Жизнь, которой не было

И подкрепляет свои мечты парой глотков из пластмассовой чашки. Напоминает Профессору: ты, парень, часто в райцентр ходишь, в библиотеку, купи мне там в киоске перцовочки.

Профессор согласно и в то же время задумчиво кивает головой: в библиотеку позарез надо! Уже три недели туда не ходил - позор! Там, говорят, есть новые поступления книг...

При упоминании о книгах дядя Игнат вновь всхлипывает, оборачивает мокрое лицо к Мите, тонкие посиневшие губы дрожат:

- Вот помру, Митрей, забери тогда мой плотницкий стрбумент! - произносит он медленно свое завещание и начинает перечислять, какие у него замечательные долота, рубанки, шерхебели, фуганки и полфуганки. Лезвия из старинной стали, такой уж теперь не варят. Солидолом смазаны, без единой ржавчинки, наточенные...

Джон, наевшись, грузно вылезает из-за стола. Неуклюже, словно медведь, забирается на печку.

Митя собирается кипятить чайник. Вода в ведре, на лавке, покрылась сверху тонким слоем льда - Митя проламывает его черенком ложки. Вода выплескивается поверх ледяной, в седых трещинах корки, растекается маслянистой лужицей. Затем берет со стола все ту же единственную пахнущую свежей самогонкой пластмассовую кружечку, споласкивает ее, начерпывает в закопченный чайник воду. Вместе с водой в металлическое нутро падают звонкие льдинки, весело скрежещут, звонко ломаются, поддаваясь напору раскрасневшейся Митиной ладони. Вода внутри чайника темная, переливается холодными искрами.

Митя ставит чайник на таган, подсовывает под его закопченные бока свежие щепки. Рядом, на гвоздиках, вбитых в бревенчатую стену, висят пучки сухого зверобоя и чабреца - еще покойная бабка насобирала. Пересохшие лепестки осыпаются при малейшем к ним прикосновении, с тихим стуком пырскают по расстеленной на полу газете. Цветки чабреца давно уже не синие, а серые, пепельного оттенка. Но если сухой зверобой пахнет отдаленно-летне, со сладкой приглушенностью, забытым каким-то здешним лугом, то чабрец все такой же душистый, даже стал еще духмянее, приторнее, ухитрившись сохранить в тончайших своих веточках весь летний зной.

А вот и чайник забулькал, закипел - Митя осторожно, обжигая ладонь паром, пропихивает в отверстие чайника хрусткий пучок травы. Чаберный дух идет по чулану, выползает в комнату. Дядя Игнат припоминающе нюхает своим розовым помидорным носом, озирается, но ничего не говорит.

Профессор, затягиваясь сигаретным дымом, рассуждает на выдохе о "конвергенции" человеческой психики. Глаза его устремлены в провисший потолок, оклеенный пожелтевшими газетами. Пьяные губы расплываются неуправляемой детской улыбочкой. Он пытается растолковать разницу между "глупостью вообще" и "глупостью космического масштаба".

Джон, забавно улыбаясь, показывает на него толстым обслюнявленным пальцем:

- Пляфессаль! Халесий, умный!

Механизатор-философ, сбившись с мысли, грозит идиоту мосластым кулаком.

Дурак переводит палец на этажерку, верхняя полка которой застелена драной кружевной салфеткой, поверх которой стоит ржавый будильник: длинь-длинь! Профессор спьяну обещает купить Джону электронные часы, в которых бегают, как живые, цифирьки и пищат тонкие китайские голоса.

"УШЛА!.."

- Натрескался? - Митя смотрит на Джона с улыбкой и одновременно с жалостью. - На, пей чай. Потом еще кашу сварю.

- Сахаль? - вопит Джон, вопросительно тыча пальцем в стеклянную банку, наполненную чаем.

- Положил... - успокаивает его Митя. - Четыре больших ложки.

Джон хватает банку, обжигаясь и обливаясь, с хлюпом пьет из нее. Голова его то и дело отдергивается назад. Вокруг рта налипают чешуйки заварки. Дурак прислушивается к разговорам, довольно пригыгыкивает.

