Тайны смутного времени

Характернейший пример — случай с финансовой коллегией. Ее нормальная работа зависела от своевременной присылки из губерний отчетности. Распоряжение об этом было сделано в 1718 г. — губернии никак не отреагировали и не единой бумажки не прислали. В 1719 г. им вновь напомнили о необходимости сдать отчеты — и вновь молчание.

По губерниям помчались гвардейцы с приказом «сковать за ноги и на шею положить цепь, и в приказе держать, покамест не изготовят все нужные ведомости». Не помогло. Гвардейцы дружно доносили, что одни губернаторы и воеводы еще не кончили составлять отчетность, «а другие ничего и не учинили». В Азовской губернии подпоручик Селиванов попробовал было посадить под арест волокитящих чиновников, но они «силою» вырвались из-под караула и разбежались… Шёл 1721 г., а с мест не поступило ни единого отчета, в центре представления не имели о доходах и расходах провинции.

Чтобы навести порядок, Петр пошел по избитому пути, блестяще высмеянному Паркинсоном, — раздул штаты. В довесок к коллегиям были учреждены «министерские консилии». И началось…

Коллегии были подчинены сенату, но начальники трех важнейших — военной, морской и иностранной — сами были членами как сената, так и «министерских консилий». А потому сносились с царем, минуя сенат. По определению П. Н. Милюкова, «между тремя инстанциями центрального управления — консилией министров, сенатом и коллегиями — не существовало правильного иерархического отношения: власть учредительная, законодательная и исполнительная беспорядочным образом мешались в каждой из них».

Петр, по сохранившимся сведениям, стал разрабатывать проект новой бюрократической конторы, которая исправит положение, но умер, не успев родить очередного монстра…

Положение усугублялось еще и дефицитом на местах мало-мальски подготовленных людей. Дошло до того, что провинциальное начальство силком отнимало друг у друга грамотеев. Известна анекдотичная (но рядовая) история о том, как камерир[17] Калужской провинции послал людей и форменным образом взял в плен подьячего с писцом, служивших в воеводской канцелярии. Воевода стал слезно просить, чтобы камерир хоть писца-то вернул, но тот встретил воеводского посланца «с неподобною бранью, кричал на него и грозил, что ежели кто писца возьмет, того он, камерир, шпагою насквозь просадит». Воевода, оставшись без грамотеев вовсе, не сдался и отрядил к камериру «военную силу» — оказавшихся под рукой капитана Тюнина и рейтарского сына Анненкова. Однако бравый финансист отбил и эту атаку. Капитан Тюнин жаловался воеводе: «Оный камерир говорил мне, чтобы я впредь за этим подьячим не ходил, а ежели опять приду, то обесчещен буду; Анненкову же говорил: ежели ты для взятья оного подьячего опять придешь, то я тебя буду бить батожьем по спине и по брюху, да еще возьму дубину и руки-ноги тебе переломаю».

Местные власти вдобавок ко всему, как уже говорилось выше, подчинялись разным центральным ведомствам, а потому архивы полны документами, живописующими, как «воевода обругал в присутствии площадными словами камерира», «камерир дерзнул бесчестить побоями воеводу», «воевода и камерир били смертным боем земского комиссара». Впрочем, мода расходилась из столицы — «в сенате подканцлер Шафиров бранил вором обер-прокурора Скорнякова-Писарева».

В Муромской провинции местный священник отважился подписать свидетельство, что избитый земским комиссаром крестьянин умер не «своей смертью», а от побоев. Комиссар нагрянул к попу во двор с командой, обнаружил, что тот не платил три года налог на баню, — и неделю держал под арестом. Освободился бедный попище лишь после того, как пообещал в виде взятки стог сена. Комиссар его, однако, засадил вновь — в свинарник, полураздев, и «морил студеной смертью трое суток». Выбив неуплаченные налоги, выпустил, но расписки не дал — мало того, средь бела дня унес со двора у попа трех породистых гусей. Легко догадаться, как обращались с «простым» народом, если этакие измывательства над лицами духовными сходили с рук…

При этом нужно добавить, что «задержки зарплаты» петровского времени способны были ужаснуть даже нынешних отощавших врачей с учителями… Архангельские приказные люди жаловались в 1720 г., что им еще не выдано жалованье за… 1717! Доходило до того, что крестьяне сами, видя жалкое положение чиновников, приносили им кто пшенички, кто копеечку. Когда фискалы сцапали подьячего одной из губерний за взятку, на защиту бедолаги встали крестьяне и простодушно объяснили, что они «своим желанием» дали тому денег, а то бы с голоду помер…

Даже столь важная персона, как обер-секретарь сената Щукин, бил челом Петру: «не получая содержания, изжив свое малое именьице, пришел в крайнюю нищету и мизер». Вдобавок, за два с лишним столетия до сталинских займов, всех поголовно чиновников обязывали отдавать часть жалованья «на нужды государства».

В 1726 г. Екатерина I, понимая, что на выплату жалованья государственным служащим в казне нет денег, вынуждена была… узаконить взятки. Жалованье отныне выплачивали только президентам коллегий, «а приказным людям не давать, а довольствоваться им от дела по прежнему обыкновению от челобитчиков, кто что даст по своей воле, понеже и наперед того им жалованья не бывало, а пропитание и без жалованья имели».

О деятельности судебных учреждений при Петре не хватает духу рассказывать подробно. Опишу лишь одно-единственное (в общем, рядовое для того времени) дело.

В 1703 г. крестьяне Новодевичьего монастыря убили крепостного — человека соседнего, кашинского, помещика Кисловского. Возбудили дело. Посланного для ареста и розыска солдата крестьяне встретили «всей волостью с дубьем», и служивый ретировался, прихватив попавшегося под руку мужичка Ивана Дворникова. В губернской канцелярии Дворникова немного подержали и по недостатку улик выпустили, благо сам истец в то время как раз поступал на военную службу и в суд не ходил.

