Помоги проекту - поделись книгой:
— Это было? Был ее призрак? Я жду заключения.
Ее губы искривились, возможно, чуть капризно, но глаза продолжали изучать песок, который она шевелила острым концом своего не полностью застегнутого ботинка.
— Уэлдрейк не говорит. Это риторический вопрос.
— Очень здравая и рассудительная поэма, не так ли?
Чувство сходства смешенного со скромностью, заставило ее ресницы подняться на момент и быстро опустились.
— Большинство хороших поэм являются здравыми и рассудительными, мистер Корнелиан, если они передают… значение, смысл. Эта поэма говорит о смерти — и сам умер преждевременно. Моя кузина подарила его «Посмертные поэмы» на мое двадцатилетие. Вскоре ее так же отняла у нас чахотка.
— Значит вся хорошая литература о смерти?
— Да, серьезная литература.
— Смерть серьезна?
— Во всяком случае это конец, — тут она оборвала себя, сочтя эти слова циничными, и поправилась: — Хотя, по-настоящему, это начало… нашей реальной жизни, вечной жизни…
Миссис Ундервуд повернулась к солнцу, уже поднявшемуся выше и менее великолепному.
— Вы имеете в виду, в конце Времени? В нашем собственном домике?
— Не обращайте внимания, — она запнулась, затем продолжила более высоким, но очень естественным тоном. — Это мое наказание. Я считаю, быть лишенной в мои последние часы собрата-христианина в качестве единомышленника.
В ее словах чувствовалась какая-то неискренность. Еда, которую она приняла в течении последних двух дней, размягчила ее. Сейчас она почти приветствовала простые ужасы голода, предпочитая их более сложным опасностям отдать себя этому клоуну, этому невинному младенцу (о, да, и возможно, этой благородной мужественной личности, так как смелость Джерека, его доброта не вызывали никаких сомнений). Она старалась со все меньшим успехом воссоздать то более раннее, более подходящее настроение покорной безнадежности.
— Я прервал вас — Джерек прислонился спиной к скале. — Простите меня. Было так восхитительно проснуться под звуки вашего голоса. Вы не продолжите?
Миссис Ундервуд прочистила горло и снова повернулась к морю:
Но ее выступление утратило прежний шарм даже для ее собственных ушей, и она прочитала следующий отрывок еще с меньшей проникновенностью:
Джерек моргнул.
— Боюсь я совсем ничего не понял…
Солнце уже почти встало, великолепие сцены исчезло, хотя бледный золотой свет все еще касался неба и моря, и день был спокойным и знойным.
— О, какие вещи я мог создать при таком вдохновении, если бы действовали мои кольца власти! Панорама за панорамой, и все это для вас, Амелия!
— У вас нет литературы в Конце Времени? — спросила она. — Ваше искусство только визуально?
— Мы беседуем, — сказал он. — Вы слушали нас.
— Беседу называют искусством, и все же…
— Мы не записываем их, — сказал Джерек, — Если вы это имеете в виду. Зачем? Одинаковые беседы возникают часто — одни и те же наблюдения делаются заново. Разве человек открывает что-нибудь новое посредством значков, которые, как я видел, вы используете? Если это так, возможно, я должен…
— Мы займем время, — сказала она, — если я буду учить вас писать и читать.
— Конечно, — согласился Джерек.
Она знала, что вопросы, которые он задает, невинны, но они все равно поражали ее. Она смеялась:
— О, дорогой мистер Корнелиан, о, милый…
Джерек старался не вникать в ее настроения, а разделять их. Он смеялся вместе с ней, затем вскочил на ноги и подошел. Она ждала его. Он остановился в нескольких шагах, улыбаясь, но уже серьезный.
Она подняла руку к своей шее.
— И тем не менее литература больше чем беседа. У нас есть история!
— Мы превращаем в истории свои собственные жизни, В Конце Времени. У нас есть средства для этого. Разве вы не сделали то же самое, если бы могли?
— Общество требует, чтобы мы не делали этого.
— Почему?
— Возможно, потому что истории будут противоречить одна другой. Нас так много… там…
— здесь, — сказал он, — только мы двое.
— Наше пребывание в этом… этом Раю неопределенно. Кто знает, когда…
— Но логика, если мы будем удалены отсюда, то окажемся на конце времени, а не в 1895 году. А разве там нас тоже не ждет Рай?
— Я бы не хотела называть его так.
Они смотрели друг другу в глаза. Море шептало громче их слов. Он не мог пошевелиться, хотя хотел продвинуться в перед. Ее поза удерживала его: положение подбородка, незначительный подъем одного плеча.
— Мы сможем быть одни, если вы захотите этого.
— В Раю не должно быть выбора.
— Тогда по крайней мере, здесь… — его взгляд был напряженным, он требовал, он умолял.
— И унести с собой наш грех из рая?
— Не грех, если только под этим вы подразумеваете то, что причиняет вашим друзьям боль. Подумайте обо мне.
