Сидящий на краю

Тогда и понял правитель Ээтгон, что его ждёт то же самое. Дела государства не оставили времени для личных дел, и теперь некому это государство передать. Вокруг слуги, помощники, исполнители, но нет ни равного, ни родного человека. Одонт Моэртал имел слишком много братьев, жён, сыновей - среди них было трудно, почти невозможно выбрать кого-то одного, тем более, что придворные интриги давно убили человеческие чувства среди тех, кто звался роднёй престарелого монарха. У Ээтгона всё обстояло по-другому - он был одинок. Нет, конечно, за долгие годы у него перебывало немало женщин, особенно с тех пор, как молодой изгой с боем прорвался в новую страну и занял место в совете. Но это были всего лишь женщины, а не родные люди. Они появлялись и уходили бесследно. Возможно, у кого-то из них были дети от него - это были их дети.

Теперь постаревшему Ээтгону не были нужны женщины, ему был нужен сын или внук, родной человек, которого он мог бы вырастить, выучить и отдать в его руки дело своей жизни: страну, государство, власть.

Но среди дюжин безымянных женщин была одна, которой он до сих пор не мог забыть, хотя полагал, что не испытывает к ней ничего, кроме холодного презрения. Сам он тогда был до неприличия молод и бродил по опасным прибрежным оройхонам. Всё его состояние заключалось в гордости и режущем хлысте - страшном оружии изгоев. А она, хоть и считалась бесприданницей, но всё же жила на сухом и чуть не всякий день могла есть хлеб. И всё же, хотя изгой и семья вещи попросту несовместимые, молодой Ээтгон воображал в ту пору что-то подобное. Они тайно встречались, когда Яавдай ходила на мокрый оройхон собирать водянистую чавгу, росшую в грязи. Божественная чавга, что представляется нынешним детям чем-то вроде лесного мёда или зрелых плодов тувана, в ту пору была главной пищей бродяг и немалым подспорьем земледельцам. Ээтгон до сих пор помнит её гнилостный привкус.

А потом Яавдай вышла замуж. Молодой цэрэг, совсем ещё мальчишка, успевший, однако, выслужить кремнёвый наконечник к копью, был завидной партией для девушки из бедной семьи. Немудрено, что она согласилась на предложение неожиданного жениха. Ведь никто не мог знать, что бродяга Ээтгон станет сильнейшим правителем мира, а красавец-цэрэг окажется колдуном-илбэчем, чья воля меняет мир и рушит царства, но собственную жизнь не может улучшить и на волос. Проклятие Ёроол-Гуя висело над илбэчем, и в скором времени его ожидала судьба самого ничтожного из оборванцев, месящих грязь на мокрых оройхонах.

Но всему этому ещё предстояло быть, а пока среди грязи бродил Ээтгон, вымещавший злобу на безвинных стеблях хохиура, которыми сплошь заросли мокрые острова.

Прошёл месяц, и Яавдай сама пришла к нему. Она пыталась что-то объяснять - Ээтгон не слушал. Неродившаяся любовь умерла навсегда. Он спал с Яавдай, когда мужа не было дома, а такое случалось часто одонт Моэртал вёл много войн, и цэрэгам редко приходилось ночевать под крышей. Но это была всего лишь месть удачливому сопернику, Ээтгона радовала мысль, что он, пропахший нойтом изгой, спит с женой гордого цэрэга, который в это самое время рыщет по прибрежным болотам в поисках мятежных изгоев. Ээтгон считал, что к самой Яавдай он не испытывает никаких чувств, хотя, если бы женщина бросила своего цэрэга и ушла к нему, всё могло бы сложиться по-другому.

Яавдай пришла к нему насовсем, когда её муж впал в немилость и дезертировал из войск царственного вана. Такая жена была не нужна Ээтгону, он прогнал её, хотя Яавдай призналась, что у них скоро будет ребёнок. В ту пору будущий правитель был очень горд и не очень умён. К тому же, он уже знал, что ненавистный цэрэг - его единородный брат.