Прошло семнадцать лет. Кисловский, дослужившись до поручика и получив отпуск, вернулся в имение — и вновь возбудил дело против Дворникова. Дворникова опять посадили — и он провел в ожидании рассмотрения дела два года за решеткой. Впрочем, сидел он своеобразно — поскольку денег на его содержание не отпускалось, сторожа каждое утро в течение этих двух лет отпускали своего узника в город — собирать милостыню или подрабатывать по мелочам. За решеткой бедолага только ночевал.

На третий год какой-то шутник сдуру наплел Дворникову, что того собираются отправить в Преображенский приказ (заведение, дублировавшее жуткую Тайную канцелярию). Дворников с перепугу сбежал, приписался к Новодевичьему монастырю, где его и застала первая петровская «ревизия» — перепись податного населения. Кисловский, узнав, где обретается ответчик, послал бумагу в монастырь (по тогдашним правилам монастырского крестьянина нельзя было так просто взять с монастырских земель, если дело было чисто уголовным). Монахи посадили Дворникова под замок, через неделю пришли к выводу, что дело подсудно не им, а светскому суду.

Дворникова под конвоем отправили в кашинскую «судных и розыскных дел канцелярию». Пока конвой добирался туда с арестантом, канцелярию ликвидировали очередным высочайшим указом.

Вернули в монастырь. Потом повели к земскому комиссару, но тот заявил, что преступление совершено не на его территории. После долгой переписки Дворникова отвезли в Углич, на допросе, как водится, стали пытать, от чего он умер в ноябре 1723-го. Кисловский, однако, продолжал дело против монастыря, требуя с того, как с хозяина Дворникова, денежного вознаграждения за случившееся двадцать пять лет назад убийство его крепостного (к которому, очень может быть, Дворников был и непричастен). Только через двадцать семь лет, в 1730 г., Кисловский, ставший к тому времени майором, получил бумагу, что дело решено в его пользу, но получил ли он свои денежки, неизвестно…

С одной стороны, судьи, как и прочие чиновники, были до предела запуганы потоком указов и атмосферой всеобщего страха. Историк областных реформ Петра М. Н. Богословский пишет: «Возможно ли правосудие там, где суд лишен твердости и уверенности в своих действиях? Где каждый состоявшийся приговор может быть тотчас же изменен, где сам судья произносит приговор неуверенным голосом? Судья того времени действовал с той же нетвердостью, с какой действует человек, которому никто не верит. Ему не верило общество, которое он судил: оно не видело правды в его приговорах и искало ее выше; ему не верила власть, которая его поставила: она боялась, хватит ли у судьи сил справиться с доверенным ему делом. Кончалось тем, что менее всего судья стал верить в самого себя, и вот почему он, опасаясь всяких апелляций и ревизий, предпочитал, принимая челобитную, не давать ей никакого дальнейшего движения. Посмотрите любую вязку дел, оставшихся от судебных учреждений Петра: значительно большая часть судебных дел, в ней находящихся, не окончена, и на многих из них вы видите надпись, сделанную уже в царствование Екатерины II: „передать в архив к вечному забвению“».

С другой же стороны, судьи вносили свою лепту в царившее повсеместно противостояние всех и всяческих властей. Подробно об этом рассказывает опять-таки Богословский. Читая, не знаешь, смеяться или плакать — право же, нынешние неурядицы кажутся детскими играми…

«В Переяславле-Залесском воевода по прибытии к месту службы нового судьи пригласил его принести положенную присягу, а судья обиделся на это и велел ответить, что он к присяге не пойдет, потому что не признает за воеводой никакого права приводить к присяге его, судью. Владимирский воевода доносил на владимирского судью, что он в делах чинит волокиту и продолжение, а его, воеводу, не слушает и впредь слушать не хочет, не только не сообщает воеводе ничего о ходе судебных дел, но и отказывается сообщить ему инструкцию (т. е. очередные рассылаемые на места правительственные указы — А. Б.). Владимирский судья, в свою очередь, жаловался на вмешательство воеводы в судебные дела. Архангельский судья, как только прибыл на место службы, начал перебранку с вице-губернатором и грозил ему, что „будет сидеть на его месте“. Великолуцкий воевода отказался дать помещение судье, отобрал у него команду драгун, назначенную для ловли разбойников, сам разбирал судебные дела, а челобитчиков, которые обращались не к нему, а к судье, „устращивал“. Новгородский воевода поссорился с судьей, и воевода отказался отвести помещение для суда и тюрьмы, за теснотой помещения пришлось остановить судопроизводство, и многие колодники, как донес суд, „помирали от духоты“. Когда Юстиц-коллегия прислала воеводе указ дать суду помещение, воевода медлил исполнить это, и только спустя порядочное время известил судью, что он может со своими асессорами перебраться на старый воеводский двор. Судья утром на другой день пришел на службу по новому адресу, но у ворот ему преградил дорогу часовой с ружьем, который объявил судье, что воевода „не велел судье иметь канцелярию на этом дворе“. Воевода не только не давал суду помещения, он еще строго запретил ратуше посылать в суд какие-либо справки и преследовал тех из обывателей, что обращались в суд; у посадского Щеколдина (свободного человека! — А. Б.) схватили жену и по распоряжению воеводы посадили в тюрьму за то, что посадский жаловался в суд. А посадского Попова жестоко избил тростью по голове камерир за такое же „преступление“. Угличский воевода отвел судье такое помещение, что тот только руками развел: „Только изба одна, и та вся гнила, и кровля развалилась, и течь от дождя великая, и в окошках рам нет“, подьячих же воевода прислал таких, что судья не знал, как от них избавиться, потому что они были всегда беспросыпно пьяны и никаких дел делать не могли. И так было всюду. Всюду, по словам одного указа Юстиц-коллегии, местные власти, забыв веление генерального регламента быть всем властям меж собой в единении и „чинить друг другу вспоможение“, „с яростью и презрением тщатся уничтожить одна сделанное другой“».