— Мы страдаем. Оба, — Море казалось очень громким, а ее голос еле слышным, как ветерок в папоротниках. — Любовь жестока!
— Нет! — его крик нарушил тишину. Он засмеялся. — Это чушь! Жесток страх! Один страх!
— О, я не вынесу этого, — вспыхнула она, поднимая лицо к небу, и засмеялась, когда он схватил ее за руки и наклонился, чтобы поцеловать в щеку. На ее глазах выступили слезы, она вытерла их рукавом и помешала поцелую. Потом она начала напевать мелодию, положила одну руку ему на плечо, оставив другую в его руке, сделала танцевальное па, проведя Джерека шаг или два. — Возможно моя судьба предопределена, — сказала она и улыбнулась ему улыбкой любви, боли и чуточку жалости к себе. — О, идемте, мистер Корнелиан, я научу вас танцевать. Если это Рай, давайте наслаждаться им, пока можем!
Облегченно вздохнув, Джерек позволил ей вести себя в танце.
Вскоре он смеялся, дитя любви и, на момент перестав быть зрелым человеком, мужчиной, воли которого надо подчиняться.
Катастрофа была отодвинута (если это считать катастрофой), они прыгали на берегу палеозойского моря и импровизировали польку.
Но катастрофа была только отсрочена. Оба ожидали завершения, исполнения завершения, исполнения неизбежного. И Джерек запел беззвучную песню о том, что она сейчас станет его невестой, его гордостью, его праздником.
Но песне было суждено умереть на его губах. Они обогнули куст хрупкой растительности, прошли участок, вымощенной желтой галькой, и остановились в неожиданном удивлении. Оба недовольно смотрели, чувствуя, как жизненные силы утекают от них, а их место занимает напряженная ярость.
Миссис Ундервуд, вздохнув, вновь замкнулась в жестком бархате своего платья.
— Мы обречены! — пробормотала она.
Они продолжали смотреть на спину человека, нарушившего их идиллию. А тот оставался в неведении об их гневе и их присутствии. В закатанной по локти рубашке и по колено брюках, с твердо сидящей на массивной голове котелком, с вересковой трубкой в зубах, пришелец довольно шлепал босыми ногами по воде первобытного океана.
Пока они наблюдали за ним, он вытащил большой белый платок из кармана темных брюк (жилет, пиджак, ботинки и носки лежали аккуратно сложенными и неуместными на пляже позади него), встряхнул его, завязал маленький узелок на каждом углу, снял свою шляпу и натянул платок поверх лысеющей головы. Завершив эту операцию, он начал напевать: «Пом-те пом, пом-пом-пом, те-пом-пом!», заходя немного дальше в мелкую воду. Затем остановился, чтобы поднять красную, покрытую пупырышками ногу и смахнул двух или трех пшеничного цвета трилобитов, которые начали взбираться по его ноге.
— Смешные маленькие попрошайки, — было слышно, как он произнес это себе под нос, не возражая, кажется, против их любопытства.
Лицо миссис Ундервуд стало бледным.
— Разве такое возможно? — затем злым шепотом. — Он преследует нас сквозь время! — Она протянула свою руку к Джереку. — Мне кажется мое уважение к Скотланд-Ярду возрастает…
Забыв о своем личном разочаровании в пользу общественных обязанностей (у него развелось чувство собственности по отношению к палеозою). Джерек окликнул:
— Добрый день, инспектор Спрингер!
Миссис Ундервуд протянула свою руку, чтобы остановить его, но слишком поздно. Инспектор Спрингер, почти ангельское выражение лица которого исчезло, сменившей более знакомой суровой профессиональной маской, невольно обернулся.
Со шляпой в левой руке, о которой он совершенно забыл, он правой рукой вынул трубку изо рта и всмотрелся, моргая. Он тяжело вздохнул, что было совершенно похоже на их недавние вздохи. Состояние счастья ускользало прочь.
— Великие небеса!
— Пусть будут небеса, если вы хотите, — приветствовал поправку Джерек, все еще не до конца изучивший нравы девятнадцатого столетия.
— Я думал это, было _Н_е_б_о, — шлепок инспектора Спрингера по любопытному трилобиту выглядел менее терпимым, чем раньше. — Но теперь я начинаю сомневаться в этом. Более похоже на Ад… — он вспомнил о присутствии миссис Ундервуд и печально уставился на мокрую штанину. — Я имел в виду другое место.
В ее тоне послышался оттенок удовлетворенного злорадства:
— Вы думали, что умерли, инспектор Спрингер?
— Вывод соответствовал фактам, мадам. — Не без достоинства он поместил котелок поверх платка с узелками, заглянул в трубку и, удовлетворенный тем, что она не гасла, сунул в карман.
Ирония миссис Ундервуд пропала в ступе, инспектор только стал чуточку более доверительным.
