Маленькая принцесса

Эрменгарда глядела на нее, чувствуя, что все больше ее любит. Она — удивительная, других таких нет…

Сара тем временем подняла голову, встряхнула черными волосами и улыбнулась.

— Если я буду говорить, — сказала она, — и придумывать, и тебе рассказывать, мне станет легче. Забыть я не забуду, а легче станет.

Эрменгарда не знала, почему у нее в горле появился комок, в глазах — слезы.

— Лавиния и Джесси — закадычные подруги, — хрипло сказала она. — Вот и мы с тобой могли бы… Ты не против? Ты ведь умная, а я — самая тупая в школе, только… о, Господи, ты мне так нравишься!

— Я очень рада, — сказала Сара. — Я люблю, когда меня любят. Да, друзьями мы будем. И вот еще что… — лицо ее вдруг осветилось, — я помогу тебе с французским.

Глава IV. ЛОТТИ

Если бы Сара была другой, десять лет, которые ей предстояло провести в школе мисс Минчин, не принесли бы ей пользы. С ней обращались не как с девочкой, а как с почетной гостьей. Ей вечно льстили, угождали, и будь она самоуверенной или властной, ее просто нельзя было бы вынести; будь она ленивой, она бы не выучилась ничему. Мисс Минчин не любила ее, но, как женщина практичная, не позволяла себе ничего, что лишило бы школу столь выгодной ученицы. Она прекрасно знала: если Сара напишет отцу и пожалуется, он немедленно ее заберет. Ей казалось, что ребенок непременно полюбит место, где его вечно хвалят и все ему разрешают — вот она и хвалила Сару и за успехи в ученье, и за доброту к подругам, и за щедрость, если она давала нищему шестипенсовик из туго набитого кошелька. Самым обыкновенным поступком восхищались, и если бы Сара была хуже и глупее, она возомнила бы о себе, но ум подсказывал ей много верного — и о ней самой, и об ее положении. Время от времени она толковала об этом с Эрменгардой.

— Много зависит от случайностей, — говорила она. — Мне очень везет. Так уж случилось, что я люблю учиться и читать, и все запоминаю. Так случилось, что у меня добрый, заботливый, умный папа, который ни в чем мне не отказывает. Может быть, у меня совсем не хороший характер, но как рассердишься, если у тебя все есть и никто тебя не обижает? Узнаю ли я когда-нибудь, — серьезно прибавила она, — хорошая я или плохая? Может быть, я просто ужасная, но это так и не выяснится, случая нет.

— И у Лавинии нет, — не уступила Эрменгарда, — а вот характер у нее жуткий.

Сара задумчиво почесала кончик носа.

— Наверное… наверное она растет, — сказала она милостиво, вспомнив слова мисс Амелии о том, что Лавиния растет слишком быстро, а это дурно влияет и на здоровье, и на характер.

Характер у Лавинии и впрямь был ужасный. Она мучительно завидовала Саре. До ее приезда старшая ученица знала, что она — главная в школе. Все подчинялись ей, потому что она могла просто испортить жизнь тому, кто ей не подчинится. Малютками она повелевала, перед ровесниками важничала. Она была недурна, одевалась лучше всех, а потому шла впереди, когда образцовая школа шествовала парами в церковь или на прогулку; но тут появились бархатные жакетки и соболиные муфты, да еще и страусовые перья, и мисс Минчин распорядилась, чтобы во главе шествия были они. Уже это одно обидно, а тут еще оказалось, что главная теперь — Сара, и не потому, что она может обидеть, но потому, что она не обижает никого.

— В Саре Кру то хорошо, — бестактно говорила Джесси закадычной подруге, — что она никогда не важничает, а ведь могла бы. Я бы уж заважничала — ну, хоть немножко — если бы у меня было столько красивых вещей и все со мной носились. Смотреть противно, как мисс Минчин выставляет ее перед родителями.

— «Дорогая Сара, — передразнила Лавиния, — пойдите в гостиную, поговорите с миссис Мэсгрейв из Индии… Ах, поговорите с леди Питкин по-французски, у вас такое произношение!» Да она же не тут учила французский! И вообще, чем восхищаться? Она вообще его не учила, просто переняла от этого своего отца. А он-то — офицер в Индии! Тоже мне, важная птица!

— Нет, все-таки, — медленно сказала Джесси, — он на тигров охотился… Он сам убил того, который у нее лежит. Потому она так и любит эту шкуру, лежит на ней, гладит по голове, говорит с ней, как с кошкой…

— Вечно она делает глупости, — фыркнула Лавиния. — Мама сказала, очень глупо все время выдумывать. Она сказала, что из Сары выйдет эксцентричная особа.