На стенах присутственных мест в это время висел повсюду указ Петра, повелевавший судьям защищать «бедных людей, вдов и сирот безгласных и беспомощных, которым сам его царское величество всемилосердным защитителем есть и взыскателем обид их напрасных»… Помимо всего прочего, Петр еще и создатель системы государственного лицемерия, когда декларировалось одно, а делалось другое. Предшественники Петра, не свободные от жестокости и взяточничества, все же не жили «двойной моралью» — у них на стенах не висело всевозможных утопически-лицемерных казенных бумаг, полностью противоречащих тому, что в данном помещении творилось.

Знаменитый крестьянский мыслитель Посошков, живший во времена Петра, оставил интереснейшие записки. О суде он, в частности, сообщает, что состояние суда в России «зазорно»: «не только у иностранцев-христиан, но и у басурман суд чинят праведно, а у нас вера святая, благочестивая и на всем свете славная, а судебная расправа никуда не годная; какие его императорского величества указы ни состоятся, все ни во что обращаются, и всяк по своему обычаю делает…»

Юстиц-коллегия, тогдашнее министерство юстиции, плакалась сенату, что подчиненные ей суды даже не платят наложенных на них за волокиту коллегией штрафов. И в полном соответствии с повседневной практикой просила «послать по судам расторопных гвардейцев, дабы понуждали судей скорее делать дело».

Неудивительно, что и с самим «министерством юстиции» обращались порой вовсе уж пренебрежительно. Однажды рядовой фискал по фамилии Косой, на что-то рассердившись, «с изменившимся лицом и с криком великим приблизился к президентскому (т. е. министра юстиции! — А. Б.) столу и, ударяя в стол рукой, говорил, что он-де не послушен будет никакому суду до прибытия его царского величества».

В другой раз секретарь губернской канцелярии (т. е. чин, согласно табели о рангах приравненный к поручику — А. Б.) узнал, что некий посадский пошел в Юстиц-коллегию, чтобы принести жалобу на действия этой самой канцелярии. Недолго думая, секретарь послал драгун, и те с матами да рукоприкладством уволокли жалобщика из приемной министерства юстиции, сорвав заседание коллегии…

Что уж тогда удивляться общепринятой практике, когда посыльных из суда в деревнях встречали «с дубьем, с цепами и кольями заостренными и шестами железными». Даже незнатные юнцы-недоросли, поддавшись общему настроению, нахальничали сверх меры. Когда к «школьнику математической школы навигацких наук» Зиновьеву явился подьячий с солдатами, чтобы отвести его в суд для дачи свидетельских показаний (брат школяра, драгун, обвинялся в разбое и грабеже), юный навигатор схватил полено и, умело им действуя, вышвырнул пришедших во двор. В суд его доставили, лишь вытребовав военное подкрепление…

И, наконец, именно Петр выдвинул тезис, что признание — царица доказательств… Нет нужды подробно рассказывать, с какой готовностью ухватились за этот тезис через двести лет товарищи чекисты и в каких масштабах его применяли…

Наконец, никак нельзя обойти вниманием петровские законы «о единонаследии» и «о порядке престолонаследования».

«Закон о единонаследии», механически выдернутый из западноевропейского законодательства, заключался в следующем: помещик, имевший несколько сыновей, мог отныне завещать все свое недвижимое имущество кому-то одному (не обязательно старшему, по своему выбору). Если он умирал без завещания, вся недвижимость переходила к старшему сыну. Впрочем, касалось это не только помещиков, но и «всех подданных, какого чина и достоинства оные ни есть». Намерения, на первый взгляд, были самые благие: во-первых, не дробить имущество до бесконечности, во-вторых, заставить «обделенных» поступать на службу, идти в торговлю, в частное предпринимательство, в искусство.

Однако, как с роковым постоянством случалось со всеми петровскими новшествами, красиво выглядевшие на бумаге идеи при практическом претворении их в жизнь превратились в источник неразберихи, вражды, сломали многие судьбы. Вполне естественно, помещики, внезапно оказавшиеся перед необходимостью делить своих детей на «богатых» и «нищих», всеми способами старались обойти закон: продавали часть деревень, чтобы оставить деньги «обделенным», с помощью клятвы на иконе обязывали «единонаследника» выплатить остальным их долю деньгами — что полностью подрывало идею «недробления». В докладе, поданном в 1730 г. Сенатом императрице Анне Иоанновне, указывалось, что этот закон «вызывает среди членов дворянских семей ненависти и ссоры и продолжительные тяжбы с великим для обеих сторон убытком и разорением, и небезызвестно есть, что не токмо некоторые родные братья и ближние родственники враждуют между собою, но и отцов дети побивают до смерти!» Стремясь обеспечить младших, отцы распродают движимый инвентарь в их пользу, оставляя иногда наследнику деревни и хозяйства «без лошадей, скота, орудий и семян, отчего как наследники, так и кадеты („обделенные“ — А. Б.) в разорение приходят». Сенаторы докладывали: «Пункты об единонаследии, как необыкновенные сему государству, приводят к превеликим затруднениям в делах».

Более того, все продекларированные благие намерения насчет свободы «определяться в ремесла, торговлю и искусства» так и остались на бумаге. «Хотя и определено по тем пунктам, дабы те, которые деревням не наследники, искали бы себе хлеба службой, учением, торгами и прочим, но того самим действием не исполняется, ибо все шляхетские дети, как наследники, так и кадеты, берутся в одну службу сухопутную и морскую в нижние чины, что кадеты за двойное несчастье себе почитают, ибо и отеческого лишились, и в продолжительной солдатской или матросской службе бывают, и так в отчаяние приходят, что уже все свои шляхетские поступки теряют».

Одним из немногих толковых поступков императрицы Анны как раз и стала отмена в том же году «пунктов о единонаследии».