У Яавдай тоже достало гордости уйти и остаться одной. Она не вернулась к своему цэрэгу и даже не пыталась найти новую семью, она пошла в сушильщики, занявшись смертельным ремеслом, проклятым зловредным Ёроол-Гуем. Когда Ээтгон в следующий раз встретил её, это уже была не черноглазая красавица, а вконец изработавшееся, искалеченное гремучим порошком существо, живущее только, чтобы не дать погибнуть маленькой дочери.

Ээтгон в ту пору был уже в силе и ждал, что Яавдай подойдёт просить милости. Яавдай не подошла. Ээтгон усмехнулся презрительно и забыл об этой женщине и о девочке, которую, несмотря ни на что, считал своим единственным ребёнком.

Но теперь словно ядовитая колючка, словно порошина сгоревшего харваха впилась в него одна мысль: ведь дочь давно выросла, должно быть, вышла замуж, и где-то у него есть внуки или хотя бы один внук - мальчишка с нахальным взглядом серых глаз, похожий на самого Ээтгона в молодости, ершистый, словно колючая тукка. О том, что внуку может оказаться больше двух дюжин лет, Ээтгон старался не думать. Он отдал приказ: отыскать Яавдай и её потомство.

Такой приказ было гораздо проще отдать, чем исполнить. Это на Горе люди были замкнуты между четырьмя стенами, здесь границ не было, и любой человек мог идти куда угодно. Немалое количество народу и в самом деле уходило. Бежали преступники и просто неуживчивые люди, снимались целые деревни, недовольные дисциплиной и налогами. Посёлки охотников давно уже превратились в самостоятельные племена, лишь на словах признающие власть Ээтгона. Государство расползалось, как слишком жидко затворённая лепёшка. Раз даже один из военачальников, посланный собирать налоги с охотничьих кочевий, вздумал объявить себя правителем. Ээтгон не возражал. Он лишь усилил гарнизоны окраинных посёлков да предупредил о мятеже Моэртала, который в ту пору был ещё жив. Весна показала правильность такой политики: бунтовщики начали голодать, попытались добыть провизию у сельчан, но были отброшены ни с чем. Не дал себя в обиду и Моэртал. Дело кончилось тем, что ослабевшие остатки непокорных были вырезаны охотничьими племенами.

Кочевников Ээтгон во время весенних голодов прикармливал в обмен на формальную покорность и скудный налог шкурами и вяленым мясом, который удавалось брать через две осени на третью. Делал так, хотя знал, что лесовики никогда не упускают случая ограбить селян. Но это было даже хорошо - иначе, как заставить мужиков кормить армию? Здесь не оройхоны, где хлеб рос сам, и его было нетрудно отдать.

Ещё существовали лесные бродяги, признающие своим владыкой Моэртала, и просто дикие племена, за четыре дюжины лет потерявшие всякую память о человеческом житье. Эти не признавали никого, бродили в дальних окраинах и, как говорят, даже огнём разучились пользоваться. А сколько народу ушло так далеко, что о них и слуху никакого не осталось? Может быть, они жили посёлками, не нуждаясь в охране среди своего одиночества, возможно, просто погибли, а возможно - нашли счастливую землю, сияющий алдан-тэсэг, о котором говорят старухи. Мало ли что может быть там, куда загибается земля.

И как среди этой неразберихи отыскать потомство однорукой сушильщицы, самая память о которой, должно быть, уже истрепалась в людских умах?

Искали не кто попадя, приказ отдавался тайно среди сборщиков налогов, особо доверенных баргэдов и разведчиков, которым часто приходилось встречаться с лесными охотниками. Розыск длился более двух лет и всё же окончился удачей: в одном из глухих поселений сыскалась старуха Яавдай и её тоже постаревшая дочь.