Сара и впрямь не важничала. Она была приветлива и щедра. Маленькие, которых презирали и гоняли зрелые дамы лет десяти-двенадцати, никогда не плакали из-за той, которая была самой блестящей из всех. Она опекала их, поднимала, если они разобьют коленку, утешала и даже находила для них в кармане конфетку или другое лакомство. А уж о том, чтобы отталкивать их или унижать, намекая на их возраст, и речи быть не могло.

— Ну, четыре — так четыре! — говорила она Лавинии, когда та, как это ни прискорбно, отшлепала Лотти и назвала ее малявкой. — Через год будет пять, потом шесть. А через шестнадцать лет, — и она широко открыла глаза, — целых двадцать!

— Ах, как мы хорошо считаем! — сказала Лавиния. Ничего не попишешь, четыре и шестнадцать — двадцать, а о таком возрасте не смели мечтать и самые отчаянные.

Словом, малютки боготворили Сару. Она нередко звала этих парий к себе и поила их из чашечек в голубых цветочках очень слабым и сладким чаем. Чашечки принадлежали Эмили, ни у одной куклы не было такого сервиза. Играли они и с самой куклой, а Сару считали настоящей королевой или богиней.

Лотти обожала ее так, что если бы не Сарино материнское сердце, порядком бы ей надоела. Мать у нее умерла в родах, и молодой, легкомысленный отец, который просто не знал, что с ней делать, рано отослал ее в школу. Дома, с самого рождения, она была вроде куклы или балованной собачки, и стала поистине невыносимой. Когда она хотела чего-нибудь или не хотела, она начинала плакать и кричать; а поскольку ей вечно требовалось то, что получить невозможно, пронзительный голосок раздавался то в одной, то в другой части дома.

Она как-то узнала, что сиротку надо жалеть и лелеять — должно быть услышала, когда была совсем маленькой — и теперь старалась почаще использовать это могучее оружие.

Впервые Сара занялась ею, когда, проходя утром в гостиную, услышала, как мисс Минчин и мисс Амелия в два голоса пытаются успокоить сердито воющую малютку. Сопротивлялась она так яростно, что мисс Минчин приходилось, не теряя достоинства, громко кричать.

— Чего она плачет? — пыталась она переорать детские вопли.

— О-о-о! — услыхала Сара. — У меня нет ма-а-мы!

— Лотти! — взвизгнула мисс Амелия. — Ну, не надо! Ну, милочка! Пожалуйста, не плачь!

Тут Лотти завыла еще пронзительней:

— Ма-мы не-е-ет!

— Высечь, и все, — заявила мисс Минчин. — Мы тебя высечем, негодная девчонка!

Лотти взревела еще громче, голос мисс Минчин просто гремел, и наконец она в бессильной ярости выбежала из комнаты, оставив сестру улаживать дело.

Сара стояла в передней, размышляя, не войти ли ей. Она недавно познакомилась с Лотти и подумала, что смогла бы ее успокоить. Выскочив из комнаты и увидев свою первую ученицу, начальница рассердилась — она догадывалась, что голос ее звучал сейчас не очень приветливо и не очень достойно.

— Ах, это вы! — сказала она, стараясь улыбнуться.

— Я остановилась, — сказала Сара, — потому что Лотти плачет. Я думала, а вдруг… вдруг я ее успокою? Можно, я попробую, мисс Минчин?

— Попробуйте, — отвечала начальница, поджимая губы; но, заметив, что Сара немного удивилась такой сухости, быстро одумалась. — Вам все удается. Наверное, успокоите. Входите!

И она удалилась.

Сара вошла в комнату и увидела, что Лотти лежит на полу, колотя по нему ножками, а мисс Амелия, красная и мокрая, в отчаянии и растерянности склонилась над ней. Лотти еще дома открыла, что если вопить и колотить ногами, добьешься чего угодно. Бедная же толстая мисс Амелия то утешала ее, то бранила.

— Ах ты, бедненькая! — говорила она. — Мамы нет, это подумать! Замолчи сейчас же, а то побью! Ах ты, ангелочек… Ну, ну, ну… Скверная, мерзкая, противная девчонка! Вот высеку, и все.

Сара тихо подошла к ней. Она не знала, что будет делать, но чувствовала, что лучше не говорить то одно, то другое, да еще так нервно и беспомощно.