Каждую субботу Митя водит Джона в баню при колхозной мастерской. Мужикам потеха - то запихнут Джона в парную, на верхнюю полку, где от пара дышать нечем, то брызгают на него ледяной водой. Один раз ради потехи выбросили голого и распаренного в снежный сугроб, чтобы поглядеть, как идиот орет и барахтается. Зато дурачок очень любит душ - встанет под теплые, припахивающие соляркой струи и блаженно отфыркивается. Лицо с закрытыми глазами обмывается потоками воды. Хоть час будет так стоять не шелохнувшись, пока его не вытолкнет оттуда какой-нибудь намыленный с ног до головы тракторист.

- Вот проведут к нам в Тужиловку газ, будем мыться каждый день! - весело восклицает Профессор. - Да здравствует прогресс!

- Пляглессь... - вторит ему с печки Джон и неожиданно всхлипывает. Сдавленный писк переходит в утробный рев. Опять, наверное, вспомнил свою бабку. Всхлипывания перемежаются одним и тем же словом: "Усла, усла!.."

- Она вернется! - успокаивает дурня Митя. Голос у него, как всегда, серьезный и твердый.

Глаза у Митиного отца, взглянувшего на идиота, хоть и пьяные, но будто стальные. Джон под его взглядом сразу съеживается, перестает хныкать.

- Баба плидет, сахалок даст... - добарматывают пухлые губы.

Окна в инее слегка подтаяли, заблестел золотой от уличного солнца кружочек стекла. Митя трогает иголки инея пальцем, и они вмиг тают, обжигая кожу влажным холодом.

ПРИЗРАКИ

- Да, она ушла... - бормочет Профессор. - Обыкновенная чужая бабка, каких еще мильен осталось, но почему же мне ее так объективно жалко? Вот умерла Джонова хлопотливая бабка, и нарушился онтологический стержень деревни Тужиловка, началась какая-то новая, непонятная эпоха. Вместе с бабкой навсегда ушли в прошлое времена первых колхозов, пятилеток, трудповинностей, голодовок... Кто ты была, бабка?

Профессор притопнул по земляному полу добротным серым валенком - блеснули на войлоке капли растаявшего снега. Резиновые галоши в налипших крошках мякины, в радужных потеках мазута отражали тусклую электрическую лампочку, горящую под потолком. Тужиловский мыслитель рассуждал о русских соломенных крышах и земляных полах. Земляные льдистые бугорки шуршали под подошвами его галош, создавая своеобразный звуковой фон для монолога. Палец философа перемещался в тесном пространстве избушки, останавливаясь на ухмыляющейся физиономии Джона: вот, товарищи, последняя уцелевшая маска крепостничества, которое ничего не хочет и застыло само в себе, перекипая внутри себя брожением первобытной плоти... Корявые и в то же время гибкие ладони взмесили душный комнатный воздух: каждая такая уцелевшая избушка является бастионом темноты и мрака, оплотом нищеты и омрачения свободной мысли в самом ее зародыше... А там... - подрагивающий нервный палец тычется в заиндевелую бревенчатую стену, осыпая на пол крошки мерзлой глины. - Там, под покровом снега, лежат фантомы огромных, плохо возделанных полей.

- А кто пахал эти поля? - иронически улыбается. - Да я же, мастер плуга по прозвищу Профессор. Смейтесь, смейтесь, медлительные люди черноземных пространств... Вам не дано заглянуть в лабиринты моей крестьянско-философской души!

- Помолчал бы ты, приятель, - недовольно покосился на него отец. - Каждый день слышим от тебя одно и то же. Жизнь совсем другая сделалась, а ты нам про крепостное право мозги вправляешь. Ехал бы себе на какой-нибудь московский съезд!

- Не приглашают, - вздохнул Профессор. - Я бы поехал. Хоть и почитываю прессу, однако по живой столичной суете соскучился. В те времена был социализм, а я считался молодым ударником-механизатором, комсомольцем. Я умел выступить, мог сказать весомое общесоюзное слово! А теперь я личность слишком индивидуальная, нужная лишь местным старикам в качестве их пахаря и кормильца... Так уж она устроена, эта Москва, что ей требуется какой-то особенный представитель!

И Профессор заговорил о полете Гагарина, о двенадцатирублевых пенсиях колхозников, которые ввел Хрущев. Он, Хрущев, впервые в истории России начал выдавать паспорта крестьянам, и в этом его громадная заслуга. И было это в начале тех самых знаменитых шестидесятых...