Еще более страшную роль в русской истории сыграл «Закон о престолонаследии». Петр сочинил его после убийства родного сына, царевича Алексея. Нам усердно вдалбливали в голову, что Алексей «хотел вернуть страну на застойный путь». Однако сейчас об этом деле известно достаточно, чтобы говорить со всей уверенностью: Алексей (европейской образованностью, кстати, неизмеримо превосходивший нахватавшегося вершков папашу) всего-навсего намеревался вернуться на допетровский путь развития — никоим образом не отрицавший реформ, но избавленный от всех пороков петровских деяний. Путь постепенной, разумной эволюции, исключавшей идиотскую ломку и шараханья в крайности… Но поскольку Петр признавал единственно правильным путем только свой, с сыном он расправился беспощадно, между делом нарушив данное ему честное слово (когда посланные за Алексеем за границу объявили ему, что в случае возвращения царственный отец клянется своей честью не преследовать более сына).

В феврале 1722 г. Петр объявил указом, что отныне всякий будущий российский самодержец волен с а м назначать себе преемника, отменив закон о старшинстве.

Новый закон еще при жизни Петра встретил глухой ропот и неприятие в народе (разумеется, с недовольными боролись кнутом и топором). А после смерти Петра, как писал историк начала века Князьков, «отсутствие мужского потомства и наличие среди женского потомства двух линий наследниц — дочерей царя Ивана и царя Петра — сделало, при отсутствии узаконенного и всем объявленного порядка престолонаследия, то, что русский престол в течение всего XVIII века был игралищем судьбы, причем решающую роль в праве претендентов на престол играла гвардия, руководившаяся своими симпатиями и антипатиями к отдельным лицам».

Следует поправить: не только в течение XVIII в. После смерти Петра гвардия ровно сто лет устраивала либо пыталась устраивать перевороты. Павел I в 1797 г. отменил: «Закон о престолонаследии», но сам стал жертвой убийц гвардейцев. Гвардия попыталась и в 1825 г. по заведенному порядку вмешаться в судьбу трона, но Николай I пушечным огнем вымел остатки дворянской «махновщины»…

Образование, культура

Нужно сразу оговориться, что никакой «культуры» Петр I из Европы и не пытался заимствовать. Нововведения в этой области шли по двум направлениям: либо чисто механическое заимствование внешних примет «цивилизации» (бритьё бород, одежда, курение табака), либо обучение предметам, необходимым для решения чисто функциональных задач: военной, технической пользы для государства. Упоминавшийся Вебер, которого русские историки прямо называют «одним из умнейших наблюдателей русской жизни петровских времен», не зря отмечал в своих записках, что большая часть получивших образование за границей петровских дворян «показывали только несносное чванство, потому что усвоили внешний лоск, душевные же их способности остались невозделанными, живут так, как жили в старину».

Иначе и быть не могло. «Душевные способности» Петра не интересовали нисколько. Эйдельман нашел меткое определение: он писал, что Петр направил всю свою деятельность на то, чтобы воспитать подданного с деловой сметкой свободного человека и психологией раба. То есть поставил перед собой совершенно нереальную задачу…

В. Серов. «Пётр I». Фрагмент. 1907 год

Учёба и образование были организованы по глубоко порочному принципу: перефразируя слова Наполеона I, «ввязаться в драку, а там видно будет». Другими словами, бросить в воду несколько десятков совершенно не умеющих плавать людей — а вдруг среди них найдется один, кто не утонет и сможет потом брать призы в соревнованиях по плаванью?

Даже в султанской Турции за двести лет до Петра, забирая мальчиков из христианских семей, обязательно в каждом конкретном случае проводили то, что можно назвать «собеседованием» или «выяснением склонностей». Тех, кто подходил для военной службы, отправляли в янычары. Те, кто имел задатки для гражданской службы, — попадали в своеобразные «вузы», из которых впоследствии вышло немало знаменитых оттоманских дипломатов и администраторов. Многим своим достижениям в XVI–XVII веках Турция обязана как раз этой системе (лишь потом, когда вошли в силу кумовство и наследственные привилегии тех же янычар, Оттоманская Порта стала клониться к закату).

О том, как проходил «отбор» при Петре, самое лучшее представление дают воспоминания одного из посланных учиться за границу — В. В. Головина. В мае 1712 г. все малолетние дворяне были вызваны в Петербург. «Был нам всем смотр, а смотрел сам его царское величество и изволил определить нас по разбору на трое: первые, которые летами постарше — в службу в солдаты, середние — за море, в Голландию, для морской навигационной науки, а самых малолетних — в город Ревель, в науку».

Сотоварищ Головина по несчастью, князь Михайло Голицын не мог стать навигатором по той простой причине, что страдал морской болезнью, но это, понятно, во внимание не принималось…

Обучение тех, кого послали в Испанию, выглядело так: ученики, не знавшие ни единого слова по-испански, часами слушали ученого преподавателя, на своем родном языке объяснявшего непонятную юнцам премудрость. Так же обстояло и с посланными в другие страны. О том, что прежде чем послать учиться, следует обучить языку, на котором предстоит учиться, как-то не задумывались. Нахватается вершков один из сотни — уже хорошо.

При этом ученикам годами не высылали денег на содержание. Легко понять, что они разбегались кто куда, от тоски пили и куролесили. В Тулоне гардемарин Сунбулов так разошелся, что ненароком пристрелил из пищали местного жителя. Другие ученики, в той же Франции, так страдали от безденежья, что решили «запродаться в холопы», в простоте душевной не ведая, что во Франции такая практика отсутствует. Ещё один, сбежав из Венеции, постригся на родине в монахи — не помогло, извлекли из монастыря и силком отправили обратно в Венецию…

В самой России обстояло примерно так же. В школы загоняли силком, не озабочиваясь хотя бы поверхностным выяснением желаний и способностей. И держали впроголодь. Ученики знаменитой Навигацкой школы в 1711 году разбежались, чтобы не помереть голодной смертью. Три года спустя из той же школы доносили наверх, что ученики, пять месяцев не получая денег, «не только проели кафтаны, но и босиком ходят, прося милостыню у окон». Чиновник адмиралтейской конторы так и написал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели школе быть, то потребны на содержание ее деньги, а буде деньги даваться не будут, то истинно лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости». В тех случаях, когда деньги все же платили, из них тут же начинали вычитать на покупку учебных пособий и починку школы — что вряд ли способствовало улучшению быта и искоренению «плутостей»… Однако за побег из школы навигатору грозила смертная казнь, а родителям, встревоженным условиями, в которые попало их чадо, и рискнувшим бы подать прошение об отчислении его из школы — каторжные работы… Ну, а порка плетьми и штрафы за любую провинность были в Навигацкой школе делом вовсе уж житейским.