— Мисс Амелия, — мягко сказала она. — Мисс Минчин разрешила мне ее успокоить. Вы не возражаете?

Мисс Амелия обернулась и растерянно посмотрела на нее.

— А вы сможете? — проговорила она.

— Не знаю, — тихо сказала Сара. — Я попробую.

Мисс Амелия, охая и вздыхая, поднялась с колен. Лотти все еще колотила ногами.

— Если вы потихоньку уйдете, — шепнула Сара, — я останусь с ней.

— Сара! — чуть не плача, сказала мисс Амелия, — у нас никогда не бывало таких ужасных детей. Не знаю, сможем ли мы ее держать?

Но из комнаты вышла, очень радуясь, что теперь у нее есть предлог.

Сара постояла над сердито завывающей Лотти, молча глядя на нее. Потом села рядом с ней на пол и стала ждать. Если не считать детских воплей, в комнате было тихо. Такого еще не бывало: Лотти привыкла, что ее бранят, увещевают, утешают. Странно брыкаться и кричать, когда на тебя не обращают внимания. Она открыла глаза — посмотрела, кто это, и увидела девочку, да не какую-нибудь, а ту, у которой есть Эмили и столько хороших вещей. Девочка молча смотрела на нее, словно о чем-то думала. Лотти тоже помолчала несколько секунд, и решила приняться за прежнее, но в комнате было так тихо, Сара смотрела так приветливо, что новый вопль получился не очень хорошо.

— У ме-ня не-е-ет ма-а-мы! — завопила она как-то растерянно.

Сара пристально, с участием глядела на нее.

— И у меня нет, — сказала она.

Лотти очень удивилась. Она опустила ноги, перевернулась и уставилась на Сару. Если плачущий ребенок удивился, он успокоится. Кроме того, Лотти не любила мисс Минчин за грубость, мисс Амелию — за глупость, а Сара ей нравилась, хотя она мало знала ее. Ей не хотелось сдаваться, но она отвлеклась и, на всякий случай всхлипнув, спросила:

— А где она?

Сара ответила не сразу. Ей говорили, что мама — на небе, и она много об этом думала, но не совсем так, как принято.

— На небе, — ответила она. — Конечно, она приходит ко мне, хотя я ее не вижу. Вот так и твоя. Может быть, они видят нас. Может быть, они — в этой комнате.

Лотти села и оглянулась. Она была хорошенькая, кудрявая, а ее мокрые, круглые глаза походили на незабудки. Но если мама видела ее эти полчаса, она, чего доброго, могла подумать, что такая дочка не годится ангелу.

А Сара все рассказывала. Наверное, многие бы решили, что это похоже на сказку, но для нее все было так истинно и живо, что Лотти заслушалась. Ей говорили, что мама — с крыльями, в короне, и показывали картинки, где летали красивые дамы в белых ночных рубашках. Но Сара рассказывала иначе, о настоящей стране, где живут настоящие люди.

— Там целые луга цветов, — говорила она, словно во сне. — Целые луга лилий… И когда ветерок, все слышат их запах… а ветерок веет всегда. Дети бегают по лугам, собирают цветы, плетут венки. Улицы там сверкают, никто никогда не устает, куда захочешь — туда лети. Вокруг города — стены из жемчуга и золота, но они низенькие, все на них облокачиваются и смотрят сюда, к нам, и шлют нам добрые вести.

Что бы она ни рассказывала, Лотти все равно перестала бы плакать и заслушалась; но эта история была лучше всех. Она притулилась к Саре и впитывала каждое слово, пока та не кончила — конечно, слишком скоро. Тут она так расстроилась, что губы у нее угрожающе задрожали.

— Я тоже туда хочу! — захныкала она. — У меня… у меня нет никакой мамы.

Увидев сигнал опасности, Сара очнулась. Она взяла Лотти за руку и, ласково смеясь, прижала ее к себе.

— Я буду твоей мамой, — сказала она. — Мы будем играть, что ты моя дочка, а Эмили — твоя сестра.

У Лотти на щеках появились ямочки.

— Нет, правда? — спросила она.

— Конечно, — ответила Сара, вскочив с полу. — Пойдем, скажем ей, а потом я тебя умою и причешу.

Лотти охотно согласилась и засеменила с Сарой наверх, даже не вспомнив, что весь скандал разразился потому, что она отказалась умыться и причесаться к завтраку.

С тех пор Сара стала ей приемной матерью.