Отец, слушая Профессора, лишь вздыхал, дядя Игнат растерянно разводил неуклюжими заклешневелыми ладонями, которые "не владают".

- Все, отмучились покойнички! - всхлипнул старик, растирая по морщинистой щеке мутную слезу. - Они ведь, бедолаги, ничего не знали, кроме труда. Труд путь ко гробу, но почему же я так тоскую без всяческой работы? Руки мои стали ручонками и совсем ничего не могут делать... Я сто, а может, и двести гробов смастерил - но мне-то кто спроворит?

- Не горюй, дед, в райцентре купим, в комхозе, - успокоил дядю Игната отец. - Там их по десятку в день выстругивают. По триста рублей за штуку.

- Теперь небось уже за пятьсот, - уточнил Профессор. - Цены ведь на все растут.

На дядю Игната эти факты не произвели никакого впечатления.

- Так, как я стругал-лакировал, никто уже стараться не будет, - проворчал он.

Профессор задумчиво теребил чуб над вспотевшим бледным лбом, перечеркнутым полоской мазута. Вот опять разинул рот, чуть прищурив глаза и взмахивая рукой - словно находился на трибуне всесоюзного съезда.

Отец отодвинул кувырючую пластмассовую кружечку, кашлянул в кулак, кивнул в сторону Джона:

- Тоже небось скоро помрет. Дураки долго не живут, хоть с виду крепкие. Без бабки тоскует. А тоска - первый признак могилы. Внутренняя стрелка дрожит - значит, хана человеку!

- Отчего он помрет? - Митя выходит из чулана, в руках у него пакет с манной крупой. - Ведь мы с дядей Игнатом за ним ухаживаем, и трактористы, которые здесь бывают, тоже подкармливают. На днях транзисторный приемник сюда принесу, пусть себе крутит, забавляется - надо лишь батарейки купить.

Отец как-то странно взглянул на Митю, усталые глаза его вмиг сделались злыми и белесыми:

- Я ведь, сынок, тоже сирота! И вовсе не потому, что родители мои давно померли... просто здесь, под сердцем, что-то давит, колет, ворочается. Потому и злость душит - от гвоздика! Теперь точно знаю: я проглотил тот самый Андрюшин гвоздик...

И отец рассказал конец истории про быка Андрюшу. В тот день, сдав быка на мясокомбинат, отец заглянул ради интереса в разделочный цех. По конвейеру шли подвешенные парящие туши коров и быков. По изуродованной ноге отец узнал Андрюшу.

"Вот он!" - невольно воскликнул отец.

Рабочий, разделывающий тушу, вынул бычье сердце, воздел на руках, словно чашу, плещущую кровью через края: оно было большое, раздутое от неведомой болезни. Рабочий дал подержать сердце отцу: "На!.." - вроде бы шуткой.

Но отец машинально и с какой-то небывалой готовностью принял еще живой орган, глядя как завороженный на крупные, жемчужного оттенка сосуды, обвившие алую мышцу со всех сторон. Тепло бычьего сердца, как от печки, мгновенно наполняло ладони. Отец смотрелся в него как в шарообразное, красного оттенка зеркало и видел в нем свое искаженное небритое лицо.

"Больное сердечко-то... - сказал рабочий. - Клади его на стол, посмотрим, чего там у него в нутрях".

Отец плюхнул сердце на деревянный, в розовых потеках стол. Под лезвием огромного разделочного ножа сердце напоследок дернулось, словно от удара электротоком, развалилось на две половинки, хлюпнув почерневшими сгустками крови. Вдруг лезвие ножа визгнуло о металлический предметик: гвоздь! Крошечный, вроде сапожного, чуть искривленный, с острым кончиком, весь отполированный потоками бычьей крови до серебристого сияния. Рабочий растолковал, что такая находка не первая: острый предмет может проткнуть стенку желудка и вместе с потоком крови через вену добраться до сердца, застряв в работающих клапанах.

