Масонство и русская интеллигенция

Овцы разошлись после того, как СНАЧАЛА были поражены пастыри.

Уже в первой трети XVIII века авторитет государства совершенно заслонил авторитет Церкви. Православная Церковь перестала быть определяющей стихией русской жизни. Церковная иерархия почти безропотно выполняла то, что ей приказывала светская власть. В ослабленной расколом церкви почти не было священнослужителей, готовых пойти, как старообрядцы, на муки и смерть, но не освящать авторитетом церкви возникшее на основе крепостной зависимости крепостное право мало чем отличавшееся от рабства.

VIII

«Если до царствования Николая I Церковь была объектом гонений со стороны государства, то в царствования его преследования Церкви прекращаются, но она по-прежнему находится в пленении у светской власти: перестает быть гонимой, но не становится духовно независимой. Количество церквей и монастырей увеличивается, проявляется большая забота по отношению к духовенству и его нуждам, но, основного, что только могло бы вывести Церковь из того глубокого кризиса в котором она находилась — сделано не было. Патриаршество не было восстановлено.

В церковно-общественной жизни Филаретовской эпохи по определению митр. Антония «продолжалось протестантское влияние, внесенное в русскую церковную жизнь, церковной реформой Петра I, соединенное при этом с духом формализма. В богословско-научной и учебной области было непререкаемым авторитетом «Исповедание Петра Могилы», находившееся под влиянием католических идей. Такое сочетание протестантских, католических и православных идей и создало тип Московского иерарха сановника (Митр. Филарета. — Б. Б.), надолго подчинившего своему влиянию церковную жизнь не только Москвы, но и всей России.

Благодаря такому направлению в деятельности высшей иерархии в России закреплялось то положение, при котором духовенство было одним из сословий, а Церковь одним из ведомств в государстве и притом ВЕДОМСТВОМ ВТОРОСТЕПЕННЫМ, ПОЧТИ НЕ ИМЕВШИМ ВЛИЯНИЯ НА НАПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ, а священники становились ВТОРОСТЕПЕННЫМИ ЧИНОВНИКАМИ В ГОСУДАРСТВЕ.

Конечно, громадное большинство российских епископов были людьми безупречной жизни и высокого личного религиозного духа, но общая тенденция этой эпохи заключалась в проникновении их казенно-формальным духом. Среди низшего духовенства было большое число самоотверженных пастырей, но в своей духовной жизни они питались не столько влиянием своих архипастырей, сколько неисчерпаемым запасом церковно-народного духа» (Еп. Никон. Жизнеоп. Блаж. Антония., I, стр. 115).

После запрещения масонства Николаем I, во главе Синода не смогли быть уже более масоны и атеисты, как это было ранее, но поскольку Церковь по-прежнему управлялась назначенными царем чиновниками, она по— прежнему не обладала необходимой ей духовной свободой действий в религиозной сфере. Преследования кончаются, но духовное порабощение остается.

Процесс управления Православной Церковью с помощью чиновников, выбиравших членами Синода наиболее покладистых князей церкви, развивался в николаевскую эпоху все дальше, по линии дальнейшего попирания остатков духовной независимости Церкви.

До 1833 года, обер-прокурором был кн. П. С. Мещерский, занимавший эту должность с 1817 года и бывший в эпоху активного наступления русского и мирового масонства на Православие правой рукой министра Духовных дел и Народного Просвещения кн. А. Н. Голицына, которому он, как обер— прокурор подчинялся.

После кн. Мещерского обер-прокурором стал: С. Д. Нечаев. Автор книги «Император Николай I — Православный Царь». Н. Тальберг пишет:

«При нем усилилось значение занимавшейся им должности». После Нечаева обер-прокурором был назначен воспитанник иезуитов… гусарский полковник Протасов. Протасов стал командовать Церковью, как подчиненной ему воинской частью». «Сказалась и прежняя его служба, — отмечает Тальберг.

— …Им еще более усилено было значение обер-прокурора и налажен административный аппарат Синода». Протасов был рационалист, поклонник Запада.

За туманными намеками Тальберга скрывается трагедия усиливающегося административного нажима на Православную Церковь в эпоху КОГДА ОКОНЧАТЕЛЬНО РЕШАЛАСЬ СУДЬБА ПРАВОСЛАВИЯ И ПЛЕНИВШЕЙ ЕГО СВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. Ведь годы царствования Николая I, когда еще не окреп духовный отпрыск запрещенного масонства, только что возникший Орден Р. И. — были последними годами, когда Православная Церковь в случае восстановления патриаршества, может быть, смогла бы еще вернуть свою былую духовную силу и свое влияние на народ.

