Расскажи, как живешь

— Меня?! Шпионом?!! — негодует полковник. — Неужто такое может прийти в голову?

— Очевидно, пришло!

— Да я задал им всего несколько безобидных вопросов! Меня интересуют только технические моменты. Но они отвечают всегда так расплывчато и неохотно!

Бедный полковник! Ему так хочется потолковать с коллегами, а ему все время дают от ворот поворот!

Маневры беспокоят и наших рабочих, но в несколько другом аспекте. Один из них, угрюмый бородач, подходит к Максу.

— Хваджа, а аскеры не повредят моим делам?

— Да нет, они вовсе не приближаются к раскопкам, так что работа не пострадает.

— Да я совсем не о работе, хваджа, я о своих собственных делах.

— А какие это у тебя «собственные дела»?

Рабочий с гордостью сообщает, что он занимается контрабандой сигарет. Провоз сигарет через границу с Ираком — это целая наука. Как только автомобиль таможенников покидает деревню, туда на следующий день прибывают контрабандисты. Макс спрашивает, неужели таможенники никогда не возвращаются на следующий день?

Рабочий смотрит укоризненно. Конечно нет. Иначе у всех была бы куча неприятностей, а так рабочие с удовольствием покуривают сигареты, которые стоят им всего пару пенсов за сотню!

Макс как-то решил выяснить, сколько они вообще тратят на себя денег. Прибывшие из дальних деревень берут с собой из дома мешок муки, этого хватает на десять дней.

Хлеб для них печет кто-нибудь в деревне — делать это самим считается унизительным. Иногда им перепадает рис и кислое молоко. Мы прикидываем цены, и получается, что рабочие тратят на себя всего два пенса в неделю.

Двое турецких рабочих тоже явились разузнать об аскерах.

— Хваджа, они не причинят нам вреда?

— Да с чего бы им причинять вам вред?

Эти турки явно не контрабандисты. Один из кайловщиков успокаивает их.

— Вам-то чего бояться, — говорит он. — Вы же носите кефеды.

Так называется местный головной убор. Арабы и курды в своих кефедах презрительно тычут пальцами в несчастных турок, надевших по приказу Мустафы Кемаля европейские головные уборы, и издевательски кричат: «Турок!

Турок'». Поистине худо здесь приходится всякой голове в кепке.

Вечером, когда мы уже почти отобедали, влетает испуганный Ферид и трагическим голосом объявляет: шейх привел пятерых своих жен на прием к хатун! Я начинаю нервничать. Похоже, я успела приобрести репутацию медицинского светила, совершенно незаслуженно.

Если курдские женщины не стесняясь описывают свои хвори Максу, чтобы он передал мне, то арабские скромницы осмеливаются зайти, лишь когда я одна. Объясняемся мы в основном с помощью пантомимы. Изобразить жестами головную боль нетрудно; в этих случаях самое надежное средство — аспирин. При воспалении глаз — а таковое случается довольно часто — я даю борную кислоту, хотя объяснить способ ее применения уже сложнее.

Я говорю:

— Май харр, — что означает «горячая вода».

Больная повторяет:

— Май харр.

После этого я беру щепотку борной кислоты и говорю — Митл хадха, — и показываю жестом, как промывают глаза. Больная изображает в ответ, как одним духом выпивает раствор. Я качаю головой: это наружное лекарство, пить нельзя — оно только для глаз. Пациентка в растерянности А на следующий день бригадир передает нам, что жена Абу Сулеймана очень благодарна хатун за чудодейственное лекарство. Она промыла им глаза, а потом выпила все до последней капли!

Чаще всего пациентка начинает истово тереть себя по животу. Этот жест может означать либо нелады с пищеварением, либо жалобу на бесплодие. В первом случае отлично помогает питьевая сода, а что до второго.., то же средство непостижимым образом помогает иногда и в этом…

— Белый порошок твоей хатун в прошлый раз сотворил чудо! Теперь у меня двое крепких сыновей-близнецов!

Вспоминая свои прошлые удачи, я все-таки невольно волнуюсь перед предстоящим испытанием. Макс с обычным своим оптимизмом старается ободрить меня. Шейх сказал ему, что у одной из его жен что-то с глазами. Наверняка поможет борная кислота. Разумеется, жены шейха, в отличие от деревенских женщин, носят паранджу. Так что для осмотра «пациентки» приходится брать фонарь и идти в один из пустых сараев. Я удаляюсь в «кабинет» под скабрезные комментарии полковника и Кочки, решивших, вероятно, окончательно меня смутить.