То же самое творилось и в Морской академии. «Сорок два гвардейца не ходили на учение затем, что стали наги и босы». В 1724 г. сам Петр, приехавший на занятия, обнаружил, что иные «гвардейцы» одеты буквальным образом в отрепья. Выяснилось, что 85 учеников уже пять месяцев не посещают занятий «за босотою и неимением дневного пропитания», а многие ушли побираться…

Вполне естественно, что молодёжь, наслушавшись о таких порядках, уклонялась от ежегодных смотров, как могла. У «прогульщиков» отбирали имения, били батогами, ссылали в Азов, даже объявляли вне закона — не помогало. Вряд ли дело тут в «неприятии новшеств». Образование, насильно навязанное, мало чем отличавшееся от каторги, не учитывавшее вкусов, желаний и способностей, вызывало такое отвращение, что тысячи людей рисковали попасть в ссылку и подвергнуться конфискации имущества, лишь бы только не угодить в учение…

И. Т. Посошков оставил воспоминания об одном, вовсе уж курьезнейшем примере: «В Устрицком стану есть дворянин Федор Мокеев сын Пустошкин, уже состарился, а на службе никакой и одной ногой не бывал; и какие посылки жестокие за ним ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами ублаготворит, а ежели кого дарами угобзить не может, то притворит себе тяжкую болезнь или возложит на себя юродство и в озеро по бороду опустится. И за таким его пронырством иные его и с дороги отпускали; а домой приехав, как лев рыкает. И никакой службы великому государю, кроме озорства, не показал, и все его боятся. Детей у него четыре сына вырощены, младшему уже 17, и никто их в службу выслать не мог…»

Можно, конечно, заклеймить этого Пустошкина как врага прогресса… Однако… Положа руку на сердце — кто из молодых читателей этой книги согласился бы, чтобы его, не спросив желания и не испытав способностей, загнали за тридевять земель слушать лекции на непонятном языке? Причем вынуждая добывать средства на жизнь нищенством? Кто отдал бы своего ребенка в заведение вроде Навигацкой школы добром?

Кстати, первая художественная зарубежная книга была переведена на русский только в 1760 г. — французский куртуазный роман аббата Талемана «Езда на остров любви». До того переводились лишь учебники артиллерийского дела и руководства по управлению парусами. Культурой и не пахло…

Спустя десятилетия после смерти Петра образование, якобы поднятое царем-реформатором на недосягаемую по сравнению с «застойной Русью» высоту, оставалось в самом жалком состоянии. А это наглядно свидетельствует, что и в этой области Петр ограничился скорее видимостью реформ…

Слово писателю прошлого столетия: «По мысли Петра Великого и его последователей, первые учрежденные в России высшие учебные заведения, имевшие целью „произвести людей, способных к наукам“, должны были послужить рассадником просвещения и дать контингент учителей и воспитателей для вновь образуемых школ и вообще для образования „шляхетского“ юношества. Но в какой степени они оправдывали это назначение и в каком размере производили людей, действительно „способных к наукам“ и к преподаванию, можно судить, например, по состоянию наилучше обставленных к тому времени академических учебных заведений.

В отчете академии наук за 1759 год о подведомственных ей университете и гимназии находим официальное известие, что „как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых, и в учении никакого успеха себе не оказавших“, которые признавали „учение себе крайним принуждениям и тягостию“. Ввиду этого академия сознавалась, что состояние ее учебных заведений „нимало не соответствует с высочайшим намерением Ея Императорского Величества и с ожидаемой от академии народною пользою“».

Конечно, можно в очередной раз сослаться на то, что народ вновь попался какой-то неправильный, не такой, однако гораздо честнее будет посмотреть в корень: такие реформы именно таким бардаком и должны были закончиться. Петр всегда и во всем выглядел полнейшим антиподом Мидаса: все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо…

Религия

Ещё до революции объективные историки, никоим образом не принадлежащие к атеистам, отмечали, что ко временам Петра русская православная церковь переживала тяжелый кризис. Это мнение, в свою очередь, было основано на свидетельствах современников событий, которые писали, что «во всем видится слабо и неисправно», что единственная в Москве духовная школа пала так, что «живущие в ней скорбят и всего лишаются, и учиться в ней невозможно, потолки и печи и иные строения обвалилися». Патриарх же «весь ушел в свои личные дела, строит свои имения да отбывает пышные церковные церемонии». Верхушка духовенства стала практически недосягаемой для рядовых священников, «как двери рая для изгнанных прародителей». Не то что простоватому сельскому попику, но и иному настоятелю большого монастыря с превеликими усилиями удавалось дойти даже не до патриарха — до патриаршего секретаря-дьяка.

Архиерей в провинции заставлял водить себя под руки и шествовал не иначе, как под звон колоколов. Тех, кто являлся для поставления в священники, владыка держал на крыльце в любую погоду по несколько часов. Перевестись из одного прихода в другой можно было только за взятку. Встречались архиереи, во всеуслышание бранившие прямо в церкви простых священников, даже бившие их, сажавшие в цепи и в колодки (повторяю, я цитирую не «антирелигиозные» листки и брошюры, а работы православных историков царских времен).

Низшее духовенство, третируемое и угнетаемое, порой и не заслуживало «деликатного» обращения. В огромном большинстве своем оно не только не могло «наизусть проповедовать догматы и законы Св. Писания», но и едва разумело грамоте. Многие «проникали» в священники благодаря взятке. Отцы Собора 1667 г. прямо констатировали, что в священники попадают «сельские невежды, из коих иные и скота пасти не умели».

Доходило до того, что этакие «отцы-пастыри», чтобы быстрее отвязаться от длинной церковной службы, читали молитвы… в шапку, принесенную родственником того, кто не мог или не хотел идти в церковь. Дома «прогульщик» надевал эту шапку на специально выбритую макушку — и считал, что отныне на него и без посещения храма снизошла благодать. Попадались священники, служившие молебны под дубом, а потом раздававшие ветки и желуди, как освященные — конечно, не бесплатно.

Небрежное отношение к себе и своему сану отражалось даже в одежде. По словам современника, «…иной такой пресвитер возложит на ся одежду златотканую, а на ногах лапти во всякой грязи обваленные, а кафтан нижний весь гнусен». Еще в XVII в. жаловались на «безместных попов», кучками сидевших у московских Спасских ворот и на Варварке: «…безчинства чинят всякие, меж себя бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворные, а иные меж себя играют и на кулачки бьются». В документах того времени частенько попадаются даже дела о священниках, которых прихожане «били и увечили», не пуская в церковь — конечно, из-за образа жизни «духовных наставников».

Опять-таки современники с нескрываемой горечью пишут, что в монастыри стали уходить отнюдь не в поисках душевного спасения. Ростовский епископ Георгий Дашков в письме царю с отчаянием сообщает, что чернецы его епархии «спились и заворовались». Монахи за плату венчали браки (что им было по церковному уставу строжайше запрещено), давали деньги в рост. Отмечались случаи, когда муж, желая избавиться от жены, призывал в дом «неведомого монаха», и тот насильно постригал женщину в инокини.

Дошло до того, что в Москве, в Успенском соборе, дьяконы из озорства бросали воском в служащих молебен священников. Митрополит ростовский, впоследствии канонизированный, Димитрий, с горечью писал: «Окаянное наше время! И не знаю, кого прежде надобно винить, сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Иереи небрегут, а люди заблуждаются, иереи не учат, а люди невежествуют, иереи слова Божьего не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны… О, окаянные иереи, не радящие о доме своем!»

Св. Димитрий Ростовский подробно объяснял, что он имел в виду, обрушиваясь на «окаянных иереев»: «Что тебя привело в чин священнический, то ли, дабы спасти себя и других? Вовсе нет, а чтобы прокормить жену, детей и домашних… Ты поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса!»

Короче говоря, «церковное образование и просвещение народа остановилось, церковная благотворительность не существовала, духовенство в массе своей не стояло выше паствы, а паства опускалась до глубин невежества, грубости, безнравственности, равнодушия в вопросах веры, суеверного отношения к ним. Церковь, как носительница нравственных начал в жизни государства, переставала существовать, не в состоянии поддерживать себя и свое достоинство».

Причина лежала на поверхности, ее видели уже тогда: деятельность Никона, приведшая к расколу. «…из русского церковного общества петровских времен осталось при старых обрядах, следовательно, вне влияния господствующей церкви, очень большое сравнительно количество людей, и это были как раз те, которые по складу своего ума и натуры жили деятельной религиозной жизнью, любили мыслить и спорить на религиозные темы, посещали храмы, знали круг церковного пения и чтения и твердо держались за церковные обряды и обычаи, какими они хранились древнерусской церковью, не допуская самой возможности каких-либо перемен в них… в массе русских людей они были по-своему передовые люди, охранители благочестия, жившие живой религиозной мыслью. Этим людям нельзя было приказать с уверенностью в их повиновении верить так, а не этак, молиться вот так, а не иначе, как это можно было делать по отношению к безразлично-суеверной массе, утопавшей в полном невежестве и совершенно не подымавшейся до вопросов личного нравственного совершенствования во имя религиозных побуждений».

Увы, официальная церковь как раз и имела дело с этой «безразлично-суеверной массой» (которой, конечно же, гораздо легче управлять), а на старообрядцев, «передовых людей и охранителей благочестия» при Петре обрушились массовые репрессии, о которых я подробнее расскажу чуть позже.

В отношении к религии Петр по своему всегдашнему обыкновению, о чем бы ни зашла речь, страдал шизофренической раздвоенностью теории и практики, слов и дел. На словах он показывал себя ревнителем православия — но преспокойно принимал в Англии причастие по англиканскому образцу, а в Германии перед памятником Лютеру произнес хвалебную речь в честь «сего великого пастыря». Когда случайно произошло какое-то промедление при пострижении в монахини царицы Евдокии, Петр так рассердился на патриарха Адриана, что тот, всерьез опасаясь за свою жизнь, свалил вину на архимандрита и четырех священников — все пятеро были тут же арестованы и отправлены в страшный Преображенский приказ. Когда во время стрелецких казней патриарх по стародавнему обычаю, побуждавшего его молиться за гонимых, возглавил двинувшийся в Преображенское крестный ход, Петр орал на главу православной церкви, как капрал на недотепу-новобранца…

В то же время продолжал свои потехи «всепьянейший собор». Тот самый, где были шутовские фигуры «патриархов», «кардиналов», «епископов», «архимандритов», «попов и дьяконов» — около 200 человек. «Патриархом» считался воспитатель Петра, ничтожный пьянчужка Зотов. Доходило до того, что священников (!) забавы ради заставляли по всем правилам венчать в церквах шута с вдовой или карлика с карлицей (помнится, кто-то негодовал на большевиков, впоследствии венчавших священников с кобылами? Корни таятся в петровских кощунственных забавах…). Публичное святотатство, когда при шутовском «освящении храма бога Вакха во дворце Лефорта» народ крестили табачными трубками, связанными в виде креста, ужаснуло даже чуждого православию иностранца, немца-лютеранина Иоганна Корба…

Вот что пишет об этих забавах современный богослов протоиерей Лев Лебедев: «Это то же двойничество. Петр и его приближенные — оборотни; в обычное время они те, кто они есть, в часы потех они как бы надевают маски… подобные потехи имеют демоническое происхождение. Это подражание бесам, любящим принимать на себя образы различных людей или животных… люди очень точно узнали и почувствовали дух петровских нововведений, определив его как дух АНТИХРИСТОВ».