IX

«Несмотря на провозглашение лозунга «Православие, Самодержавие, Народность» в царствование Николая I, — как указывает митр. Антоний, — «церковная жизнь подвергалась все большему порабощению со стороны государства и такое направление жизни последнего подчеркивалось и во внешних символах правительственных действий. Здание Синода было переведено в другое помещение, рядом с совершенно одинаковым зданием Сената». «…В синодальном зале было поставлено председательское царское кресло. Но еще более унижающий характер имели в этом зале два больших портрета, остававшиеся там до последних дней. Первый — портрет Петра I, указывающего рукою на книгу Регламента со словами: «Для сего постановили мы учредить такую коллегию», и проч. (Слова кощунственные в отношении Богоучрежденной церковной власти). Левою рукою император грозил заседанию Синода. Наверно во всей Империи нет учреждения, в коем был бы изображен Государь, с угрожающим этому учреждению жестом. Впрочем, дело, конечно, не в символах, а в том, что в это время, а также в следующее царствование, церковная иерархия и церковная жизнь были явлением не покровительствуемым государством, а разве только терпимым с неудовольствием».

«Мы хотим сказать, — писал в одной из статей митр. Антоний, — что отношение правительства к Церкви с 18-го и 19-го веков было не столько покровительственное, сколько подозрительное, враждебное».

Покровительствовался только известный минимум религиозности, необходимой для сохранения воинами присяги и нравственного благополучия в общественной жизни» (См. «Епископ Никон». Т. I, стр. 53). «На всякое сильное проявление православного религиозного чувства, — пишет он в другой статье, — в народе и в духовенстве взирали с такою же враждебной опасливостью, как в Регламенте Петра Великого. И в этом трогательно объединились и правительство, и школа, и общество и притом в одинаковой степени общество КОНСЕРВАТИВНОЕ и ОППОЗИЦИОННОЕ».

Таков был трагический результат того, что в течение 150 лет Православная Церковь жила и действовала согласно неправославного по духу своему Духовного Регламента Петра I. Ибо этот Регламент, как пишет современный богослов, «лишал духовенство первенствующего положения в государстве и делал церковь уже не указательницей идеалов, которые призвано воспринимать и осуществлять государство, а просто одним из учреждений, департаментом полиции нравов». Церковь уже — не сила нравственно-воспитательная, а учреждение, в котором физическое принуждение возводится в систему. Сама проповедь церковная из живого слова превращается в сухую мораль, регламентированную правительством до мелочей, и Церковь лишается положения свободной воспитательницы народа, свободно отзывающейся на все явления жизни» (М. Зызыкин. Патриарх Никон), Пламя Православия тихо горело только в «тиши монастырей, и особенно в лице «старцев», к которым прибегали для поучения и утешения тысячи людей из всех слоев русского народа. Художественное изображение того, как действует «старец» известно всему миру из романа Достоевского «Братья Карамазовы», где дан образ старца Зосимы» (Н. О. Лосский. Характер русского народа, стр. 19). «Православие блюлось верующим, но чуждым научной формулировке своей веры народом, в монастырях с учениками Паисия Величковского, в Саровской Пустыни, одним словом там, где истинам веры научились не в богословской школе, а в творениях св… Отцов и в православном быте» (Прот. Граббе, «А. С. Хомяков и его богословские взгляды», «Прав. Путь», 1954 г., стр. 3).

Упадок Православия в его целом, порождал опасные явления: если высшее и низшее духовенство коснело, по определению митр. Антония «в традициях латинской школы и теоретической богословской схоластики» то «народ отстранялся все далее и далее от церковной книги и от церковного клироса, и, что еще печальнее, остался одиноким в своем религиозном быту, в своих постах, богомолениях, паломничестве. Духовенство делалось все ученее, все культурнее, а народ все невежественнее и менее освоенным с православной дисциплиной».

* * *

Преследования старообрядчества продолжаются и в царствование Николая I. А старообрядцы являлись в это время духовно наиболее стойкой частью русского народа. Еще в 1866 году большой знаток старообрядчества Мельников-Печерский писал министру внутренних дел: «Главный оплот будущего России все-таки вижу в старообрядцах. А восстановление русского духа, старобытной нашей жизни все-таки произойдет от образованных старообрядцев, которые тогда не раскольники будут». Преследование же старообрядцев, разорение их скитов настраивало их враждебно к правительству. В отчете Ш отделения за 1839 г. Николаю I есть, например, следующая фраза «и в последние годы преследования раскольников вооружило их и против правительства так, что их скиты сделались центром этого зла (осуждения крепостного права. — Б. Б.). Там наиболее пророчеств и толков, основанных на священном писании».