Возле крыльца собралось человек двадцать. Из мрака доносится радостный рык шейха, который тычет пальцем в высокую фигуру в парандже. Поздоровавшись с гостями, иду в «кабинет-сарай». Следом за мной почему-то устремляются все пять женщин. Они очень возбуждены, болтают, смеются. Дверь за нами закрывается. Макс и шейх остаются снаружи — на всякий случай.

Я немного растеряна — сразу столько пациенток! Неужели они все его жены? И неужели все нуждаются в медицинской помощи?

Они снимают паранджу. Высокая женщина очень молода и очень красива. Наверняка это и есть новая жена шейха. Главная жена гораздо старше — выглядит она лет на сорок пять, значит, ей около тридцати. На каждой из дам — множество украшений, и все, они явно принадлежат к жизнерадостной и красивой курдской породе. Женщина средних лет показывает на свои глаза и хлопает себя по лицу. Увы, тут борная не поможет! Скорее это какая-то острая вирусная инфекция.

Через дверь я объясняю ситуацию Максу. Похоже, говорю я, это серьезное заболевание крови, и следует срочно отвезти ее в больницу в Дейр-эз-Зор или Алеппо. Там ей проведут курс инъекций. Макс переводит мои слова шейху. Тот смотрит на меня чуть ли не с ужасом.

— Он поражен твоим умом, — говорит мне Макс — Доктор в Багдаде тоже сказал ему, что ей нужны уколы. Теперь, когда ты подтвердила его слова, шейх обещает серьезно заняться ее лечением. Как-нибудь он отвезет ее в Алеппо.

Я говорю, что надо бы сделать это поскорее. Этим летом, обещает шейх. В крайнем случае, осенью. Куда спешить? На все воля Аллаха.

Младшие жены рассматривают мою одежду и веселятся от души. Я даю больной несколько таблеток аспирина как обезболивающее и еще советую делать горячие примочки.

Однако ее больше интересует моя внешность, чем медицинские рекомендации. Я угощаю их рахат-лукумом, мы все смеемся и изучаем друг у дружки фасоны платьев. Наконец они неохотно закрывают лица и чинно удаляются. Я возвращаюсь в несколько взвинченном состоянии в гостиную и спрашиваю Макса, как он думает, повезет ли шейх жену в больницу? Он считает, что вряд ли.

Сегодня Мишель едет в Камышлы сдавать белье в стирку, ему вручен огромный список — что нужно купить. Он не умеет ни читать, ни писать, но не забудет ни одной мелочи и запомнит цену каждой. Он честнейший человек, поэтому мы стараемся не обращать внимания на его недостатки. Самые существенные из них таковы: пронзительный голос, дурацкая привычка бить в «тутти», варварское стремление передавить всех мусульман на дороге. И неодолимая страсть к спорам.

Сегодня надо отпечатать много фотографий. Я почти не выхожу из темной комнаты. Здесь моя фотолаборатория гораздо лучше, чем пыточная камера в Амуде. Тут можно стоять в полный рост, имеется даже стол и стул.

Но поскольку лаборатория располагается в пристройке, сделанной перед самым моим приездом, саманный кирпич еще не просох, отчего на стенах выступила странного вида плесень. В жаркий день в этой каморке просто нечем дышать!

Макс угостил мальчишку, который моет во дворе черепки, плиткой шоколада. Вечером малыш пристает к нему:

— Умоляю вас, хваджа, скажите мне, как называется эта сладкая штука, которую вы мне дали? Она такая вкусная, что я не стану больше есть сладости с базара. Я должен купить ее, даже если она стоит целый меджиди.

— Ну вот, — говорю я Максу, — из-за тебя он превратился в шоколадного наркомана. Шоколад — штука опасная!

Макс вспоминает, как в прошлом году он угостил шоколадом какого-то старика. Старик сердечно поблагодарил его и спрятал гостинец в складках одежды. На бесцеремонный вопрос Мишеля, почему он не ест шоколад, — такой вкусный! — старик отвечал не мудрствуя лукаво:

— Это новая еда, она может быть опасна!