Отец решил взять тот гвоздик на память и, пачкая ладонь высыхающей крупитчатой кровью, завернул гвоздик в бумажку, положил в карман. На обратном пути остановились в Лебедяни, купили с шофером на двоих бутылку водки помянуть Андрюшу. Хоть и вредный был, гад, но помянуть его стоило. Но с того дня у отца стало ежедневно болеть сердце. Поискал в карманах гвоздик - нету! Бумажка цела, а гвоздик пропал. А еще в кармане лежал кусок сыра, которым и закусили. Запросто ведь можно проглотить гвоздик с куском скользкого, размякшего в кармане сыра. А сердце болит с каждым днем все нестерпимее ноет, жжет, вся грудь от него будто огнем полыхает...

Он вздохнул, рука сама протянулась вперед, взяла кружечку: как выпьет, сразу легчает!

- Вот так мы их всех!.. - Отец ударил кулаком по столу. Крякнул, перевел дух. В распахе телогрейки виднелся свитер в полоску. Долгое время он его берег, а теперь стал носить на работу. Ворот свитера потемнел, залоснился.

Дядя Игнат пододвинул кружечку, плеснул себе немного из знакомой бутылки, поднес к обиженно искривленному рту, окруженному пучками седой щетины:

- Тах-та оно и есть - все мы сироты. Власть прежняя дюже за нами смотрела, чтоб мы работали с утра до ночи, а таперя уж никому не нужны. Хоть землю пашите, хоть издыхайтя - дело вашенское. Пензию платють - и то слава Богу. Я, ребята, грешный человек - Богу никогда не молился. И над старухами певчими подсмеивался. Сколько я энтих старух перехоронил - не сосчитать...

- Ты неправильно концептуализируешь проблему смерти, дед! - перебил старика Профессор. - Я знаю, что умру в родной деревне. Но Родина вообще, как субстанция, как внеличностная категория, - где она? Если она заключена во мне... - Профессор шлепнул себя растопыренной ладонью в грудь, по засаленной телогрейке, вязко чмокнувшей от его прикосновения, - то почему я ощущаю себя всемирным, космического масштаба, сиротой? Я, как и дядя Игнат, не верю в Бога, но где-то должен находиться Отец первичных материальных атомов, из которых и создан особенный мозг мой?!

Отец насмешливо смотрел на своего коллегу, но думал о чем-то своем.

Дядя Игнат ничего не понял про "атомы", о которых упомянул Профессор. "Атом" - это бомба. Даже старухи боятся "бонбав", с войны ими напуганы.

- Да! - воскликнул пьяный Профессор, взмахнув рукой, словно опять стоял на трибуне и приветствовал многотысячную аудиторию. Голос его сделался металлически-звонким. - Отгремели съезды, слеты, совещания. И вот теперь где нахожусь я, некогда всесоюзно известный человек? В какой субстанции оказался? Зачем этот замшелый домик, продолжающий существовать на расстоянии четырехсот километров от столицы? Для чего мы - философы чуланных стихий, певцы несжатых полос, творцы некачественной вспашки? Что же в нас есть такое окаянное, ежели от нас, как от чертей, шарахаются рационалисты всех времен... - Профессор почти рыдал, в голосе его проскальзывал давно исчезнувший отроческий подвизг. Окурок дымящей сигареты обжигал пальцы, но Профессор терпел и, дико кругля глаза, всматривался в холмы и впадины земляного пола, тронутого седой изморозью, постепенно тающей и превращающейся в сальную пленку. - Я вижу зал, наполненный аплодирующими призраками! А мне остается лишь овражная тоска полей...

Сигарета прижгла мякоть пальцев, и Профессор сжал розовый сигаретный огонек всей щепотью: кожа привычно дымнулась в межмозольном пространстве.

Митя подбросил тонких дровишек под таган, поставил на него другой чугунок, до половины наполненный молоком, - для манной каши.

Джон сидел на краю печки, болтая свешенными ногами. Белесые глаза его уставились вверх, за пределы желтогазетного потолка.

В комнате наступило молчание, лишь в печке потрескивали дрова.

ПАРТИЕЦ

У трезвого Джона взгляд обычно направлен в никуда. Зато у пьяного зрачки будто проясняются, оживленно блестят. И в разговоре тогда он еще сильнее мычит, ни одного слова не понять. Но вот он, словно дворовый пес, вновь насторожился: топот валенок. Кто-то торопливо и небрежно хлюстает по ним березовым веником. Шелестят по мерзлому войлоку голые прутья. Профессор перестает жевать горбушку хлеба, нервно сглатывает.