II. РОЛЬ ГОГОЛЯ В РАЗВИТИИ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ

I

Ход идейного развития образованного общества в царствование Николая I двигался в направлении раскола общества на два идейно непримиримых лагеря. Николаевская эпоха — эпоха упорной беспрерывной идеологической борьбы между сторонниками восстановления исконных русских традиций и членами возникшего Ордена Русской Интеллигенции.

ЭТО ЭПОХА ТРЕТЬЕГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РАСКОЛА РУССКОГО ОБРАЗОВАННОГО ОБЩЕСТВА. Это — эпоха напряженной политической и идеологической борьбы, Николая I и его немногих единомышленников с непримиримыми врагами Православия, Самодержавия и русской самобытной культуры и ее самобытных политических, религиозных и социальных традиций — с масонами и их духовными учениками внутри России и вне ее.

В этой борьбе победить должны были представители того лагеря, в ряды которого вольется большинство жертвенно настроенной молодежи, готовой во имя исповедуемых ею идеалов на любые жертвы во имя блага России. Главных, определявших судьбу России, решения могло быть два.

Первое — если бы в исковерканной духовным подражанием Европе России, сторонникам самобытного развития, удалось бы создать Орден Борцов за Святую Русь и вовлечь в ряды его большинство политически активной идеалистически настроенной молодежи. Этот орден, конечно, не должен был бы носить столь высокопарное название, высокопарность не в русском духе, он мог бы носить какое угодно название, но он должен был стать подлинным национально-консервативным слоем, который был разгромлен Петром I и без восстановления которого не могла быть правильно решена задача национального возрождения. Второе решение — вовлечение идеалистически настроенной, политически активной молодежи, идейными выкормышами русского вольтерьянства, в Орден Борцов против Православия и Самодержавия.

«Где же тот, — писал Гоголь во второй части «Мертвых душ», — кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: ВПЕРЕД? Кто, зная все силы и свойства и глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить на высокую жизнь? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но века проходят за веками, позорной ленью и безумной деятельностью незрелого юноши объемлется… и не дается Богом муж, умеющий произносить его…» Нет, уже в эпоху Николая I был тот, кто в огненных словах сказал на русском языке, что наступили последние сроки борьбы за будущее России, что ждать больше нельзя, что все кому дорога судьба России должны вступить в Орден Борцов за Святую Русь. Гоголь, также как и славянофилы, с которыми он был идейно близок, сказал почти все, что было необходимо в основном знать для желающих вступить в Орден Борцов за Святую Русь.

Смерть Пушкина затруднила борьбу за национальное возрождение, но тем не менее борьба продолжалась. Выдающимся борцом за русское мировоззрение был Н. В. Гоголь. Гоголь не только гениальный писатель, творческие устремления которого совершенно лживо, в своих политических целях истолкованы идеологами Ордена Р. И., но и выдающийся религиозный мыслитель. Но это замалчивается до сих пор, как замалчивается, что Пушкин является выдающимся политическим мыслителем национального направления. Вот, где истинные причины плохо скрытой, а иногда и не скрываемой ненависти к Пушкину и Гоголю со стороны доживающих свои последние презренные дни членов Ордена Русской Интеллигенции.

Гоголь так же, как и зрелый Пушкин, отрицательно относился и к заговору декабристов и к масонам. Во второй части «Мертвых душ» описывая приезд Чичикова к Тентетникову Гоголь писал: «Андрей Иванович струсил.

Он принял его за чиновника от правительства. Надобно сказать, что в молодости своей он было замешался в одно неразумное дело. Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество под верховным распоряжением старого плута и масона и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширною целью — доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки».

Члены Ордена Р. И., используя жульническим образом литературное наследство Гоголя в своих политических целях, до наших дней сохранили черную ненависть к Гоголю, как мыслителю. Член Ордена наших дней Н. Валентинов пишет, например, в статье «Европейцы и русские поля» («Новое русское слово», август 1957 г.) «Но я вступаю на Никитский бульвар и иду мимо дома с мемориальной доской: здесь жил и скончался Гоголь. Вот уж поистине черная противоположность светлому Пушкину. Как бы мы ни ценили его «Мертвые Души», нельзя забыть отвратительную книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». В ней до конца выговариваются идеи, инспирировавшие «Мертвые Души», все помыслы его последних лет. Эта книга дышит черносотенным, «стрелецким» антиевропеизмом, тупым ультранационализмом и реакцией. Гоголь желал превратить всю Россию в деспотически организованный и управляемый монастырь. Для него церковь и духовенство — орудия для управления крестьянством, которому нужно разными способами вбивать мысль беспрекословно подчиняться помещикам, как власти данной Богом.