Проще всего было бы привести их в ставку, во дворец правителя у подножия Горы, но Ээтгон понимал, что эти люди не должны быть пленниками, и собрался в дорогу сам. Бывший бродяга всегда был лёгок на подъём, хотя ноги уже не могли служить ему как прежде.

* * *

Кто угодно подтвердит: дюжину лет жил Ёортон на свете и столько же времени ждал этой поры. Охотники уходили на промысел: Ёортон провожал их и ждал. Охотники возвращались: Ёортон помогал разделывать добычу, вялить, сушить и квасить мясо впрок, а сам ждал всё более нетерпеливо. Ждал, что вырастет и сам пойдёт на крупного зверя. Когда мужчины уходили, Ёортон тоже целыми днями обитал в лесу. Ставил силки, бил тонким дротиком птицу и безнадёжно мечтал завалить в одиночку большого зверя. Но стоило охотникам вернуться, и Ёортона было не выгнать из посёлка. Он постоянно вертелся перед глазами старших - боролся со сверстниками, метал тяжёлое копьё или ременный аркан и всё время ждал, что отец скажет:

- Эге, да ты совсем взрослый стал. Собирайся, завтра пойдём на косматого...

Но отец молчал все двенадцать лет, даже в шутку ни разу не поддразнил его. Молчал и всё лето, хотя Ёортон уже с весны считался взрослым. Лишь когда трава засеребрилась первым утренним инеем, сказал словно между прочим:

- Завтра будем жечь костры.

У Ёортона захолонуло сердце. Завтра он станет охотником!

Костры загорелись вечером, когда начало темнеть. За день из леса натаскали толстых брёвен и сухого валежника. Пламя вскинулось выше деревьев, осветив площадь, на которой собралось всё население посёлка. Женщины стояли у костра, посвящённого Тэнгэру, мужчины сгрудились возле огня Ёроол-Гуя.

Год, когда родился Ёортон, был голодным, младенцы не выживали, и сегодня посвящение проходили всего два человека: сам Ёортон и черноволосый Хамжих, сын охотника Хаамжиха. Ёортон всегда старался держаться старших или же, командовать малышнёй. Хамжиха он считал соперником, всюду показывал своё над ним превосходство, а частенько и просто бил. И вот сейчас они стояли рядом, одетые в тесные детские жанчи с пришитыми рукавичками и ждали, пока старики жребием определят, кому первому проходить посвящение.

- Хамжих! - крикнули из-за огня.

Ёортон скрипнул зубами от бессильной злости. Эта дрянь Хамжих уже станет охотником, а он ещё будет стоять здесь в детском наряде! Не иначе, сам илбэч заступил ему дорогу...

Хамжих вышел вперёд, остановился в узком промежутке между двумя кострами, повернувшись лицом к стойбищу.

- Мальчик Хамжих! - позвали от землянок женщины, - иди к нам!

- Нет мальчика Хамжиха! - крикнул сквозь огонь юноша. - Мудрый Тэнгэр взял его к себе на алдан-тэсэг. Умер мальчик Хамжих, велел вам свою одежду передать - пусть младшие носят!

Хамжих быстро разделся, сняв всё до последнего лоскута, скатал детскую одежду и кинул свёрток женщинам.

- Охотник Хамжих! - загудели мужчины, - иди к нам!

- Не могу идти к вам, - отвечал Хамжих, повернувшись ко второму костру. - Я наг и бос, а на пути огонь.

- Чем поможем тебе, охотник Хамжих? - спросил один из стариков. Дать тебе крепкие буйи? - они спасут от горячих углей. Дать ли кожаный жанч? - он укроет от пламени.

- Не надо мне ничего, одежду охотник добудет сам. Дайте острое копьё, с ним пройду сквозь огонь!

Вперёд вышел отец Ёортона, поднял боевое копьё с мелко околотым наконечником. Застыл, картинно изготовившись к броску.

"Хоть бы не поймал..." - мелькнула в голове Ёортона недостойная мысль.