Дверь, поддавшись после третьего рывка, с морозным писком распахивается, и в клубах завитушчатого пара возникает тощий низкорослый мужичок, карлик даже по сравнению с Митей, а оглоблевидный Профессор рядом с ним и вовсе каланча. На нем замызганная фуфайка, ватная шапчонка, из-под которой пушистой волной выбивается светлый завиток чуба, нахоленного еще с юных стиляжистых времен. Скотник по прозвищу Батрак. Сам не из местных, хотя живет в Тужиловке уже лет пятнадцать. На ногах огромные, не по росту, серые валенки в бурых пятнах коровьего навоза. Есть у него еще два прозвища: Беспачпортный и Беженец, хотя ниоткуда он не убегал. Но паспорта у него действительно нет. Ни одно из прозвищ Батраку не нравится. Он предпочитает, чтобы его называли настоящим именем, которое значится в утерянном паспорте: Роберт!

Работу свою "говночистную" презирает всей душой, старается от нее увильнуть. Доярки его не любят, всячески матерят.

"Пристрял" Батрак, по выражению тужиловцев, к местной самогонщице Фекле, которая поселила его в закуток, где хранятся порожние пахнущие брагой емкости.

- Дверь получше прикрывай - не лето! - Отец сердито смотрит на вошедшего. Батрак, поддернув дверь, стеснительно проходит к лавке, присаживается на краешек. - Так его и тянет на запах на самогонный, черта приблудного...

Батрак оправдывается: а что еще делать сегодня? Навоз от коров отчищен, силос раздали, транспортеры исправны, скотники пока еще трезвые. Думающему политическому человеку в деревне Тужиловка некуда больше и податься...

- Ты нам тут свою политику с агитацией не разводи! - Отец хмуро постукивает по столешнице. - Мы этой бодяги уже наслушались по телику.

Скотник с напускным смирением снимает шапку, приглаживает взлохмаченные, чуть вьющиеся волосы. На губах то ли улыбка, то ли гримаса презрения. Злой взгляд маленьких блескучих глаз устремлен в новое, совсем уже близкое "стальное" будущее. Придет время для наведения "порядка" - и тогда без Батрака не обойтись. С начала перестройки Батрак успел побывать членом разных партий, которые давно развалились или сменили название. Одних членских билетов у него, наверное, с дюжину. Большинство из них с фотографиями и печатями. А в настоящее время Батрак является активным членом Самой Свободной партии, сокращенно ССП. Во внутреннем кармане телогрейки, застегнутом на булавку, хранится новенький партбилет.

Профессор, усмехнувшись, наполняет чашечку. Сквозь тонкую грязную пластмассу просвечивает маслянистый уровень самогонки.

- На, пей, активист!..

Потирая длинные озябшие пальцы, похожие на макаронины, Батрак опорожняет знакомую посудину. Выпил, сморщился, цапнул ломтик огурца, нашарил в чугуне еще теплую картофелину, начал очищать ее от кожуры.

Игнат Иваныч, очнувшись от дремоты, тут же подсовывает гостю коварный вопрос: а как ваша партия постановила насчет продажи колхозной земли?

- Мы передадим ее в частные руки, и тогда на полях не будет расти бурьян.

- А что же тогда на ней будет расти? - с интересом таращится на активиста отец. Дымит зажатая меж пальцев, не донесенная до рта сигарета.

- Что-нибудь да вырастет... - Батрак поперхивается картошкой, голос его звучит полузадушенно. - Не будет больше воровских колхозов. И дураков тоже не будет!.. - Он указывает пальцем на Джона, ковыряющего в носу.

Митя перестает помешивать кашу: как же так? Ничего и никого здесь не будет?..

Дядя Игнат, подняв указательный палец, пытается втолковать Батраку, что землей, чья бы она ни была, торговать грех.

Отец с тупым озлоблением смотрит на Батрака: ты же, чудило, сам ни разу землю лопатой не копнул! Тебе ли, политику вшивому, рассуждать о том, кому она должна принадлежать и кто должен на ней трудиться? Недаром Фекла колошматит тебя чем ни попадя...

Батрак кивает на Митю, на Джона: вот-де молодая поросль. У них такие возможности, что каждый при желании может стать новым русским барином. Или по крайней мере фермером.