Отвратительны его советы не учить мужика грамоте, так как, одолев ее, он начнет читать «пустые книжки европейских человеколюбцев».

Отвратительно вообще его презрение к Европе, его убеждение, что нам русским там нечему учиться, ибо не пройдет и десяток лет и Европа придет к нам «не за покупкой пеньки и сала, а за покупкой мудрости, которую не продают больше на европейских рынках». Многие страницы из «Переписки с друзьями» без краски стыда читать невозможно».

А масон М. Алданов, обеляя в книге «Загадка Толстого» Л. Толстого, идет по следам Белинского и обвиняет Пушкина и Гоголя в рассчитанном пресмыкательстве перед Николаем I. В душонках русских европейцев не может зародиться мысль, что можно быть преданным царю без всяких задних мыслей.

В. Белинский писал Боткину, что «Выбранные места», — это «артистически рассчитанная подлость», что Гоголь «Это Тайлеран, кардинал Фош, который всю жизнь обманывал Бога, а при смерти надул сатану». А еще раньше, писал насчет «Рима» в 1842 году тому же Боткину: «Страшно подумать о Гоголе: ведь во всем, что ни писал — одна натура, как в животном. Невежество абсолютное. Что наблевал о Париже-то».

После появления «Выбранных мест из переписки с друзьями», Белинский упрекал Гоголя, что он написал эту книгу с единственной целью подслужиться к Царской семье.

Отказывая Гоголю в уме, Белинский не постеснялся написать, что «некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию (хорош стиль, неправда ли!? — Б. Б.), но они скоро отступились от такого заключения — ясно, книга писана не день, не неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь, сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, и гимн властям предержащим хорошо устраивает земное положение набожного автора. Вот почему в Петербурге разошелся слух, будто вы написали эту книгу с целью попасть в наставники к сыну Наследника».

Прием клеветы, — это типичный прием революционных кругов. Не брезгует им и Белинский. Революционная пропаганда в России всегда была связана не только с определенным кругом идей, но и с определенным кругом методов пропаганды этих идей.

А главный из этих методов — клевета, во всем, и во всех возможных видах. По этому масонско-интеллигентскому методу действует и масон Алданов, пишет книгу о Толстом, а лягает своими масонскими копытами Пушкина и Гоголя. «Пушкин, — пишет Алданов, — мог написать «Стансы», когда кости повешенных декабристов еще не истлели в могиле; одобряя закрытие «Московского Телеграфа», ибо «мудрено с большой наглостью проповедовать якобинизм перед носом правительства»; после пяти лет «славы и добра» написал «Клеветникам России» и в то же время корил Мицкевича политиканством. Он брал денежные подарки от правительства Николая I, просил об увеличении этих «ссуд», прекрасно зная, какой ценой они достаются».

Нужно быть очень подлым человеком, чтобы приписать Пушкину то, что приписывает ему Алданов. А про Гоголя эта иудейско-масонская «гордость» русской эмиграции клевещет уже совсем без стеснений. «Гоголь, — пишет он, — жил в настоящем смысле слова подачками правительства, ходатайствуя о них через Третье отделение» (стр. 107–108).

II

«Замечательно, — пишет проф. Андреев в статье «Религиозное лицо Гоголя», — что при виде общественно-политических недостатков, Гоголь ни на минуту не склоняется к революционным настроениям, а намеревается личным участием в общественной и государственной жизни страны — содействовать искоренению этих недостатков».

Один из умнейших людей Николаевской эпохи, после Пушкина — Ф. Тютчев подчеркивал, что «РЕВОЛЮЦИЯ ПРЕЖДЕ ВСЕГО — ВРАГ ХРИСТИАНСТВА. АНТИХРИСТИАНСКОЕ НАСТРОЕНИЕ ЕСТЬ ДУША РЕВОЛЮЦИИ». Прекрасно понимал антихристианскую настроенность души революции и Гоголь. «Время настанет сумасшедшее, — пишет Гоголь Жуковскому. — Человечество нынешнего века свихнуло с пути только от того, что вообразило, будто нужно работать для себя, а не для Бога». Гоголь ясно понимал, что темные силы не отказались от своих целей и, что, они во всех странах Европы ведут тайную упорную борьбу против христианства и монархий. Гоголь ясно понимал, что судьба христианства и европейских монархий решается в современную ему эпоху.

Человек XIX столетия, несмотря на кровавый опыт Французской революции, не смирился, а еще более возгордился своим умом. А эта гордость, — по мнению Гоголя, — может принести только еще более страшные плоды. «Гордость ума, с тревогой констатирует Гоголь в статье «Светлое Воскресенье», — никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом столетии».