Такое иногда случалось: если испытуемый не мог поймать копья, посвящение откладывалось на год.

Казалось, чужая мысль передалась Хамжиху, в момент броска он замешкался, но всё же успел, вскинув руку, ухватить летящее копьё за самый конец. От толчка Хамжих покачнулся и отступил на шаг, ступив босой ногой в угли. Но он устоял на ногах, не выронил копья и не вскрикнул от боли и, значит, покуда выдерживал испытание, хотя коснуться огня Тэнгэра считалось дурной приметой.

- Спасибо, братья! - срывающимся голосом крикнул Хамжих. - Иду к вам!

Он прыгнул с места, хотя до костра, отделявшего его от воинов оставалось ещё два шага. Костёр был велик, почти никто не мог бы перепрыгнуть его без разбега, даже если бы прыгал, подойдя вплотную. Должно быть, в эту минуту Хамжих плохо соображал, что делает, а быть может, не надеясь перепрыгнуть огонь, хотел поразить охотников своим бесстрашием и умением переносить боль. Хамжих угодил в самую середину пылающей россыпи, в два прыжка вылетел из огня и остановился перед мужчинами. Ёортон видел, как дрожат мышцы его ног. Ошпаренная кожа на ступнях покраснела и вспухла.

- Ты сумел пройти босым сквозь шавар и, значит, достоин быть воином, - произнёс вождь. - Мы приветствуем тебя, охотник Хамжих.

Хамжиху подали взрослую одежду, и он, не торопясь, оделся, На лице его застыла улыбка: превратившаяся в оскал, когда они натягивал на обожжённые ноги многослойные буйи.

- Ёортон! - не глядя на сына, крикнул вождь.

Ёортон встал между огнней.

"Разве это испытание? - мрачно думал он. - Пока эта снулая рыба возилась, костры прогорели, тут и огня-то не осталось..."

В ответ на призыв женщин он произнёс слова о смерти мальчика Ёортона, разделся догола, скомкал одежду и кинул её через огонь. Лёгкий, подбитый птичьим пухом жанч развернулся в воздухе, смешная детская шапочка выпала из рукава и спланировала на угли. Тишину прорезал женский крик. Кричала мать Ёортона.

Если коснуться огня Тэнгэра считалось плохой приметой, то куда хуже было, если загоралась детская одежда. Это не мешало стать её владельцу охотником, ведь он уже не был ребёнком, но жизнь его вряд ли будет долгой. Говорили, что сжегший детскую одежду умрёт прежде, чем увидит своих детей.

"Ну и пусть, - отрешённо подумал Ёортон. - Охотником-то я всё равно стану..."

Он ответил как полагалось на слова охотников и одним движением руки поймал стремительно летящее копьё. Но мысли его были далеко.

"Это всё из-за Хамжиха, из-за того, что костры успели прогореть. Теперь здесь и прыгать-то нечего, любой младенец перепрыгнет. Ничего он мне не остаивл, всё себе забрал".

Держа копьё в поднятой руке, Ёортон шагнул вперёд, прямо в угли.

От костра шёл жар, Ёортон слышал, как терщат, сворачиваясь колечками, волосы на голове, но удивительным образом босые ноги не чувствовали огня. Напротив, казалось, будто он ступил в ручей и идёт по щиколотку в холодной воде, лишь мелкая галька на дне колет подошвы дюжиной дюжин острых иголок. Он шёл сквозь огонь, словно не принадлежал этому миру, как привык ходить вдоль квадратных оройхонов маленькой скучной земли, где он никогда не бывал, и где ничто не могло причинить ему вреда. Он, не торопясь пересёк раскалённую полосу, вышел на траву и остановился напротив отца. Один из охотников протянул ему новую одежду. Прежде чем Ёортон натянул буйи, старый охотник Каайтал наклонился и провёл ладонью по ногам Ёортона.