Нельзя не упомянуть о весьма примечательных слухах, круживших по Москве после смерти Франца Лефорта, умиравшего жутко, не по-христиански — он бранил и гнал от себя пастора, требовал музыки и вина, под развеселую музыку и испустил последний вздох… Говорили, что еще до смерти Лефорта, незадолго, ночью, когда Франц пропадал у очередной любовницы, его жена услышала страшный шум в спальне. Вошедшие слуги никого там не увидели. Однако шум продолжался, а «на следующий день, ко всеобщему ужасу, все кресла, столы и скамейки, находившиеся в его спальне, были опрокинуты и разбросаны по полу, в продолжение же ночи слышались глубокие вздохи»… Эти разговоры прилежно запечатлел тот же Иоганн Корб. Похоже, за Лефортом ночью приходили его хозяева… так кто же бесился в ближайшем окружении Петра?

Для поднятия всеобщего уровня нравственности и христианской морали Петр, как обычно, издал пространный указ. Всем предписывалось регулярно посещать церкви и исповедоваться — под угрозой крупного штрафа. Практически одновременно именным указом было введено нечто невиданное и неслыханное прежде на Руси: отныне священнику ПРЕДПИСЫВАЛОСЬ под страхом смертной казни немедленно доносить по начальству о тех, кто на исповеди признавался в злоумышлениях на жизнь государя и его семьи, прочих государственных преступлениях, причастности к бунту… Как это повлияло на отношение народа к духовным пастырям, догадаться легко — тем более, что на духовенство тем же указом была возложена обязанность совместно со светской администрацией, фискалами и сыщиками преследовать уклонявшихся от двойных податей раскольников…

В 1705 г. Петр провёл «генеральную чистку» духовенства, взяв в солдаты и переведя в «податное сословие» множество дьячков, монастырских слуг, пономарей, поповичей, их детей и родственников. Запретили строить новые церкви и монастыри. Архиереи, принимая кафедру, должны были давать клятвенное обещание, что «ни сами не будут, ни другим не допустят строить церквей свыше потребы прихожан» («потреба», естественно, определялась самим Петром). Были установлены «штаты» священников и монастырских служителей, сверх которых строго запрещалось рукополагать священников и постригать монахов. Вообще Пётр стремился превратить монастыри в нечто среднее меж богадельнями и мастерскими. В знаменитом «Духовном регламенте» Петра так и говорилось: «Весьма монахам праздными быть да не допускают настоятели, избирая всегда дело некое. А добро бы в монастырях завести художества, например, дело столярное». Далее Петр… запретил монахам держать в кельях перья и чернила, писать что бы то ни было [18]. Отныне выходить за пределы монастыря монахи и монахини могли лишь на два-три часа, с письменным разрешением настоятеля, скрепленным его подписью и печатью…

Блюститель патриаршего престола, митрополит Стефан Яворский, был отодвинут на задний план и буквально связан по рукам и ногам повседневной практикой петровских преобразований. Уже не митрополит решал, кому быть архимандритом того или иного монастыря, а царь — а то и приближенные, как это было с фельдмаршалом Апраксиным и боярином Мусиным-Пушкиным, лично занимавшимся назначением архиерея в Холмогоры. В ведение того же Мусина-Пушкина отошли патриаршая типография, сочинение, перевод и издание книг, даже исправления Библии.

Стефан, конечно, пытался протестовать — но с величайшей оглядкой. Практически после каждого смелого поступка вроде проповеди, где клеймились фискалы, Стефан тут же посылал Петру смиренное письмо, где просился «на покой» и подписывался «верный подданный, недостойный богомолец, раб у подножия, смиренный Стефан, пастушок рязанский». Петра такое «официально разрешенное диссидентство» вполне устраивало — как двести с лишним лет спустя брежневские идеологи снисходительно разрешали евтушенкам, аксеновым и прочим вознесенским изображать «критиков системы» и «инакомыслящих»…

Не дело мирянина — судить отцов церкви. Я и не пытаюсь — но, поскольку все познается в сравнении, стоит вспомнить других иерархов, которые и в более опасных обстоятельствах, прямо грозивших им смертью, находили в себе силы бороться — когда все, казалось бы, потеряно и любые усилия бесполезны.

Можно вспомнить о трех священниках — англичанине, русском и поляке, — которые впоследствии были причислены к лику святых.

Архиепископ Кентерберийский Фома Бекет в XII в. открыто выступил против самодурства короля Генриха. И не уступал до тех пор, пока не был убит королевскими рыцарями.

Патриарх Гермоген не подписал грамоту, в которой московское боярство объявляло, что «отдает себя на волю» польского короля. Отсутствие его подписи по нормам того времени дало духовное и правовое основание русским городам выступить против интервентов. Ярославцы так и писали жителям Казани: «Ермоген стал за веру и православие и нам всем велел до конца стоять. Ежели бы он не сделал сего досточудного дела — погибли бы все». Гермогена заточили в Чудов монастырь и уморили голодной смертью, но он так и не сдался.

Когда к осени 1655 года шведы заняли почти всю Жечь Посполитую (что впоследствии в польской историографии получило название «потопа») и перед интервентами-иноверцами капитулировали верхушка дворянства и армия, присягнув шведскому королю, ситуацию переломил скромный приор Ясногорского монастыря в Ченстохове Августин Кордецкий. Запершись в монастыре с горсточкой шляхты и монахов, он стал сопротивляться. С чисто военной точки зрения это предприятие не имело никакого значения — укрепление было небольшое, и под его стенами стоял отряд всего в пару тысяч шведов. Однако духовное значение сражения оказалось неоценимым. Ченстохова — самая почитаемая в Польше обитель, где находится икона Богоматери, по преданию, написанная евангелистом Лукой[19]. Воззвания, рассылаемые Кордецким, известия о том, что монастырь держится, устыдили страну — и вспыхнувшая всенародная война вымела захватчиков.

К сожалению, в петровские времена не нашлось подобного пастыря, рискнувшего бы открыто оказать сопротивление…

Чуть погодя Петр пошел дальше, ликвидировав всякие надежды духовенства на избрание нового патриарха. Сохранились рассказы о том, как Петр в ответ на просьбу архиереев дать им патриарха швырнул на стол кортик и рявкнул: «Вот вам патриарх!» (Более смягченная версия вместо кортика повествует об «ударе кулаком по столу». И то, и другое как нельзя более похоже на Петра.)