Сегодня мы не занимаемся раскопками и едем в Брак, чтобы все приготовить там. Курган — в доброй миле от Джаг-Джага, и поэтому самое главное — решить проблему с водой. Местные рабочие выкопали нам колодец, но вода вблизи холма оказалась непригодной для питья. Значит, придется возить ее из реки, — благо есть черкес, тележка, бочки для воды и вполне качественная выносливая лошадь. Кроме того, нам понадобится сторож на раскопках.

Дом мы сняли в армянском селении у реки. Большинство домов здесь пустует. Поселение строилось явно с размахом, но довольно бестолково. Дома, по местным меркам, выглядят шикарно, необычно большие и не лишенные архитектурных излишеств (хотя на наш европейский взгляд они довольно жалки!). Но водяное колесо — основа ирригационной системы и самой жизни в этих местах — сделано из рук вон плохо: денег на него не хватило. Изначально затевалось что-то вроде коммуны: инвентарь, скот, плуги решено было закупать на общие деньги, вырученные от совместного хозяйства. Но ничего не вышло то одна, то другая семья, устав от тяжкой жизни среди пустыни, сбегала со всем скарбом обратно в город Оставшиеся все больше и больше залезали в долги, водяное колесо окончательно вышло из строя, и когда-то крупное поселение превратилось в заурядную деревню — причем довольно неуютную Заброшенный дом, который мы сняли, на вид довольно импозантен. Двор обнесен высокой кирпичной стеной, и есть даже башня в целых два этажа Напротив нее — ряд комнат, каждая с выходом во двор. Наш плотник Серкис занимается починкой дверей и окон, чтобы хотя бы несколько помещений сделать пригодными для жилья.

Мишель отправляется в соседнюю деревню, в двух милях отсюда, чтобы привезти сторожа и его шатер. Серкис сообщает, что комнаты в башне в наиболее приличном состоянии. Подымаемся по невысокой лестнице на плоскую крышу: оттуда вход в «башню». Там две комнаты В дальней мы ставим несколько раскладушек, в проходной решаем устроить столовую. Ставни на окнах целы, а стекла Серкис обещает вставить.

Возвращается Мишель и сообщает, что у сторожа три жены, восемь детей, несколько мешков муки и риса и еще куча всякого скарба Все это в грузовик не поместится. Что делать-то?

Отправляем его снова, снабдив тремя сирийскими фунтами и инструкцией — привезти что возможно, а для всего прочего нанять ослов.

Внезапно заявляется черкес на водовозной тележке.

Картинно размахивая длинным бичом, он горланит какую-то песню. Тележка выкрашена ярко-голубой и желтой краской. Баки для воды синие, на черкесе высокие сапожки и пестрый наряд. Все вместе еще больше напоминает сцену из русского балета. Черкес слезает с тележки, щелкает бичом и стоит покачиваясь, продолжая петь. Совершенно очевидно — он безбожно пьян! Очередной сюрприз нашего экономного Мишеля!

Черкес, естественно, тут же уволен, а его место занимает степенный и меланхоличный Абдул Хассан, который уверяет, что умеет ухаживать за лошадьми.

Мы отправляемся обратно, и в двух милях от Шагара у нас кончается бензин. Макс набрасывается на Мишеля, и бранит его на чем свет стоит. Тот, воздев руки к небу, сетует на чудовищную несправедливость.

Он не стал тратить деньги на бензин — ведь сначала нужно использовать тот, что есть!

— Болван несчастный! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты заправлял полный бак и Срал еще запасную канистру?!

— Для лишней канистры места нет, и потом, ее ведь могут украсть!

— Но почему у тебя бак оказался неполным?!

— Я хотел проверить, на сколько хватит того, что там уже имеется!

— Идиот!!!

Мишель пытается умиротворить нас очередным «Sawi proba», но Макс свирепеет еще больше. Очень хочется заорать его коронное «Forca!» и как следует его взгреть. А он все продолжает изображать из себя невинную жертву! Макс кое-как сдерживается, заметив сквозь зубы, что теперь понял, почему турки так обошлись с армянами.

Наконец с грехом пополам добираемся до дома, а там нас встречает Ферид и просит «отставки» — он не может ужиться с Али!