— Сердечная атака, как я полагал, вызванная стрессом недавних событий. Я как раз допрашивал этих иностранцев — маленьких анархистов с одним глазом или тремя, если посмотреть на них с другой стороны — когда мне показалось; что они исчезли, — он прочистил горло и несколько понизил голос. — Ну я повернулся позвать сержанта, почувствовал головокружение, и следующее что я увидел — это пейзаж, и я подумал, что очутился на Небе, затем он, казалось, вспомнил свои прежние отношения к этой парочке и распрямил плечи в негодовании. — Или я считал так, пока вы не объявились минуту назад, — он пошлепал по воде вперед, пока не встал на сверкающий песок, где начал скатывать вниз брюки. Затем он резко заговорил: — Ладно, — потребовал он, — каково тогда объяснение? Прошу кратко никаких фантазий.
— Это достаточно просто, — рад был объяснить Джерек. — Нас перенесло сквозь время, только и всего. В первобытную эпоху, а именно, в период за миллион лет до появления человека. Ранний или поздний?… — он повернулся к миссис Ундервуд за помощью.
— Вероятно поздний девон, — сказала она небрежно. — Незнакомец подтвердил это.
— Искажение времени, — продолжал Джерек, — в которое вы угодили, как и мы. Не допуская больших парадоксов. Время удалило нас из вашего периода. Без сомнения, Латы тоже были удалены. Вам не повезло, что вы оказались рядом…
Инспектор Спрингер закрыл уши, направляясь к ботинкам, как к якорю спасения.
— О, боже! Все сначала. Это ад! Так и есть!
— Я начинаю разделять вашу точку зрения, инспектор, — произнесла миссис Ундервуд более холодным тоном. Она развернулась на каблуках и пошла к зарослям папоротника на краю пляжа. В нормальных условиях ее совесть безусловно бы запретила такие фокусы, но она была расстроена, она была в отчаянии. Она произвела на Джерека впечатление, что это он виноват в появлении инспектора Спрингера, как, если бы говоря о грехе он вызвал сатану из Рая.
Джерек был ошеломлен этим маневром, как и всякий другой влюбленный викторианской эпохи.
— Амелия, — это было все что он мог пролепетать.
Она конечно не ответила.
Инспектор Спрингер дошел до своих ботинок и сел рядом с ними. Он вытащил из одного серый шерстяной носок. Пытаясь натянуть его на сырую ногу, он задумчиво рассуждал сам с собой:
— Чего я не могу понять, так это нахожусь ли я сам при исполнении обязанностей, или нет.
Миссис Ундервуд направилась в заросли папоротников, решительно исчезая в шелестящих на ветру глубинах. Джерек решился на неуклюжую погоню. Хозяин в нем колебался только секунду:
— Возможно, мы увидимся, инспектор.
— Нет, если я…
Но пронзительный вопль прервал обоих. Они обменялись взглядами. Инспектор Спрингер забыл все, что разделяло их, и, подчиняясь инстинкту, вспрыгнул на ноги, заковыляв вслед за Джереком к месту, откуда раздался вопль. Но миссис Ундервуд уже мчалась из леса с искаженным от негодования и ужаса красивым лицом, остановилась с судорожным вздохом, когда увидела своих спасителей. Не говоря ни слова, она показала назад к качающиеся заросли.
Папоротники раздвинулись. На них уставился единственный глаз с тремя зрачками, устойчиво и вожделенно направленных на задыхающуюся от бега миссис Ундервуд.
— Мибикс, — сказал хриплый вкрадчивый голос.
— Феркит, — ответил другой.
3. ЧАЙ В ПОЗДНЕМ ДЕВОНСКОМ ПЕРИОДЕ
Переваливаясь с ноги на ногу, в разодранных полосатых пижамах, гуманоиды в три фута ростом, с пуговицеобразными носами, грушевидной головой, большими ушами, длинными усами, с обеденной вилкой из серебра и серебряным ножом в руках появился из папоротников.
Джерек однажды носил пижаму в Детском Убежище, страдая от режима робота, выжившего со времен поздних Множественных Культур. Он узнал капитана Мабберса, вожака латов, музыкантов-разбойников. Он видел его дважды со времени Убежища — в кафе «Ройял» и позднее в совместном заключении в Скотланд-ярде.
При виде Джерека капитан Мабберс хрюкнул что-то недовольное, но нейтральное, но когда его три зрачка сфокусировались на инспекторе Спрингере, он издал неприятный смешок. На инспектора Спрингера это не произвело никакого впечатления, даже когда еще пять латов присоединились к своему вожаку, разделяя его веселье.
— Именем Ее Величества Королевы, — начал он, но заколебался, не зная, что делать дальше.
— Олд джа шет ок гонгонг пши? — презрительным тоном сказал капитан Мабберс. — Клишкешат ифанг!
Инспектор Спрингер, привычный к таким вещам, оставался внешне невозмутимым, внушительно говоря:
Поделиться книгой: