборот... - лепечет Батрак вроде бы благодарно и в то же время с затаенной ненавистью. Плещется в чашке быстрая легкая жидкость, отражая огонек лампочки.

ПЕЧКА-РОБОТ

- Была бы печка-робот, поехал бы ты, Джон, на ней путешествовать, как Емеля... - фантазирует Митя, прикрыв глаза, давая им отдых от печного жара. Он и себе положил немного каши в фаянсовую тарелку с отбитым краем.

- Тусепествовать... - эхом отзывается дурак, уминающий вторую порцию.

Дурак боится ехать. Никуда не хочет. Ездил с бабкой на комиссию в Елец, дети в вагоне показывали пальцем, смеялись: дурак! Швырялись в него комочками жвачки. Комиссия в Ельце смотрела, щупала, била мягким черным молоточком. Джон хныкал, бабка радовалась: пензию прибавили!

Вот опять уставился на дверь, ждет, что бабка принесет "капусьтю".

- Я самогонкой не торгую! - визгливо выкрикивает дядя Игнат.

- А за зерно? Это как? - ехидно таращится на него Фекла, тоже слегка запьяневшая.

- Зерно не деньги, его куры клюют, - ворчит старик.

Захмелевший Батрак чувствует себя в полной безопасности и улыбается своим мечтам о будущей партийной карьере.

- Дуралей наш живет как робот, зато нюх у него собачий! - Профессор уже в который раз припоминает, как Джон минувшей осенью спас его от неминуемой смерти.

Ночью по пьянке Профессор забурился на своем тракторе в овраг на границе двух районов - такой крутой и глухой овражище, что у него до сей поры никакого прозванья нет. Овраг, одним словом, - что твоя скала, только глиняная, склоны лозинками да орешником поросли. В этом овраге самолет можно схоронить - никто не найдет. Вот и в Профессоровом тракторе кабина в плюшку, а самого зажало так, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть.

В бригаде и в самом колхозе Профессора тоже не сразу хватились: парень-то со странностями! То в районную библиотеку на гусеничном ДТ поедет за каким-то Ницше, то с попутной машиной в Металлоград укатит - к очередной "невесте"...

В течение двух суток организм медленно остывал, хотя осень на редкость теплая стояла, по ночам заморозков не было. К утру лицо Профессора, прижатое к холодному, пахнущему мазутом железу, покрывалось липкой, как клей, росой. Тонюсенькие ручейки стекали к уху и за шиворот. С полей доносился запах раскиданного навоза. Чем-то сладким припахивала поднявшаяся неподалеку озимь, которую Профессор сеял еще в августе. Иногда доносилось взмыкивание коров, которых пасли в соседней пологой балке. Но как Профессор ни кричал, никто ему не отзывался.

Лежит тракторист, сам себя не чует. Под свитер залезли букашки-таракашки, кусаются, щекочут самым отчаянным способом - поневоле от них завоешь. Терпит механизатор, кусает губы, ругает колхоз, забывший его в трудную минуту. И себя, конечно, упрекает: недооценил могучий материалистический эффект алкоголя, который любого мыслителя может сковырнуть в бездну физического недумания. Слышно, как разные невидимые твари и зверюшки царапают в металлические стенки кабины, роют под ними норки, осторожно, с хрустом пожирают зерна пшеницы, высыпавшейся из-за голенищ сапог.

"Почему меня не ищут? - недоумевал Профессор. - Хоть бы матушка моя прошла по этим местам, как ходила когда-то по ягоды. Неужто сердце не подскажет ей, где меня искать?.. Умираю, братцы, час за часом, минута за минутой. Чувствую, входит Она в меня - белолицая, улыбчивая, красивая! Такая, что не вмещается ни в какие философские определения, зато глаз от Нее отвести невозможно..."

"Нет! - крикнул Профессор ей, очнувшись. - Погоди... Объясни сначала, зачем вообще была нужна моя жизнь с ее каждодневным трудом от темна до темна, с редкими выходными, когда я наконец мог заглянуть в книги великих мыслителей и ученых? Зачем пахал огороды старикам и старухам, пил их бедные магарычи? Зачем выступал с трибуны Всесоюзного съезда молодежи? Кто меня услышал? Кто понял, что я - особенный человек? Пройдет еще день, и ночь наступит, и меня заживо будут грызть осмелевшие лисы и еноты..."

Через сплющенное окошко кабины Профессору был виден кусок сияющего утреннего неба, разжегшего свет истины над миром, в котором очень много людей и машин и где ты, настоящий, в сущности, никому не нужен. Таково уже предназначенье индивидуальной личности, ее судьба, кем бы она ни была, эта личность...

На третье утро Профессор неожиданно услышал шорох веток. Решил, что волк ломится через кусты или медведь. Раздалось близкое сопенье звериных ноздрей. А это Джон, оказывается, собственной персоной спускается по глиняному откосу, чтобы набрать горсть боярышника. В тот день Джона попросили подменить запившего второго пастуха. Увидев знакомый трактор, лежащий вверх гусеницами, Джон затрясся от страха, хотел убежать, но человек застонал, и голос человека был очень знакомый.

"Пляфессаль! - завопил идиот, карабкаясь вверх и царапая глину ногтями. Убильси, пляцить! Пляфессалю бо-бо!.."

Первый пастух, грозно матерясь, подошел к обрыву: куда тебя, глупого, занесло? Заворачивай коров, мать твою распротак... Но, заметив в кустах на дне оврага покореженный трактор, выронил кнут: вот он, Профессор, которого все обыскались...