Глава 8

Шагар и Брак

Положение, увы, обязывает!

Из двух наших боев Субри бесспорно, лучший. Он сообразителен, проворен, легок в общении и никогда не унывает. Вид у него, правда, устрашающий: он не расстается с большим, тщательно наточенным ножом — даже ночью кладет его под подушку. Всякий раз, когда Субри просит дать ему выходной, это означает, что он собрался навестить очередного родственника, сидящего в тюрьме за убийство! Субри объясняет нам, что все убийства были совершены по необходимости: это дело чести, защита доброго имени семьи. Недаром, уверяет он, его родственников никогда не держат в тюрьме подолгу. Ни в Дамаске, ни в других городах.

Да, Субри бесспорно лучший, но Мансур все равно главнее, так как работает у нас дольше.

Макс все время твердит, что нам повезло: этот малый настолько глуп, что никогда не додумается до какого-нибудь мошенничества. Тем не менее он здорово действует мне на нервы. Как «старший бой» он прислуживает Максу и мне, а полковник и Кочка, хозяева рангом пониже, пользуются услугами смышленого и расторопного Субри.

Таков парадокс.

Иногда по утрам Мансур просто невыносим. В комнату он входит только постучавшись раз шесть, — поскольку он решительно не в состоянии сообразить, что это я ему повторяю: «Войдите!» Он пыхтит как паровоз, еле-еле передвигая ногами, несет две чашки крепчайшего чая, изо всех сил стараясь их не расплескать. Шаркая подошвами, он пересекает комнату и ставит одну чашку на стул возле моей кровати, естественно, выплеснув большую часть содержимого на блюдце. Он уже явно успел перекусить, в лучшем случае — луком, в худшем — чесноком. Это, безусловно, очень бодрит, но как-то не очень поднимает настроение в пять часов утра.

Расплескавшийся чай повергает Мансура в глубокую Скорбь. Он смотрит на чашку и блюдце, сокрушенно качая головой, и тычет в них пальцем. — Спросонок я рявкаю:

— Оставь!

Мансур, тяжело дыша, бредет к кровати Макса, где все повторяется.

После этого он бредет к умывальнику: берет эмалированный тазик, осторожно несет его к двери, открывает ее и выплескивает воду у порога. Возвращается, наливает в таз воды на дюйм и начинает усердно возить по донышку пальцем. Эта процедура занимает минут десять, после чего он вздыхает, выходит, возвращается с жестянкой из-под бензина, полной горячей воды, ставит ее на умывальник и медленно шаркает прочь, закрыв за собой дверь так, что она тотчас же открывается. Я выпиваю холодный чай, поднимаюсь, мою таз сама, выплескиваю воду, закрываю дверь на задвижку — теперь можно и умыться.

После завтрака Мансур приступает к операции под названием «уборка в спальне». Расплескав изрядное количество воды вокруг умывальника, он принимается вытирать мебель. Делает он это очень старательно, однако безумно медленно. Удовлетворенный результатом своего усердия, Мансур выходит и возвращается с веником. Подметает он тоже очень усердно. И лишь подняв страшную пыль, в облаке которой сам едва не задыхается, он принимается заправлять постели. Это он тоже делает довольно оригинально.

Иногда так хитро, что, как потом ни ляжешь, ноги упорно торчат из-под одеяла. Иногда он применяет еще более оригинальный способ: одеяло и простыня подкатываются под матрас почти наполовину, так что прикрыться ими можно лишь до пояса! Я уж и не говорю о таких мелких причудах, как укладывание одеял и простыней на постель слоями и запихивание одной подушки в две наволочки сразу. Но подобные всплески фантазии случаются только в день, когда привозят свежее белье.

Наконец, одобрительно себе кивнув, Мансур выходит из комнаты, изнемогая от усталости и нервного напряжения. К своим обязанностям он относится крайне серьезно и старается выполнить их самым добросовестным образом.

Это производит глубокое впечатление на других слуг. Димитрий как-то сказал Максу, без тени иронии:

— Наш Субри — хороший бой, очень рад услужить, но у него нет такого умения и опыт а, как у Мансура, тот знает, как все сделать правильно для хваджи!

Чтобы не подрывать субординацию, Макс неопределенно мычит, вроде бы соглашаясь, но мы оба не сводим тоскливого взгляда с Субри, который в этот момент, ловко орудуя щеткой, чистит одежду полковника.

Однажды я предприняла отчаянную попытку внушить Мансуру мои собственные представления о том, как следует прибирать комнату, но потом очень об этом сожалела.

Он был очень смущен, но со свойственным ему упрямством ничего не желал слушать.

— Хатун ошибается, — заявил Мансур Максу после этого «урока». — Она требует, чтобы я все делал не так. Как я могу вытирать пыль после того, как подмету? Ведь я сметаю пыль со столов, она падает на пол, и тогда я ее подметаю.

Это разумно! Иначе делать нельзя!

Мансур твердо знает, что разумно, а что нет. Когда полковник требует подать джема к лебену — кислому молоку, Мансур укоризненно замечает:

— Нет, это ни к чему!

Мансур усвоил и кое-какие военные привычки. Когда его зовут, он отвечает: «Present!»[69], а объявляя ленч и обед, прибегает к краткой, но емкой формуле: «La Soupe!»[70]

Час торжества для Мансура — это когда нужно приготовить всем «ванну» перед обедом. Здесь Мансур только руководит и ничего не делает сам. Под его строгим надзором Ферид и Али приносят из кухни большие жестянки с кипятком и холодной водой (как правило, довольно грязной), и заполняют «ванны» — большие медные чаны, похожие на гигантские консервные банки.

По окончании процедуры Ферид и Али под неусыпным надзором Мансура выволакивают чаны за дверь и выливают воду прямо под крыльцо, так что если выйти после обеда не глядя себе под ноги, то есть риск грохнуться, поскользнувшись на жидкой грязи.

Али, с тех пор как ему поручено доставлять почту на велосипеде, считает, что повседневные хлопоты на кухне ниже его достоинства. Вечно испуганному Фериду теперь приходится одному ощипывать птицу и мыть посуду — ритуальное действо, совершаемое с огромным количеством мыла и минимумом воды.

В тех редких случаях, когда на кухне появляюсь я — продемонстрировать Димитрию, как готовить какое-нибудь европейское блюдо, — там немедленно устанавливаются высочайшие санитарные нормы. Стоит мне взять в руки кастрюлю, абсолютно чистую на вид, как ее тотчас же у меня забирает Димитрий и приказывает Фериду:

— Вымой ее для хатун!

Ферид хватает кастрюлю, немилосердно мажет ее изнутри желтым мылом, потом долго трет намыленную поверхность и возвращает кастрюлю мне. Подавив смутное опасение, что суфле, благоухающее мылом, вряд ли окажется кулинарным шедевром, я, стиснув зубы, принимаюсь за дело.

Вообще обстановка на кухне действует на нервы. Во-первых, жара: девяносто девять градусов[71]. Если бы не щель — единственная в стене, было бы еще жарче. Свет проходит тоже только через нее. Так что в кухне постоянно царит удушливый сумрак. К тому же я всегда теряюсь, когда вокруг меня толпится восторженная и подобострастная публика! Кроме Димитрия, затурканного Ферида и зазнавшегося Али собираются и праздные зрители — Субри, Мансур, плотник Серкис, водовоз — короче, все, кто в данный момент есть в доме. Кухня маленькая, толпа большая…

Она следит за каждым моим движением с почтительным восторгом. Я уже на взводе и чувствую, что ничего не получится. Разумеется, яйцо я роняю на пол, оно разбивается. На минуту устанавливается благоговейная тишина. Они так верят в меня, что, очевидно, считают и это непременной частью ритуала.

Я продолжаю «священнодействовать». Мне становится все жарче. Посуда тут странная, непривычной формы и размера, у веничка для сбивания яиц то и дело отваливается ручка.

Стиснув зубы, я приказываю себе: каков бы ни был результат, я сделаю вид, что это именно то, что я хотела.

Надо сказать, что результат всегда непредсказуем. Лимонный творожный десерт оказывается превосходным, песочное печенье — настолько несъедобным, что мы потихоньку его выбрасываем, а ванильное суфле, как ни странно, пока что получается неплохо. Зато о цыпленка по-мэрилендски (как выяснилось, исходный продукт был не первой свежести и молодости) можно было сломать зубы.