Глава V. БЕККИ

Конечно, самой большой силой Сары, завоевавшей больше поклонниц, чем все ее наряды и способности, силой, которой Лавиния и многие другие больше всего завидовали и, сами того не желая, все же поддавались, было то, что она так хорошо рассказывала всякие истории, и даже обычные события в ее устах казались увлекательными.

Всякий, у кого был в школе такой умелый рассказчик, знает, как это ценят, — как ходят за ним, как упрашивают, как собираются вокруг него, как жадно ловят каждое слово. А Сара не только умела, но и любила рассказывать. Когда, сидя или стоя среди девочек, она начинала выдумывать историю, зеленые глаза сияли, становились еще больше, и, сама не замечая, она говорила то ласково, то грозно, изображала все, о чем идет речь. Она забывала, что ее слушают, и видела фей, королей, королев, прекрасных дам. Иногда, окончив рассказ, она едва дышала и, приложив руку к худенькой груди, сама смеялась над собой.

— Когда я рассказываю, — говорила она, — мне кажется, это все правда… все настоящее, живее вас, живее этой комнаты. А я сама — король, и королева, и слуги, ну, каждый… Как странно!

Она провела в школе два года, когда, в пасмурный зимний лень, выходя из экипажа в бархатах и мехах, заметила у дома грязную девочку, которая изо всех сил вытягивала шею, чтобы разглядеть ее сквозь решетку. Робкое и возбужденное личико привлекло ее, и она улыбнулась, как улыбалась всем.

Но неумытая девочка с широко открытыми глазами явно испугалась, что глядит на такую важную воспитанницу. Она исчезла — по-видимому, в кухню, да так быстро, что, не будь она такой жалкой и запуганной, Сара бы рассмеялась.

Вечером, когда Сара рассказывала что-то в углу класса, туда робко вошла эта самая девочка, держа слишком тяжелый для нее ящик, и опустилась на колени у камина, чтобы выскрести золу и подложить угля.

Она была почище, чем днем, но не смелее. Видимо, она боялась глядеть на воспитанниц и еще больше боялась, как бы они не заметили, что она слушает. Уголь она клала осторожно, тихо, и тихо выгребала золу. Но Сара сразу увидела, что ей интересно и что она нарочно работает медленно, чтобы услышать побольше.

Тогда она повысила голос и стала четко выговаривать слова.

— Русалки плыли по зеленой воде, — говорила она, — и тянули жемчужную нить. Принцесса глядела на них с белой скалы.

Эта была чудесная сказка про принцессу, которая полюбила Морского Царевича и ушла к нему в сверкающие пещеры.

Маленькая служанка вымела золу один раз, другой и приступила к третьему. Но тут рассказ так зачаровал ее, что она забыла обо всем, даже о том, что не имеет права слушать. Она присела на пятки, щетка повисла в ее руке. Волшебный голос вел ее в подводные гроты, освещенные нежно-голубоватым светом и выстланные золотым песком. Странные цветы и травы колыхались вокруг, вдали кто-то пел, тихо звенело эхо.

Щетка выпала из загрубелой руки. Лавиния обернулась и воскликнула:

— Она слушает!

Преступница схватила щетку, вскочила на ноги, подняла ящик и просто вылетела из комнаты, как перепуганный кролик.

Сара вспыхнула.

— Ну и что? — сказала она. — Я это знала.

Лавиния с немалым изяществом покачала головой.

— Интересно, — промолвила она, — что бы сказала твоя мама, если бы ты развлекала сказками прислугу? Моей бы это не понравилось.

— Мама! — воскликнула Сара, и вид у нее был странный. — Конечно, она бы не сердилась. Она-то знает, что сказки для всех.

— Я думала, — заметила мисс Герберт, — что она умерла. Как она может что-то знать?

— По-твоему, не может? — тихо, но строго спросила Сара. Иногда у нее бывал такой голос.

— Сарина мама все знает, — сообщила Лотти. — И моя тоже. Тут, у мисс Минчин, я — Сарина дочка. Но у меня есть еще одна мама, на небе. Там улицы блестят, очень много лилий, и все их собирают. Мне Сара сказала.

— Как не стыдно! — возмутилась Лавиния. — Рассказывать сказки про небо!

— В книге Откровения есть и не то,[6] — отвечала Сара. — Посмотри сама. Откуда ты знаешь, что это сказки? И вот еще что, — тут голос ее стал не очень уж райским, — ты никогда не узнаешь, правда это или нет, если не станешь добрее. Пойдем, Лотти!

Они вышли из комнаты, надеясь найти хоть где-то маленькую служанку, но той нигде не было.

— Какая это девочка топит камины? — спросила она вечером у Мариэтты.