- Бессмертные боги! - воскликнул он. - Пламя Ёроол-Гуя не смогло обжечь этого парня, а Тэнгэр... вы сами видели, как тянулся к нему вечный старик. Парень, у тебя будет непростая судьба!

- Хватит болтать! - прервал охотника отец. - Несите жертвы многозаботливому Ёроол-Гую!

* * *

Через несколько дней охотничья ватага уходила на границу степи добывать авхая. Этот осторожный и удивительно быстрый зверь обитал в степи, но в конце лета, когда солнце выжигало степную траву, появлялся на окраинах леса, и тогда его можно было взять.

Бабушка при упоминании об авхае обязательно говорила, что настоящий авхай вовсе не такой, у него и ног-то не было, жил он в далайне и плавал быстро, как... авхай. Теперь далайна нет, так и старые авхаи исчезли вместе с ним. А новых зверей так назвали, потому что бегают здорово, ну, и чтобы хорошее слово не пропаддало. А то все говорят: "Мчится, как испуганный авхай", - а что за авхай - никто не знает.

Отец не возражал против этих измышлений, только иногда говорил недовольно:

- Ты сначала его излови, авхая-то, а потом называй как хочешь.

На этот раз охотникам повезло. Они сумели прижать небольшое стадо авхаев к кустам, так что перепуганным животным оставалось или бежать прямиком на людей или рваться сквозь стену непролазных колючек. Одного зверя достал копьём отец Ёортона, двое запутались в чащобе и были настигнуты охотниками прежде чем выдрались оттуда. К одному из этих зверей первым поспел Ёортон и в награду получил острый рог, из которого должен был изготовить наконечник для копья, своего собственного, не принадлежащего больше никому.

Испуганные авхаи долго не возвращаются на прежнее место, поэтому отряд в тот же день собрался домой. Шли, не скрываясь, в голос орали песню, дошедшую из старых сказочных времён и почти никому уже не понятную:

На соседнем оройхоне растёт дерево туйван,

А у нас тайвана нету, только холод да туман...

В прежней жизни эту песню пели изгои - бродяги, не поладившие с властями и ушедшие жить на негодные земли возле самого далайнна. А теперь её поют охотники - те же изгои, тоже не больно ладящие с властью. Печальные, завистливые слова хорошо ложатся на бодрый мотивчик. Ёортон порой думал, что же это за счастливые века были, ежели люди сочиняли такие песни? Видать и вправду права бабушка, когда ругает былые времена, а гадкая старуха Йолай врёт что ни попадя.

На соседнем оройхоне созревает вкусный хлеб,

А у нас в гнилом шаваре никакой добычи нет.

До дома оставалось совсем немного - часа два ходу, отряд уже шёл не лесом, а хорошо утоптанной тропой, ведущей прямо к деревне. Охотники прибавили шагу, громче загорланили воровскую песню:

На соседнем оройхоне льётся чистая вода,

А у нас воды в помине не бывает никогда!

Из-за поворота выскочила худенькая чумазая девчонка, суматошно замахала руками, словно желая погасить взлетающую песню. И хотя это была просто девчонка из их становища, которой ещё два года ждать совершеннолетия, полторы дюжины взрослых мужчин немедленно послушались сигнала. В лесу приказ отдаёт тот, кто первым заметил опасность. Песня оборвалась на полуслове.

- В селе цэрэги! - быстро произнесла девчонка, подбегая к вождю. Очень много цэрэгов. Деревню окружили, никого не выпускают. Требуют тебя и вот его, - грязный пальчик ткнул в Ёортона.

Отец коротко выругался и злобно глянул в сторону Кэрингала молодого, но ловкого охотника и опытного следопыта.