В январе 1721 г. был учрежден Святейший Синод — чисто чиновничье-светское, бюрократическое учреждение, управлявшее отныне церковными делами. Во главе его встал гражданский чиновник, обер-прокурор — «око государево», очень скоро превратившийся в полновластного диктатора.

В Сенате к тамошнему обер-прокурору были приставлены фискалы. Равным образом и к обер-прокурору синода совершенно официально приставили чиновников со схожими функциями, именовавшихся… инквизиторами, с «протоинквизитором» во главе.

Подробно описывать деятельность этого учреждения я не стану — скажу лишь, что и его постигла участь всех петровских нововведений. «Исправление зол церковной жизни» обернулось созданием очередной «командной структуры». В 1857 г. известный русский писатель по церковным вопросам А. Н. Муравьев говорил: «В наше время обер-прокурор Святейшего Синода пользуется столь неограниченной властью, какой не пользовался ни один патриарх: простой подписью „читал“ и „исполнить“ он решает самые важные церковные дела».

Церковь превратилась в простое дополнение к бюрократической машине, этакую шестеренку, катастрофически теряя авторитет в народе. Доходило до грустных курьезов: при Александре I, высочайшем покровителе всей и всяческой мистики, министр духовных (!) дел князь Голицын был членом близкой к «хлыстам» и скопцам секты, известной как «корабль Екатерины Татариновой». Только Николай I разогнал всевозможные «корабли», «кружки», сектантские колонии и еретические общества.

Во времена Петра Славяно-греко-латинская академия из строго учебного заведения превратилась в штаб духовной цензуры, боровшейся как с проникавшим из-за рубежа «иномыслием», так и со староверами. За академией было закреплено монопольное право на обучение иностранным языкам. Без ее разрешения всем, под страхом конфискации имущества, запрещалось нанимать и держать у себя домашних учителей греческого, латинского и польского языков. Только окончившим академию разрешалось держать у себя дома греческие, латинские и польские книги любого содержания, рассуждать о вере и вступать в прения на религиозные темы — человек, не закончивший академии, не имел права даже у себя дома, со своими домашними, рассуждать о вере. Академия вела строгое наблюдение за «иностранными учеными свободных (т. е. гуманитарных — А. Б.) наук» и выдавала им разрешение на приезд в Россию. Под надзор академии отдавались все иноверцы, принявшие православие, всякое «колебание в вере» наказывалось ссылкой, а за упорство в «прежних верованиях» полагалось сожжение в деревянном срубе. Кроме того, сожжение на костре грозило всем, кто держал у себя «чародейные, волшебные, гадательные и церковью возбраняемые книги», на пиру или где бы то ни было порицал православную веру, переходил из православия в иную веру, критически отзывался о мощах, иконах, святых. «Страшным инквизиционным трибуналом» назвал это заведение историк Соловьев. Все царствование Петра горели костры, на которых жгли раскольников, вольнодумцев, всех нарушивших вышеприведенные запреты… Каждый, кто уверяет, будто в России инквизиции никогда не существовало, — либо лукавит, либо не знает истории…

Старообрядцев при Петре преследовали жесточайше. С них, в частности, брали особый двойной налог — исключительно в целях притеснения. На приведенном рисунке изображена бляха, свидетельствовавшая, что пошлина за право ношения бороды уплачена (по ребру идет надпись «Борода лишняя тягота»). Эту бляху полагалось постоянно носить на груди — опять-таки в издевательских целях[20]. Позже родилось ещё одно нововведение — все старообрядцы должны были отныне носить на спине жёлтые лоскуты материи.

(Делайте со мной что хотите, но я уверен, что именно у Петра нацисты впоследствии заимствовали идею жёлтых звёзд, которые должны были носить на груди евреи. Все совпадает — сама идея, цвет материала. Один из гитлеровских идеологов, Розенберг, родился на территории Российской империи, учился в Прибалтике, неплохо изучил историю царствования Петра…)

Бляха, свидетельствовавшая, что пошлина за право ношения бороды уплачена (по ребру идет надпись «Борода лишняя тягота»)

До сих пор в исторической (сугубо научной и художественной) литературе описывается, как «фанатичные староверы» занимаются самосожжением. И мало кто знает, что в 1691 г. двести самых уважаемых «иноков и учителей» старообрядчества, собравшись на совет, единогласно осудили практику самосожжения, и в самом деле встречавшуюся. Было выпущено «отразительное писание», беспощадно осуждавшее проповедников самосожжения, как одержимых «неразумным и бесовским наваждением». А посему читателю представляется самому определить, кто же в таком случае виноват в многочисленных массовых сожжениях старообрядцев во времена царствования Петра, кто подносил огонь к избам, где были заперты староверы…

Со старообрядцами рука об руку боролись церковные и светские власти. Когда игумен Питирим и его подручные не добились ни малейшего успеха в «обращении» керженских старообрядцев, в Нижний Новгород на помощь им нагрянул гвардейский капитан Юрий Ржевский, получивший право своей властью загонять староверских монахов и монахинь в православные монастыри, а укрывавшихся от уплаты двойных податей отправлять на каторгу. Пославший его Петр настоятельно рекомендовал «приискивать» за виновными чисто уголовные вины. Так и писал бравому капитану: «Буде возможно явную вину сыскать, кроме раскола, таких с наказанием и вырезав ноздри, ссылать на галеры…» Легко догадаться, что Ржевский без труда «сыскивал» мнимые преступления…

Сохранился его отчет: «Ныне до вашего величества послал раскольников необратных и замерзелых, они же и указу твоему учинились противны, положенного окладу платить не хотят, и за то биты кнутом, и вынуты ноздри, и послано на каторжную работу числом 23 человека… да женского пола 46 человек замерзелых послал в девичьи монастыри — положенного окладу платить отреклись, и за то учительницы их биты кнутом 13 человек…»