Белинский, возлагавший все надежды на европейскую культуру, на силу разума, на социализм, не видел то, что видел Гоголь, писавший в статье «Светлое Воскресение», что человечество влюбилось в ум свой. «…Но есть страшное препятствие (воспраздновать нынешнему веку светлый праздник), — имя ему — гордость. Обрадовавшись тому, что стало во много лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою». Но особенно сильна ныне гордость ума. «Ум для современного человечества — святыня: во всем усомнится он — в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усомнится — но не усомнится в своем уме».

Гоголь сильно и остро предвидел то, о чем позже с такой силой писал Достоевский: «Страшны разрушительные действия страстей человеческого ума, получивших свое воплощение в увлечении социализмом — то есть в социальном утопизме». Для Гоголя, как для подлинного русского философа:

«…Ум не есть высшая в нас способность. Его должность не больше как полицейская. Он может только привести в порядок и расставить по местам то, что у нас уже есть». «…Разум есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победа над страстями…» «Но и разум не дает полной возможности человеку стремиться вперед, есть высшая еще способность, имя ей — мудрость, и ее может дать нам один Христос».

«Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противоречия в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений не имеющие — и уже друг друга ненавидящие.

Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованием выгнали злобу из мира, злоба другою дорогою, с другого конца входит в мир — дорогою ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить, хоть против собственного своего убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке, уже одна чистая злоба воцарилась на место ума».

«Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божий Помазанники остались в стороне. Люди темные, никому неизвестные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мнениями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его неуважающего человека, Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила — и мир видит весь, и, как очарованный не смеет шевельнуться. Что за страшная насмешка над человечеством». «И не одного дня не хочет привести (в духе святого праздника) человек девятнадцатого века». «И не понятной тоскою уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду у всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже. Пусто и страшно становится в Твоем мире».

«Исчезло даже и то наружное добродушное выражение простых веков, которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум девятнадцатого столетия истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир».

Ощущение «холода в пустыне» — таково было основное впечатление Гоголя от родившей социализм и марксизм Европы.

III

«Всякому обществу, чтобы держаться и жить, — писал Достоевский, — надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем обществом, а не то, чтобы каждому, как он хочет про себя». (Дневник Писателя за 1876 г.) «И в Московской Руси во всех церквах молились: «Боже, утверди Боже, чтобы мы всегда едины были».

В послепетровской России, все начали молиться разным богам, кто Христу, кто Вольтеру, кто Руссо, кто Гегелю, кто Марксу. Все члены Ордена Р. И. молились своим идолам-идеям: «Мы отдадим свои жизни, но сделайте так, чтобы все русские были не едины, ибо только всеобщая рознь дарует победу нам».

Распад религиозного сознания в высших и образованных слоях общества в Николаевскую эпоху выражался в усиленном дроблении его на взаимооталкивающиеся группировки. Гоголь заметил начало того процесса, завершение которого мы видим в эмиграции». «Среди России, — пишет Гоголь в «Авторской исповеди», — я почти не увидел России. Все люди, с которыми я встречался, большею частью любили поговорить о том, что делается в Европе, а не в России. Я узнавал только то, что делается в английском клубе, да кое-что из того, что я и сам уже знал… Я заметил, что почти у всякого образовалась в голове СВОЯ СОБСТВЕННАЯ РОССИЯ, и оттого бесконечные споры».

В обществе сорванном насильственно с свойственных его духу органических путей политического, религиозного и социального развития, возможны парадоксы любого рода. Всякого рода парадоксами была богата и умственная жизнь оторвавшегося от народных традиций высшего русского общества. Одним из таких парадоксов является отношение представителей европеизировавшихся слоев крепостников к Православию. Принудив с помощью насилий, и высшее и низшее духовенство убеждать закрепощенные слои народа, что крепостнические порядки не противоречат духу учения Христа, денационализировавшиеся слои крепостников сами же стали презирать униженную официальную Церковь и ее лишенное свободы действий духовенство, пришли к «убеждению», что нет возможности соединения прогрессивных убеждений с Православием. И придя к этому дикому убеждению стали искать более «прогрессивных» форм религии в разных формах масонства, разных видах сектантства или католичества. Где угодно, и как угодно, — только не в Православии.

«Хотя я еще не стар, — писал Хомяков английскому богослову Пальмеру, — но помню время, когда в обществе оно (Православие. — Б. Б.) было предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов: это навлекало на меня название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к латинской церкви: в то время НИКТО НЕ ДОПУСКАЛ ВОЗМОЖНОСТИ СОЕДИНЕНИЯ ПРОГРЕССИВНЫХ УБЕЖДЕНИЙ С ПРАВОСЛАВИЕМ» (Хомяков Соч. II, 353).