- Дзон хоцет быть плынцессой! - объявляет дурак своим крякающим голосом. Совсем недавно Митя прочел ему сказку про красивую принцессу. Джон вообразил почему-то, что он тоже "плынцесса", и видит в своем идиотском воображении вместо хаты дворец, в котором полы очень гладкие, как из "ледя".

Зиму дурак не любит. Зато летом "холосо". Небо - "отец", земля - "мать". Летом Джон ходит всегда босиком - так он чует свою "матуску". Она прохладная, а когда дождик - "отец" пришел. "Мать" - мягкая. По грязи подошвы шлеп-шлеп. "Мать" чавкает, разговаривает с больным сыночком.

На печке тепло, как летом. Джон показывает пальцем на Батрака, профиль которого напоминает силуэт хищной и в то же время крепко общипанной птицы:

- Батляк! Плисоль! Пальтия! Писбять Дзона пальтию!

Действительно, Батрак заботится о расширении рядов ССП в подведомственной ему ячейке. Он заполнил анкеты на всех жителей деревни Тужиловка, не спрашивая у них согласия на вступление в партию. Главное - вовремя отчитаться о росте партийных рядов. За это будет премия. Данные пойдут в район, затем в область, оттуда уже в Москву. Партийный механизм четкий, не терпит промедления. Областной комитет неоднократно поощрял Батрака денежными премиями.

Летом в жаркие дни Джон плавает в речке. Плавать сам умеет, никто не учил. Как зверю от рождения дано: зашел в воду и поплыл. Вода - "мачеха". Она хотя и держит, но качает. Не убаюкивает, но тревожит, глухо ласкает. Заласкает, забаюкает, да и возьмет к себе на дно.

- Балин! - повторяет дурень услышанное слово. Оно по звучанию напоминает слово "баранина". Летом свадьба была, Профессор неожиданно женился на какой-то странной девице, привезенной из города, которая изменила ему прямо в день свадьбы, когда он пьяный спал в сенях на раскладушке во всем своем жениховском параде. А Джон сидел под раскидистой грушей и ел баранину с косточки.

Через неделю молодая жена от Профессора уехала обратно в город, в какое-то свое общежитие. Бабенка, говорят, спилась настолько, что даже проституцией зарабатывать не может. Но и деревенская жизнь ей не понравилась. Ночью в день свадьбы Профессор, очухавшись, нашел невесту в лесополосе, где она развлекалась с парнями. Отколотил ее слегка и уже в понедельник отвел спозаранку на колхозную ферму: будешь дояркой! Молодая жена быстренько осмотрелась, вернулась домой, вмазала Профессору по роже и собрала свои вещи. В тот же день она уехала.

Над Профессором еще долго подшучивали по поводу его неудачной женитьбы, а тот все пытался растолковать тужиловцам "диалектические противоречия", возникшие между ним и женой.

- По барину говядина, по говядине вилка! - припоминает дядя Игнат старинную поговорку.

Батрак, сделавшись с недавних пор первым секретарем Тужиловской партячейки, крепко заважничал. В голосе его все чаще прорезаются властные нотки. Всем желающим он показывает свой партбилет в красной обложке, припахивающей коровьим навозом. Внутри билета фотография: узкое худое лицо, маленький, похожий на клюв курицы нос. Глаза будто из ямок глядят.

- Да выкинь ты свои бумаги! - серчает отец. - Если опять будешь талдычить про свою "распросамую" партию - ни грамма не поднесу!..

"РАССТРЕЛЬНЫЙ" СПИСОК

Джон достает из печного кутка замызганные игральные карты, перебирает "тятюшки". Губы его от тепла и сытости разбрюзают, лицо становится еще более пухлым, даже отечным.

Митин отец курит, низко наклонив голову. Подолгу не выдыхает дым, позволяя ему отстояться в легких.

Дядя Игнат толкует Батраку о своей незаменимости - одних гробов сколько переделал! Все советское поколение тужиловцев похоронил. А шкафчики, полки, этажерки!.. Дома ставил, сараи. Все крылечки-веранды в Тужиловке - его работа. Резные наличники по заказу...

- Примитивные крестьянские украшения! - сплевывает Батрак. - Колхозные рабы в деревянной нищей стране. Вот уже в третьем тысячелетии живем, а вы какими были, такими и остались.