Этот короткий взгляд заключал в себе очень многое. Кэрингал был не просто соперником вождя. За его спиной стояли не только молодость и сила, но и опыт человека, рождённого и выросшего в лесу. Кэрингал, как и большинство молодых охотников, был уверен, что они могут прожить самостоятельно, и незачем платить налоги посланцам жадного Ээтгона. Ёртоон тоже старался по возможности увильнуть от выплат, но явной ссоры с правителем избегал. С земледельцами Ээтгона предпочитал торговать, а лихие набеги устраивал на поселения Моэртала. Кэрингал в таких тонкостях разбираться не желал. Запасы на весну, - утверждал он, - можно сделать и самим, никто их не разорит, если отнести заимки подальше; а хлеб, сладкое вино и девушек-невест - взять силой, тем паче, что и без того деревенские давно уже не выходят своей волей за лесовиков. Карательных экспедиций, которые устраивались против племён никому не подвластных, Кэрингал не боялся, веря, что всегда успеет уйти так далеко, что и длиннорукий Ёроол-Гуй не дотянется, а иные вопросы его лесной голове были недоступны.

- Одним не прожить, - втолковывал Ёртоон ослушникам. - Одичаем, станем как звери, речь людскую позабудем.

- Зачем это нам дичать? - не верил Кэрингал. - Те, что у Горы живут, раньше одичают, а я не стану.

- Племена жирхов встречал? - сурово спрашивал Ёртоон. - Такие же люди были, как и ты, а теперь живут хуже зверей. Ты говори, а на них поглядывай, чтобы тоже таким не стать.

- Да это же жирхи! - оставался на своём Кэрингал. - Они дикие и нам не указ. Они и огня не знают... С чего бы нам такими быть?..

Если бы дело кончалось разговорами, то можно было бы жить спокойно, у Тэнгэра много мудрых слов, и все ничего не значат. Но с полгода назад Кэрингал, посланный с отрядом в набег, поленился пробираться в земли старого одонта и ограбил одну из союзных деревень. Бывало, что такие выходки сходили лесовикам с рук, но случалось, что опальное племя погибало или должно было спешно бежать в непознанные леса, потому что от Горы приходило войско, и соседние селения, спеша доказать властям свою лояльность, тоже ополчались против преступников. Зимой обычно бежали за реку, а куда бежать сейчас? Реку вброд не перейдёшь. И вообще, поздно бежать, когда цэрэги уже в посёлке.

В том, что пришли каратели, Ёртоон не сомневался. Раз спрашивают вождя и его сына, значит, будут брать заложников. Отдавать единственного сына Ёртоон решительно не хотел, биться с цэрэгами - не мог. Больше ничего не оставалось, как задобрить пришельцев, выдав головой виновника. Мгновенный косой взгляд решал судьбу неумного упрямца Кэрингала.

- Ты, - повернулся Ёртоон к сыну, - в посёлок не пойдёшь. Будешь прятаться в горах за приозёрной мокривиной - там не найдут. Цэрэгам скажем, что тебя длдиннорогий убил.

Вождь обвёл взором охотников, словно проверяя, все ли поняли его распоряжение. Взгляд остановился на девочке.

- Тебя как зовут? - српосил Ёртоон.

- Таалай.

- Тебе, Таалай, тоже нельзя домой. Увидят, поймут, что ты нас предупредила. Пойдёшь с ним. А ты, Ёортон, смотри, заботься о девчонке как следует.

- Ха! - заявила пацанка. - Да я, если понадобится, сама его прокормлю.

* * *

Правитель Ээтгон сидел в прокопчённой охотничьей землянке и не очень знал, о чём говорить с древней старухой, сидящей напротив. Если бы ему не сказали, что это и есть та самая Яавдай, которая когда-то так сильно корёжила его жизнь, то Ээтгон попросту не узнал бы её. Хотя и теперь порой зажигалось в глазах старухи мрачное грозовое пламя, обещающее испепелить и саму Яавдай, и того, на кого этот огонь выплеснется.