Возникновение взгляда о невозможности соединения Православия с прогрессивностью убеждений — является роковым моментом в истории развития русского образованного общества, а так же и в истории Православия. Одной из основных причин обвала русской государственности было именно то, что во времена юности Хомякова и позже, значительные круги русского образованного общества были убеждены в невозможности сочетать прогрессивные убеждения с верностью Православию. Подобный взгляд вызвал падение религиозности в высших слоях крепостников. Когда А. Хомякова с братом «привезли в Петербург, то мальчикам показалось, что их привезли в языческий город, что здесь их заставят переменить веру, и они твердо решили скорее перетерпеть мучения, но не подчиниться чужой вере».

Многие из владельцев «крещенной собственности» не шли дальше равнодушного исполнения обрядов, а некоторые просто презирали религию своих «рабов». Вера их мало чем отличалась от «веры» матери И. С.

Тургенева. Б. Зайцев пишет в «Жизни Тургенева», что мать его «считала себя верующей, но к религии относилась странно. Православие для нее какая-то мужицкая вера, на нее и, особенно, на ее служителей она смотрела свысока, вроде как на русскую литературу. Молитвы в Спасском произносились по— французски. Воспитанница читала ежедневно по главе «Imitation de Jesus Christ… (стр. 14)» …в Светлое Воскресенье 1846 года Варвара Петровна проснулась крайне раздраженная. В церкви звонили — она отлично знала, что на Пасху всегда бывает радостный звон. Но велела позвать «министра».

— Это что за звон?

— Святая Неделя! Праздник!

— Какой? У меня бы спросили, какая у меня на душе святая неделя. Я больна, огорчена, эти колокола меня беспокоят. Сейчас велеть перестать…

И колокола умолкли — весь пасхальный парад в доме, праздничный стол, куличи, пасхи — все отменено, вместо праздника приказано быть будням, и сама Варвара Петровна три дня провела в комнате с закрытыми ставнями. Их открыли только в четверг. Пасхи в том году просто не было.

Зато еще в другой раз она отменила церковный устав об исповеди: приказала оробевшему священнику исповедовать себя публично, при народе».

И сколько таких Варвар Петровен обоего пола обитало и раньше, и в царствование Николая I на крепостной Руси? Русские архивы и русская мемуарная литература изобилуют фактами возмутительного отношения крепостников к Православию, православным обрядам и православному духовенству.

Уже в царствование Николая I, всего за восемь лет, до отмены крепостного права, отдельные помещики не боялись травить, собаками осмелившегося противоречить им дьякона (См. очерк «Псовая охота» С. Терпигорева опубликованном в томе VIII «Русс. Бог-ство» за 1883 год).

IV

Гоголь зачислен Белинским в основатели русского реализма.

Белинский признавался, что, когда он прочел в первый раз юношеские произведения Гоголя «Арабески», то не понял их. «Они были тогда для меня слишком просты, а, потому, и недоступно высоки». «Слишком просты», а, потому, и «недоступно высоки» оказались для Белинского, и для критиков его школы, и все остальные произведения Гоголя. Истинный философско— мистический смысл их остался непонятным. Гоголь был не реалистом, не сатириком, а мистиком, все литературные образы которого — глубокие символы.

Идейное содержание творчества Гоголя неизмеримо глубже, чем то, каковое приписал ему, не понявший его истинный мистически-философский смысл Белинский, и, следовавшие за ним, критики из лагеря интеллигенции.

Философские рассказы Гоголя предваряют появление философских романов Достоевского. «…в русской литературе, — указывает Л. Шестов в «Преодоление самоочевидностей», — Достоевский не стоит одиноко.

Впереди его и даже над ним должен быть поставлен Гоголь». «Не в одной России, а во всем мире увидел Гоголь бесчисленное множество «мертвых душ». «Но Гоголь не о России говорил, — пишет Л. Шестов, — ему весь мир представлялся завороженным царством. Достоевский понимал это: «изображая Гоголя, — писал он, — давят ум непосильными вопросами».

Там, где для Белинского и белинских был «реализм» и «сатира» там, для Достоевского, понимавшего истинный смысл гоголевских образов — была глубокая мистика и философия, которая давила ум, даже Достоевского, — «непосильными вопросами».

Русская интеллигенция истолковала творчество Гоголя самым примитивным образом, в духе выгодном для политических целей Ордена Р. И.: «Мертвые души», «Ревизор» и другие произведения — это, де, точное изображение Николаевской России — и ничего больше. Но Л. Шестов правильно отмечает, что «Скучно жить на свете, господа!» — этот страшный вопль, который как бы против воли вырвался из души Гоголя, не к России относится. Не потому «скучно», что на свете больше, чем хотелось Чичиковых, Ноздревых и Собакевичей. Для Гоголя Чичиковы и Ноздревы были не «они», не другие, которых нужно было «поднять» до себя. Он сам сказал нам — и это не лицемерное смирение, а ужасающая правда — что не других, а себя самого описывал и осмеивал он в героях «Ревизора» и «Мертвых душ». Книги Гоголя до тех пор останутся для людей запечатанными семью печатями, пока они не согласятся принять это гоголевское признание… Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть. Но и их хватает только на то, чтоб, подобно гоголевским мертвецам, изредка в глухие ночные часы, вырываться из своих могил и тревожить своих оцепеневших соседей страшными, душу раздирающими криками: душно нам, душно!.. Его сверкающие остроумием и несравненным юмором произведения самая потрясающая из мировых трагедий, как и его личная жизненная судьба».

В одном письме Гоголь указывает, что первый том «Мертвых душ» — «лишь крыльцу ко дворцу». Современник Гоголя П. Анненков в книге «Замечательное десятилетие» пишет, что «Гоголь ужаснулся успеха романа МЕЖДУ ЗАПАДНИКАМИ и людьми непосредственного чувства, весь погружен был в замысел разоблачить СВОИ НАСТОЯЩИЕ исторические, патриотические, моральные и религиозные воззрения, что, по его мнению, было уже необходимо для понимания готовившейся второй части поэмы.

Вместе с тем все более и более созревали в уме его надежда и план наделить, наконец, беспутную русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой внутренний мир на образец всем другим народы».

«Друг мой, — пишет Гоголь А. О. Смирновой в 1895 году из Карлсбада, — я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мертвые души». Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру, насмешку над губерниями, так же, как прежде несправедливо хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю вам вновь, что это тайна и КЛЮЧ ОТ НЕЕ ПОКАМЕСТ В ДУШЕ У ОДНОГО ТОЛЬКО АВТОРА».

Но Белинский истолковывал все литературные произведения как реалистические и сатирические, превращая творчество Гоголя в орудие борьбы против царской власти. Появление «Выбранных мест из переписки», в которой Гоголь заявил о своем истинном мировоззрении, было встречено создателями Ордена непристойной руганью и непристойной клеветой. «Еще бы, — писал Б. Ширяев в одной из своих статей. — «Перепиской» Гоголь выбил из-под них почву — самого себя, которого они паразитарно облепили».

V

«Выбранные места из переписки с друзьями», несмотря на идейную разбросанность книги — являются тем не менее цельной системой русского религиозного миросозерцания. Основная, пронизывающая ее всю идея, та что прежде, чем браться за улучшение общественный условий необходимо нравственно исправить самого себя — то есть, традиционная мысль Православия. В книге этой исключительной силой и любовью говорится о женщине и ее роли, как сердца семьи (письма III и XXI), о величии и самобытности русской национальной культуры (письма VII, X, XIV), о высоком назначении писателя и о святости слова (письма IV, X, XIV XV, XVIII), о нравственном самоусовершенствовании каждого человека в духе христианского учения (письма II, VI, XII, XVI, XXII), о подлинном и чистом патриотизме (письма X, XIX, XXVI).

Книга эта, грандиозный кодекс нравственных законов русского народа, должна стать предметом самого внимательного изучения и одним из ценнейших руководств по воспитанию молодежи, ибо мысли Гоголя являются поразительно современными, подлинным откровением для строителей будущей, свободной России» (Г. Сидамон. «Осмеянный Пророк»).

«В переписке с друзьями», — отмечает Б. Ширяев в статье «Скорбящий Гоголь» («Знамя России» № 57), — Гоголь призывает своих современников ОСОЗНАТЬ САМИХ СЕБЯ, свою национальную душу, свою русскую сущность, свое православное миропонимание, сделать то, к чему в томительных исканиях и томлениях он шел извилистым путем всю свою жизнь. «Выбранные места» — страшный нечеловеческий вопль русской совести, прозревшей и очистившейся от наваждений рационалистического соблазна».

В «Выбранных местах из переписки с друзьями», Гоголь, в гениально— простой, понятной всякому среднему человеку форме, развивает глубокое национальное мировоззрение. Мировоззрение это утверждается не на идеях западной, чуждой русском духу, философии, а утверждается на идеях Православия, то есть древней, наиболее чистой форме Христианства.