Себя Ээтгон считал прежним, не изменившимся ни на волос, тем более, что Яавдай сразу признала его и назвала по имени, хотя он старался не выделяться среди своих баргэдов и предоставил командование одному из младших начальников. Но на самом деле и Яавдай не знала, о чём говорить с бывшим любовником, и недоумевала, как сумела угадать его в нагрянувшей толпе. От прежнего изгоя сохранилась лишь резкость движений, хотя и та приобрела суетливую мелкость. Даже глаза - самое постоянное, что есть в человека, - выцвели. Прежде они были ровно-серыми, словно замерший на миг полуденный далайн, а теперь заводенели и напоминали скорее бесцветный нойт. Но взгляд оставался прежний, цепкий, запоминающий, умеющий бить по-бандитски, без размаха. Взгляд повелителя, приказывающего людям или бездне далайна. У них были одинаковые глаза - у Шоорана и Ээтгона, и Яавдай порой думала, что могла бы ещё тогда, пять дюжин лет назад догадаться, с кем имеет дело. А впрочем, что взять с девчонки... Это теперь она узнает роковой взгляд среди многих других. Когда-то так умела смотреть маленькая Бутай, но её взор давно поблек, замордованный трудной лесной жизнью. И Ээтгон тоже стал не тот. Во всём мире осталась одна пара прежних колдовских глаз. Есть на свете мальчишка со взглядом правителя и колдуна. Только как быть илбэчу, там, где нет далайна? И что делать государю в бедной лесной орде?..

- Вот, значит, как ты живёшь... - произнёс Ээтгон.

"Доживаю", - хотела съязвить Яавдай, но промолчала, помня, что за её спиной племя, родня, дочь, которую любящий отец и сейчас не поинтересовался увидеть. Случись недоброе - охотники, может, и уйдут, а женщины все здесь. Среди них - пять её внучек, те, что выросли и дожили до нынешнего дня, все с детьми - тоже родная кровь. Ради них можно и смириться, не поминать прогоревших обид.

- А я всё по-прежнему, - сказал Ээтгон, - один...

"Ишь, когда спохватился", - молча кивнула Яавдай.

- Я знаю, - произнёс правитель, - у нас есть внук. Где он? Я пришёл, чтобы увидеть его.

"Не отдам! - вскинулась было Яавдай, но вновь нашла силы промолчать и кивнуть безучастно. Но в душе упрёки, обвинения и просто обидные слова неслись, сменяя друг друга сплошным потоком: Ты всегда был паразитом и умел думать только о себе... Ты словно мелкозубый жирх изгрыз, источил всю мою жизнь, не дав взамен ничего. У тебя есть богатства, сила, власть над всем миром, но тебе мало этого, ты явился, чтобы отнять у меня единственного внука... ты как Ёроол-Гуй, который жрёт и гвааранза и прокисшую чавгу. Ты был и остался грабителем, великий правитель Ээтгон. Но моего внука ты украсть не сможешь..."

И Ээтгон, глухой к чужим стонам, словно божественный алдан-тэсэг, казалось, на этот раз услышал непроизнесённое.

- Я не буду его отнимать, - сказал он, - мне не нужен ещё один слуга. Мне нужен наследник. Ты же не хочешь, чтобы он стал диким охотником... наш внук достоин большего. И всему твоему роду это тоже пойдёт на пользу. Конечно, ему придётся подолгу жить у Горы, но сюда он будет приходить каждый раз, когда захочет. И только он станет решать, где он дома, а где - в гостях. Пойми, это мой внук, у меня нет другого, я не имею права покалечить его. И я прошу: забудь старое и помоги мне. Ради него.

"Не хочу!.." - мысленно простонала Яавдай, в очередной раз безмолвно кивая головой.

Снаружи раздался костяной стук - ножом о копьё - и в землянку спустился воин, один из тех, что пришли с Ээтгоном.

- Охотники вернулись, - доложил он.

Ээтгон кивнул и вышел, пригнувшись перед низким проёмом. Яавдай заковыляла следом, машинально продолжая кивать, словно разговор ещё продолжался.