Гоголь придерживался православного взгляда, что земное относительное счастье можно обрести только глядя на небо, только вырастив духовные крылья, необходимые для полета над стремлениями к греху, живущими в каждой человеческой душе, обуреваемой страстями и соблазнами. Духовные же крылья могут вырасти только из неустанного подвига совершенствования своей души. «Примите к сведению, — сказал однажды Гоголь А. П. Стороженко, — и на будущее время глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле».

Без нравственного совершенствования души каждого члена общества никакое общество, по мнению Гоголя, не сможет создать более совершенный строй. В записной книжке Гоголя за 1842 год имеется следующая запись: «А чем же, скажи, хороша религия?» «А тем именно, что подчиняет всех одному закону, что всех соединяет хотя в одном. Без нее общество не может существовать, потому что всякий человек имеет свои идеи, и что ни человек, то и думает инако, и хочет строить по своему плану все общество».

Гоголь, так же как и Пушкин, как и славянофилы, считал, что Россия может спастись только повышением нравственного уровня всех слоев русского общества, путем большой христианизации русской жизни. В этом отношении Гоголь и славянофилы кардинально расходились во взглядах с идеологами западников придерживавшихся масонских взглядов, что главными препятствиями мешающими создать более современный строй в России являются — Православие и Самодержавие и что нравственный уровень русского общества сразу повысится, после уничтожения монархического строя и Православия.

Гоголь не верит, что люди могут спастись без веры в Бога, заменяя веру в Бога — верой в разум человека, как проповедовали это (то есть чисто масонские взгляды) Белинский и другие организаторы Ордена Р. И. «Без любви к Богу, — пишет Гоголь, — никому не спастись». (Письмо XIX).

Прежде чем получить право спасать других, — необходимо по мнению Гоголя, — сначала стать почище душой потом уже стараться, чтобы другие почище стали». (Письмо XXVI).

Гоголь уверен, что духовно односторонние партийные фанатики типа Герцена и Белинского не смогут быть апостолами любви по отношению к реальному, несовершенному, полному страстей и заблуждений современному им человеку. В письме XIV к гр. А. П. Толстому Гоголь пишет: «Друг мой, храни вас Бог от односторонности: с нее всюду человек произведет зло: в литературе, на службе, в семье, в свете, словом везде! Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок, односторонний человек всех вооружает против себя. Односторонний человек ни в чем не МОЖЕТ НАЙТИ СЕРЕДИНЫ. Односторонний человек не может быть истинным христианином: он может быть только ФАНАТИКОМ. Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму».

Цель жизни Гоголь видит в служении ближнему, в любви к ближнему, но не в той отвлеченной любви к человеку будущего, который вместе с другими членами Ордена Р. И. пылал В. Белинский. Гоголь призывал любить несовершенных людей своей эпохи. Надо полюбить несовершенных людей, греховных людей живущих сейчас, а не воображаемых, прекрасных людей будущего.

«Но как полюбить братьев? — восклицает Гоголь, — как полюбить людей? Душа хочет полюбить прекрасное, а бедные люди так несовершенны так мало в них прекрасного… (Письмо XIX). Человек девятнадцатого века отталкивает от себя брата». «Все человечество он готов обнять, а брата не обнимет».

«…На колени перед Богом, — призывает Гоголь, — и проси у Него гнева и любви. Гнева против того, что губит человека, любви — к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам». (Письмо XV).

VI

Гоголь первый, после Петра I, поставил снова вопрос о том, что русская жизнь и русская культура должна строиться на идеалах Православия, потому что в идеях Православия «заключена возможность разрешения вопросов, которые ныне в такой остроте встали перед всем человечеством».

«…равновесие создается на некоторое историческое мгновение, — отмечает архимандрит Константин в статье «Роковая двуликость Императорской России», — для которого опять-таки лучшей иллюстрацией является Пушкин». С окончанием этого краткого равновесия раскрылась трагедия Императорской России, основы которой были заложены революцией Петра. «Мистическая пропасть разверзлась между живым еще, многовековые корни имеющим прошлым, и тем, в чем жило имперское будущее. Эту пропасть ощутил мистическими сторонами своего существа Гоголь, дав своим ощущениям выход, со выспренностью своего публицистического пера, в «Переписке с друзьями». Со всей силой жизненной правды явлена была эта безвыходность предсмертным сожжением второй части «мертвых. душ». Многозначительность этого движения души подучила свой подлинный смысл только в свете позднейших событий, нами переживаемых. То не личная была только драма, а переживание чуткой душой Гоголя — того разрыва между господствующими идеалами жизни и Церковной Истиной, который присущ Российской «имперской» действительности».